Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Она задержала на нем взгляд только одно мгновение, одно единственное мгновение засмотрелась на его отражение в любимом карманном зеркальце, но для Дэхьи этого оказалось достаточно. — И долго ты собираешься смотреть на нашего бравого генерала влажными глазами недоенной самки яка, сестрица? — негромко фыркнула она Кандакии на ухо, рассмеявшись, и оперлась локтями о истертый, исцарапанный множеством наручей тамарисковый стол, за которым они сидели, едва не смахнув кувшин с вином и разложенные безделушки из Сумеру. Ее громкий смех привлек обожженных солнцем наемников, коротавших время за соседним столиком, но заметный шлем махаматры Сайно был слишком далеко и в шуме таверны глупые слова Огненной гривы едва ли коснулись его острого слуха. Резко хлопнув крышечкой зеркала, Кандакия нахмурилась, спрятала его в складках одежды, словно улику. — Зачем ты говоришь такое? Я совсем на него не смотрела. — Лучше бы ты и впрямь не смотрела — а, наконец, сделала что-нибудь, — подкрашенные новенькой темно-вишневой помадой губы наемницы изогнулись в безмятежной, легкомысленной улыбке за которой даже после кувшина вина плохо скрывался ее обычный ум и наблюдательность. — Например, легла бы с ним, если уж так хочется… В последнее время он намного чаще стал бывать по эту сторону стены Самиэль. Думается мне, ты тоже пришлась ему по сердцу. Смуглые скулы Кандакии залило обжигающе ярким румянцем, должно быть, заметным в свете уличных фонарей, зажженных с приближением сумерек. Губы поджались строго как и подобает достойной Защитнице Аару. — Дэхья! — Он женат на своей работе, ты замужем за своей драгоценной деревней — из вас выйдет отличная пара гнусных изменников, — зевнув, Дэхья положила голову на скрещенные руки. Глаза ее смеялись. — А если он и разочарует тебя, ты выбросишь его из своей головы и забудешь об этом. Невольно Кандакия прикусила губу изнутри, отпила еще глоток вина, пытаясь спрятать в чаше смутное волнение и тревогу. Сердце, обычно спокойное, твердое, вдруг задрожало словно пламя в подвешенных на столбах лампах, раскачиваемых жарким ветром из еще неостывших к ночи песков. Слова словно жалящие песчинки незаметно находили трещинки, без труда проникали куда-то под защиту прочнейшего щита из долга, статуса, чувства собственного достоинства… Словно совсем еще юная, не знающая тягот жизни, не опаленная злым солнцем девчонка, впервые трепет сердца познавшая. И как так вышло, что молчаливый, вечно хмурый матра с острым, взрезающим сердца провинившихся точно нож взглядом и резким изгибом рта, точно тень иногда появляющийся среди людей Аару и почти сразу же растворяющийся в пустынном Море красных песков, мимоходом сумел это глупое сердце задеть. Да так в нем и остался. — И как я по твоему должна это сделать? — сдалась вдруг Кандакия. — Как? Можешь оседлать его, можешь побыть снизу — разве ты невинная девочка, чтобы мне тебе объяснять. Или ты так давно ни с кем не была близка, что забыла об этом? Давай-ка я его позову к нам! — приподнялась Дэхья на скамье с видом таким решительным, словно и впрямь готова была пригласить Сайно прямо за их столик. — Вдруг у вас и впрямь что-нибудь да сладится в холодную пустынную ночь. С нее бы сталось. На мгновении сердце Кандакии вдруг замерло в томительном, сладком желании — а потом вдруг пустилось в сокрушительный галоп, словно взбесившийся вьючный як. Здесь за пределами деревни все было совсем иначе, здесь на краткое мгновение казалось, что долг над ней не властен — делай, что хочешь, никто не узнает. И это пугало. Сколько угодно она могла принимать генерала махаматру в деревне Аару, как защитница ее и всех путников — под свое крыло, но как Кандакия… Нет, этой мысли невозможно было даже касаться. — Забываешься, — торопливо встала она, бросила на стол зазвеневшую жалобно мору. Торопливо пошла к выходу — даже пьянчуги-наемники перед ней расступались, то ли нутром чувствуя превосходящую, хоть и до поры тщательно скрытую силу, то ли узнавая неподкупную Защитницу Аару в лицо. Дэхья догнала ее уже едва не у самого края Караван-Рибата. — Больно видеть как ты хоронишь себя в своей деревне, — уже серьезно и совершенно трезво вздохнула она вслед. — Брось, сестрица Кандакия, небо не обрушится, если ты позволишь себе немного развеяться с уважаемым матрой. Если, конечно… — Что «если»? — помедлив, Кандакия все же обернулась. — Если ты по самые уши в него не влюблена. Тогда с этим уже ничего не поделаешь. Небо рухнет. Небо над пустыней — высокое, усыпанное еще бледными сумеречными звездами было незыблемым и бесконечно спокойным. И только чутье пустынницы обещало скорую бурю в песках. Пора возвращаться. А генерал махаматра Сайно и впрямь теперь бывал слишком часто в Аару — под ясным высоким небом над деревней неизменно она предлагала ему кров, пищу и воду, защищенная долгом лучше любого щита; принимала его невозмутимо и вежливо и лишь иногда удивлялась как он с одинаковым спокойствием и тщательностью учит ее ломать преступников одним видом и словом или же руками, не боясь их запачкать в крови, а после — играть в новомодную игру в карты, запоздало дошедшую и до здешней глуши. Защита невинных и наказание виновных — они удивительно хорошо понимают друг друга, как и лучше других знают тяжесть ответственности и долга на чужих плечах. Вот и в этот раз она без труда прошла по его следам в темноте, обнаружив неподалеку от древних развалин. — Не хотел в который раз обременять тебя, — коротко кивнул Сайно, едва ее шаги прошелестели рядом с ним по песку. Рядом с ним стоял походный рюкзак, взгляд был устремлен куда-то в потемневшее уже небо. — Твое присутствие никогда не будет бременем для Аару, Сайно, — сухо — много суше чем хотелось ответила она, опуская на песок рядом с ним принесенный узел и подумав сама опустилась рядом. — Это горячая еда, она придаст тебе сил следовать твоим путем дальше. Я просто наготовила слишком много на ужин сегодня для меня одной, — на ходу она спасала свою гордость как это делают все женщины по обе стороны стены Самиэль. Что-то похожее на улыбку тронуло жестко очерченные губы Сайно, делая его мягче и младше. — Здесь, в Аару от твоих глаз ничему и никому не скрыться. Даже мне. Без лишней скромности Кандакия улыбнулась, принимая заслуженную похвалу. — Это твое любимое место для вечерних прогулок. — От них голова прочищается после городской суеты. Здесь так тихо. И так спокойно… — поднял он лицо к звездам, больше обычного походя на одного из древних жрецов с фресок в тех гробницах, где теперь лишь гнездятся змеи и унуты да свищет ветер. — В последнее время мне часто хочется вернуться сюда, в Аару. Как будто домой. — Иногда приятно иметь что-то принадлежащее лишь тебе одному, да? Она замолчала, оба они ненадолго замолкли, глядя куда-то на тающие в ночной темноте громады гробницы Дешрета, древние как кровь, текущая в их венах детей пустыни, но холодные и безжизненные. Узел с едой забытым лежал рядом на песке рядом с его рюкзаком. — Дэхья просила передать тебе кое-что, когда я встретил ее у стены. Вино из красноплодника, — откуда-то из складок плаща незаметным жестом извлек он небольшую походную фляжку. Со смутной тревогой Кандакия прижала к себе необычный подарок — стала бы Дэхья просто так передавать обычное вино, да еще и через махаматру. Еще теплый от его тела плащ Сайно вдруг лег на ее обнаженные плечи, укрывая от холода. Сам он выглядел так, словно бы ночной холод пустыни так же мало касался его как и палящий жар дня, но он тоже был лишь человеком, хоть и окруженным ореолом слухов и мистики. Лишь людьми, слабыми, одинокими, нуждающимися — они оба были, и сейчас среди бескрайней, величественной в своей убийственной красоте пустыни наследница древней крови царей ощутила это особенно ярко. И было в этом что-то болезненно сбивающее всю спесь и в то же время прекрасное. — Вино из красноплодника хорошо согревает в холода. Может, в знак дружбы разопьем его вместе, Сайно? — вдруг негромко предложила Кандакия — и, не дожидаясь ответа, сама первой поднесла фляжку к губам так решительно как если бы вместо вина ждала ощутить яд на кончике языка. Три глотка обожгли ей рот, жидкой растопленной смолой потекли по венам вместо крови, а прикосновение шершавых, горячих рук Сайно пробудило внутри почти болезненный, жгучий трепет, напомнив про все бесстыдные сны разом. Его смуглое горло вздрагивало, пока он пил, и она смотрела широко раскрытыми глазами, кутаясь в его плащ, хоть никогда не боялась пустынного холода. Смотрела с замиранием в сердце, как смотрят на занимающиеся огнем мосты, но ничего не сделала чтобы предотвратить. Видно, Дэхья была права. Иногда просто ничего не поделаешь. Жидкий огонь струился под кожей, мучительно жгучий в пробирающем холоде остывающего моря песков. Припухли и ныли до крови искусанные изнутри губы. Ее плечо почти неощутимо касалось твердого, худощавого плеча Сайно, и, выпрямив спину и изящно сложив на коленях руки, Кандакия слушала его негромкий, размеренный голос, лишь иногда вставляя пару уместных слов, и горела внутри в каком-то упоительном помрачении. Кажется, целую вечность могла бы вот так сидеть рядом с ним — строгой каменной статуей с разрывающей бурей внутри, и это было бы и пыткой, и счастьем. Он пошутил что-то про три различия между письменным столом в Академии и скарабеем — Кандакия лишь рассмеялась, тихо и нежно, даже не пытаясь найти ответов. Кончиками пальцев погладила его по горячей щеке. — Кажется, это было вино из цветов красноплодника, а не плодов. Оба они, дети пустыни, знали что оно пробуждает самую грязную, низменную похоть даже в самой холодной, остывшей давно крови. Вновь она коснулась его лица, отвела с щеки прядь светлых, жестких волос, и жесткой же, грубоватой рукой Сайно с силой сжал ее обманчиво тонкое запястье. Рывком вдруг привлек ближе — так что от неожиданности она едва не споткнулась, увязнув сандалиями в песках. Только упершись ладонями в его обнаженную, худощавую грудь, смогла устоять, и он вздрогнул, словно бы ладони ее, узкие, смуглые, такие же грубые от копья и щита как его собственные, были раскалены как клеймо. Но отстраниться не попытался, по-прежнему сжимая ее руку в своей. — Это многое объясняет, — сказал он негромко и хрипло, и оттого какими темными, полными желания были его глаза в отбрасываемой шлемом на лицо тени, когда он смотрел на нее, ее кровь в ночи кипела словно под палящим солнцем полудня. — Мы уже ничего не можем поделать с этим, Кандакия. Каждая частица ее тела горела. — Нет смысла бороться, — прошептала Кандакия, и на мгновение самой себе показалась отвратительно жалкой в своем лукавстве, но каким-то чутьем, женским, особенным, потаенным прежде, уже знала что и Сайно лжет и себе, и ей. Голова ее закружилась, как будто бы в тишине, в безветрии вокруг них понемногу просыпалась настоящая буря пустыни. Как во сне она поднесла к губам горлышко, и вино, жгучее, крепкое, опьяняющее, вновь наполнило пересохший рот. Такие же сухие, обветренные губы Сайно припали к ее губам, вкус вина смешался с его собственным вкусом на ее языке, и оба они словно пили его и пили, и уже не могли остановиться, все сильнее пьянея. Темно-алая, как лепестки красноплодника капля сорвалась с ее губ проворно соскользнула по шее, окончив путь в ямке между смуглых ключиц, и он с жадностью проследил влажную дорожку языком, как будто не удовлетворившись, зарылся лицом в изгиб ее плеча. Зубы сомкнулись на и так накаленной коже ожогом, заставив Кандакию задрожать. Кажется, суровый генерал махаматра еще никогда не был с ней таким… таким опьяненным. Так открыто желающим. Вскрик остался беззвучным, так и не сорвавшись с ее губ, но колени ее, обычно крепкие, вдруг подогнулись. Так же беззвучно и мягко как шелковый платок она опустилась на его плащ, незаметно соскользнувший с ее плеч на песок, утянув следом за собой и Сайно. Тут же приподнялась на коленях, торопливыми, неловкими пальцами добираясь до массивной пряжки его пояса. Так же торопливо Сайно расправлялся с застежками ее лифа, хрипло, нетерпеливо выдыхая что-то сквозь зубы; ткань лямок вдруг натянулась, врезаясь в кожу, издала жалобный треск — и сползла, обнажив под серебряным лунным светом ее мягкие, смуглые груди, к которым он торопливо прильнул губами, словно и здесь пытаясь отыскать опьяняющий вкус вина. Запрокинув голову к рассыпанным в небе звездам, Кандакия засмеялась, тихо и нежно, сжала в ладонях его худощавые плечи. Следом тихо ахнула от удовольствия, которое дарили ей его жадные губы, перестала давить в груди стоны — в конце концов, терять уже было нечего. Хоть раз в жизни не хотелось сдерживать ни чувств, ни желаний. Ее рот не меньше горел, по прежнему ощущая на языке вкус возбуждающего вина — и его поцелуев. В шлеме своего древнего божества, невысокий, жилистый, с опаленной солнцем кожей и множеством шрамов по всему телу на мгновение Сайно и впрямь показался ей похожим на древнего, могущественного жреца, а то что творилось между ними под пустынными, яркими звездами — на священнодействие, служение тем богам, от которых остались лишь смутные обрывки памяти да легенды. Но когда встав позади на коленях, он вошел в нее, одним медленным плавным рывком раздвинув влажные, чувствительные складки, ее наслаждение было слишком простым. Человечным. От удовольствия Кандакия все же вскрикнула — голос показался слишком громким, звонким в пустынной тиши. Ощущение тугой наполненности внутри заставило ее замереть. Горячая, шершавая рука Сайно на ее бедре дрожала от напряжения, и она могла лишь догадываться — каких усилий стоило ему дать ей это время привыкнуть. Пару мгновений она позволила себе посмаковать то, каким твердым, большим ощущался внутри его член, как растягивал ее податливое, мокрое тело, и только потом привстав на коленях, повернула к нему лицо. — Не сдерживайся! — крепкой рукой обхватила Кандакия его за шею, еще ближе приникая к груди спиной, влажной от испарины. Теплом его дыхания и прохладой металла оплечья до мурашек обожгло наэлектризованную возбуждением кожу. С губ Сайно сорвался то ли выдох, то ли хриплый, низкий смешок, который она жадно поймала губами, на которых, кажется, еще оставался сладкий привкус вина из цветов красноплодника. Иначе почему они оба так сгорают под прохладным серебром лунного света? Его ладонь легла на ее горло, лишая даже мифической возможности отвернуться, отстраниться, другой Сайно с силой стиснул ее бедро — даже на смуглой коже синяки, должно быть, останутся; зажатая точно в стальных клещах, Кандакия цеплялась рукой за его шею в попытке удержать равновесие, но в какой-то момент все ее тело вдруг превратилось в сплошное удовольствие, от которого песчаные барханы и руины сливались в глазах с темным, высоким небом, а звезды под веками дрожали и падали. Песчинки в одном бархане, звезды в небе… Ее низкие, грудные вскрики и стоны, его хриплые, почти беззвучные выдохи, позвякивание подвесок ее диадемы, свист ветра, легкий шелест песка и влажное соприкосновение тел, сладкий аромат красноплодника. Как будто стали одним целым друг с другом и с морем красных песков — пусть лишь на время, пусть на недолгое. Все, что она могла — так же требовательно, жадно подаваться бедрами навстречу коротким, грубым толчкам. Сайно лишь немного выходил из нее и тут же вбивался снова, глубоко, так глубоко как только можно, заставляя ее вскрикивать и задыхаться прохладным сухим воздухом, и вновь, изогнув шею, приникать к его губам за поцелуями, пока, наконец, Кандакия не вспыхнула в самой высшей точке, не забилась в его руках. Потом осела прямо так, на коленях, дрожащими ладонями упираясь в расстеленный на песке плащ. Накрыв ее собой, он толкнулся в нее последний раз, судорожно, с силой впиваясь пальцами в ее смуглые, крепкие бедра. То ли хриплый, еле слышный стон, то ли выдох сорвался с губ. На взмокшей от пота спине Кандакии остались влажные потеки его семени. Ноги у нее подкосились окончательно, и оба они, обессиленные, дрожащие, осели на плащ, и так уже испачканный разлитым вином, ее смазкой и его семенем. Слегка отдышавшись, Кандакия перевернулась к нему лицом. Тихо засмеявшись, стащила шлем, про который он похоже забыл совсем — отложив на взрытый песок, впитавший остатки предательского вина, подула на его раскрасневшееся, влажное лицо. В ответ Сайно улыбнулся, слабо и как-то совсем неумело. Дотянувшись до своего походного рюкзака, он что-то нашарил в одном из многочисленных карманов. — Я купил их полгода назад в Порт-Ормосе, — в его разжатом кулаке оказалась нитка простеньких бус, золотых и густо-синих, с маленьким крестом вроде того что она носит у ворота. — Увидел на прилавке и почему-то не смог не купить. Может, потому что они напомнили мне о пустыне и об Аару… О тебе. Каждый раз я хотел их тебе отдать, но почему-то не мог. А лучше случая уже не будет, наверное. Осекшись, Сайно вдруг замолчал. Необычная откровенность развязавшегося языка явно смутила его. — Вот как? — с улыбкой слегка приподняла бровь Кандакия. Нежно она сжала его смуглую, мозолистую ладонь в своих, таких же смуглых, сильных, но маленьких, и от этого простого жеста лицо его изменилось, став уязвимым, почти растерянным как будто он не знал как вести себя, что ответить. Доброе, мягкое сердце ее заныло. — Оставь их себе, чтобы всегда и везде обо мне помнить, — сказала она, оставляя нитку бус в его пальцах. — Помнить: даже если мы не можем принадлежать только друг другу — здесь в Аару у тебя есть дом, куда всегда можно вернуться. — Истинное вино из цветков красноплодника окрашивает губы алым, — вдруг невпопад произнес Сайно, не сводя взгляд с впитавшего вино песка. Кандакия вздохнула. — И в это время года не продается. Его светлые брови сошлись к переносице. Он поднял на нее взгляд, как обычно прямой, ясный. Смуглые, жесткие пальцы удивительно нежно коснулись ее щеки, точно узнавая заново. — Тогда у меня нет больше оправдания моей неучтивости, — вдруг усмехнулся он, и это было самым похожим на смех, что доводилось ей слышать. В ответ Кандакия коснулась губами его лба, губ и глаз. — Не надо оправдывать, — на мгновение подняла она взгляд к рассыпанным по небу звездам, пропуская между пальцами горсть мелкого словно сахарная пудра песка. — Лучше побудь непочтительным со мной еще раз. Или два. Мне давно этого не хватало. Все же Дэхья была права — иногда и впрямь ничего не поделать, не уйти от себя будь ты хоть хранительницей, хоть генералом махаматрой. А небо все рушилось, рушилось, рушилось…