Горячие ночи (и дни) в Тейвате

— Оденься скорее, — говорит Дилюк сухо, подбрасывая в и так жарко пылающий костер целую охапку дров. — На тебя смотреть холодно. Пламя языками взметается выше, к холодному звездному небу, к тусклой, словно давно уже мертвой луне, заливающей Драконий хребет таким же тусклым, холодным светом, и даже в источаемом костром и огненными феями в стеклянных сосудах тепле на мгновение Эоле кажется что крошечные капли воды на груди и плечах, оставшиеся после купания в озере, льдинками вмерзают в кожу — и еще глубже куда-то, и ее крио Глаз бога здесь совсем не при чем. Иногда кажется, что где-то и в сердце у нее ледяной гвоздь наподобие того, что в давнее время превратил в неживое, морозное царство целую гору, засел. Студит изнутри, снаружи понемногу укрывает толстым, прочным слоем льда, надежно оберегая от чужой злобы нежное, уязвимое, множество раз уже раненное, и так иной раз соблазнительно позволить льду этому уже до конца себя поглотить чтобы никогда не чувствовать больше ни боли, ни обиды, ни грусти… …ни любви, но когда Дилюк, не дождавшись, сам набрасывает на ее голые плечи еще теплый сюртук, когда, чуть нахмурясь, смотрит на ее босые ступни, оставляющие следы на рыхлом, колючем снегу и поднимает взгляд, явно намереваясь неромантично отчитать ее за пренебрежение, но вместо этого лишь качает головой. — Держись за меня, — и, присев на корточки у ее ног, сам помогает ей натянуть высокие, узкие сапоги, даже память о льде от его прикосновений, от его близости как всегда исчезает быстрее даже чем от осколков алого кварца. То самое нежное, уязвимое, раненное внутри болезненно сжимается от одной мысли, что он может ее не любить, но Эола Лоуренс слишком горда чтобы просить о цветистых, обильных признаниях, а он слишком не человек слов чтобы ими ее осыпать. Проще и привычнее казаться холодной, чем униженно выпрашивать то, чего не могут — или не хотят — дать. Широкими, горячими ладонями Дилюк аккуратно расправляет мягкие голенища одно за другим — едва заметно задерживается дольше нужного на ее стройных бедрах, и от вида его затянутых в черно-алые перчатки рук на своей бледной коже посреди мороза и снега Эолу бросает в жар, далекий и от костра, и от искусственных огненных фей за прозрачным стеклом бутылей. В конце концов… быть желанной — тоже неплохо. С легким сожалением Эола ведет плечами, избавляясь от уютного, приятно тяжелого тепла сюртука, и он послушно соскальзывает на белый снег под ее ногами. Дилюк вопросительно приподнимает бровь, но как бы он ни был хорош в своей въевшейся в кровь и плоть сдержанности, отблески пламени, к разведенному на снегу костру никакого отношения не имеющие, коротко вспыхивают в темно-алых глазах и тут же скрываются под ресницами. Но она уже достаточно чутка чтобы все замечать. Злой, колючий ветер Драконьего хребта, словно обрадовавшись, порывом тут же наотмашь хлещет обнаженную кожу, заставляя ее покрыться рябью мурашек. Соски становятся твердыми и начинают немного ныть. Заложив руки за голову, Эола гибко тянется всем своим тренированным, красивым телом позволяя себя рассмотреть получше — в бледном свете луны, посреди мерцающей белизны снега и инея королева Драконьего хребта, дитя льда и холода, но когда она чувствует на себе его горячий взгляд, так же как чувствовала бы прикосновение, внутри нее все сильнее разгорается жар. Жар и холод обостряют все невыносимо. — Не слишком ли здесь морозно для таких развлечений, — негромко роняет Дилюк, но то как вздрагивает его горло, когда он сглатывает, выдает его с головой. Неторопливо и последовательно она расстегивает пряжки ремней его перевязи, но ему и в голову не приходит ей помешать. Даже когда она избавляет его от жилета он лишь послушно поднимает руки, позволяет одну за одной расстегнуть пуговицы рубашки. Холод Драконьего хребта прикасается к его широкой, щедро размеченной шрамами груди вместе с ее ладонями, и его кожа горячая, такая блаженно горячая, о Архонты, что низ ее живота наливается тягучей, сладкой тяжестью. — Вот оно, значит, как, мастер Дилюк… — поймав за распущенный уже шейный платок, притягивает Эола его ближе и, сама прижимаясь бедрами, с торжеством ощущает твердость его члена. — Не так уж и сильно ты хочешь меня, раз какая-то мелочь вроде прохладной погоды может нам помешать. Я это запомню. Какое-то время Дилюк молчит — и за это недолгое время она успевает и почувствовать себя глупо в непривычном амплуа соблазнительницы, и обругать себя, и мучительно осознать, что, может и да, недостаточно, потому что и подобная спонтанность, и неудачный выбор места вне спальни, и холод это совсем не то, что он любит. Возможно, он… даже ее саму не любит тоже. — Что ж, сегодня и впрямь для таких неженок как ты чересчур холодно. — небрежно смеется Эола и надеется лишь что не слишком вымученным и холодным кажется смех и не слишком сама она жалкой. Больно прикусив губу, она торопливо наклоняется за его сюртуком, потому что ее одежда где-то разбросана, а ей сейчас хочется только скорее закончить все это, свести все к шутке и прикрыться от инея, по всему телу разрастающегося от того самого ледяного гвоздя под ребрами. Небрежным жестом Дилюк бросает свои перчатки на снег у костра, и ее взгляд на мгновение приковывает их черно-алая яркость на ослепительно белом. Запястье крепкой хваткой сдавливают горячие, сильные пальцы. Распрямившись медленно, она поднимает на него взгляд — в темно-алых глазах успевает рассмотреть жгучие искры и отблески пламени, от которых и сама мигом сгорает. Грубовато, не слишком-то щадя и не сдерживаясь, Дилюк вжимает ее спиной в старую, кряжистую сосну — как неизменно равную себе, как равную себе силу, за что она любит его только еще сильнее. С густых ветвей осыпаются тяжелые снежные шапки, осыпая обоих поземкой словно в метель, и снег теперь на ее ресницах, на щеках, на губах, которые он целует так так жарко и так мучительно нежно, что снег почти сразу превращается в влагу, почти незаметно солоноватую. Его руки и губы горячие, а ветер Драконьего хребта — насквозь ледяной, и от того и другого ласки на обнаженной коже Эола одновременно тает и плавится, рассыпается искрами, растворяется в поцелуях, крепко обнимая его за шею, прижимается грудью к его груди под распахнутой небрежно ей же рубашкой. Сама не замечает как оба оказываются уже на снегу, почти рядом с костром, жар которого мешается с холодом. Сверху и снизу — меняются по очереди, пока, наконец, Дилюк не позволяет ей оседлать его бедра. Его рубашка защищает от холода не особенно лучше ее обнаженной кожи, но не похоже, чтобы это его занимало хоть сколько-нибудь. Только когда она впускает в себя его твердый член, с его губ срывается хриплое, почти беззвучное: — Горячо… Крепкими, шершавыми ладони до синяков он стискивает ее бедра и снизу вверх смотрит на нее так, что это заставляет ее дрожать сильнее чем от самого лютого холода. — Горячо, — бездумно повторяет за ним Эола, приподнимая и опуская бедра в торопливом, жадном ритме, и ладонями прижимается к его неровной от шрамов коже. — Так горячо. Да. Губ Дилюка касается едва заметная тень улыбки — или это лишь отблески костра. Набрав снега в ладони, он вдруг прижимает их к ее напряженному животу, к грудям — от неожиданности Эола вскрикивает во весь голос. Его руки такие горячие, что снег слишком быстро тает, но все равно успевает накалить ее холодом, и когда к мокрым, еще более чувствительным чем обычно соскам поочередно приникает его еще более горячий рот, она просто ломается сладким, болезненно острым спазмом удовольствия. Голова запрокидывается безвольно, все тело превращается в на глазах тающий снег в огне. Мгновение спустя она и сама оказывается грудью прямо в этом рыхлом, обжигающе колючем и белом снегу, с трудом возвращаясь в реальность вычерчивает на еще нетронутой поверхности пальцами беспомощно борозды. Взвизгивает, когда Дилюк с силой дергает ее за бедра, заставляя в спине прогнуться. Его горячий, твердый член одним движение снова оказывается в ней до упора, и от неожданности и удовольствия Эола вздрагивает и бьется, взметая снег, и как будто тонет в этом жгучем, холодном снегу и дрожит как в ознобе, плавится от жара его тела, его рук, то больно сжимающих ее бедра, то сминающих мягкие груди. Слишком много, она чувствует слишком много — кажется целый мир теперь состоит лишь из снега и пламени, жара и холода… И из наслаждения. Да, из наслаждения больше всего. Позже, одевшись, они устраиваются как можно ближе к костру и тепловым флягам, и близость его тела, теплая, полная силы, превращает ее и так обессиленную от удовольствия в расслабленное, безвольное желе. — Когда вернемся домой, как следует напою тебя горячим вином с пряностями, — расслаблено щурит Эола глаза на огонь, устроив тяжелую голову на его плече. — Не то, упаси Барбатос, заболеешь, и госпожа Аделинда вечность будет ворчать, что это я ее бедного мальчика насквозь простудила и выстудила. Житья мне не даст. Не спорь, — добавляет она с царственно властным жестом, предупреждающим возражения, и по привычке прячет беспокойство за множеством лишних слов. — Я не принимаю отказ. В горячем вине все равно от вина уже ничего кроме названия нет. Пламя вновь языками тянется к темному, холодному небу, согревая снег красноватыми отблесками, и тепло незаметно проникает в самую ее сердцевину, согревая то уязвимое, нежное, что обычно прячется под толщей льда. — Не чересчур жарко? — вдруг спрашивает Дилюк так мягко и заботливо, что Эола вдруг как-то разом теряется, качает головой, блаженно тает в теплых объятиях его рук. Чувствует себя уязвимой, мягкой, притихшей, но сейчас уязвимость не пугает ее так как прежде. Лед в груди понемногу тает, превращаясь в туманную мокрядь под опущенными ресницами. — Самому-то со мной не холодно? Какое-то время Дилюк молчит, носом уткнувшись в ее растрепанную макушку, и почему-то ей кажется что он улыбается. — Мне с тобой не бывает холодно. Никогда.