Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Рука у нее всегда была тяжелой — от оплеухи, тяжелой, полновесной, в ушах звенит. Кажется, с самого детства его никто не награждал так. — Ой! — громко вскрикивает Еимия, обернувшись, чтоб увидеть — тем, кто отвлек ее от чертежа расположения фейерверка к грядущему празднеству, был глава комиссии Яширо. — Это ты! Аято… Выронив бумаги, она бесцеремонно повисает на его шее. Ее глаза, все ее лицо освещается настолько радостным, заметным даже в полумраке сиянием, что, казалось к сиянию этому можно прикоснуться руками. — Так-то ты встречаешь меня? — с тонкой улыбкой Аято потирает горящую щеку, и ее радость слегка окрашивается смущением. — А зачем ты подкрадываешься, как будто замыслил недоброе? От Еимии кисловато пахнет растолченными минералами и сладостями, ее маленькие упругие груди возбуждающе прижимаются к его груди, и в ней столько огня, живого и обжигающего, что его хватает и на двоих. От ее близости в паху становится тяжело и жарко. — Может и замыслил, — с силой Аято сжимает руками ее крепкие бедра, так что Еимия тихо вскрикивает, и прижимает ее к стене, вынуждая обхватить его ногами. — Отец… — запоздало лепечет она, путаясь пальцами в множестве слоев его одежды в тщетной попытке добраться до живого тела. — Он не придет до утра. — В другой раз скажи чтоб ему не давали много пить, — просит она, прерываясь среди поцелуев. — И не угощали острым. У него же больная печень… Ох. Его все еще улыбающиеся губы снова властно сминают ее теплый, податливый рот. Бинты, которыми она утягивает грудь, поддаются без труда, и сама Еимия поддается ласке жадно, охотно как будто тем и занималась день за днем что его ждала, сама обжигает его рот огненно-жаркими поцелуями. Сначала он берет ее, прижав к стене точно податливую, горячую куколку, потом укладывает на чистые соломенные татами. После бледных, давящих в груди каждый звук благородных дам и изысканных девушек из веселых домов, чей репертуар для каждого одинаков, ее тело — горячее, влажное, податливое, ее громкие вскрики и стоны, представляют собой истинное, щедрое наслаждение. Даже для такого избалованного, искушенного аристократа как молодой глава клана Камисато. Утолив первый голод, он, приподнявшись на локте, лениво и расслабленно любуется отблесками пламени зажжённой ей в комнате свечи из дорогого воска на ее загорелой коже, пока Еимия тщетно пытается отдышаться, смеется и вперемешку со словами к нему тянется за поцелуями. Еимия вечно болтает без умолку — о вчерашнем шторме, выбросившем на берег корабль из Снежной, о летнем фестивале, о щенках соседской собаки, о том что говорят на рынке о последнем указе Электро Архонта — как в тот день, когда случайно толкнула в грязь незнакомого молодого аристократа в непрактично белой одежде и с обычной простодушной добросердечностью предложила все отстирать в ручье… И подперев щеку рукой, Аято действительно слушает, потому что ее звонкий, веселый голос бесконечно похож на голос Инадзумы, другой Инадзумы, бесконечно далекой от поместья Камисато, от древних палат Тенсюкаку, где принимаются решения и определяются судьбы. А ему интересно узнать этот мир, которому столько сил, столько жизни отдано. Может, поэтому он пошел тогда с пламенной девочкой из магазина фейерверков и спустя время вернулся снова, чтоб спустя время забрать себе и ее любовь, и ее невинность… Всю Еимию Наганохару — себе. — Хочу есть, — с легкомысленной улыбкой, наконец, прерывает ее Аято. — Покормишь меня ужином как полагается хорошей возлюбленной? Это был долгий день, и я голоден. — Бедный мой бедный, — бросает она на него полный искреннего сочувствия взгляд Накинув на голое тело домашнее кимоно, Еимия проворно проходится по своей скромной кухне. — Деликатесов у нас не найдется, — наклоняется она к погасшему очагу, над которым висит горшок с чем-то источающий довольно съедобный запах. — Зато вроде как рагу осталось. То и дело она наклоняется, собирая к столу — в свете свечи то и дело обнажаются стройные, загорелые бедра и крепкая, круглая задница. С ненарочной соблазнительностью распахивается нестянутое поясом кимоно на груди. Еимия двигается с прирожденной, дикой грацией, не скованная ни неудобными одеждами, ни правилами пристойности. Среди бледных аристократических садов Инадзумы — полный жизни и такого манящего пламени сорный цвет. Глядя на нее, Аято снова чувствует голод — не тот, что можно унять блюдами даже самой изысканной кухни, и поэтому поднявшись с футона, крепко прижимает ее спиной к себе. Едва не уронив свечу, с которой осматривала припасы, Еимия вскрикивает — недавно именно так он и получил пощечину. Но теперь она послушно позволяет его рукам блуждать под распахнутым кимоно. Ее колени быстро становятся слабыми. — Все благородные господа такие испорченные?.. — тихо смеется она, пока Аято, грубовато прижав ее поперек живота, свободной рукой мнет и тискает небольшие, приятно упругие груди, оставляя красноватые следы на ее смуглой коже. Вместо ответа его пальцы опускаются ниже, надавливают на еще влажный, растянутый его членом вход. Одним движением толкаются внутрь — сразу три; Еимия дергается скорее инстинктивно, но быстро обмякает, вскоре уже сама послушно и жадно подаваясь навстречу бедрами. О, она так очаровательно быстро всегда загорается. Так неиспорчена и невинна… была. До него. — Оближи, — обманчиво мягким, шелковым нажимом велит Аято, медленно поднося к ее губам влажно блестящие от ее собственной смазки. Несколько мгновений она и впрямь медлит — короткое колебание возбуждает его сильнее чем если бы она послушалась сразу. Потому что все равно она обхватывает его пальцы мягкими, горячими губами, слизывает с них собственный вкус, сначала неуверенно, но с каждой минутой все более настойчиво, жадно. Крепко зажмуривает золотисто-карие глаза. Ее щеки такие восхитительно красные, а его пальцы выглядят невероятно возбуждающе в обрамлении ее пухлых, мягких губ. Свеча в ее руке дрожит, оставляя на его прижатом к ее животу предплечье капли воска. Жгучая боль мешается с возбуждением, делая его еще более твердым насколько это возможно — И кто же тут испорчен?.. — мягко смеется Аято, поглаживая ее по бедру, и она широко распахивает глаза, словно проснувшись разом. Спустя мгновение осознает как же бесстыдно сейчас выглядит — растрепанная, красная, с его пальцами во рту. Вынув их, он нарочито медленно вытирает их об ее грудь и шею. — Ничего не поделать, — вдруг звонко хохочет Еимия вместо того чтоб сильнее краснеть, расправляет плечи, отчего ее упругие, мягкие грудки с торчащими сосками нахально выпячиваются под распахнутым кимоно. — Вот уж такая я испорченная, значит, уродилась! Хочу больше, — порывисто прижимается она к нему всем горячим, крепким телом, обнимает за шею. — Хочу еще. Это заставляет уголки его губ изогнуться в едва заметной довольной улыбке. — Ты мне веришь? — слегка опускает он ресницы, подушечкой пальца слегка оттягивая ее пухлую нижнюю губу, и дождавшись решительного кивка, велит. — Ложись на футон. Заведи руки за голову и не открывай глаза, пока я не скажу. Она послушно возится, вытягивается на измятом уже футоне. Ресницы и впрямь плотно сомкнуты. Смуглые кисти в царапинах и ожогах за головой. На ярких губах любопытная, беззаботная улыбка как у ребенка, ожидающего чего-то хорошего. Ей и впрямь нравится. Приподняв медленно тающую свечу, Аято позволяет паре капель воска упасть на свое запястье. Первая едва не заставляет его зашипеть сквозь зубы. Но если поднять свечу выше, воск успевает остыть, а возбуждение приглушает боль. Впалый, твердый живот Еимии напряженно вздрагивает, когда первые, почти прозрачные капли обжигают ее кожу возле бедра. Она делает движение, словно хочется встать. — Не открывай глаза, — повторяет Аято с нажимом, и она подчиняется, опускается на футон, пока прозрачные капли воска на ее гладкой смуглой коже становятся мутно-белесыми и застывают, похожие на капли семени. Какое-то время он позволяет ей немного привыкнуть и следом оставляет тонкую полоску воска на ее плече. От неожиданности Еимия вздрагивает. Но все же не открывает глаз. Послушная, жадная до удовольствия девочка. Испорченная. Им. Понемногу ее бедра, ее живот, заведенные за голову предплечья покрываются каплями воска, от которых на смуглой, покрытой мурашками коже остаются розоватые пятна, едва заметные в дрожащем свете свечи — картина восхитительно изысканная в своей непристойности. Достойная кисти талантливого художника — но пожалуй, все, что касается Еимии, Аято неизменно оставляет только себе. С каждой новой каплей Еимия негромко вскрикивает, ахает — как обычно несдержанная. Поэтому он тут же замечает, когда свеча в его руке опускается слишком низко и удовольствие переходит в боль. Зубы Еимии до белых следов впиваются в ее нижнюю губу, но она не издает ни звука. С ее склонностью говорить сердцем Еимия удивительно умеет молчать когда надо — он помнит еще со времен устроенной Сегуном Охоты на глаз бога, и день за днем убеждается в этом сейчас. — Прости-прости, — приникает он ртом к покрасневшему вокруг капли воска местечку над ее грудью, совсем рядом с пестрой татуировкой. — Я был небрежен. Горячая, чувствительная отметина завладевает его вниманием. Он слегка дует на нее, отчего по коже Еимии еще заметнее рябь мурашек, неспешно зализывает ожог языком, наслаждая привкусом медового воска и ее кожи. Еимия вздрагивает, приподнимается на лопатках как будто пытаясь еще хоть чуточку удержать на себе ласку его рта. Ресницы ее непослушно вздрагивают. — Маленькая жадина, — Аято перебирает ее распущенные, светлые волосы. — Если ты скажешь, мы остановимся, — наклоняется он к ее маленькому, теплому уху, слегка дразнит дыханием и кончиком языка. — Но тогда ты уже не узнаешь что будет дальше… Так что ж, мне продолжить? Запрокинув голову, Еимия смеется — и видимо, это согласие. Теперь он внимательнее следит чтобы падающий воск не обжигал ее больно, пусть от возбуждения уже все тело ноет, а мысли вытесняются одним-единственным примитивно мужским желанием коленом грубо раздвинуть ей ноги и взять без изысков и изощрений как берут со стола чашку риса, когда голодны. Но податливость примитивным инстинктам слишком уж недостойна аристократа. Поэтому он заставляет себя насладиться тем как выглядят ее покрытые застывающими потеками и каплями воска груди, какими чувствительными они становятся к каждой ласке, к каждому прикосновению его пальцев и губ. От свечи остается лишь половина. Еимия что-то лепечет бессвязно, дугой выгибается так что трескается уже подзастывший воск. Выгоревшие на кончиках ресницы дрожат, дрожат напряженные предплечья под головой. На лбу бисеринками выступает пот. — Раздвинь ноги, — негромко говорит ей Аято, и вот тут она замирает, кусая свои и так уже распухшие губы. — Можно я хотя бы глаза открою? — тонким, немного испуганным голосом спрашивает Еимия. Медлит. Но он не повторяет снова, не прикладывает силу, чтоб вынудить ее, не убеждает… Даже на футоне под ее бедрами остались мокрые пятна смазки, и это заставляет Аято сглотнуть, облизнув пересохшие, словно обожженные губы кончиком языка. — Ты мне доверяешь? — спрашивает он так, словно это хоть сколько нибудь важно и с неспешной лаской поглаживает ее щеку, напряженную шею, покрытый неровными потеками воска живот, пока она не начинает дрожать уже всем телом. И все-таки послушно разводит колени в стороны, открывая его жадному взгляду влажно блестящую от смазки плоть. Потеки воска прозрачными каплями стекают по мягкой внутренней стороне ее бедер, наплывами застывая на коже до того как обжечь все самое чувствительное. Аято с самом себя удивляющей алчностью впитывает каждый ее выдох, каждое слово, то как ее смуглые пальцы комкают футон… Свеча гаснет от его сдавленного, сквозь зубы выдоха, пламенем больно лизнув напоследок пальцы. Неожиданно сам для себя приникает ртом между ее послушно раздвинутых ног, наслаждаясь тем как послушно и податливо содрогается ее тело. — Я тебя люблю, — всхлипывает Еимия, беспомощно, бессознательно извиваясь от наслаждения под его языком. — Люблю, люблю, люблю тебя! Позже, когда он и сам насыщается ее огнем до сытости, до блаженной пустоты внутри, Еимия, удивительно притихшая, молча устраивается в его руках. Маленькая комната в доме при магазинчике фейерверков теперь пропитана похотью, воском и острым, жгучим ароматом травы наку, из которой готовят ее любимую мазь от ожогов. — Я и правда тебя люблю, — полусоннно вздыхает она, пока тщательно и педантично Аято смазывает каждый ее ожог — сам, потому что здесь нет и не может быть слуг. Еимия — его, и он не желает причинять ей зла. Но вольно или нет, все равно причиняет, уже просто тем что приходит сюда. — Ты ведь хороший, — распухшими, яркими губами она касается его запястья, — Уж я-то знаю, скольким людям ты помог… К примеру, тем беженцам с Татарасуны, которых притесняли чиновники. — Это долг комиссии Яширо, — уклончиво пожимает Аято плечами. — Я говорила тебе о них в прошлый раз, — улыбается она, приоткрыв один глаз, и прижимается ближе. — А потом у них все словно само собой наладилось, хотя я ни о чем не просила. Мне от тебя ничего не надо кроме тебя самого, господин Камисато. Такая же юная, такая же доверчивая и уязвимая как Аяка и впервые за долгое-долгое время нечто вроде угрызений совести болезненно вгрызается в его давно очерствевшее, омертвевшее словно сухая ветка дерева сердце. Омертвело видимо не совсем. Он не может дать ей ничего из того что она заслуживает — ни имени, ни дома, ни защиты от злых языков и сплетен… Ему удивительно легко и свободно с ней, удивительно хорошо какими бы парадоксально разными детьми двух разных Инадзум они не были. Она могла бы родить ему таких же красивых, сильных сыновей… В каком-то из других миров. Не в этом, где за вырванную с кровью и плотью власть каждый день он выплачивает свою крошечную и несоразмерную цену. Нет. — Хочешь я сделаю тебе лучший подарок, Еимия? — задумчивая усмешка касается вдруг ноющих губ Аято. — Хочешь я больше никогда не приду?.. Ее золотистый, мягкий взгляд приобретает оттенок упрямого, чистого пламени. — Я вольна любить кого угодно, господин Камисато, и никто в целом мире мне в этом не указ. Даже ты, — с вызовом поднимает она подбородк. Обожженные, исцарапанные пальцы вдруг удивительно нежно касаются его щеки. — Я с тобой даже здесь счастливая… Целебная мазь из цветов наку впитывается в его пальцы, унимая боль, и наверное, он и впрямь бы не приходил сюда, в этот маленький дом в Ханамидзаке, оставил бы ее кому-то другому. Если бы мог. Если бы только был тем хорошим и благородным, кто ей в нем кажется. Еимия любит его всем своим доверчивым, щедрым сердцем, но есть ли у него право согревать себя этой ее любовью?.. Нет — с убийственной честностью отвечает сам себе Аято, поглаживая ее по светлым, растрепанным волосам и вдыхая теплый, уютный запах ее тела. Присвоит ли он себе и ее, и эту ее любовь? Несомненно да.