Горячие ночи (и дни) в Тейвате

— Может… Может не здесь? — тихо шепчет Нилу, подняв на него глаза. — Может не надо? Аль-Хайтам… Ее взгляд полон смущения, ее щеки ярко-алые даже в неярком свете ее маленькой, но все же личной гримерки, пока он умело и быстро расправлялся с ее одеждой. Тонкие, невесомые вуали сценического костюма богини цветов, снов и безумцев и струящийся шелк ее юбок — нет нужды ее от них избавлять полностью. Не так много и времени, чтобы тратить впустую. Ее скоро вновь позовут на сцену. В Нилу так же мало от древней богини как и в любой хорошенькой девчонке с улиц Сумеру, и на мгновение Аль-Хайтам задерживается взглядом на ее лице, тщательно отмечая и пару бледных веснушек на вздернутом, остром носу и шрамик на лбу, почти скрытый массивной диадемой, напоминающей о древней Пушпаватике, и легкую ассиметричность черт, придающие ей совершенно человеческое очарование. Ничего божественного в ней нет. Под ногами ее не цветут падисары, она не имеет отношения ни к снам, ни к странникам, ни к безумцам… Тогда почему всякий раз, когда она танцует, сияющая и вдохновленная, в груди вновь и вновь просыпается это странное, непривычное чувство? Глупое, по-детски непосредственное, раздражающе волнующее — абсолютно далекое от рассудочной дани уважения и замысловатой хореографии танца, и безупречной его гармонии с музыкой. Что-то внутри замирает и дрожит — мелодичным тихим звоном давно забытых или даже незнакомых прежде струн, и не укрыться, не заглушить его даже в приглушенном беззвучии наушников. Банальная, физиологическая потребность тела, с которой нет никакого желания бороться и строить из себя высокодуховного аскета. Или ему нравится думать так, низводя все до похоти? — Разве ты не скучала, Нилу? — мягко проводит Аль-Хайтам по ее припухшим уже, влажным губам большим пальцем, слегка оттягивая нижнюю. Глаза Нилу раскрываются шире, но когда он так же мягко, ласкающе гладит ее по теплой, бархатистой щеке, рыжеватые длинные ресницы ее опускаются, скрывая взгляд. Тонкие, сильные руки танцовщицы доверчиво обвиваются вокруг его шеи. Она прижимается ближе, сама уже подставляет губы под поцелуй, и близость ее тела, гибкого, разгоряченного недавним выступлением вправду удивительно быстро делает его твердым. Возбуждение сливается с тем тревожащим, непрошенным трепетом внутри вместо того чтобы его заглушить, и обычная трезвость мыслей дает сбой. Губами он умело, быстро проходится по всем чувствительным местечкам ее беззащитной шеи над массивным ожерельем — под маленьким, круглым ухом, по тонкой линии челюсти, заставляя Нилу дрожать. — Я очень скучала… — выдыхает Нилу, запрокидывая словно ставшую вдруг тяжелой голову, увенчанную диадемой, и послушно подставляя шею и полускрытые тонкими рукавами плечи. — Я очень скучала по тебе тоже. Невольно Аль-Хайтам хмурится. Одно короткое слово неприятно цепляет, разом искажая всю суть фразы: ведь и вправду это он был тем, кто пришел, не смог пройти мимо завороженной толпы на Базарной площади. То, что он чувствует к Нилу — просто похоть. Все, чего хочет — сбросить напряжение последних дней, получить удовольствие, но прежде чем, грубовато обхватив под бедра Аль-Хайтам поднимает ее, раскрывает для себя, он влажно сплевывает в ладонь и проходится ей по твердому, ноющему уже члену. Нилу еще недостаточно мокрая, а последнее, что он хочет — из-за свой прихоти и поспешности причинять ей боль. Впрочем, когда его член прижимается к тесному, нерастянутому даже пальцами входу, и тугая, горячая плоть Нилу понемногу облегает его бархатными, живыми ножнами, все мысли теряют ценность. Без труда приподняв ее, невесомую, он почти рывком насаживает ее на себя глубоко, так глубоко как только можно. Нилу тихо и удивленно вскрикивает. Еще крепче руками цепляется за его шею, задевая провод наушников. Ее тело в его руках становится болезненно напряженным. Внутри нее становится еще теснее, так тесно что он почти готов кончить и так тяжело не толкнуться в нее снова и снова, наслаждаясь этой горячей, бархатной теснотой. Слишком эгоистично для взаимовыгодного сотрудничества, которое люди называют отношениями. — Прости, прости… — тихо шепчет он склонившись к ее уху, слегка прикусывает мочку, втягивает ее ртом, отчего с губ Нилу срывается тихий вздох. — У нас не так много времени, Нилу. Ее ресницы вздрагивают почти испуганно. — Сейчас… Ох, сейчас. Так же мягко Аль-Хайтам касается губами ее виска и скулы, и уголки ее напряженных губ понемногу мягчеют, приподнимаются в неуверенной, робкой улыбке. На мгновение она задерживает воздух в груди, выдыхает, понемногу выравнивая сбитое дыхание, и все ее тело понемногу уже послушно расслабляется, вновь становясь податливым и отзывчивым в его руках. На пробу он сильнее сжимает ладонями ее упругие, теплые бедра, вминает пальцы в мягкую кожу, и с губ Нилу срывается вполне отчетливый всхлип удовольствия. Внутри все словно огнем обжигает. — Умница, — хрипловато шепчет он, перехватываясь поудобнее чтобы держать ее на весу. Она кажется легкой, почти невесомой — не нужна ни стена, ни стол. Такая послушная, податливая в его руках, подчиненная выбранному им ритму — его член почти выскальзывает из нее, чтобы вновь одним торопливым, глубоким толчком оказаться глубоко внутри. Снова. И снова. Нилу тихо всхлипывает под его ухом, нарушая тишину гримерки. Руки Нилу на его шее, стройные лодыжки в перекрестии шнуровки сандалий она изогнувшись гибко скрещивает на его пояснице. Уже сама, найдя точку опоры, извивается, подается навстречу бедрами, принимая его в себя глубже, глубже. Чувственность ее тела — отдельный шедевр природы, как и ее умение им владеть. Ее стоны быстро становятся по-настоящему громкими — Нилу физически неспособна быть тихой, когда ей хорошо, даже если упоминания об этом позже заставят ее умирать от стыда. Лучшее что приходит Аль-Хайтаму в голову — накрыть ее рот своим. Ее стоны на его губах, ее язык в его рту, легкий недостаток воздуха в горящих легких — поцелуи захватывают его так неожиданно сильно, что оргазм Нилу, превратившийся в громкий вскрик, он чувствует губами прежде чем всем остальным телом. Осторожно выйдя из нее, он опускает ее на ноги, но все еще мелко дрожащая, хватающая воздух, Нилу только беспомощно вновь обвивает руками его шею чтобы устоять на ногах. — Так быстро, — почти незаметно усмехается Аль-Хайтам, поглаживая ее покрытую испариной обнаженную спину. С мягким, совсем незлым лукавством Нилу улыбается, пряча раскрасневшееся лицо на его груди. — Разве не ты говорил, что у нас мало времени? Наверное, меня вот-вот уже позовут на сцену. Его рука намекающей тяжестью ложится на ее плечо. — Поможешь мне? Взгляд Нилу становится смущенным — ее столькое еще смущает, даже после всего, что они делали, и это возбуждает его так сильно, что тяжесть в паху становится болезненной. Впрочем, она гибко соскальзывает на пол, опустившись перед ним на колени. Руки ее ложатся на его бедра для устойчивости, губами она без колебаний обхватывает его член. На светлых коленках ее дощатый пол, хоть и устланный мягким золотистым ковром, оставляет красноватые следы, и Аль-Хайтам смахивает со стола на пол какие-то цветастые, мягкие тряпки, пахнущие пудрой и почему-то пряностями, на которые она перебирается, поднимая на него благодарный взгляд. Может кому-то и показалось бы соблазнительным лишний раз выставить напоказ доказательства того, что за пару минут до того как ей появиться на сцене, невинная, сияющая звездочка театра Зубайира, ночная мечта любого из мужчин Сумеру от дряхлых ученых до наемников, вот так стояла перед ним на коленях, неумело сжимая в ладони член. У Аль-Хайтама же эта мысль не вызывает ничего кроме брезгливости — в основном потому, что чужие мнения, равно осуждающие или одобрительные, не ценнее плевка на песке. Внушительный обхват вынуждает ее помогать себе ладонями, но Нилу старается, правда старается, даже едва не давится, когда вбирает ртом его член слишком глубоко, так что головка почти упирается в самое горло. Удовольствие становится таким острым, что ему приходится упереться в спиной о столик, на котором в беспорядке валяется театральный реквизит к спектаклю. Колени становятся мягкими. Он выдыхает тихо и хрипло, с трудом сдерживаясь чтобы не запустить грубо руку в ее рыжие волосы, скрытые вуалями и диадемой. Нилу, Нилу, Нилу… Имя рассыпается слогами и буквами, кружится в его затуманенной удовольствием голове. Ненадолго Нилу отстраняется, как будто удивленная, и замирает, сжимая в ладони влажно блестящий от ее слюны член. Припухшие губы ее изгибаются вдруг в улыбке, невинной и в тоже время неосознанно чувственной. — Мое имя звучит так красиво, — негромко роняет Нилу, скользя маленькой ладонью по покрытой венами твердости его члена прежде чем вновь взять его в рот. — Когда ты произносишь его таким голосом, Аль-Хайтам. Значит, он и впрямь как мальчишка стонал вслух ее имя?.. Уязвленный, Аль-Хайтам больно прикусывает губу изнутри и тут же в отместку с силой подается бедрами вперед, вновь погружаясь в ее горячий, влажный рот глубже чем ей удобно. Болезненно острое удовольствие вновь заставляет его стиснуть зубы, по коже прокатывается волна дрожи. Нилу кашляет, из уголка ее губ стекает капля слюны. — Будет быстрее, если ты позволишь мне… — предлагает он тихо и хрипло. В ее голубых глазах отчетливо видны сомнения и неуверенность. На ощупь он находит ее ладонь и накрывает ее ладонью. — Если ты захочешь, я остановлюсь. Обещаю. Поколебавшись, она кивает, переплетает его пальцы со своими, другой рукой для устойчивости упираясь в его бедро. Сначала Аль-Хайтам двигает бедрами медленно и осторожно, толкаясь в ее рот глубоко, пытаясь почувствовать грань, и так же неспешно выходит. Распухшие губы Нилу тесным кольцом обхватывают его член, она то и дело поднимает на него глаза, и от одного вида ее такой он уже почти близок к тому чтобы кончить. В один момент Нилу все же стискивает его пальцы — он понимает, что потерял контроль, останавливается чтобы дать ей отдышаться, отдохнуть. И лишь когда Нилу кивает, вновь глубоко погружается между ее раскрытых влажных губ. Удовольствие захватывает его все сильнее с каждым толчком, опьяняет, заставляя срываться с языка всякие банальные до оскомины глупости. Кажется, сдавленным, хриплым голосом он говорит что она умница, что она все делает хорошо, просто повторяет ее имя снова и снова… Это ему несвойственно, позже он будет недоволен собой, но есть в Нилу, в ее искренности и простоте нечто особое… В момент, когда перед глазами уже все плывет, взглядом Аль-Хайтам цепляется за эту ее наивную диадемку в стиле древней, почти забытой богини цветов, снов и безумцев и почему-то думает, что по легендам Пушпаватика тоже не была ни безумной, ни опьяненной. Но таковыми делала других. Отдышавшись и вытерев пот со лба, он помогает Нилу подняться и даже наливает из стоящего на столе кувшина стакан сока из закатников с лимоном и мятой. Недавняя уязвимость заставляет его принять холодный вид и отстраниться на время в попытке восстановить утраченное самообладание. Впрочем, Нилу и не ластится по-щенячьи, не пытается удушить его в объятиях. — Как тебе мой новый танец? Я сочинила его, когда думала о тебе. О нас. Словно бабочки в моей груди… — поправив одежду, выразительно прижимает она к груди ладони и тут же широко разводит их, словно пытаясь обнять весь мир. — Ну или множество анемо слаймов, и все, все что я чувствовала, я пыталась выразить в движении. Улыбка придает ее лицу особое — человечное — очарование, непосредственное, непривычно простое среди окружающей его паутины хитросплетений. Ее улыбка притягивает взгляд, на нее хочется смотреть… — Я не видел, — коротко лжет Аль-Хайтам, — Пришел позже. Дела. В следующий раз обязательно. — Жаль… — небрежным и неосознанно грациозным жестом отбрасывает Нилу с лица длинные рыжие волосы. — Ты не можешь представить себе какими теплыми, светлыми были лица людей, когда я танцевала… Их словно разом оставляли все дневные заботы, вся усталость. Ее лицо вновь озаряется совсем особенным, притягательным светом, светом вдохновения, одаренности одинаково равным для ученого и танцовщицы. И его несколько восхищает эта ее способность даже в любви находить больше вдохновения, чем любви самой. Быть чьим-то миром слишком глупо и пошло, но мир Нилу прекрасен и без него. А она счастлива и сильна, находясь в гармонии и с миром, и с собой. Рядом с ней дышать неизменно легко. Может поэтому он возвращается к ней снова и снова. Одна из работниц театра шумно колотится в дверь гримерки, выкрикивая, что Нилу уже должна быть на сцене, и она убегает, взяв с него слово дождаться. На такой случай кстати приходится книга, которую он оставил в ее гримерке в прошлый раз. — Отвратительно, — шипит Инайя сквозь зубы, собирая разбросанные по полу вещи, которые он смахнул — негромко, но так чтобы он все равно услышал. Это немного смешно, и какое-то время Аль-Хайтам просто смотрит на нее, подняв взгляд от страниц. — И впрямь, — замечает он вскользь без всякой улыбки и вновь опускает глаза к буквам, все еще с трудом в слова складывающимся. — Подглядывание насколько мне известно все еще не считается одобряемой нормой в нашем социуме. Без того красные щеки ее вспыхивают еще сильнее, но хотя бы не оправдываться у нее все же хватает ума и наглости. — Это отвратительно! — повторяет она уже громко и на редкость отчетливо и вновь отбрасывает пестрый ворох каких-то театральных, пахнущих пудрой и пряностями тряпок прямо на пол. — Нилу — добрая, доверчивая девушка. Как смеете вы ее принуждать к всяким гадостям! Даже если вы сейчас Великий мудрец… — Даже если я исполняющий обязанности Великого мудреца. Похоже, что мне есть необходимость ее принуждать? — приподнимает Аль-Хайтам бровь. Пару мгновения Инайя недовольно пыхтит и меряет шагами крошечную гримерку, едва не наступая сандалиями на носки его сапог. — Ей приходится делать это ради театра. Ради нас всех, чтобы цепные псы Академии перестали гоняться за нами как за зайцами, стоит лишь доброй госпоже Кусанали ненадолго отвести взгляд. А это немногим лучше! — Разве же она не получила что хотела, госпожа Инайя? — склоняет Аль-Хайтам голову чуть набок, скрывая в углах губ холод насмешки. — Насколько мне известно, у театра Зубайира больше нет с Академией никаких проблем. Та, наконец, задыхается, и хватает воздух ртом, сохраняя вид невозможно глупый и так молчит до тех пор, пока Нилу не вбегает в гримерку, сияющая, с трудом удерживающая в руках ароматную охапку своих любимых падисар. Ее лицо светится и впрямь волшебным каким-то сиянием вдохновения. На деле же ничего волшебного или магического в ней нет, едва флер истаивает — самая обычная запыхавшаяся, заметно уставшая девочка. То самое чувство внутри, болезненно щемящее и трепещущее, вновь поднимает голову, вновь тревожит, и Аль-Хайтам уже не знает чем его заглушить, растоптать, уничтожить. Уж точно не оправданиями. Не перед собой. Так или иначе Нилу делает его жизнь лучше, поэтому в его жизни будет Нилу, ну а он изыщет способы сделать эту сделку равно полезной для них обоих. И никому не позволено вмешиваться. — Пойдем, — отложив книгу в сторону, Аль-Хайтам встает и кладет руку Нилу на плечо, мягко подталкивая к выходу. — Ты голодна. — Ох, это правда, — приподнявшись на носочках, она вдруг коротко и благодарно прижимается губами к его щеке и, оставив ворох цветов Инайе, ускользает из гримерки прежде, чем он успевает дать ей понять что подобные проявления нежностей на людях ему не по душе. И непривычно нравится ощущать на ней среди легкого аромата цветов и сладостей тень собственного запаха. В любом, даже в самом образованном и умном человеке все равно неизбежно останется нечто близкое к животным, вынужден признавать он с неким смирением. Где-то впереди Нилу машет рукой и оживленно улыбается. — Я до самой Дендро-Архонта дойду, — себе под нос шепчет Инайя. — Запись на прием каждый второй вторник месяца, — пожимает Аль-Хайтам плечами невозмутимо и холодно и немного лукавит. — Через мой кабинет. И не то что бы его пугала перспектива предстать перед проницательным взглядом госпожи Кусанали, от которой не скрыть даже мысли. Может даже его больше тревожит не то, что узнает госпожа Кусанали заглянув в его разум и сердце. Но то, что взглянув на себя ее глазами, узнает он сам.