Горячие ночи (и дни) в Тейвате

Капля туши сорвалась с кончика кисти и расплылась по бумаге неряшливой, похожей на пиявку кляксой. Испорчено. Снова. В традиционной и неудобной позе каллиграфов Ли Юэ ныли согнутые колени. Внезапно болезненно захотелось швырнуть тонкую, изящную кисть куда-нибудь в стену и выругаться. А потом может быть даже зареветь от досады. Как будто все навалилось сразу — проблемы и тайны чужого мира, мании и загадки Итэра, разочарование от последнего бесплодного путешествия в Фонтейн, ноющая боль в виске. И усталость, усталость, усталость, от которой даже в уюте обители холодно… Медленно выдохнув, Люмин закусила губу. Под задумчивым, проницательным взглядом Чжун Ли так же медленно отложила кисть из испачканных как у школьницы пальцев на низкий бамбуковый столик. — Непохоже, что это занятие успокаивает нервы как ты говорил, — заставила она себя улыбнуться, но вышло как-то уж совсем неловко и вымученно. В его темных глазах с золотыми искрами мелькнуло что-то похожее на жалость и мягкое, мучительно понимающее сочувствие. А это было последним, чего бы хотелось ей — чтобы из всех людей и богов Тейвата он был тем, кто жалел. — Попробую снова, — взялась она за кисть с бодростью, которой совсем не чувствовала. — Может, хоть в этот раз получится лучше. Отставив в сторону изящную чашку с жасминовым чаем, Чжун Ли плавно, почти бесшумно поднялся на ноги, в отличие от нее словно не ощущая неловкости позы. — Для начала искусство каллиграфии требует очистить разум, изгнав посторонние мысли. Сосредоточиться всецело на начертании… Перестать так отчаянно винить себя за неудачи, — закончил он так же размеренно и негромко, и кажется речь шла совсем, совсем не о каллиграфии. Невольно Люмин вздрогнула. Кровь прилила к щекам. Как обычно даже в ее обители затянутая в перчатку рука легла на ее плечо приятно тяжелым, успокаивающим теплом, и она, прикрыв глаза, ненадолго по-детски прижалась к ней щекой. Массивные кольца коротко коснулись горящей кожи приятной, успокаивающей прохладой. Стоило прожить столько лет в путешествиях через вселенные чтобы в одном из крошечных, забытых миров, вновь позволить себе немного побыть еще совсем юной, уязвимой, нуждающейся… Чжун Ли по-прежнему стоял за ее спиной — спокойная и сокрушительная сила, древний дракон, древний камень, теплее которого нет на всем этом свете. Его близость, даже не прикасаясь, она чувствовала как будто всей кожей, всем телом, и это дразнило, будоражило. Заставляло невольно желать большего. Люмин сглотнула, вновь сжимая кисть в пальцах. Новый лист лег перед ней на стол. — Кажется, я неправильно держу кисть, — вздохнула она, все сильнее погружаясь в свое топорное, плохоскрытое притворство. — Если можно, покажи мне еще раз. Она закрыла глаза, позволяя матовой белизне листа бумаги, еще нетронутого рядом тщательно выведенных букв, ненадолго исчезнуть в темноте под веками. Еле слышно рядом прошелестел сюртук, когда Чжун Ли позади нее опустился на колени. Широкая, сильная ладонь удивительно нежно накрыла ее маленькую, словно застывшую руку, придавая пальцам правильное положение по всем канонам древних школ каллиграфии. На его губах сейчас была едва заметная улыбка — пряталась в уголках, в немного жесткой линии рта, смягчая обычную сдержанность. Даже не оборачиваясь, Люмин знала так же точно как если бы видела. Как отлично и сам Чжун Ли знал и ее желания, и ее побуждения, но так же как и она следовал правилам этой немудреной игры. Он вел ее сжимающими кисть пальцами над бумагой — неспешным, уверенным, плавным движением; на листе оставались безукоризненно четкие линии с идеальным наклоном и нажимом. Ее рука была в его руке, теплое дыхание едва ощутимо касалось ее обнаженной платьем кожи ровными, спокойными выдохами. На мгновение задержавшись на вдохе, Люмин не смогла побороть дрожь. Склонила голову, подставляя его взгляду изящную линию изгиба от тонкой шеи к плечу — маленькие, неуловимо чувственные мелочи, его маленькие слабости… Наградой за ее внимательность был выдох уже чуть более долгий, от которого мурашки по коже побежали еще сильнее. — Возможно, тебе не хватает некоторого знания шрифтов, — негромко сказал он, и с невыразимым наслаждением Люмин уловила в его низком, ровном голосе неуловимо резкие, хрипловатые интонации так похожие на далекий, еще не слышный почти обвал в горах. Забрав кисть из ее подрагивающей руки, Чжун Ли медленно окунул ее в маленькую, старинную тушечницу. Подождал, глядя как лишние капли чернил стекают обратно. Прикосновение влажной, мягкой кисти к ее плечу было едва ощутимым, но отдалось на чувствительной коже и жаром, и тут же холодом. — Лучшие кисти, как тебе, должно быть, известно, изготовляются из шерсти кроликов из предместья Лиша, — рассказывал он так же неспешно, как кисть скользила по ее коже. — Ни один другой материал не сравнится с ней мягкостью и тонкостью. Горячая, тянущая пустота внизу живота становилась еще болезненнее от этих едва ощутимых прикосновений кисти к коже, от его низкого, спокойного голоса. Много быстрее и болезненнее, чем если бы прямо сейчас он грубо и торопливо сунул руку в декольте ее платья или за пояс шорт. Проведя несколько линий, он немного отстранился. Как будто любуясь картиной. — Солнце, — выпалила Люмин торопливо, в смутной надежде вновь ощутить хоть какое-то прикосновение. — Или нет. Нет. Звезда. Дай мне еще попробовать. Почти беззвучно он рассмеялся. Кисть так же невесомо коснулась ее шеи, вязью тонких линий обходя темные полоски бретелей топа. Он водил кистью нарочито медленно, и от того каким чувственным, возбуждающим был каждый оставленный на ее коже штрих, жар внутри нее разгорался с каждым моментом сильнее. — Море, — полузакрыла глаза рассеянно, вновь ощущая как вновь скользит кисть. Представила как выглядит на лопатке влажно-черная безупречность древних букв рядом с созвездием родинок, и низ живота вновь свело сладким и болезненным спазмом. Чжун Ли наклонил голову ближе к ее уху. — Ты отлично справляешься, моя драгоценная, — горячее, влажное дыхание обожгло, дрожью отдавшись на ее коже. Голос был низким, рокочущим. Она знала что если подастся сейчас назад — спиной к его широкой груди, к животу, то найдет его твердым. Мысль об этом едва не заставила ее застонать. Невольно Люмин сжала бедра раз, другой, стараясь сделать это как можно незаметнее. Легче не стало, и часть ее, усталая от долго напряжения и тревоги, требовала прямо сейчас прекратить эту пытку и попросить — и, скорее всего он дал бы желаемое, но Чжун Ли неизменно знал что делал. Она позволяла ему. Стоило ослабить шнуровку, корсаж платья сполз. Заведя руки за голову, она выпуталась из топа, отбросила прямо на пол, оставив обнаженными не только спину, но и маленькие, округлые груди с затвердевшими сосками. — Думаю, мне стоит поработать над своим кругозором, — издала она такой же севший, хрипловатый смешок и выпрямила спину очень, очень ровно, свела лопатки, превращаясь в самый чувствительный и чувственный в мире холст. Едва уловимо кисть в его умелых пальцах застыла, нарушая плавность еще одного штриха, и закрыв глаза, Люмин беззвучно и торжествующе улыбнулась. Кисть скользила по выступающим, острым лопаткам, по цепочке позвонков, неспешно и влажно оставляя штрихи на коже, и иногда она угадывала буквы, древние как сам мир и знакомые даже ребенку, забытые и утерявшие само свое звучание. А иногда просто терялась в прикосновениях, словно магические руны опутывавщих ее сладкой, податливой безвольной расслабленностью. Как будто все ее тело понемногу становилось сплошным желанием и удовольствием. Между ног уже было мокро. Сцепленные пальцы дрожали. — Лучшие чернила же изготавливаются из Конского хвоста, собранного на Тростниковых болотах в сезон цветения, — продолжал Чжун Ли так же размеренно, как будто не замечая ее состояния. — Многие художники и каллиграфы за пределами Ли Юэ годами пытались заменить этот ингредиент из-за его недостатка, но впадали в отчаяние… Люмин издала сухой горловой смешок, больше похожий на всхлип. О, к отчаянию она уже близка, хоть каллиграфом так и не стала. Понемногу каждый новый символ уже заставлял ее вздрагивать, дышать тяжелее. Казалось что на коже уже не осталось свободного места, и последнее слово, разобрать которое ей уже не удавалось, заставило ее выгнуть шею повинуясь прикосновению его пальцев, наискось стекло на грудь. — Как думаешь, что это значит? — негромко спросил Чжун Ли, отложив кисть в сторону. Они встретились взглядами — глаза в глаза, и оттого как его взгляд горел раскаленным, расплавленным золотом Люмин едва не забыла о вдохах и выдохах и позволила себе, наконец, хоть ненадолго забыть и о неудачах, о бесплодных поисках и потерях, и об усталости, наконец. — Твое имя на каком-нибудь из языков?.. — наугад пробормотала она, торопливо распуская его тугой шейный платок дрожащими, неловкими пальцами. Кое-как расстегнула рубашку, обнажая его широкую грудь в рисунке из темного и золота, завораживающем куда больше, чем черная тушь на ее собственной бледной коже. Чжун Ли чуть нахмурился, сжав ее запястье в руке. — Я бы никогда не позволил себе оставить даже временного клейма на тебе, моя драгоценная, — сказал он низко и гортанно, и было странно что даже такой его голос звучал так же нежно, как нежными были и прикосновения. — Ты всегда была, есть и будешь свободна. Избавившись от остатков одежды, Люмин засмеялась, приникая ближе обнаженным телом, и следы незасохшей туши на ее плечах и груди оставались на его коже отпечатками букв точно в зеркале. Его твердый член сквозь брюки прижимался к ее животу, и она с наслаждением потерлась об него, заставив Чжун Ли выдохнуть тяжело и сдавленно, и сама ахнула громко. Обвилась как змея, сжимая коленями его бедра, закинула руки на шею. На его брюках остались влажные следы ее смазки, и она расстегнула их, не испытывая ни капли смущения. Приподнялась, глубоко впуская его член в себя с таким же влажным, громким звуком. Зашелестела бумага, недавно только испорченная ее бесплодными стараниями, от неловкого движения по столику черным блестящим озерцом разлилась тушь. — Я бы тебе позволила, — прошептала Люмин ему в губы и засмеялась снова, наслаждаясь тем как вспыхнули вновь его глаза расплавленным золотом, выдавая самые тайные, самые тщательно сдерживаемые желания древнего дракона. — Оставить на мне клеймо. Я хочу тебе принадлежать. Сегодня. Завтра. Потом… Губы его приоткрылись, горячие, немного шершавые, пересохшие, словно камень на солнце, а потом смяли ее искусанный рот так властно и алчно, что она уже не могла ни о чем ни думать, ни чувствовать больше. Только желание. Только удовольствие. Ничего более. Только если любовь. Позже, когда у нее больше не было сил ни на что кроме как в заботливо нагретой Пухляшом купальне устроиться в его объятиях и прикрыв глаза наслаждаться тем как бережно и нежно смывает Чжун Ли горячей водой и цветочным мылом тушь с ее кожи, от пота и соприкосновения тел превратившуюся в смазанные разводы из изящной каллиграфической вязи слов. Тугой узел в груди ненадолго распался. Может быть, сегодня ночью ей даже не будут сниться злые, мучительные сны, от которых утром ресницы оказываются мокрыми, а глаза - опухшими от бесполезных, досадливых слез. Похоже, искусство каллиграфии и впрямь работает. Веки Люмин уже были тяжелыми. Положив голову, растрепанную, такую же тяжелую, на его плечо, она сонно, нежно водила пальцами по его влажной от воды и пара груди, превращая хаос невидимых штрихов в осознанное переплетение линий по всем канонам. — Ты ведь так искусен в каллиграфии, да? — уголки ее распухших губ изогнулись в улыбке, немного лукаво и сонной, когда он слегка недоуменно подняв брови, кивнул. — Тогда угадай, что я только что написала! Какое-то время Чжун Ли в задумчивости молчал, как будто пытаясь восстановить по памяти невидимые линии, оставленные кончиками ее пальцев на его коже, но сколько бы она не ждала, с его красивых, немного жестко очерченных губ не сорвалось ни единого слова. Не дождавшись, Люмин вздохнула, бросила неловкий взгляд из-под мокрых ресниц куда-то в сторону, где клубился исходящий от воды пар. — Видно, моя каллиграфия все еще очень не очень. Уголки его губ дрогнули, наконец, смягчаясь в улыбке, от которой ее сердце вдруг сжалось, замерло словно птичка в чужой ладони. — Я тоже люблю тебя, моя драгоценная, — удивительно мягко коснулся Чжун Ли ее щеки. — Просто это звучит много лучше, когда ты говоришь мне об этом вслух и сама.