Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Крючок для верхней одежды на стене ее дома вполне подходит по высоте чтобы подвесить ее за связанные руки лицом к стене. — Если приложишь достаточно усилий — без труда сможешь освободиться, — ногой небрежно Странник отбрасывает упавшее с ее плеч полотенце. — Но тогда меня уже здесь не будет, и эта загадка навсегда останется для тебя без ответа. Ты же ненавидишь такие загадки, не так ли? Похоже, она хотела принять ванну, он хотел… он хотел просто взглянуть на нее в последний раз, чтобы навсегда вымарать Мону Мегистус из своей жизни, как вымарал из мировой памяти себя самого. Но здесь, в ее доме они столкнулись как прежде нос к носу, и ее пальцы как прежде пахнут въевшимися навечно чернилами и старыми книгами и мылом с горьковатым и свежим ароматом местных красных астр. Кончики пальцев ее босых ног напрягаются в попытке удержать равновесие. — Мы… знакомы? — она тут же встряхивает головой с абсолютной, непоколебимой уверенностью, и лбом со стуком задевает стену. — Нет, я бы помнила. Но почему мне кажется таким знакомым твой голос. Твой запах. Прикосновения… Странник негромко, незло смеется, прижимаясь к ее спине. Он проводит кончиками пальцев вдоль ложбинки ее позвоночника, Мона вздрагивает от невольного, непрошенного удовольствия, и по мягкой светлой коже бегут мурашки, от вида которых мысли путаются уже у него самого. Каждый секрет ее тела… Он слишком хорошо знает, и пока не может забыть. — О, вот она, почтенный астролог Мона Мегистус, — с силой он сжимает ее подбородок, большим пальцем надавливая на мягкие, пухлые губы, безотказным жестом вынуждая их разомкнуться. — Настолько распутная, что даже не может вспомнить всех с кем трахалась за последние пару лет. Слегка оттопыренные маленькие уши трогательно розовеют, делая ее еще более милой и невинной — но его это никогда не обманывало: Мона Мегистус всегда была довольно изощренной, испорченной, жадной до острых ощущений сучкой. Иначе с чего бы ей путаться с такой дрянью как Предвестник Фатуи? Всякий раз он равнодушно бросал ей под ноги мору, прежде чем исчезал до другого раза, но никогда не смотрел — берет она или нет. И может быть, им обоим болезненно нужен был этот повод… Если Мона закричит, от страха или от отвращения расплачется, позовет на помощь — он тут же исчезнет. У нее осталось и так много поводов его ненавидеть. Но Мона не испугана, а злится. И еще больше заинтригована. Ее выдохи через нос становятся сердитыми и шумными, но губы послушно обхватывают его пальцы, погружающиеся чуть глубже в ее горячий, влажный рот, почти по самое горло, и это мучительно знакомое ощущение заставляет его самого содрогнуться. Мона позволяет ему иметь ее рот пальцами, и он точно знает, что если прямо сейчас коснуться ее между ног, она уже будет мокрой. О, ее тело он успел изучить много лучше, чем собственное тело куклы с заменяемыми частями и бездушными, механическими реакциями. Ее тело — человеческое, уязвимое, непрочное. Живое. Так беспомощно и жалко нуждается в ласке себе подобного, в близости, что прежде это было отличной мишенью для его сарказма и насмешек, что обрушивались на нее с его пьедестала надменной псевдо-божественности. Но вот, пьедестал разрушен. А кукла… осталась. Такая же жалкая и нуждающаяся без утраченной мишуры. Рывком Странник вытаскивает, наконец, пальцы из ее рта, и Мона тут же торопливо пытается раздвинуть ноги — бездумно, почти инстинктивно, потому что прежде он делал именно так, в такой последовательности дразня ее, и даже если она не помнит ничего о нем. Само ее тело помнит. Усмехнувшись, он вдавливает бедро к низу ее живота, и она торопливо прижимается ближе, ловя крошечный шанс кончить. — Это… как будто каждая частичка моего тела откуда-то знает тебя, будь ты неладен, — шипит она в каком-то отчаянии и крутит мягкими, пышными бедрами, пытаясь тереться о его подставленную ногу сильнее, ритмичнее, мокрая, истекающая влагой не хуже своей обожаемой чаши для гидромантики. — Но я не знаю, не знаю, не знаю… Из-за тебя голова кругом. На его бледной коже мокро блестят следы ее смазки, приковывая взгляд, ее длинные ноги подкашиваются и дрожат. Он почти чувствует во рту вкус ее тела. Лицо Странника искривляется в почти болезненной усмешке — и хорошо, что она не видит, потому что сколько бы мало памяти в ней не осталось от них, прежних, в нем еще отвратительно много осталось. — О да, — почти беззвучно смеется он, отстраняясь. — Тебе всегда несложно вскружить голову. «Было» — остается несказанным. Мона мотает головой так что темные, длинные хвостики мечутся из стороны в сторону — может, от безумного хаоса противоречий тела и разума, раздирающих изнутри, может от вновь ускользнувшего оргазма, когда он отстраняется. Он не хочет причинять ей боль или унизить — но какое-то время держать ее таким беспомощным, желающим беспорядком, слишком особое удовольствие, чтобы отказать себе в нем. Едва ли доведется узнать его снова. На ее спине созвездие родинок, каждую из которых он все равно помнит. Не удержавшись, он зарывается лицом между ее острых, выступающих лопаток, и шляпа, про которую он забыл, сползает неловко набок, еле слышно звеня колокольчиками. Груди Моны большие и мягкие, восхитительно теплые, когда он сжимает их ладонями — это всегда сводило его с ума, с первого же раза, когда однажды переполнявшая его тогда злоба переплавилась в похоть, выплеснулась на нее, и, возможно, впервые за века возбуждение заставило вспомнить о жажде близости. А она почему-то не оттолкнула. Возможно, Мона Мегистус всегда видела, знала что-то большее чем звезды фальшивого неба на поверхности своей гадательной чаши. А может извращенной и странной стороне ее натуры нравилось трахаться с злобной, безумной куклой и раз за разом уходить невредимой. Кто он такой чтобы осуждать. Ей и сейчас нравится то, что он делает — худыми, бледными пальцами мнет и тискает теплую плоть грудей, то сжимая твердые соски, то оттягивая их, пока они не краснеют, становясь болезненно чувствительными. Из ее раскрытого рта то и дело вырвается то ли беспомощное хныканье, то ли мяуканье. Из любопытства Странник проводит по ее щели самыми кончиками пальцев, и бедра тут же дергаются как от удара электро, а узкий, нерастянутый вход сжимается на самой грани. Он прижимается ртом к ее шее, безошибочно находя то самое чувствительное местечко которое так давно нашел, одновременно погружая в нее сразу два пальца, двигает ими ритмично, почти грубо, и Мона тихо взвизгивает. Жаркая, мокрая теснота ее тела едва уловимо и знакомо начинает пульсировать, и это почти наркотически завораживает его точно так же как прежде. По всему ее телу идет ломкая, болезненная почти дрожь, она всхлипывает, выгибается в попытке прижаться ближе. Его пальцы застывают без движения прямо так, глубоко в ней, снова безжалостно обрывая ее такой близкий оргазм. — Гадина, — с обидой снова ткнувшись лбом в стену, шипит Мона разочарованно, вновь дергая бедрами в попытке насадиться на его пальцы глубже, и Странник едва может сдержать немного болезненную усмешку. Все как прежде. Он слишком хорошо знает, Мона вопреки всему помнит. И как бы глупо ни было — ему нравится раз за разом заставлять ее тело вспоминать свои прикосновения. Ее темные, блестящие волосы пахнут местными астрами, когда он методично наматывает их на кулак до самых корней, знакомым жестом тянет, вынуждая ее выгнуть напряженную шею. Белая, мягкая кожа Моны вновь покрывается мурашками удовольствия, и это заставляет его довольно усмехнуться. Языком он проводит по чувствительному изгибу ее плеча, слегка смыкает зубы, и она всхлипывает. Пальцы скользят в ней с влажным, хлюпающим звуком, от которого уже внутри у него самого словно невидимая струна дрожит, натягивается, а когда он умело и привычно находит нужное место, с губ Моны срывается громкий вскрик. Она громко вскрикивает на каждый быстрый, ритмичный, глубокий толчок, прогибается в спине так что едва не ломается, и ее темные волосы на его кулаке натягиваются словно канаты в шторм. Когда он, наконец, позволяет ей кончить, колени ее подкашиваются, и только его рука, грубо запутавшаяся в волосах, не дает ей повиснуть, выворачивая связанные запястья. Скорее машинально Странник накрывает твердый член свободной ладонью, на которой еще остались и ее запах, и влажно блестящая смазка. От первого же прикосновения по всему телу проходит дрожь. Двигая рукой вверх и вниз он не может отвести взгляда от Моны, впитывая каждую мелочь — безвольно обвисшая голова, шелковистый блеск покрытый испариной кожи, рисунок приоткрытых, искусанных губ, хватающих воздух, то, как она дышит, глубоко, почти задыхаясь. То, как она смешно и восхитительно человечна… Удовольствие прошивает все его тело короткой, острой вспышкой, пачкая теплыми каплями семени руку, и Странник удивительно равнодушно смотрит как белесые потеки стекают по пальцам. Тело куклы не испытывает этой вечной зудящей человеческой потребности, но не бесчувственно. Даже Райдэн, которую за века едва ли кто и когда имел, не решилась навсегда лишить будущую куклу себя хоть этой способности, раз уж та могла плакать. Спасибо хоть сподобилась не оставить его напоследок без члена — модификации ублюдочного Дотторе не оказались бы так… безобидны. Пальцы же Моны как прежде пахнут вьевшимися чернилами, еле уловимо — страницами старых, полуистлевших книг и местным мондштадским мылом с прозрачным, тонким ароматом ветряных астр, и это почему-то заставляет неживое, отсутствующее сердце куклы болеть фантомно. — Тебя точно нет в моей памяти, — говорит Мона тихо, растерянно и как будто даже горестно, словно надеялась обрести вновь то, что слишком долго искала, недостающий кусочек мозаики. — Совсем нет. Но почему тогда телом я тебя все равно будто бы знаю? Почему я не ненавижу тебя? Подожди, — вскрикивает она, когда Странник делает шаг назад. — Не уходи! Пожалуйста, нет. Мне надо понять! Надо понять! Дергает со всей силы руками, оставляя на запястьях красные ссадины, взбудораженная, слишком выбитая из колеи чтобы направлять элементальные потоки в более успешной попытке освободиться прежде чем он растворяется в ночных тенях и сумраке. Он должен испытывать облегчение — мощь Ирминсуля непогрешима и безжалостна; Мона тоже не знает, не помнит, не вспомнит, оставшись смутной тенью той, прошлой жизни, где он стер себя навсегда, вымарал из мировой памяти. Но вместо этого там где легкие теперь так тяжело, словно какой-то камень придавил грудь, не нуждающуюся в воздухе. Так же как кукла ни в ком не нуждается. Все закончено. После он вновь станет для нее чужаком как и для всех в этом мире. Вновь кабукимоно. Теперь Странник. Следующим утром Мондштад под ослепительно чистой синью неба кишит людьми точно разворошенный муравейник — перекрикивая, друг друга приветствуют, торгуются, смеются ссорятся. Кто-то поет. Сегодня, кажется, ярмарка, равнодушно отмечает Странник в последний раз проходя по мощеным, чистеньким улочкам под бесцеремонными взглядами тех, кому его вид, одежда, вычурно широкополая шляпа с вуалью и колокольчиками, еле слышно позвякивающими на ветру, кажутся странными. Не стоит внимания. Пора возвращаться в Сумеру… но почему же теперь внутри так мучительно пусто? Кто-то в сутолоке неприятно толкает его бедром, следом цепляет его шляпу, и волна раздражения моментально вскипает в нем, угрожая вот-вот обрушиться на дерзнувшего под еле слышный перезвон колокольчиков. — Смотри куда идешь, олух, — раздраженно шипит Мона, обеими руками бережно поправляя наползшую на глаза шляпу. — Глаза на затылке что ли? — Сама виновата, дурища, — машинально огрызается Странник. — Нечего зад на пол улицы отъедать. Справившись, наконец, со шляпой, Мона поднимает на него взгляд, вдруг замолкает, и сердце, неживое, искусственное, то, которого нет, начинает все сильнее и исступленнее биться, разламывая изнутри грудину как сухое печенье. И он вдруг делает шаг назад, отступает, отрывается от земли, вслепую путаясь в узких городских переулках. Но поток кристально чистый воды, следовавший за ним неотрывно, куда бы он не летел, вновь превращается в Мону, стоит ему коснуться мостовой ногами. — Я узнала твой противный голос, — грозно упирает она руки в бока, нависая над ним. — Нет, даже не надейся. Так легко ты от меня не отделаешься, пока все не расскажешь. Странник скептически изгибает бровь. Что-то внутри екает, странно и больно — ее близость снова заставляет его чувствовать, чувствовать, чувствовать… Поля их шляп задевают друг друга, мешаясь, даже смешно немного и глупо, и это отчего-то помогает ему с собой справиться. — Ты как обычно все перепутала, гадалка, — пожимает Странник плечами с непроницаемым видом и сам для себя внезапно словно невзначай вдогонку забрасывает удочку с наживкой из загадок и тайн. — Реальность и отражение фальшивых звезд на фальшивом небе в твоей треснутой чашечке с ромашковым чаем. Прозрачно-голубые глаза Моны широко раскрываются от удивления. — Ты знаешь… и впрямь слишком много для обычного странника. — в них отчетливо виден интерес, точно как в тот самый первый раз, но теперь они не враги, и быть может все же… То, что ей прежде нравилось в нем — не мора, не злоба… Не что-то извращенное. Может быть, лучшее? Готов ли он отказаться от этого почти мучительного трепета в сердце, прежде называемым ненавистью? И никогда не бывшего ей по правде. — Странник? — приподнимает он угол губ в тонкой, острой улыбке. — Так меня и зови. Может быть, я даже поведаю тебе кое-что, о чем никогда не расскажут твои звезды и чаши. Но за это тебе придется угостить меня завтраком, и, поверь, я не собираюсь ограничивать себя пустым яичным салатом и стаканом воды. Лицо Моны теряет разом весь апломб; судя по напряженно сведенным бровям сейчас она судорожно вспоминает сколько моры сейчас в ее вечно пустом кошельке и карманах. — Долго думаешь, — усмехается Странник и крепко сжимает ее руку своей, почти таща за собой в сторону столиков под цветастыми зонтиками, откуда доносится заманчивый запах местной еды. Так и быть, он сегодня заплатит. — Раскомандовался тут, умник, — ворчит Мона себе под нос, но пальцев, теплых, испачканных с утра пораньше чернилами, не отнимает, хоть, должно быть, сама толком не знает почему. И уже никогда не узнает о прошлом. Мона идет рядом, почти касаясь его шляпы полями своей, и болезненный страх, от которого вновь заныло сердце — несуществующее, отвратительно и прекрасно живое, понемногу слабеет. В своей жизни он сожалеет — и еще пожалеет, должно быть — о многом. Не об этом, не здесь и не сейчас.