Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Им не хватает самой малости — буквально пары минут. Досадно. Когда совсем рядом уже слышен звонкий голосок Паймон и негромкий, мягкий — Аяки, с трудом вырвавшись из тумана удовольствия, Люмин широко раскрывает глаза, сильными пальцами машинально вцепляясь в плечи Аято. Ее лицо раскраснелось. Короткие прядки прилипли к влажным щекам и лбу, платье задрано, а шорты приспущены недвусмысленно, как расстегнуты и его белые, уже испачканные травой брюки. Его твердый член все еще в ней, и лучшее что Аято приходит в голову — накинуть на ее обнаженные платьем плечи теплый просторный плед, который Тома ему настойчиво вручил в это необычно холодное утро. Хорошее, свободное от работы утро для пикника о котором так мечтала Аяка — ради него стоило потрудиться упорнее пару лишних ночей. Присутствие Люмин, словно глоток свежего воздуха, в однообразной затхлости Инадзумы изгоняет и сонливость и усталость много лучше чем кофе. — Вот и мы, — смеется нагруженный провизией для пикника на свежем воздухе Тома. — Простите, что помешали. Едва ли даже он понимает — насколько именно помешали. Да и Аяка, отведя взгляд, лишь улыбается лукаво и мило, в своей невинности списывая все на смущение, от чрезмерной непристойности позы, в которой их застали. Едва ли она понимает — насколько именно все непристойно. Прикрытая пледом Люмин все еще сидит на его коленях, растрепанная и покрасневшая. Бросив на Аято незаметно страдальческий взгляд медово-золотистых глаз, Люмин мелко и часто дышит, но все равно старается улыбнуться Аяке и Томе, пусть и неловко несколько. На слова ее не хватает. Ее щеки все еще красные, она ерзает на его бедрах, едва заметно покусывая изнутри губы, и это кажется ему еще более очаровательным чем обычно. Плед надежно прикрывают весь беспорядок, укрывая обоих, но его член все еще в ней, в горячей, мокрой, сладкой тесноте ее тела, и пока Тома, Аяка и Паймон здесь — встать и остаться незамеченными уже почти невозможно. Впрочем, Аято все это даже несколько забавляет — особенно то как Люмин беспомощно ерзает на нем и морщится, дышит часто-часто… Все еще сжимает его внутри, ладонями цепляясь за плечи. Ей не хватило буквально чуточки до разрядки, и теперь он с особенным, немного жестоким удовольствием представляет себе — насколько мучительно ей в таком возбуждении чувствовать внутри себя его член, балансировать на самом краю, но даже не надеяться на такой желанный оргазм. Такая зависимая. Нуждающаяся, вопреки обычной отстраненности, сквозь стену непросто было прорваться. Но он всегда получает желаемое — умом и интригами, ненавязчивой, по-своему бескорыстной заботой и редкостной для себя искренностью… пусть и своеобразной. Да и чувственность Люмин сыграла в этой замысловатой партии не последнюю роль. Ее золотисто-карие глаза немного туманные, влажные. Цветом похожие на мед диких пчел, если бы в меду кто-то рассыпал искристое звездное золото, но утрачена обычная их цепкость, умение заглянуть вглубь, чтобы под безмятежной гладью озера рассмотреть как и скрывающееся за красотой чудовище, так и что-то вроде… еще более тщательно скрытых сокровищ, так его зацепившая за живое. Взгляд Люмин расфокусированный, с трудом она понимает — что щебечет радостная, оживленная Аяка и отвечает ей всякий раз невпопад. На всякий случай Аято кладет ладонь на ее плечо поверх пледа, пресекая ее даже мифическую попытку встать, пока Тома под присмотром Аяки разбирает содержимое принесенных корзин, а Паймон полностью увлечена разнообразием деликатесов, которое он достает. Его слишком все забавляет. — Тебе это так идет, — еле слышно шепчет он, касаясь одним дыханием ее маленького порозовевшего уха. Заботливо убирает за него светлую длинную прядку, не забыв погладить Люмин по горячей, влажной от пота щеке, и от прикосновения, небрежно-ласкового, она вздрагивает. Его рука под пледом незаметно накрывает теплое, округлое колено, и ее золотисто-карие глаза открываются шире. — Что? — Мой маленький, прелестный беспорядок, — беззвучно смеется Аято, кончиками пальцев рисуя круги на внутренней стороне ее крепких бедер. — Тебе это слишком идет, Люмин. Прикосновения, незаметные, ласкающие, заставляют ее выпрямить напряженную спину. Зубы впиваются в нижнюю губу, оставляя вдавленный белый след, заметный сейчас лишь ему. Люмин ерзает, сжимая внутри себя его член теснее, и это тут же отдается сладким, почти болезненным жаром в паху. Инстинкты требуют продолжать, прямо сейчас закончить начатое, уже полностью превратив ее в охваченное наслаждением безвольное облако звездной пыли. Но с въевшейся в кровь и плоть утонченностью аристократа Аято предпочитает потянуть удовольствие и сделать его куда более… занятным. Да и в обществе Аяки осторожность все-таки следует соблюдать. Подобные зрелища не для ее невинных глаз. Его ладонь на ее плече придавливает Люмин незаметной тяжестью, вынуждая ее принимать его член в себя еще глубже, пока другой он с силой сминает мягкую плоть ее бедер и упругих, округлых ягодиц. Вдавливает пальцы с безжалостной силой — синяков все равно никогда не останется. А она снова вздрагивает, снова кусает губы, то и дело поднимая на него затянутый поволокой удовольствия взгляд. О, ее взгляд его просто завораживает — всегда и сейчас особенно. Кровь от него закипает, биением пульса в висках на мгновение заглушая весь мир. — Хочешь суши с тунцом, старший брат? — пробивается сквозь него оживленный, звонкий голос Аяки. — Я сама их готовила. Или сырные шарики? Тот рецепт, что Люмин привезла из Сумеру. Подойдя чуть ближе, она оставляет на траве наполненную закусками большую тарелку и пару палочек. С трудом Аято благодарит ее улыбкой. Дыхание сбито напрочь. Во рту как в пустыне, о которой Люмин столько рассказывала, сухо. — Чуть позже, — улыбается он, вновь почти незаметно поглаживая Люмин по щеке. — Для аппетита мне лишь надо подышать свежим воздухом вдалеке от поместья еще чуть-чуть. Аяка замечает и вновь улыбается, радостно, лукаво и немного смущенно от таких излишне откровенных проявлений нежности. Мысль, что Люмин может и впрямь однажды ей стать сестрой, по душе ей больше чем кому-либо. Она отходит к Томе и Паймон, деликатно вовлекая их в разговор чтобы оставить брата наедине с возлюбленной. Она не замечает, как скрытая пледом ладонь Аято осторожно, но властно накрывает через корсаж небольшую, округлую грудь Люмин. Та коротко всхлипывает, уткнувшись лицом в его шею чтобы заглушить и так тихий голос. И так же незаметно он касается губами ее солоноватой от пота щеки и уголка горячих, припухших губ. Уже абсолютно не церемонясь, он мнет по очереди ее груди, чувствительно сжимает маленькие, твердые соски, то оттягивая их, то катая между пальцами. Люмин даже не пытается что-то сделать — только почти незаметно вздергивает бедра, пытаясь хоть немного приблизиться к освобождению, но этого слишком, слишком мало. По ее телу идет дрожь, которую он еще отчетливее ощущает внутри нее, ощущает как едва заметно начинают сокращаться бархатные, тесные стеночки, сжимая его член. Но пару мгновений насладившись этим ее трепетом за мгновение до, он вытаскивает руку из под пледа, как будто приготовленные Аякой сырные шарики сейчас занимают его куда больше чем оргазм Люмин. — Нет! — обиженно сводит Люмин к переносице брови, пока он отправляет один шарик в рот и жует. — Ты не можешь… То, как она смотрит на него своими карими глазами, в которых гневными искрами сияет золото, сводит немного с ума. Но он лишь бесцеремонно и невоспитанно берет еще один сырный шарик прямо пальцами как какой-нибудь крестьянин из деревни Конда. — Конечно же я с тобой поделюсь. Попробуй, — подносит он шарик к ее губам,и задохнувшись от возмущения, Люмин все же как послушная девочка открывает рот. — В честь твоего возвращения Аяка постаралась на славу. Восхитительный, такой необычный вкус, не так ли? Глаза Люмин хищно сужаются. Кончиком языка она облизывает губы от остатков соуса, медленно и так чувственно, что его еще мучительнее бросает в жар. — Позволь теперь мне угостить тебя, — негромко просит она, и Аято с любопытством соглашается. Наполненную закусками тарелку приходится взять двумя руками, поднося ближе к ней. Не глядя что-то взяв с тарелки, Люмин подносит к его рту, и он жует, почти не чувствуя вкуса. Свободная рука ее проскальзывает под плед, тут же заставляя насторожиться. Опускается ниже под задранный подол, почти туда, где соединяются их тела. Его губы немного обжигает элементальная электровспышка на кончиках ее пальцев, прикосновение к самому чувствительному месту заставляет ее тело вздрогнуть не хуже разряда молнии. Аято хмурится, ощущая как ускользает из рук контроль. — Ты не… — начинает он, ощущая как ее зажатая между ними рука мерно двигается по кругу. Люмин прикрывает глаза, вызывающе наслаждаясь каждым мгновением. — Попробуй мне помешать, — шепчет она, двигая пальцами немного быстрее — так как ей нравится, так как ей нужно чтобы быстрее получить то, в чем он ей отказал. И ее тело вновь начинает пульсировать и сжиматься вокруг его члена, вынуждая уже его кусать губы, чтобы беззвучно подавить в груди наслаждение. Он сжимает несчастную тарелку в руках с такой силой, что та, кажется, вот-вот рассыплется на осколки. Пальцы Люмин двигаются еще быстрее, короткими, торопливыми движениями. Капля пота стекает по ее виску. А потом все ее тело содрогается сладким спазмом, из закушенных добела губ вырывается громкий вскрик. Аято мучительно хочется кончить тоже, но как бы близок он не был — этого мало. Мучительно мало. Нет. Обмякнув, Люмин встречает его разочарованный, жадный взгляд улыбкой полной блаженства и торжества. Ее глаза цветом похожи на расплавленный горячий мед диких пчел, в который кто-то просыпал искры чистого золота. — Судорога, — отвечает она немного сорванным голосом на беспокойство Аяки и Паймон. — Слишком долго сидела, еще и на холодной земле. Сколько вкусного… — с любопытством окидывает она взглядом маленький пир, устроенный на белоснежной расстеленной прямо на траве скатерти Томой. — А я так голодна. Прямо как Паймон. Жаль здесь нет фиалковых дынь. Ты же не пробовала жареных на костре фиалковых дынь в слизи слаймов? — глаза Аяки становятся круглыми от одного описания, и Люмин тихо, с едва заметно хрипотцей смеется. — Звучит странно, но клянусь, ты должна это попробовать. Извернувшись, она умудряется поправить одежду, выскальзывает из под теплого пледа, незаметно оставляя Аято возможность прикрыться, и мгновение спустя уже исчезает в лесу в поисках тех самых плодов, за которыми можно отправить Тому или кого-нибудь из неотступно следующих даже здесь Сюмацубан… Но Люмин ничего просто так не делает. — Мне кажется, тебе немного стоит помочь Томе разобрать вещи, сестра, — мягким, доброжелательным голосом говорит Аято, пытаясь игнорировать то, как болезненно ноет тяжелый, влажный от ее смазки член и в паху тянет. — Взгляни, вот из той корзины что-то вот-вот вывалится. — Мне не нужна… — начинает было Тома почти обиженно, но встретившись взглядом с Аято понятливо осекается. Щеки его едва заметно краснеют. — Если не затруднит, госпожа, пожалуйста, поищите соус. А потом помогите мне заправить им это блюдо. С сияющей, искренне улыбкой Аяка отвлекается на хлопоты, и этого времени Аято хватает, чтобы привести одежду и встать. Когда Люмин здесь, она вообще улыбается чаще как в детстве бывало, улыбается словно всем сердцем, не прикрываясь ни формальностями, ни веером, ни рукой. Он и сам словно это самое сердце, очерствелое, железной рукой подчиненное разуму, чести и долгу впервые за долгое время снова слышит. — В деревне говорили — в этом лесу недавно видели шайку кайраги, — словно невзначай роняет Тома, не отрываясь от блюд, разогреваемых с помощью глаза бога, пока Паймон крутится рядом. Аяка тут же тревожится. — Думаю, вы, старший брат, могли бы сопроводить Люмин. Будет недостойно клана Камисато, если кто-то посмеет напасть и омрачить покой нашей гостьи. Скрывая улыбку, Аято отдает должное ее благоразумию. И бесконечно ценит понятливость и ловкость Томы. Люмин не приходится долго искать — в своем белом платье она стоит под деревом, безмятежно заложив руки за спину, и глядит куда-то в зеленую путаницу ветвей. Руку по-прежнему без перчатки Аято кладет на ее шею — не угрозой, а скорее своеобразной лаской, выражением его неудовольствия ее своенравными выходками, потому что твердый, ноющий член вот-вот кажется порвет ткань и так испорченных брюк, и это слишком задевает — по ее вине ощущать себя порывистым, легкомысленным, подчиненным лишь своим желаниям мальчишкой. И в то же время невыносимо сладко. Он не чувствовал этого с тех самых пор... Никогда. — Во имя почтенной Наруками Огосе… — усмехается Аято, большим пальцем нежно поглаживая тонкое горло, и под его лаской едва успокоившийся пульс ее вновь начинает частить. — Иной раз я тревожусь, не станет ли под твоим влиянием моя сестра такой эксцентричной, опрометчивой и ужасно распущенной как ты, Люмин. Приподняв подбородок, Люмин едва заметно изгибает в улыбке уголки предательски ярких, припухших губ. — Боюсь, для этого ей придется увидеть немало миров. Прожить еще больше лет. А мне просто нравится иногда видеть тебя таким взбудораженным, выбитым из колеи и так искренне желающим меня беспорядком. Тебе это к лицу, почтенный господин глава комиссии Яширо Камисато Аято, глава клана Камисато… — насмешливо тянет она по слогам как по звеньям бесконечную и неподъемно тяжелую цепь его титулов. В глазах, обычно прохладных, задумчивых и серьезных, мерцают дразнящие, веселые искры, золотая и звездная пыль в тягучем меду, от которого он не может оторвать взгляда, пьянеет и впрямь как подросток. Сминает грубым и властным поцелуем приоткрытый влажный рот, торопливо сдирая с нее короткие шорты вместе с бельем. — Да, именно это я имела в виду, — после с трудом переводит Люмин дух, облизывая кончиком языка пересохшие губы. Ладонью стирает капли пота с его лба и вдруг уже сама касается губами его такого же искусанного пересохшего рта с непривычной для нее нежностью. — Тебе так и впрямь лучше… Аято. И о, вот же оно, дерево с фиалковыми дынями! — взгляд ее устремляется куда-то в глубь леса где и впрямь виднеется раскидистое старое дерево с фиолетовыми плодами на нем. Прежде чем ускользнуть, она бросает Аято через плечо взгляд, полный золотистого расплавленного меда диких пчел и искр звездной пыли, словно призывая следовать, как за и впрямь упавшей с неба звездой, и все же дает ему пару мгновений чтобы справиться с досадой слабостью в коленях. Не похожая ни на кого из тех кого он когда либо знал, вольная, хищная птичка нашедшая приют в его сердце и на кончиках пальцев. Абсолютно ему — и ничему, никому в этом мире по-настоящему неподчиненная, неподвластная. Может поэтому он всякий раз так охотно тонет в ее глазах.