Горячие ночи (и дни) в Тейвате

По всему ее телу словно прокатывается волна — от кончиков пальцев ног до растрепанного затылка, заставляя изогнуться в спине и вскрикнуть. Но ее голос, низкий, немного уже охрипший, Нёвиллет скорее чувствует, а не слышит, потому что сейчас голова его между ее судорожно сжатыми бедрами. Вычурный декор ее сапог слегка царапает щеку — даже в спальне Навия как всегда слишком спешила в желаниях, он вопреки обычному трезвомыслию не позаботился. Почти сразу она обмякает, почти задыхаясь. Крепко закрывает глаза, наощупь тянется за поцелуем, мешая собственный солоновато терпкий вкус на губах Нёвиллета с привкусом миндальных пирожных на своих. Но даже так каждое ее чувство, ее удовольствие написано на лице — в дрожи ресниц, в яркости искусанных губ, в том, как слабыми, неловкими еще пальцами Навия гладит его шею, спину, плечи, пробуждая и тут же спутывая между собой примитивное человеческое желание и какую-то хрупкую, непривычную ему совсем новую нежность, которой оказывается не чужды ни драконы, ни боги. Ее ресницы сомкнуты плотно, длинные локоны рассыпались по подушке, окружая лицо сияющим золотым ореолом разлитого по измятым подушкам солнца. Навия и впрямь солнце — искреннее, яркое, щедрое в словах, в делах, в чувствах. Навия громко, горячо смеется когда весела, плачет в печали, в гневе мечет молнии из прекрасных глаз без всякого электро глаза бога. Навия — книга живой сияющей человечности с милосердно крупными буквами чувств, которую даже такой закоснелый в своем одиночестве неуч как верховный судья Нёвиллет в состоянии прочитать. Даже если раньше так не казалось, когда он смотрел на нее словно через толщу прозрачной, холодной воды — и как будто не видел. Поддавшись порыву щемящей, почти болезненной нежности, губами он касается ее покрытого испариной лба, и Навия открывает глаза — затуманенные еще удовольствием, влажно блестящие непролитыми слезами. Прозрачная блестящая капля вдруг стекает по разрумянившейся как лепестки радужных роз щеке, и следом — другая. Это заставляет его чувствовать себя тревожно и плохо. Нёвиллет хмурится. — Не надо смотреть на меня так сурово, господин Нёвиллет, — необычно тихо смеется она, закрывая предательски мокрые глаза предплечьем. — Мы не в зале суда. Ты не юдекс здесь, я не свидетель и не обвиняемая. Ну, только если ты захочешь меня сам как-нибудь наказать, — с оттенком вызова бросает она на него из-под руки лукавый взгляд. — Тогда я не против. — Навия, — строго качает он головой. Масса волос, нестянутых как обычно бархатной лентой, которую первым делом она расплела, падает с его плеча, разрушая серьезность момента. Навия щекотно морщит нос и снова смеется негромко, сдувает с раскрасневшегося лица серебристую прядь. — Все хорошо, — почти касается губами она его чуть заостренного уха. — Правда. Не вздумай только еще извиняться. — Тогда почему твои слезы текут? — Сама не знаю… — поднимает она на него глаза в обрамлении длинных, влажных ресниц, улыбается беспомощно. — Кажется, я просто чувствую так много для меня одной. Слишком хорошо, слишком много удовольствия, много любви — так много, что это превращается в слезы… И — ох, Нёвиллет! — выдыхает она порывисто, мотает головой. — Я бы и хотела их сдержать, но пока что никак не выходит. Цвет ее глаз, обычно похожих на небо в погожие дни над Кур-де-Фонтейн, когда ничто не омрачило еще настроения гидродракона, больше напоминает ему сейчас пронизанную солнечными лучами толщу вод. Полную жизни, полную тепла не в пример сумрачным и холодным глубинам. Слишком маняще чтобы устоять. Наклонив голову, Нёвиллет медленно ведет губами по влажной дорожке на ее светлой, мягкой коже — от мокрых ресниц до виска, где в золоте локонов теряется след слезинки. От неожиданности Навия ахает, торопливо поднимает руку чтобы пальцами самой смахнуть вторую с щеки, но он мягко, но властно вжимает обе ее руки в растрепанные уже простыни. В ее слезах нет ни боли, ни злости, ни разочарования. Как и ненависти — благодарение всему сущему — больше нет, и убедиться в этом еще раз — невыразимое облегчение. Солоноватый, теплый вкус ее слез снова растекается по кончику его языка, напоминая о теплом море, о солнечных лучах в прозрачной, чистой воде, он проникает в кровь, в плоть, куда-то в самое его существо, охватывает возбуждением все сильнее. Квинтэссенция ее чувств, он отзывается где-то внутри сладким, мучительно нежным трепетом, одновременно пугающим, как все неизведанное, и приятным. Член становится почти болезненно твердым. Оказывается, это тело — слабое, неудобное как вычурные одежды юдекса человеческое тело может чувствовать так невероятно, блаженно много. Он не знал? Или, может, забыл? Примитивное наслаждение, на подчиненную инстинктам людскую погоню за которым он прежде смотрел с высоты своего кресла и положения, туманит обычно холодный разум, заставляет безотчетно, отчаянно жаждать большего. Соль на его губах мешается с миндально-сладким вкусом губ Навии в поцелуе, и вкус ее губ, мягких, влажных он смакует с неменьшим наслаждением. Но ощущение ее чувств, ее эмоций, растворенных в слезах, слишком манит. Он целует ее шею над краешком черного кружева, опускается ниже, в ложбинку между грудей, сдвигая тяжелое, массивное ожерелье в сторону. Медленно и неспешно, хотя Навия уже как всегда нетерпеливо ерзает под ним, желая большего. Его зубы слегка смыкаются на ее твердом соске, потом на другом, и она выламывается в спине, всхлипывает. Послушно обхватывает его ногами за бедра, подаваясь навстречу, раскрываясь для него влажным, податливо-тесным теплом. Переплетает пальцы, без труда подхватывая неспешный, тягучий как накатывающие на прибрежный песок волны ритм и на время они как будто становятся чем-то единым и целым. Непролившиеся еще слезы стекают по ее щекам, когда от удовольствия она запрокидывает голову к потолку его спальни, и Нёвиллет собирает их губами почти благоговейно. Сладкий миндаль ее губ, соль ее слез, терпкая влага между ее бедер… Ее сила, ее нежность, ее желание. Ее любовь. Так близко, так отчетливо ярко — без труда можно коснуться губами, ощутить на вкус, насладиться собственным живым откликом. Тот Фонтейн, которому он последний приговор никогда не сумеет вынести. Слезы текут по щекам Навии еще раз, а потом и два, пока силы не оставляют ее. Вновь они переплетаются на постели, и так же вместе с влагой и жаром тел переплетаются чувства, которых он не знал, не представлял прежде в своей холодной, кристальной чистой воде беспристрастности. А после приходит штиль, и в какой-то рассеянной, ленивой неге древний дракон касается губами золотистых, растрепанных волос и думает о теплых лучах солнца в прозрачной толще воды, и о том что там, где даже самая чистая вода совсем не касается света и тепла, жизни нет. Остается лишь выживание.