Горячие ночи (и дни) в Тейвате

— … и все же, господин Кавех, — негромко вздыхает она, ступая следом за ним по песку так бесшумно, что ни единую песчинку, должно быть, не потревожила, — Должна сказать вам, что это было в высшей степени безрассудно — углубляться так далеко в пещеры в одиночестве даже ради исследования. Унуты и скорпионы, и змеи… И он умудрился завязнуть по самые уши в вязкой, тяжелой глине, грязный по уши, растрепанный, выглядящий еще большим неудачником чем есть на деле. Хотя куда уж больше, казалось бы. — Мы с Мехраком и не в таких переделках бывали, — нацепляет на себя Кавех беззаботный вид. Впрочем, Кандакию это не слишком-то впечатляет. — Как защитница Аару и ее гостей, я… Машинально сунув руку в карман, он натыкается на скользкий, прохладный еще комочек глины и за мгновение как будто забывает — как ужасно и смешно выглядит под лучами утреннего солнца покрываясь коркой засыхающей грязи. В обуви вязко хлюпает. — Вы только взгляните на эти образцы! Возможно, необычные элементальные свойства этой глины решат часть наших проблем с будущим водопроводом. — Господин Кавех!.. — негромкий, певучий голос Кандакии приобретает властные нотки, но когда Кавех поднимает на нее оживленный, радостный взгляд, строгая линия ее рта мягчеет, уголки губ изгибаются в почти незаметной, теплой улыбке, от которой он едва не запинается, забыв глядеть под ноги. — Нет, это воистину безнадежно, — качает она головой, и подвески ее замысловатой диадемы звякают, как будто скрывая вырвавшийся смешок. Солнце поднимается все выше, раскаляет лучами песок, обжигая и так уже слегка посмуглевшие за месяцы здесь, в Аару щеки Кавеха и лоб под взмокшей, липкой от грязи челкой. Остается надеяться лишь, что загар скроет и этот дурацкий, досадливый жар, прилипнувший к щекам под пристальным взглядом ее загадочных разноцветных глаз. С досадой Кавех смотрит куда-то себе под ноги и шагает по пескам Когда в последний раз женщина заставляла его так безнадежно теряться? Как мальчишку путаться в собственном же языке и в ногах… Певучий, негромкий голос, когда надо твердый как лучшая сталь и камень, легкий перезвон украшений и едва уловимый аромат благовоний и раскаленных песков, случайные, редкие прикосновения сильных, смуглых, шершавых от привычки к копью рук. Кандакия бесшумно и царственно ступает теперь впереди него по горячему, шелестящему на ветру песку, а он почему-то думает — сколько же можно вот так идти с ней бок о бок, чтобы не влюбиться. Среди безграничья песков словно само пространство и время теряют смысл под палящим солнцем. Лишь величественные громады безжизненных пирамид вдалеке, шорох шагов, исчезающие следы на песке, перезвон украшений… Они следуют мимо оазиса, обрамленного стройными пальмами аджиленах и зеленью кустарника, словно маленькая драгоценность, и Кандакия с мягким, но властным жестом говорит ему пойти и отмыться как следует. — Покараулю, чтобы не мешали плесенневики и хиличурлы. — Я не так беспомощен как вам кажется, — фыркает Кавех почти обиженно, хотя сохнущая глина на одежде и коже ощущается гадко, а возвращаться в деревню в таком виде обидно и унизительно — особенно если вспомнить каким долгим и непростым был путь от «хлыща застенного», «бледной неженки», и «павлина» до уважительного, пусть и без капли заискивания «господина архитектора», когда постепенно местные все же поняли что ни холодный прием, ни тяготы жизни в пустыне не заставят его бросить заказ Академии и сбежать на ту сторону стены Самиэль. Люди пустыни не были злыми по природе своей, как об этом думалось многим в Сумеру, нет. Они были измученными, усталыми и нуждающимися, и слишком долго забытыми своими и чужими богами, что изо всех сил пыталась теперь излечить добрая госпожа Кусанали. Может, поэтому глядя как смуглые, шумные как галдящие птички дети пустынников бегут утром в новенькую, только отстроенную по его проекту школу, где Сетария теперь дает им первые знания о самих себе и о мире, Кавех испытывает радость не меньшую, чем от созерцания самых грандиозных и пышных дворцов и даже меньше тянется к бутылке вина по вечерам — слишком много еще работы, для которой ум должен быть трезвым и свежим, чтобы тратить время на короткую пьяную эйфорию и на горечь похмелья. И Кандакия. Особенно, когда она улыбается вот так, едва заметно и притом удивительно мягко, так что сердце замирает, пропускает удары от созерцания такой царственной, невозможной и в то же время живой красоты… — Мне совсем не кажется, что вы беспомощны, — напоминает она вполголоса, прежде чем деликатно отвернуться лицом к пальмам и зарослям, и оставить его наедине с чистой водой. — Я лишь хочу помочь. Беззвучно и яростно ругаясь, Кавех полоскает одежду в теплой, мутноватой воде, отмывает волосы, соскребает с кожи грязь. По прежнему стоя спиной, Кандакия острит маленьким точилом свое копье и напевает тягучую, напевную песню, похожую на колыбельную Злое пустынное солнце касается иссиня-черных волос, золота украшений, отблесками отражается от массивной чеканной пластины между смуглых лопаток. Узкие маленькие ступни в золотых сандалиях вязнут в песке. Между песками пустыни и высоким, прозрачным небом с парящими соколами Защитница Аару кажется ему сокрушительно, почти божественно совершенной. Дух перехватывает от одного созерцания. Как будто весь мир останавливается. Так не бывает. Из-под ноги выворачивается то ли рыба, то ли склизкий угорь, и конечно же Кавех с брызгами и ругательством падает в воду. За мгновение обернувшись, Кандакия принимает боевую стойку с копьем в руке, но увидев, как он на коленях вылавливает уплывающие штаны и ругается, лишь тихо смеется, совсем по-девчачьи прикрывая рот рукой, на которой круглый, светящийся синим щит. Делает шаг, другой к самой кромке воды. Ее завораживающие, мистические глаза наследницы древних богов — синь и золото, небеса и песок пустынь — касаются Кавеха долгим взглядом, смешинки в них тают, уступая место чему-то иному. Особенному. Отложив в сторону щит и копье, Кандакия чуть склонившись, проводит пальцами по его лицу, стирая последние брызги грязи, и от того каким одновременно царственным и безгранично нежным и заботливым кажется короткий, невинный жест, Кавех уже до конца теряет ощущение реальности, как от созерцания самого совершенного в мире храма. Кандакия не только совершенная. Но и живая. Он ощущает это с каким-то полусвященным трепетом прикасаясь губами к смуглому, горячему колену. Кандакия едва ощутимо вздрагивает — он чувствует это, оставляя легкие, почти невесомые поцелуи, и как будто ответом на немую просьбу ее пальцы вдруг касаются его мокрых, растрепанных волос, путаются в них, отводят со лба. Если честно, Кавех не отдает себе отчета толком чего в этом больше — желания или поклонения, странная, пьянящая смесь, от которой голова кружится, а в паху все вспыхивает таким же жаром как от безжалостного пустынного солнца. Неспешно и методично он вновь касается губами крепкой, стройной голени, целует каждый кусочек смуглой, гладкой кожи. Наткнувшись на золотые ремешки сандалий, аккуратно расстегивает застежку, дрожащими пальцами распускает ремешки, охватывающие лодыжку, чтобы поцеловать более светлые полоски кожи под ними. Ладонями Кавех проводит по ее теплым, крепким бедрам — оттого что он по-прежнему на коленях, это кажется еще более похожим на поклонение. Легкое прикосновение губ, языка к внутренней стороне бедер заставляет Кандакию дрожать. На смуглой коже проступает рябь мурашек. Поджимаются пальцы ног с выкрашенными в темно-синий ногтями, и каждая мелочь в ней сейчас кажется ему невероятно гармоничной и совершенной Даже неровный, выступающий шрам у бедра, нарушающий атласную смуглость кожи. Или россыпь темных родинок, обнажающиеся, когда он осторожно стягивает с нее шорты вместе с бельем. Губы пересыхают как в эпицентре песчаной бури, когда Кавех представляет себе какая она на вкус, а потом медленно проводит языком вдоль влажно блестящей щели, с трудом удерживаясь чтобы сразу не погрузиться глубже. Кандакия тихо вскрикивает, прижимая ладонь к губам. Босые смуглые ступни зарываются в мокрый прибрежный песок. Ветер шелестит лентами ее легкой юбки и сухими стеблями тростника у берега. Звенят подвески. Ее вкус на его языке сводит с ума, опьяняет еще сильнее, вместе с каждым ее тихим вскриком, стоном, все сильнее распаляя внутри этот странный, незнакомый прежде трепет. Иногда Кавех отрывается от мокрой горячей плоти, чтобы нежно поцеловать ее бедра, самый низ живота с полоской коротких, жестких волосков, прежде чем снова вернуться к самому чувствительному местечку, и подкашивающиеся колени Кандакии вновь обретают твердость. Но после короткой передышки он вновь устраивает одну ее ногу на своем плече и погружается языком так глубоко, что ее громкий, вибрирующий стон тревожит пару ибисов на отмели и те разлетаются по сторонам с недовольными криками. Кончая, Кандакия крупно вздрагивает всем телом, запускает пальцы в его волосы, тянет, почти вжимая его в себя лицом. Ноги ее не держат, и она оседает рядом с ним на мелководье. Сама впивается губами в губы, не подождав даже, когда Кавех вытрет влажно блестящие от ее солоноватой смазки щеки и рот. Перед глазами у него все плывет, когда взгляд касается ее ярких, искусанных губ, смуглых плеч с проступающим рельефом мышц, мягкой округлости грудей под лифом, твердого как строевая доска живота. Даже сейчас, с дрожащими коленками и затуманенным взглядом Кандакия не утратила этой спокойной, полной достоинства царственности и теплоты. С каждым мифическим или реальным изъяном она совершенна. Желание, ноющей, почти болезненно сладкой тяжестью, наполняющее низ его живота, мешается с чем-то похожим тысячи бабочек где-то под ребрами, и он не знает как успокоить теперь этот бушующий трепет чувств. — Я хочу тебя целовать, — признается Кавех без особенных колебаний и зачем-то уточняет. — Везде. Смуглые щеки Кандакии заливает запоздалым румянцем. Но, не сводя с него взгляда, без сомнений и колебаний она выпутывает диадему из иссиня-черных волос и оставляет ее на песке… Где-то рядом шелестит тростник у воды, в поднебесной, прозрачной синеве пронзительно кричат пустынные соколы. Долго. Так долго, что как будто само понятие времени размывается, теряя свою суть и смысл. — Надо уходить с солнца, — после говорит она, мягко касаясь его влажного от пота виска губами, и смотрит на него снизу вверх так, что Кавех, только вспомнив, почти забывает, что надо дышать, снова, — Или завтра ты не сможешь ни сесть, ни лечь на спину. Между их животами влажно и липко от его семени, разгоряченные, обнаженные тела соприкасаются, теплые, сильные руки Кандакии беспрестанно гладят его спину и плечи, разбирают спутанные пряди почти высохших уже волос, заставляя Кавеха тихо умирать от ощущения покоя и нежности. Хочется, чтобы это мгновение длилось вечно. — Не считай меня неженкой, — наконец, упрямо морщит он нос, несмотря на то что спина и впрямь начинает немного уже гореть, а его кожа, более светлая чем у пустынников, и впрямь слишком быстро сгорает. Не тратя время на споры Кандакия молча целует его в кончик носа и снова в висок, и у Кавеха метафорически выпадают из рук все аргументы разом. Его одежда, валявшаяся под ней, окончательно превратилась в грязный, измятый кошмар, но когда он одевается, среди запаха песка и озерной воды, отчетливо ощущается Кандакия, горячий аромат ее тела, и это заставляет его улыбнуться и поглубже вдохнуть. Она одевается быстро, сноровисто. Напоследок оставляет диадему и долго рассматривает свое отражение на глади воды, прежде чем надеть ее. — Как Защитница Аару я хочу чтобы все, обещанное Аару милостивой госпожой Кусанали, как можно скорее было достроено, — роняет она вдруг как-то неловко. — И в то же время… хочу чтобы строилось все как можно дольше. Как Кандакия. Без замысловатой старинной диадемы она выглядит младше, нежнее и ближе, поэтому Кавех решается ее обнять. — Почему это? — утыкается он лицом в ее блестящие, иссиня-черные пряди и бережно выбирает из них приставшие песчинки. — Ты уедешь обратно в Сумеру… — смущенно вздыхает Кандакия, касаясь пальцами его щеки. — Нет, я же знаю — ты достоин большего чем вечно прозябать здесь, на окраине мира дольше, чем потребует заказ Академии. С моей стороны было бы несправедливо просить тебя задержаться… Но, увы, я не могу запретить себе желать. Невольно Кавех думает, что здесь, на окраине мире среди песков, он ощутил себя по-настоящему нужным для этих людей, и уже сделал немало — и сделает еще больше, не ради своих долгов, а ради этих людей и вот этой застенчивой, мягкой улыбки Кандакии, потому что новая система водоснабжения для Аару значит много больше даже изысканных красот Алькасар-Сарая. А улыбка Кандакии стоит мира. — О нет, я не уеду пока Аару не превратится в настоящий сад! — уверенно решает Кавех. Кандакия хмурится, касаясь взглядом иссушенных дюн под солнцем до самого горизонта, где за пределами оазисов нет ни листочка, ни травинки кроме пыльных красноплодников да перекати поля. — Не шути так легко о воде. В лучшем случае на это потребуется несколько поколений. На мгновение потерявшись в мыслях, Кавех представляет себе другой Аару — таким какой он обязательно станет однажды, и идет вперед, совсем рядом ощущая плечом ее теплую, ободряющую близость, и впервые за долгое время чувствует, что у него хватит сил и решимости на любую мечту. — Ну вот видишь, — беззаботно пожимает он плечами и улыбается Кандакии, отчего ее взгляд вновь становится теплым и нежным. — Это целая куча времени. Полуденное уже солнце палит над пустыней. Идти еще далеко.