Твой нелюбимый

***

В тяжелое и трудное время любая, даже самая незначительная мелочь, служит утешением. Что уж говорить о первом выпавшем снеге? Это не иначе, как чудо теперь. Дети выбегают из соседних домов, наспех напялив первое попавшееся под руку на себя, чтобы мама не наругала за отмороженные уши. Они толпятся у неказистого снеговика (настолько кривого, что со стороны кажется, будто его сейчас этой морковкой вырвет), который уже кто-то успел соорудить во дворе, пару часов назад, когда всё началось. Их галдеж слышен даже с закрытым окном и это прекрасно. Никто из них и не задумывается даже, что лежать этому снегу отведено совсем недолго, ведь все мы знаем, что счастье мимолётно, даже такое прекрасное и светлое, как первый снег. Почему же я задумываюсь об этом? Есть ли мне до этого дело? Наверное, сравниваю с собой и с ощущением, что никак не выходило из головы последние дни. Обвиваю себя руками за плечи и улыбаюсь, стараясь совсем не щуриться, ведь первый снег — это всегда очень ярко, тепло, как бы парадоксально не звучало, и очень по-семейному. — Нужно позвонить маме, — зачем-то говорю вслух и опускаю руки на подоконник. Обычно, именно она будила меня в снежное утро, нежно приговаривая на ухо, чтобы я проснулся поскорее, а затем гладила по голове и снова произносила: «Чимини, там за окном первый снег выпал. Скорее вставай. Пойдем на улицу». Теперь хотелось сделать наоборот. — Ма. Привет. Не разбудил? Слышится отрицательное мычание, но я то понимал, что они вот-вот проснулись и, скорее всего, оба лежат в кровати, потому что у нас была разница во времени в целых два часа (у меня +). То есть, у них сейчас около семи — самое то для утренней неги в постели в законный выходной. — Снег выпал, мам. — Чимини, — слышу скрип кровати (видимо был прав), а затем шелест шторок и что-то вроде вздоха, но восхищенного. — И вправду, дорогой. У нас тоже. — Собирайся скорее. Пойдем на улицу, — шутливо подкалываю её и она тоже смеется в ответ, начиная рассказывать, как отец вчера перебрал с лишней порцией супа, который раньше вообще есть не любил и морщил нос только. В общем, всё как обычно: задорно и одновременно немного меланхолично, потому что меня там нет. Становилось теплее. Не на улице, само собой, а на душе. Когда я говорил, что больше не пустой, я имел в виду не тару внутри меня, что никак не заполнялась, я говорил о вещах куда более глобальных, чем просто опустошенный пластик. До того момента, пока я не встретил Тэ и Юнги, жизнь настолько потеряла краски и хоть какой-то смысл, что я вправду думал, будто ничего хорошего больше не предвидится: жизнь ставится на автопилот, а ты, задрав ноги на приборную панель, просто смотришь на весь этот пиздец со стороны и ничегошеньки не делаешь. Наверное глупо судить о будущем и настоящем только из-за того, что мой соулмейт — вовсе не мой, верно? Да. Вы правы, если кивнёте мне в ответ головой. Но для меня это было действительно сродни трагедии, невыносимой болью и непониманием, как же жить дальше. Сейчас же, это кажется таким далёким, глупым и пустым. Разве в этом истинное счастье? Зацикливаться на метках и их предназначениях, в конечном итоге оставаясь с дырой в душе до конца дней? Нет, спасибо. Что поменялось за это время? Не буду лукавить и скажу, что люди вокруг меня. Но не только они. Я сам стал иным: подмечаю мелочи, радуюсь даже плохому исходу, потому что он — ценный опыт, который не купишь и не обменяешь нигде; я могу быть так же один, просто пялится в окно и думать о своём — неважном, но при этом, не терзать себя мыслями, что это — неправильно, странно и никому не понравится. Оказывается, «правильно» и «неправильно» мы выбираем сами, независимо от того, что выбрало большинство. Такая простая и избитая мысль, но всё же верно, так ведь? На улицу выбираюсь с полуулыбкой на лице и с утяжеленной «амуницией» на мне — как-никак подкрался ощутимый минус и обычной межсезонной курткой теперь не отделаться. Под ногами снег приятно хрустит, но быстро притаптывается, оголяя всё тот же скучный серый асфальт, что и вчера. Он выглядывает из-под белого ковра и словно хмурится, насупливается и недовольно фыркает, напоминая, что всё ещё осень, пусть и последние её деньки. — Пора бы уже, — улыбаюсь и делаю шаг вперёд, пересекая остатки былого сезона под ногами, даже не оглянувшись. С каждой минутой, шум улицы увеличивался: люди были настолько одурманены снегопадом, что скапливались во дворах, будто сейчас Новый Год или что-то поинтереснее. Было забавно наблюдать, как взрослые и дети, радовались совершенно одинаково, будто первым все-таки разрешили быть таковыми, пусть и ненадолго — мол, снегопад — это бессрочный пропуск в детство, поэтому вход свободный. — Получай, — кричит мужчина и кидает наскоро слепленный снежок прямо в лоб сыну. Тот драматично пищит, трет его недолго, но потом, хитро и довольно смекалисто, огибает неповоротливого отца и делает тоже самое, но ему в спину, да ещё и с такой физиономией, будто это кровная месть, как в фильмах блокбастерах. — Ай! — драма развязывается прямо на глазах, но быстро растворяется в громком смехе обоих, потому что за этим следует снежная чехарда. Я оглядываюсь на них, смеюсь и не могу скрыть улыбку. Так мало нам нужно для счастья. Всем нам, как оказалось. Снежинки были крупными, я бы даже сказал, что они увесистые и когда приземляются тебе на лицо, довольно долго там ощущаются, что им не свойственно. Они падали с неба медленно, не кружились, а будто просто пикировали с парашютом вниз. Я представляю, что каждая из них — это отдельное, одушевленное существо и смысл жизни их заключается в том, чтобы вот так спонтанно радовать людей. Они проходят подготовку где-то на небесах, в облачках и тучах; у них есть главнокомандующий или какой-нибудь грозный начальник, который контролирует свои взводы или отряды, вручает им медали за отвагу и содействие, а потом они, в один прекрасный момент, срываются со своих белоснежных домов и летят вниз, под веселый галдёж и улюлюкания, а мы, здесь, на земле, радуемся им и выполняем их жизненную цель. Какой же я фантазёр всё-таки. — Привет, Крэнг, — радушно, без иронии, говорю я, материализуясь перед своим «бывшим врагом», всё в том же мрачном подвале. По сути, тут ничего не изменилось, разве что цвет стен в коридоре теперь красный, а не черный, как был. — Э-э-э, — тянет верзила. На удивление, у него не было журнала в руках. — Тебе чего? — Держи, — ставлю стакан с кофе ему на стойку. От того валятся приятные клубы пара и нехилый аромат. — Юнги говорил, что ты тупишь иногда, может кофе тебе поможет взбодриться с утра. Крэнг смотрит на меня с полным непониманием дела: то ли вмазать мне нужно, то ли поблагодарить — не ясно. — Ну… э-э-э… — Спасибо, — киваю я. — Это не подкол, а забота. Я и Юнги его принёс. Можно к нему войти? — Ну… — КРЭНГ! — кричит мятный, а я вздрагиваю. Не знал, что он так может. — ПРИНЕСИ МНЕ ЛИСТ ЗАПИСИ! — Вот, — верзила протягивает синюю книжечку, вытянутую и длинную, похожую на старую учетную книгу, в старых магазинах. — Передай ему, заодно и кофе свой. И… ну… — Спасибо, — повторяю я и за него, и за себя. Прохожу по коридору медленно, стараясь рассмотреть что-то интересное ещё, но тут было довольно пусто — не хватало цветов или хотя бы побольше картин; открываю плотную черную занавеску, которая разделяла иной мир и мастерскую Юнги, и замираю в проёме, потому что застал нечто интересное и редкое, наверное. Он творил. На полу были разбросаны многочисленные листы с набросками. Краем глаза вижу на них что-то потрясающее и новое, в точности, как мой дракон, что изображен совсем иначе, нежели половина обычных рисунков и изображений повсеместно. Всё-таки умение Юнги делать из банальщины шедевр — было неоспоримым. — На стол кинь, — не поднимая головы, лепечет мятный, почти себе под нос, сгорбившись над столом, на котором стояла сомнительная на вид лампа и множество карандашей и ручек в баночках, аккуратно перетянутых бечёвкой. На нём сегодня белый свитер, некрупной вязки, очки с толстой черной оправой и такие же черные штаны: узкие и в облипку, они подчеркивают его фигуру и заставляют меня ещё больше убеждаться в том, что он невероятно красиво слажен, как фигура в музее, что скульпторы вытачивают годами, с большой любовью и уважением. Я ухмыляюсь этой нелепой ситуации, но всё же кладу книжку и стакан с кофе на стол, в четырех метрах от него, почти у самого входа в зал, прямо напротив автомата с кофе, который уже не работал. Юнги почти ничего не замечал вокруг. Иногда он бросал косой взгляд на рядом лежащий лист, видимо с него он что-то перерисовывал или просто вдохновлялся. Лампа наверху раскачивалась и освещала рисунки на полу так, словно мы в загадочном артхаусном шоу, где каждого персонажа представляют светом, а не словами. Я осторожно присаживаюсь на корточки и беру один лист в руки: на нём изображена птица, с расправленными крыльями, видны даже перья и отблеск от света где-то вне композиции — настолько всё детально и хорошо нарисовано, что хочется снова сказать «вау», но я проглатываю, так как нарушать тишину не хотелось совсем. — Чимин? — Юнги поднимает голову, а ручка, что была в его руках и служила орудием труда, падает и закатывается под кушетку. — Ты… ты тут давно? Прости… я просто… проходи, пожалуйста. — Нет, — улыбаюсь в ответ и встаю. — Это птица? — Это? — Юнги быстро подходит ко мне, сначала смотрит в моё лицо, но недолго, а затем уже и на рисунок. — Ах, да. Она из старой папки, видимо выпала, когда я искал… — Похожа на мою метку, — Тёмный не успевает договорить, а я озвучиваю вслух то, о чем с самого начала подумал, когда взял в руки рисунок. — Да, — как-то огорченно-странно отзывается он и снова отходит к рабочему месту, неспешно волоча ноги и своё тело. — Что тебя сюда привело так рано? — Хотел угостить вас кофе и сказать, что на улице снег. Вы ведь тут без окон сидите, вдруг пропустишь главное событие недели, — присаживаюсь на край кресла и смотрю за тем, как Юнги хаотично убирает рисунки и будто сильно нервничает, от чего руки даже трясутся. — Правда? — он замирает с бумажной охапкой в руках и, какое-то время, вот так вопросительно смотрит, а на фоне лишь слышен скрип качающейся лампы. — Правда, — улыбаюсь и снова смотрю на рисунок, который я никуда не стал складывать — держал его двумя руками и почему-то очень хотелось забрать его домой. — Как давно ты его нарисовал? — Не помню, — мятный хмурится, заталкивает кипу бумаг в папку и убирает ту в ящик рядом с краской. — Очень давно. Меня удивляет такая реакция на, казалось бы, простой вопрос. Что не так? — Я тебе кофе принёс и книжку. Крэнг мне её дал на входе, — показываю пальцем на стол, что стоял за моей спиной. — О, — восклицает Мин, снова стопорится, но теперь улыбается во все «32». — Это — потрясающе, Чимин, потому что я сегодня даже не завтракал. — Серьёзно? Так пойдем перекусим? Ощущение легкости не покидало меня. Я уверенно мог предлагать вещи, что взбредут в голову мимолетом, мог совершенно спокойно, без зазрения совести, поплакать или громко посмеяться рядом с Юнги; мог даже чавкать, забывая о том, что это, вообще-то, совсем неприлично и мама за это когда-то меня очень сильно ругала и стыдила до жути; а ещё, я был настолько смел, что иногда касался его, пусть и недолго, будто не всерьёз, краснея, а потом бледнея, как простынь на морозе. Я был собой. И с каждой новой встречей, что теперь не всегда требовала дурацкого повода, я открывался сильнее, становясь доступной мишенью. Но я доверял Юнги. Как иначе? — Чертовски вкусный сэндвич, — заключает мятный и проглатывает последний лакомый кусочек тоста с авокадо и жирной рыбой. От такого напора, сок слегка просачивается сквозь румяную чиабатту и стекает по уголку губ Мина, словно маленький вкусный ручей. — Ф-спасибо, что показал эту лавочку, — Юнги наскоро вытирается салфеткой, что дали нам в заведении, и тут же выбрасывает её в рядом стоящую урну. — Всегда пожалуйста, — я разделался со своей едой куда раньше, потому что, опять-таки, не стеснялся и ел, как ел бы дома один. А это, кстати, ещё один признак того, что я доверял Юнги больше, чем кому-либо ещё. — И вообще… — Мин тормозит, ждёт, когда я тоже приторможу и повернусь к нему лицом, а затем добавляет, говоря уже мне в лицо, — спасибо за всё. — За что «за всё»? — я делаю ещё один шаг в его сторону и теперь мы оказываемся на краю дороги, ближе к переулку, что вел в его «укромный подвальчик», буквально за углом. Людской шум, снежинки, что всё ещё падали тихо и умиротворенно, сама атмосфера спокойствия и счастья — были так кстати к его словами, словно Юнги ждал именно этого события, чтобы поблагодарить меня. Если это так — то у него чертовски сильное терпение, в отличии от меня. Ну, либо он тот самый колдун, что может организовать снегопад по щелчку пальцев. — Жизнь стала другой, — мятный облокачивается на кирпичную стену плечом и уводит взгляд на проспект, всматриваясь в него так внимательно, будто у него там же заготовлен текст. — До этого словно всё было черновиком. Живёшь и думаешь: ну будет же ещё день, его я проживу ярко, или, быть может, неделя, за которую я вцеплюсь двумя руками и выжму все соки. Я сидел в этом подвале и даже представить не мог, что жизнь так быстро проходит мимо… Снег, вкусные сэндвичи, прямо за углом… — делает паузу, вдыхает чарующий аромат выпечки, что доносился где-то рядом, — жизненные мелочи. Я не могу сказать, что до тебя я не жил вовсе, нет. Но мир вокруг ощущал как что-то должное мне. — Понимаю, — я, в отличии от Юнги, смотрел на него и не отрывался ни на секунду. — Кажется, что всегда есть шанс более выигрышный и стоящий, чем настоящее. А потом оказывается, что все мы сожалеем о прошлом. — Верно, — Мин одобрительно кивает, а глаза его бегают, он, кажется, цеплялся за все детали сразу. — Мне не хватало такого друга. Занавес. Слова Юнги проносятся по телу, как самая быстрая гоночная машина по скоростной трассе: от мозга до самых пяток, а затем вылетают куда-то в даль. За грудной клеткой толчок, будто оборвался якорь и упал на самое дно. Я стараюсь собрать остатки себя, взять волю в кулак, спросить хоть что-то, но тело не слушается, а мозг то и дело повторяет его последнюю фразу, словно ничего больше и нет теперь, кроме неё. — Друга?.. — мне кажется, что я взял слишком большую паузу, чтобы переспросить. Юнги поворачивает голову и смотрит на меня обеспокоенно. — Ты не считаешь меня своим другом? — Я… — приоткрываю рот, забываю о счёте времени и былая уверенность рушится о скалы реальности, как карточный домик, на сильном ветру. — Я… да, считаю. Конечно считаю. Юнги потирает ладони друг о друга, а затем смотрит на наручные часы, что приобрел недавно. Он говорил, что теперь время всегда с ним рядом. Мне, почему-то, казалось, что сделал он это после той ситуации в поле, когда ему нужно было узнать который час, а телефон остался в машине. Он тогда отлучился ненадолго, а затем нашёл меня зареванным, в неясных чувствах, будто меня током прошибло. Наверное, его это тогда сильно ошарашило. — Черт. Клиент уже наверняка пришёл. Мне пора, Чимин, — Юнги натягивает перчатки, про которые, видимо, забыл ранее. — Я напишу тебе вечером, может сходим куда-то. Ладно? — Хорошо, — рвано, почти неслышно, отвечаю я и смотрю в след. Юнги, через минуту, стал нечитаемой точкой на горизонте. Кажется, таковым стало и моё сердце теперь.

***

Я ошибался. Снег, что начал свой предновогодний фестиваль утром, остался на месте, и с каждым часом укреплял свои позиции. Асфальт уже точно был похоронен под ним до весны или до внезапных теплых дней, что вряд-ли теперь случатся, если уж говорить на частоту. Вся улица преобразилась: деревья оделись в белые шубы, люди, что до этого неохотно выбирались наружу, теперь были повсюду, суетились, закупались к праздникам, а иногда просто спокойно гуляли, наслаждаясь моментом; мир стал светлым, ярким, ослепляющим и будто в предвкушении — все готовились встречать календарную зиму, а потом и Новый Год. Ощущение, что каждый радовался, каждый мог позволить себе быть счастливым , хотя бы сегодня. Все. Кроме меня одного. — Ты так стоишь уже минут 10, — говорит где-то за моей спиной Тэхен. Голос его доносится до меня урывками, потому что я всё ещё был где-то на грани: в голове бурей носились мысли и слова, а тело стало наоборот неподвижным и спокойным, будто я ничего вообще не чувствую. Над головой та же причудливая люстра, только теперь, бабочки отбрасывали танцующие тени на стены, те кружились, бегали одна за другой и привлекали внимание только к себе. Тэ-тэ был сумасшедшим фанатиком нестандартного освещения и в углу его комнаты, помимо матраса, всегда стоял перевернутый вверх ногами торшер, который и давал такое интересное свечение, а от него уже и тени, что плавали по нам и предметам вокруг неспешно и лениво. — Красиво, — отвечаю и не поворачиваюсь к нему. — Да ладно тебе, Чимин, — Тэ-тэ нервничал и ходил из стороны в сторону. Я чувствовал искры, что отлетают него, но никак не боролся с этим, не спешил его успокаивать или что-то ещё в этом духе. — Ты не про красоту думаешь. — Я не говорил, о чем думаю. Я просто сказал, что на улице красиво. Это было правдой, но столько же и неправдой теперь. Снег, улыбающиеся люди, ощущение навязанного счастья — мне не казались приятными сейчас. Одно неосторожно брошенное слово и я снова на дне Марианской впадины, скребусь, пытаюсь ухватиться хоть за что-то, чтобы выбраться, но получается лишь падать ниже и хлебать ещё больше мрачных мыслей. — Если вы друзья, то это не значит… — начинает осторожно Ким. Он явно не знал как ко мне подступиться. — Что не значит? — я поворачиваюсь к нему лицом и застываю. — Не значит, что мы не сможем полюбить друг друга? — Ну… да, — шатен пугается моей резкости и какое-то время довольно часто моргает, что было частенько его реакцией на стресс. — Хорошие отношения зарождаются с дружбы. Так? — Возможно. Только если оба хотят построить что-то большее, чем эта дружба, Тэ, — я усаживаюсь на подоконник с ногами. Он маленький, поэтому балансировать на нём было совсем неудобно, но я всё равно был уперт в этом, так как сидеть на матрасе уже порядком поднадоело. Да и хотелось периодически вкушать снежную феерию за окном: всё-таки не так часто город посещает ранняя зима. — Если бы он хотел, то давно перешёл эту черту. Хотя бы полунамёком. — Неужели он вообще не делает никаких… ну… намёков? — Тэ-тэ же садится на матрас, в привычной ему позе лотоса, и ставит рядом миску с чем-то. — Может не так много времени прошло? — Месяц? Это разве мало? — задаю вопрос и самому себе, в том числе, — Это очень больно, Тэ, — запрокидываю голову назад, утыкаюсь затылком в стену, приподнимая подбородок выше. Взгляд устремляется чуточку вверх: вижу угол окна, краем глаза снегопад и соседнее здание, что в вечернее время отдавало желтоватым оттенком от зажжённых фонарей в округе. — Но я сам виноват. — И что теперь будешь делать? — Тэ драматично смотрел в пол, но, тем не менее, грыз семечки. Драма драмой — а обед по расписанию, как говорится. — Перестанешь с ним общаться? — Слишком глупо, — закрываю глаза, а в воображении предательски рисуются маки, их раскрывающиеся бутоны и волшебная пыль над ними. Иногда я сам верил, что Юнги- колдун, а я — лишь его жертва. — Слишком глупо убегать, если проигрываешь. Надо признавать поражение с гордо поднятой головой. — Может по-человечески объяснишь? — Тэ-тэ делает ещё один смачный щелчок и кажется скорлупка летит куда-то на пол. Он делает озадаченное лицо, но никуда не торопится — видимо мусор в комнате его тоже мало волновал. — Я ничерта не понял, честно говоря. — Нужно сказать ему всё, как есть, — не выдерживаю и спрыгиваю с подоконника. Пятая точка онемела от такого сидения. — Вряд-ли я смогу дружить с человеком, которого люблю. — Стоп, — Тэ отодвигает миску с семечками от себя, опускает подбородок вниз и смотрит на меня так, будто я мать родную продал, причем его.— Что ты делаешь? — Да, Тэ. Я влюбился. — По-го-ди-и-и-ка, — шатен раскрывает свой «лотос», встаёт с матраса и предстает передо мной, лицом к лицу, почти преграждая мне путь к концу комнаты. — Ты какого фига мне не сказал, что втюрился? — А по мне, блин, не видно что-ли? — развожу руки в стороны и громко цокаю. — Тебе ли не знать, что это за чувство, — огибаю шатена справа и ухожу в противоположную сторону помещения, чтобы наматывать там круги от нервов, подобно Тэ, буквально пару минут назад. — А мне откуда знать об этом? — Ты серьёзно? — я стопорюсь, складываю руки на груди крестом и выгибаю бровь. — Ты же втюрился в Чона. — Чона? Ах да… — тянет шатен и снова садится на своё место, плюхаюсь так, что миска подпрыгивает. — Но не думаю, что это была любовь. — Ты же мне буквально на днях рассказывал, как он тебе нравился и прочие дифирамбы на его счёт. — Ну… «нравился» и «люблю» — вообще разные вещи, — Тэхен лузгает семечки, а я так и стою на месте, в странной позе «надзирателя в тюрьме». — То есть… тебе сейчас на него по барабану? — Ага, — снова звук щёлканья и невозмутимое лицо Тэ-тэ. Он даже не смотрит на меня — семечки видимо интереснее теперь. — Ну… а он вообще появлялся после этого? Писал может? Я старался не поднимать до этого эту тему, так как думал, что Тэхен, со сто процентной вероятностью, ещё не залатал свои раны — уж слишком они свежие. Я знал Тэ и был уверен, что поступок Гука не просто разбил его сердце вдребезги, но и сделал из него кого-то другого — человека более ожесточённого, выносливого к чужим и своим драмам, недоверчивого, но всё ещё Тэхена, который глубоко внутри себя оставался таким же непосредственным и милым, пусть и скрывал настоящего Тэ под толстой бронёй. — Не-а, — Тэ-тэ снова отодвигает миску и стряхивает пару скорлупок прямо на матрас. — Дела мне до него нет. Кацу поинтереснее будет. Хотя бы не говорит о тебе постоянно, как заведенная кукла. — А Чон… Чон говорил обо мне? — Конечно, Чим, — Тэхен смотрит на меня будто с осуждением: сначала в глаза, а потом медленно спускается по всему моему телу, до самых носков, что были сегодня в полоску. — Вот кто любит тебя по-настоящему, так это — он. Юнги, безусловно, хороший парень и всё такое… но… Чон к тебе проникся, пусть и оказался скотом тем ещё. Я смотрю под ноги и еле дышу. Я никогда вообще не задавался вопросом, а любит ли меня Гук по-настоящему? — Чего молчишь? — нарушает тишину Тэ. Он дрыгал коленкой, от этого никак не мог разгрызть семечку.— Думаешь вернуться к Гуку? — Нет конечно, — не поднимаю головы. — Просто… мы с ним, получается, теперь на одной стороне, так сказать. — Потому что втюрились не в тех, в кого надо? — смеется Тэ, а потом тут же смолкает, когда я поднимаю взгляд на него. — Прости. Я не это имел в виду. — Всё нормально. Наверное, мне нужно с ним поговорить. — Тебе уже с двумя нужно поговорить, — ухмыляется Тэхен и показывает два пальца на левой руке, заляпанные скорлупками. — Говорилка не отвалится? — Тэ, — хмурюсь и опускаю руки вдоль туловища. — Ты какой-то другой стал. На тебя так Кацу влияет что-ли? — Другой? Может я просто перестал быть нытиком, который трется возле одного парня, а тот, в свою очередь, даже головы не опускает, чтобы посмотреть на него? Ах вот в чём дело. Ничего Тэ-тэ не позабыл и не поменял внутри себя. Не работает правило — клин клином вышибает. Гук так и остался в его сердце, больно высверливая дыру, что ещё не затянулась. И, что-то мне подсказывает, так будет ещё очень долго. — Ясно, — снимаю с вешалки куртку и накидываю её на себя, не застегнув. — Ты куда? — Говорить, — так же наскоро натягиваю шапку на рыжие волосы и приоткрываю дверь на выход. — Не злись на меня, Тэ. Я не виноват, что Гуку судьба выписала билет именно на моё имя, — захлопываю дверцу комнаты и выдыхаю. Вечер обещает быть сложным.

***

Мотоцикл Чона стоял во дворе и выглядел среди белого снега, как черная ворона, среди белоснежных сородичей. Парадокс, так сказать. Я рисую пальцем на железном коне человечка и улыбаюсь — выглядел он мило, будто кто-то из детей пометил его, как свой. Снег был мягким, податливым, таким, из которого можно было лепить что-то, но желания совсем не было, да и времени тоже — Гук должен был спуститься ко мне с минуты на минуту. — Чего тебе? — едва открыв подъездную дверь, бросает, как тряпку в лицо, Чон. Он всё в той же кожаной куртке и даже штанах, кажется. В общем — тотал блэк лук и его величество «недовольная морда» в придачу. — И мотик зачем мой трогал? — Нарисовать человечка на снегу — это трогал? — ухмыляюсь и смахиваю белый «морозный пух», где красовался рисунок. Пушистый снег развивается ветром и даже попадет Гуку в лицо, от чего он ощутимо морщится. — Пойдет? — Что тебе нужно? — повторяет Чон и становится напротив меня, окидывая меня таким взглядом, будто я ему всю жизнь сломал. — У меня мало времени. — По твоей щетине заметно. Чон, как и многие парни здесь, никогда не позволял себе ходить с щетиной и уж тем более с бородой. Я вообще вижу его таковым впервые. Это означало либо то, что он решил сменить имидж, либо то, что ему чертовски хреново сейчас. Я склоняюсь ко второму варианту. — Почему ты поступил так с Тэ? — Гук игнорирует мою колкость и просто молчит в ответ, а я же решаю, что нужно переходить к главному и не отмораживать себе ноги лишними бестолково проведенными тут минутами. — Ты в курсе, что это — подло? — Да? — он выгибает бровь и снова смотрит на меня, как на дешевый кусок мяса. — Ты у себя это спроси. — Я тут причем? — отряхиваю перчатки от снега. — Я ни с кем не уезжал с вечеринки, на которую меня пригласили, тем более. В отличии от тебя, кстати. — Ты шашни водишь с этим полудохлым татуировщиком! Вот причем тут ты! Его голос звучит так оглушительно среди хрупких на вид панелек, что кое-где, с балконов, выглядывают люди: любимое занятие ведь посмотреть на то, как кто-то выясняет отношения. Я даже слышу некие шушуканья, но головы не поднимаю — ну их к черту. — Причем тут я, Гук? Я же сказал тебе, что мы — не пара и… — Ты —идиот, да? — перебивает он. — Ты правда ничего не понимаешь, Чимин? — Так объясни ты мне, в конце концов… — Ты — мой соулмейт, моя душа, если угодно. Я ждал тебя больше всего на свете… Глаза Чона наливаются слезами, но он не даёт им волю, как в принципе эмоциям из категории «это не мужское, это что-то девчачье и мне чуждо». Моё же сердце сжимается до размера косточки от яблока. Я не мог смотреть на такого Чонгука равнодушно и отстраненно. Было больно. Кажется, что даже физически. — А ты… Так унизительно… Так… Что хорошего в нём, а? — Гук наклоняет голову на бок, как бы заглядывая в меня под «другим углом». — Что он даёт тебе, что я не могу дать? Тату? Ебучие татуировки? Я отучусь и буду бить тату, сколько угодно, хоть всего себя зататуирую… Блять! — Гук напрягает плечи, потирает подбородок, а затем продолжает. — Может мне ещё волосы покрасить, а? Хочешь этот дебильный зеленый цвет на мне видеть? Думаешь пойдёт? — с каждым предложением Гук повышал тон и мне становилось, мягко говоря, не по себе. — Мятный, — поправляю я, почти шепотом. — Ах… мятный значит, — Чон скрещивает руки на груди, от чего его куртка «хрустит». — Мятный, — повторяет он, озираясь по сторонам, будто кто-то сейчас со стороны одобрительно кивнет и тоже вступит в полемику.— Не нужен мне Тэ, Чимин. И тот чувак с тусовки, как оказалось, тоже не нужен. Никто не нужен, блять, кроме тебя одного! — его крик срывает с проводов напуганных птиц, а за ними и снег, который, под светом фонаря, лился, словно дождь. — Тогда зачем всё это? Зачем ты заражаешь болью не только себя, но и других людей, Гук? Так нельзя. Они ни в чём не виноваты! — Нельзя отказываться от своей судьбы, Пак Чимин. Дай сюда руку, — он отчаянно хватает меня за запястье, но так просто сдаваться я не собирался. Казалось, что вся эта чехарда — это последняя надежда, отчаянье, что разрывало Гука прямо на глазах. — Пусти! Пусти меня! Хватит, Гук! — Дай сюда руку! Чимин, дай чертову руку сюда! Эти «перетягивания каната» всё-таки заканчиваются в пользу Чона. Он больно сжимает запястье и поднимает его выше, чтобы увидеть, что там. — Ах… Ты даже забил её. Точно… как я мог забыть? — теперь Гук небрежно бросает мою руку в сторону и смотрит на меня, как на врага народа. — Значит… ты вот так обходишься со мной, да? — Гук, — я беру всю волю в кулак, — не у всех соулмейтов есть связь, пойми ты наконец. Мир больше не устроен так, как раньше… Мы не можем полюбить человека только за то, что у него точно такая же метка, понимаешь? И даже, если наши интересы совпадают и нам хорошо вместе… — делаю паузу, чтобы не разрыдаться вновь, потому что говорю я это, в том числе, и о Юнги, — это не значит, что мы полюбим друг друга… Мир — другой. Мы — разные. А родственных душ, возможно, и вовсе нет. Быть может, это всё — просто иллюзия, в которую те, кто хочет обмануться, верят охотно, потому что ведь так удобно. Удобно, когда кто-то там свыше даёт тебе человека, которого ты должен полюбить. Правда? Так ведь просто удобно! Но это — не выход. Это — неправильно. — Что если… — Гук играет скулами, сжимает челюсть и выглядит так надрывно и беспомощно, что даже мне хочется его обнять сейчас и сказать, что всё наладится, нужно лишь пойти на встречу. — Что если я скажу тебе, что мы — не соулмейты, а мои чувства родились не потому, что на мне была такая же метка, как у тебя? — Что? Что ты несёшь вообще? — Птица, — Гук задирает рукав своей куртки и показывает мне её снова. — Такая же, как и у тебя, да? — Ну… да, — мурашки бегут по телу от осознания, что у меня когда-то была такая же. — Да… — ухмыляется Чон и закатывает рукав обратно. — Я увидел её у тебя на запястье, когда у нас случилась общая лекция на первом курсе. Ты тогда сидел далеко, почти за 4 ряда от меня и очень скрупулёзно что-то писал. Боже! Да твоя рыжая макушка так сильно выделялась из толпы, что я не мог просто взять и не обратить на тебя внимания! — он тепло улыбается и смотрит куда-то в сторону, кажется на фонарный столб, что был за моей спиной. — Ты даже язык прикусывал — настолько был озадачен всем этим. Черт… Это было так давно. — Я даже не помню этого… — А я вот да. Помню, как смотрел на тебя подолгу: ты стоял в конце коридора, совсем один, не старался никому понравится, слушал музыку и выглядел так нетипично и ярко, что каждый раз я пытался предугадать, а что же будет завтра на тебе. Ты выделялся из толпы, но совсем не хотел этого. Делал это так непринужденно, не напрягаясь совсем, что мне сносило крышу и хотелось поскорее узнать тебя ближе, разгадать твою тайну… — Гук говорил нетипично тихо, чувственно и это вызывало во мне грусть — неужели лишь непередаваемая боль способна расшевелить в нем нечто человеческое? — Мне нравился ты — такой странный для всех, одинокий, будто волк среди овец. Это манило. Слишком сильно, чтобы противиться чувствами. Я думал о тебе постоянно, будто меня лихорадило, — Чон вдруг начинает громко смеяться, но я прекрасно понимал, что этот смех не про радость и счастливые воспоминания. Гук перерывал себя изнутри, вытряхивая всё больное, что копилось слишком долго. — Потом… потом мы встретились на потоковой игре для первокурсников, которую устраивали кураторы, чтобы мы знакомились. Ты так классно отвечал на вопросы, боже… Я не встречал человека эрудированнее, чем ты: твои знания о кино, музыке, даже об искусстве — всё это меня так сильно поразило. Ты буквально дышал всем этим, искрился, как бенгальский огонёк. Я смотрел на тебя и хотел быть таким же. Хотел той же теплоты для себя. — Так ведь ты никогда даже этим не интересовался, — перебиваю осторожно, пока Чон делает паузу. — Что тебя тогда так удивило? — В том и дело, Чимин, — Гук смотрит мне в глаза и я снова вижу его накатывающие, как лавина, слёзы. Чон был на грани, но вряд-ли бы позволил себе рыдания — это не в его «стиле». — Смотря на тебя, мне хотелось всё это узнать. Не быть типичным пацаном, который только и представляет из себя груду мышц и… да плевать вообще. Зачем я это говорю… — полувопрос улетает не мне в лицо, а в пол, прямо в снег. Чон пинает его со всей дури и тот разлетается тысячью мелких частиц и даже попадает мне на макушку. — Говори. Я хочу выслушать тебя. — Не было у меня на запястье никакой птицы. Никогда, — брюнет поднимает вверх подбородок и говорит это будто с гордостью, с полной уверенностью, что стоило скрывать этот факт всё время. Он смотрит остервенело, грузно, я чувствую этот взгляд физически и мне сложно его выдерживать. Хочется поскорее отвернуться и больше не говорить. — Я влюбился в тебя не потому, что так сказала метка, а потому что сам захотел этого. Я полюбил тебя, потому что ты — это ты. Чудной парень, с чудными волосами, с чудными взглядами на жизнь и таким же… характером, чтоб его черт побрал… — Но… — Тату, — предрекает вопрос Чон. — Я пошёл к нему же. Один долбанный мастер на весь город! Пиздец! И ведь угораздило именно его встретить! — он задирает голову совсем высоко и смотрит в небо, но недолго. — Только я нашел его на несколько лет раньше, чем ты, Чимин… Ещё тогда мне хотелось ему вмазать… надо было. Быть может, всё бы сложилось иначе. — Что? Ты… ты набил её? Птицы не было? Ты… ты серьёзно?.. — я заикаюсь, трясусь и ощущаю себя словно во сне: тягучем, мрачном, в котором ты плачешь и слезам твоим нет конца. — Серьёзнее некуда, Чимин. И я думал, что теперь — ты точно обратишь на меня внимание. Знаешь, отчасти, план ведь сработал. Мы познакомились и… ты стал ненавидеть меня. А ненависть — это та же любовь, только с обратной её стороны, — Чонгук вновь начинает громко смеяться, пока его не прерывает собственная боль, что не могла быть заглушена громкой эмоцией. Он резко останавливается и теперь просто молчит. Было больно. Чувство, которое схоже с болью физической, когда в тебя попадает осколок от неосторожно разбитой кружки. Он впивается в кожу, ты не можешь его достать, но чувствуешь при каждом малом движении, что он там. Тут было тоже самое, но где-то глубоко внутри меня. В сердце попал осколок и вынуть его так сложно, что даже руки опускаются от бессилия. — И что молчишь? — спрашивает он. — Как тебе такая новость? — Юнги знал зачем ты это делаешь? Он знал, что ты хотел, таким образом, понравится мне? Знал твой план? — Без понятия. Я сказал ему перебить запястье и сделать рисунок в точности, как на фото. — Как ты сфотографировал моё запястье? — Несложно, если у тебя куча знакомых в кампусе. Попросил твоего одногруппника. Светлый парень такой. По-моему Ёхан его зовут. — Да плевать уже… — снимаю перчатки, кладу их в карманы куртки и оголяю запястье снова. — Так что не говори мне, Чимин, о судьбе и о том, что мир устроен по-другому. Это и так ясно, как видишь. Но сердцу не прикажешь. — Ты просто обманул меня, Гук, — провожу подушечкой указательного пальца по дракону. Боли не чувствую, как и остальных чувств. Стало вновь очень пусто. — Ты ведь… мог просто признаться в чувствах, начать ухаживать, а не прийти ко мне, задрать рукав и сказать, что я — твоя судьба. Быть может, тогда всё бы сложилось иначе? Дело не в Юнги, а в тебе. — А я не снимаю с себя вины. Я был глуп и слеп. Всем нам свойственно это и так же, как и всем, свойственно любить невзаимно. — Как выглядит твоя метка на самом деле? Что на ней изображено? — Какая разница? — Гук надавливает ногой на колесо мотоцикла и слегка покачивает его. Тот скрипит и пружинит в ответ. — Уже ничего не имеет значения. — Так какая? — настаиваю я. — Бабочка. Дурацкая бабочка, — фыркает Чон так пренебрежительно, что страшно. Страшно, что в чужом он видит прекрасное, а в своём — разочарование. — Иногда мне казалось, что этот рисунок мне подкинули. Не знаю… бред какой-то. — Почему? — Потому что не мой он. Как он меня олицетворяет? Я что, похож на человека, который любит бабочек? М? Я лесная фея может? Может я девочка в юбке или… сопливый татуировщик с мятной головой, а? Я бы понял, если бы на мне был волк или… не знаю… снежный барс может, — Чона качало из стороны в сторону: как физически, так и морально. Его интонация, от слова к слову, менялась и была настолько непостоянна, что иногда казалось, будто голос его обработали в дурацкой программе, сместив все настройки в кучу и оставили как есть. — Знаю одного человека, который бабочек любит, — ухмыляюсь и снова рисую человечка на мотоцикле Чона и, на этот раз, он не вменяет мне вину за это. Он просто наблюдает за процессом и часто дышит. — Додик какой-нибудь, да? — Гук, в миг, перестаёт пинать колесо и засовывает руки в карманы от холода. К вечеру морозило куда ощутимее. — Ага. По твоим меркам так точно. — Ну я так и знал. Не жалею, что птицу набил. Пусть лучше она мне глаза мозолит теперь. Всё лучше, чем дебильная бабочка. — Скажу об этом Тэ. Может он тоже свою перебьёт, чтобы глаза не мозолила, — заканчиваю с человечком и поднимаю взгляд на Чона, который наконец осознал, кто этот «любитель крылатых насекомых» и кто его настоящий соулмейт. — Тэ?.. — ошарашено произносит Чон, обмякает, бледнеет и кажется теряется окончательно. — Да, Гук. Он так стыдился своих бабочек из-за тебя. Даже дома рукава не закатывал, потому что ему было больно на них смотреть. Ты ведь ему так сильно нравился и нравишься до сих пор, как ни странно. Вот ведь какая судьба… Оказывается, нужно было не стесняться себя и быть честным. Вот и всё. А в итоге… сколько поломанных душ, сколько нервов, обломков чувств и боли… — Подожди, Чимин, — Гук берёт меня за рукав, пока я не развернулся к нему спиной и не ушел «в закат». Мне уже хотелось просто убежать прочь и помолчать недельки три, если не больше.— У Тэ бабочки на запястье? Какие? С расправленными крыльями, под углом 45 градусов? Две штуки? Да? Небольшие такие, со спичечный коробок, да? Чимин, да ответь ты уже! — он недолго трясет меня за рукав, а затем останавливается вдруг. — Да, Гук. Это она. Думаю… не зря Тэхен к тебе так тянулся всё это время, наверное чувствовал… А теперь, — оглядываюсь через спину на пустынную улицу и хмурюсь от налипающего на лицо снега, — мне пора идти. — Но… Чимин. Чимин! Стой, — Чонгук догоняет меня и преграждает дорогу. — Что же… что же мне делать? — Ты это спрашиваешь у меня? Не знаю. Я не знаю, что мне делать со своей жизнью, а уж с твоей — тем более. Ответь себе честно на вопрос, что ты чувствуешь и к кому. Правдивы ли все твои эмоции по отношению ко мне и стоило ли запутывать себя так, что теперь не найти конца и края? И вообще, Гук… посмотри на мир по-другому, спокойнее и рассудительнее. Мир не сводится к поиску оригинальности, вычурности и прочей мишуре. Люди — это не только их шмотки и то, что они знают. В человеке так много прекрасного, что глаз не оторвать, читай его как книгу и наслаждайся. Подумай об этом — вот и весь мой совет. — Я не понимаю, — беспомощно отзывается тот. — Я… я был уверен в чувствах к тебе. Да я бы не стал бить эту проклятую птицу, если бы не был уверен! — Но? — спрашиваю я, предрекая, что что-то всё-таки в его фразе скрытое имеется. — Но теперь… — У любви нет сомнений, — кладу на его плечо руку, точно так же, как и перед первым свиданием с Юнги, когда Тэ убежал от нас, выпалив неосторожное слово. — Если бы ты любил — не сомневался. Возможно, дело не в моём отказе, а в том, что цель не та? Гук кивает и опускает голову. Кивает он так часто и долго, что кажется, будто у него там механизм заклинило. — Нормально запутываться. Никто не знает, как правильно жить и… куда идти. Ненормально — это не признавать ошибок и не учиться на них, Гук. Возможно, для нас всех — это некий этап взросления. Все мы были слепы, неопытны, возможно, глупы… Не только ты сделал неправильный выбор, но и я. Даже Тэхен. Взять хотя бы его авантюру дружить со мной, — смеюсь немного, чтобы сбить градус драматизма. — И никто не знает, сделаем ли мы сейчас его правильным. Так что… просто подумай и ответь себе честно. Ладно? — Да, — снова кивает он, не поднимая взгляд. — Хорошо. — Вот и отлично, — убираю руку и недолго жду. — Теперь мне точно пора. Береги себя, Гук. И… — И Тэ? — добавляет Чонгук вопросительно. — Он пусть сам себя бережет. Каждый несет ответственность за себя. Снег быстро заметает мои следы, а Чон так и смотрит в след, переваривая сказанное. Хотелось выдернуть страницу «черновика», но жизнь, к сожалению, это тетрадь без права на ошибку. Каждая ошибка, каждое предложение, уверенно выписанное в ней, оставляет на последующих след, как бы ты потом ни старался избавиться от них. Как лист бумаги, что комкаешь, мнешь, а потом пытаешься расправить. Надломы, линии, строки — всё это остаётся неизгладимым пятном и никуда не денется. Но мы вправе учиться принимать это. Это всё, что мы можем сделать, чтобы продолжать жить счастливо.

***

Темнее, чем обычно. В подвале и без того было мрачно и, я бы сказал, жутко. Но на контрасте со снежным городом, помещение тут выглядело теперь, как царство тьмы и хаоса, не меньше. Я наступал на каждую ступень, как в тумане. Было страшно и волнительно. Сердце отплясывало сальсу, руки немели, потели, холодели. Язык так сильно прилип к небу, что казалось намертво. Рот будто не открывался, от того с Крэнгом я даже не заговорил. Тот показал мне жестом вправо, что Юнги у себя, а сам поднялся наверх, видимо рабочий день кончился. Удивительно, как его тут держат до сих пор. Коридор вел той же дорогой, уже выученной и знакомой до боли. От кафеля веяло холодом и сыростью (видимо перед закрытием его тут намывают, что удивительно). — Привет, — открываю штору резко, одним рывком, даже не подумав, что мог бы застать Юнги врасплох или с клиентом на сеансе. Но, к моему счастью, он просто сидел на кушетке, свесив ноги так, что они болтались, смотрел в пол и сильно хмурился, словно что-то произошло и у него тоже. — Чимин? — вопросительно отзывается тот, но сидит на месте. — Ты чего тут делаешь? Опять… — Юнги казался мне таким крохотным на этом сидении, что хотелось подбежать, сгрести его в охапку, положить в кармашек нагрудный и никогда оттуда не выпускать — пусть будет у сердца. — На этот раз без кофе, — кидаю сумку на диванчик, что когда-то приминал собой Тэ-тэ. — Пришел поговорить. — Я бы вот-вот ушел. Обычно ты предупреждаешь, — Юнги всё-таки свешивается с кушетки и начинает возиться с чем-то на столе. — Что-то случилось? — Да, — честно отвечаю я. — Случилось. — Что-то с Тэ? Он снова расстраивается из-за… — Чонгука, — перебиваю его. — Не делай вид, что не знаешь его имя. — Знаю, — Юнги прерывается и замирает с инструментами в руках, недолго смотрит мне в глаза, пока его внимание не привлекает вывалившийся колпачок на пигменте. — Я уже говорил, что у меня хорошая память на всякую ерунду. — Да? Тогда ты наверняка должен помнить, что Чон у тебя тату бил. Верно? — я сажусь на край кресла, точно так же, как и этим утром. — Помнишь такое? Юнги закрывает тару колпачком, что слетел, а затем полностью освобождает руки от ненужных сейчас предметов и убирает ладони в столешницу, немного нависая над ней. — Припоминаю, — мятный был серьёзным и таким я видел его только при первой встрече, когда на него напал тот же Чон. Удивительно, но тогда я и предположить не мог, что они могли быть знакомы. — М… — тяну букву и кладу обе ладони на колени, как бы упираясь в них. — А почему же ты не сказал мне об этом за столько времени? Почему не поведал о том, что Чон набивал тату, точно такую же птицу, что есть у меня на запястье, в виде метки. М? — Думаешь, я это помнил? — Знаю. Лампа качается. Свет играет в полуподвальной комнатке так же, как и утром. Но утром мне казалось это даже милым, немного странным, но, тем не менее, не отталкивающим уж точно. Теперь я раздражался, хотелось оторвать эту люстру к чертям собачьим и разгромить тут половину мастерской. И я совершенно не понимал, на что именно я злился. На Юнги, который не сказал мне о Чонгуке, хотя и не обязан был? На Юнги, который говорил утром о дружбе, что тоже имело место быть и являлось его выбором? А быть может, на себя? На себя — человека, который попал в столь нелепые ситуации; человек, чья судьба настолько комична, что диву даешься, как такое вообще можно выдержать. Я злился на себя, но злобу провоцировал на всех остальных. Я не был чем-то лучше, чем Чон и отдаленно понимал это, хоть и продолжал поступать так же. — Что ты хочешь от меня, Чимин? — спрашивает холодно Юнги, а меня будто ножом проткнули раз десять подряд — настолько этот вопрос горький и душераздирающий сейчас. — Мы ведь друзья, — ухмыляюсь я. — Ты говорил об этом утром, — как бы между делом, напоминаю. — Разве друзья не говорят правду друг другу? Юнги сжимает челюсть, но более неподвижен: его тело вообще не подавало признаков жизни и если смотреть на него, не беря в расчет его голову, то казалось, что это — каменное изваяние. — Я не имел на это права, — спустя длительную и ощутимую паузу, произносит он, а слова эти я ощущаю всем телом: они ложатся мне на плечи и повисают там, как десятитонный, ненужный груз. — Кто я такой, чтобы лезть в отношения чужих мне людей? — Я делился с тобой болью… Ты знал мою историю… Давал советы, подбадривал, но всё это время, все те встречи, что ты был рядом и видел мои слезы, ты даже не подумал рассказать мне? Разве это не… разве это — не предательство? — Это — неэтично. Неэтично лезть в чужие жизни и раскрывать секреты. Кто я такой, чтобы это делать? — Неэтично значит… Да… Верно… — невротично бью себя по коленке и беру паузу. — А я вот, пожалуй, буду с тобой откровенен, Юнги. Так сказать, побуду неэтичным, наглым и плохим возможно, но зато настоящим и искренним, каким всегда был и хочу остаться впредь. У Юнги слегка расширяются зрачки, а кончики пальцев вздрагивают. Он не шевелился, стоял ровно и внимал каждое моё слово, будто мы обменивались ещё и энергией. — Я вошёл сюда, почти месяц назад, с полным пониманием, что жизнь моя обречена. Соулмейт — моё проклятье, а я так жадно искал выход, что совсем потерялся и перестал просто ощущать реальность — это то, о чем ты говорил сегодня утром: я перестал радоваться и наслаждаться жизнью, которая не всегда играет с тобой по правилам, как оказалось. Я переступил порог твоей мастерской и… обомлел. На самом деле, я готовил речь и много различных эпитетов на этот счёт, но думаю, что всё это ни к чему, поэтому постараюсь быть краток, на сколько это вообще возможно, — поднимаю голову вверх и снова раздражаюсь от назойливо раскачивающейся люстры. — Твой голос. Сначала он вызвал во мне гамму чувств. Я… пытался их обуздать, рассуждал здраво и каждый раз себя спрашивал, почему же так? Потом сам ты: твои глаза, плавные движения, то, какой ты в целом. Ты смотрел на меня безразлично, мне казалось, что даже отстранённо, но мне было плевать. Точнее не мне, а моему сердцу. Ты понравился мне с первой долбанной секунды, как я увидел тебя. А потом… — опускаю голову слегка ниже и теперь смотрю Юнги в глаза, — я влюбился. Не в твой голос, черты лица или что-то внешнее. Я влюбился в твою душу, в твои откровения, искренность, умение быть собой и в то, что ты излучаешь. Ты вызвал у меня интерес к жизни, к себе в том числе. Я смотрел на тебя и не мог нарадоваться, потому что… потому что я правда очень долго тебя ждал. И та фраза, брошенная мною в поле, это не просто слова о времени, это о том, что ты для меня — лучик надежды. Был. Был им, пока не случился этот день… Дело не в том, что ты не сказал мне о Чоне и даже не в том, что сейчас думаешь, что поступил правильно. Я могу это простить и понять — никто ведь не знает, как бы я поступил на твоём месте. Но… мы — не друзья, Юнги. Дружба не складывается, если один из участников этой дружбы влюблён по самый помидоры. А я, к сожалению, всё испортил, — встаю с кресла, уже не смотрю на него. Глаза тут же наливаются слезами, но я хорошо держусь, поэтому гордо поднимаю голову вверх и смотрю на выход, прямо на штору, что всё ещё отделяла мастерскую от коридора. — Скажи мне только честно, хотя бы сейчас, — бросаю через спину, слегка доворачивая голову в его сторону. — Когда ты нарисовал ту птицу? Я знаю, что ты помнишь. — Зачем тебе это? — Юнги был таким нетипично холодным, я бы даже сказал, что закрытым и мрачным, более, чем обычно уж точно. Теперь его кличка «Темный» не казалась такой уж странной. — Хочу знать правду. — 4 года назад, — как часы, четко и по делу, произносит он, будто знал, что этот вопрос когда-то произнесется вслух. — После сеанса Гука? — Нет. — Значит ты взял птицу из своей головы? — Можно и так сказать, —слышу со спины его шаги и звуки банок, которые он опять закрывал, будто ничего напряженного не происходит. Это безразличие ещё больнее ударяет в грудь и я почти срываюсь. — Прости, что разочаровал тебя. Я… — Не разочаровал, — перебиваю и слегка поворачиваюсь корпусом в его сторону: мне так хотелось сбежать и одновременно остаться, ещё немного насладиться последним моментом с ним рядом, потому что где-то внутри, глубоко в мыслях, я понимал, что это — конец. — Но… Я не хочу играть в дружбу, а по ночам грызть себя за то, что так и не признался тебе сразу. Я не хочу очаровываться ещё больше. Да и… Юнги, ты — прекрасный человек. Надеюсь, что когда-то твои чувства будут взаимными, долгими и счастливыми, как по книжке. А теперь, я, пожалуй, пойду, — пальцы образуют крепкий кулак, ощущаю как кровь по венам начинает бегать активнее, от чего в голову что-то неприятно ударяет, распространяясь там болью по вискам и затылку. — Куда? — растеряно и даже по-детски, спрашивает он, словно не понимал, что я вот-вот сбегу и между нами более ничего не будет, кроме приятных воспоминаний и грустной улыбки на лицах обоих, когда эти воспоминания будут всплывать в голове. — Давай я довезу тебя до дома? Там метель. Я по-доброму улыбаюсь, улыбкой окрашивая в теплые тона последние минуты здесь, потому что понимаю одну важную деталь: он ведь действительно стал жить сегодняшним днём. Знал бы прошлый Юнги, что сейчас на улице метель? Нет. Значит, этот очаровательный, юный мастер тату, с вот этой пушистой копной мятных волос, лежащих на голове, как облако, всё же выбирается на улицу, выкрадывает время для простых мелочей, радостей, может и огорчений, но всё же; и в такой неосторожно брошенной им фразе, я это отчетливо вижу — Юнги изменился, и, выходит, я этому причина. Я сделал его таким. Может и не полностью моя заслуга в этом, но я подтолкнул вперёд, к изменениям, и мне было от этой мысли невероятно хорошо, пусть и ненадолго. — Нет. Хватит. Довольно. Я так больше не могу, — улыбка сворачивается, будто в реверсивной съемке, и более не блестит. Она сменяется расслабленным лицом, но внутри расслабления не было совсем. Как меня уносили ноги из этого места — не помню. Ощущал я только холодный ветер и снег, что к ночи стал не мягким и пушистым, а колким и леденящим, как острые пики, что хотят пронзить тебя побольнее, да побольше. Я брёл по улицами, волочил ноги, те заплетались, иногда я ловил себя на мысли, что будто пьян, но нет. Дело совсем в другом. Мне встречались люди: на них очаровательные улыбки, они счастливы, кто-то влюблён, а кого-то просто переполняют эмоции потому, что город теперь весь в снегу и играет другими красками, будто дышит полной грудью, встрепенулся от тягостной серости и сырости. Я, среди них, как огромное бензиновое пятно на белоснежном покрывале. Я — непонятный, нестабильный, измученный и раненный до глубины души. Мне нужна была помощь, но просить её я не хотел. До сих пор для меня это — унизительно, будто признаю, что слабак и ни на что не способен. А быть может так и есть? Что я вообще из себя представляю в итоге? Останавливаюсь. Так резко, что сам удивляюсь, почему это взбрело в голову именно сейчас, спустя двадцать или тридцать минут беспричинной ходьбы по району (не знаю сколько точно прошло времени, но казалось не так много). Эмоции будто догоняют меня, они тяжело дышат, бьют меня по плечу и спине, я поворачиваюсь к ним лицом и наконец-то осознаю, что сейчас произошло. Убегать от них не было смысла. Если они не догонят сейчас, то сделают это потом и будет ещё больнее, ибо иллюзия счастья, настолько же противна, насколько несчастье в полной мере. Я такой крошечный среди этой огромной улицы и мира в целом. Кажется всё снова нереальным: я, этот снег, что налипал на одежду за считанные секунды, теплое освещение от фонарей, закрытые лавочки и магазины, и даже люди, что с каждой минутой редели, потому что уже было давным-давно поздно. Моё тело было здесь, но ощущал я его как плохую голограмму: трепещущая, неясная и нечеткая, такая что пальцем проведи и рассыплется на части. На ботинках вижу тающие снежинки. Они превращаются в маленькие лужицы, сливаются с цветом обуви, а затем, круг повторяется и так минут десять. Я стоял здесь, посреди улицы, с опущенной вниз головой, затылком ощущал, что за шиворот падает снег, но даже не ёжился от этого — пусть всё будет так, как будет, уже плевать. Вопросы начинают догонять меня ещё позже, чем эмоции. Они берут меня за горло, заставляют лить слёзы, сердце будто встряхивают хорошенько, но я уже привык, поэтому с честью принимаю каждый из них в своей голове и стараюсь ответить честно, как могу. Разбили ли мне сердце? Да. Ожидал ли я этого? Да. Нужно ли было мне это знакомство с Юнги, наши встречи и откровения? Да. Определенно точно — да. Ведь никто из нас не виноват. Никто. Ни в чём. Чонгук не повинен в том, что выбрал меня, пусть и по таким странным критериями, как эрудированность и «нестандартность», в его понимании. Тэ-тэ не виноват, что его тянет к Гуку-плохишу, потому что сердцу не прикажешь ведь. Юнги не виноват в том, во мне видит лишь друга или компаньона, как угодно. Ну а я — не виноват в том, что полюбил и открыл ему душу. В конце концов, я понял, что такое любовь и что способен её чувствовать, пусть и будто «в пустую» это всё. Снежные хлопья утяжеляли шапку, лужицы на ботинках множились и уже было не ясно, как долго я могу оставаться неподвижным. Я ощущал, что мне вовсе не нужны движения теперь. Теперь я могу быть бездушной статуей, подобием жизни и человека в целом. Зачем мне все эти простые радости опять? Чтобы снова разочароваться в них же? — Эй, — раздаётся тихое и вкрадчивое за спиной. Казалось, я стал непробиваемой стеной, а кто- то там, прямо за ней, за её бетонной толщью, пытался достучаться, осторожно налаживая контакт, будто идёт по стеклу. — Накинь, — на плечи взгромождается что-то теплое, похожее на плед или толстый шарф, размером с простынь. Вижу краем глаза свисающую бахрому на ткани и почему-то ухмыляюсь — так нелепо всё это, но, тем не менее, от такого приятного бонуса тут же становится легче, словно меня отгородили от проблем этим спасительным пледом и теперь я в безопасности. — Пойдем. Кутаюсь машинально в то, что дали, а затем, очень нелепо, как новорожденный пингвиненок, поворачиваюсь к источнику звука и помощи. Делаю малюсенькие шашки, переминаюсь ещё немного и вот — я лицом к лицу с другим человеком, стою с красным носом, обветренными губами и щеками, что покрылись коркой льда кажется. — Юнги? — от движения чувствую, как под курткой начинает таять снег, что засыпался туда меня пока я смотрел на ботинки. Он быстро превращается в ручьи и стекает прямо в джинсы, обжигая своим холодом всё тело. Я морщусь, делаю лицо аля «сушенная ягода» и натянуто улыбаюсь потом, потому что как-то неловко это всё. — Ты кого-то другого ждал? — он был серьезен, совсем не излучал былой жизнерадостности, но всё ещё был тут, по какой-то причине. Я и не заметил, как Юнги взял меня за руку. Его кожаная перчатка сжимала мой кулак и сверху накрывала второй ладонью. Я смотрел то на наши руки, то на его лицо и часто моргал. Юнги дул мне на оголенные и ослабленные кисти, но более не смотрел на меня, стараясь собрать в кучу всё тепло, что хранилось у него в теле и отдать мне. — Я никого не ждал, — шепотом, почти неслышно, произношу и сглатываю. Слезы автоматом лились так, что я уже и не понимал — это моё привычно состояние или же я на грани нервного срыва сейчас? Да и вообще — сколько я реву? Сколько я вообще нахожусь на улице? Судя по сугробу на голове — больше, чем тридцать минут. — Что ты тут делаешь? — Спасаю тебя, — Юнги заканчивает с «размораживанием» и теперь уверено тащит меня в противоположную сторону дороги, идёт отрывистыми большими шагами, пробираясь через толщу снега, как бульдозер. — Давай-давай. — Я не хочу, — пытаюсь как-то сопротивляться, но тело вообще не слушается, настолько я был истощен этим днём. Я барахтаюсь неохотно, кожей ощущаю, что лишние движения сейчас мне не нужны, да и невозможны — ещё парочку минут и я буду хладным трупом, прямо в его руках. — Юнги! — единственное на что меня хватает, так это — полукрик, который быстренько стихает и будто не долетает до него, разбиваясь о спину. — Садись. Слышу хлопок. Пассажирская дверца закрывается прямо перед моим носом, а затем такой же громкий со стороны водительского сидения, через пару секунд. Теперь мы снова оказались в его машине и снова вдвоём, будто ничего между нами «до» и не было. — Я вызову себе такси, — бурчу из-под толщи пледа (как оказалось, это всё-таки он). Изделие было настолько большим и необъятным, что я путался в нём, но и не особо сопротивлялся такому нападению. — Не беспокойся за это, — сгребаю в охапку низ ткани и ту самую бахрому, что щекотала мне ноги. — Ага, — нервно отвечает он и стучит по рулю двумя пальцами. Второй рукой он облокачивается о дверцу машины и прикладывает ладонь к губам, рассматривая дорогу впереди так внимательно, словно кто-то ещё должен подойти. — Юнги? — Чимин, — быстро отвечает он, будто мы тут в теннис играем словами. — Так. Ладно, — скидываю с плеч плед, тот проваливается за мою спину и я быстро об этом жалею — всё-таки я неплохо так промёрз и нуждался в тепле. — Что тебе нужно? Я доеду до дома и без твоей помощи. Сказал же, что мне… — Хватит, — Юнги убирает руку от лица и поворачивает голову в мою сторону. Он буквально сжигает меня своим взглядом так, что мне хочется скукожиться и не отсвечивать больше. — Ты выкатил мне целый монолог, убежал и даже не дал мне вставить и слова. А теперь ещё и промерз зачем-то. Как глупо, Чимин. — Я?! — поднимаю обе брови вверх, прикладываю ладонь к груди, как бы спрашивая: «Ты не офигел ли часом?!». —Я не дал тебе слова?! Да я… — Стоп. Хватит, Чимин, — мятный поправляет мою шапку, что съехала набекрень, а я, в этот момент, дую губы и смотрю обижено, что есть мочи. Мне хотелось оттолкнуть его руку, но только потому, что я уже вредничал и это никак к делу не относилось. Знаете, когда вы уже вступили на дорожку «войны», но на полпути осознали, что воевать-то вам и не с кем, да и не зачем. — А теперь послушай меня. — Ну давай уж, — скрещиваю руки на груди и закатываю глаза. Юнги в ответ на это делает смешок, но всё же начинает говорить. Хотя, я бы на его месте, ещё раз мне по шапке дал. Точнее не ещё раз, а… ну вы поняли. — Отлично. По дороге как раз и поговорим, — он включает зажигание и съезжает с обочины. Машина немного буксует из-за снега, но вскоре вываливается на почищенный асфальт и начинает тарахтеть активнее. — Эй! Ну и куда ты меня везешь?! Я не давал согласия вообще-то! Юнги тут же резко тормозит, кто-то сигналит нам в спину, а я начинаю чертовски сильно нервничать, потому что не любил привлекать к себе повышенное внимание и уже тем более вести себя не в рамках закона и правил. — И чего ты встал? — спрашиваю тихо вдогонку к первым фразам. Звучит это, конечно, крайне смешно. — Мы там машинам мешаем вообще-то, — озираюсь назад и вижу нехилую пробку, а ещё, недовольное лицо какого-то мужчины, который громче всех орал в своей машине, судя по его активной мимике и взмахам руками. — Поехали уже. — Так «поехали» или «эй, куда ты меня везешь?»? — Поехали, — бурчу и вжимаюсь в недра куртки так, что видно только нос с глазами. — Куда только скажи. — Ко мне домой, — спокойно отвечает Мин, пересекая светофор и перекресток. В след нам ещё сигналили машины, но уже когда обгоняли. Юнги, как ни странно, даже не обращает на них никакого внимания — вот же нервы у человека. — К тебе?.. — слегка высовываюсь наружу, оголяя рот. — Да. У меня есть дом, а в нём горячий чай и сухие новые носки. — Да и у меня есть дом вообще-то! И носки, и чай… да всё есть! — я уже не знал, злюсь ли на самом деле или просто «отыгрываю» по инерции. — Охотно верю, но мой дом ближе, так что — выбор очевиден. — Юнги, — вдруг резко меняю интонацию на более серьезную и холодную, будто прозрел и готов говорить по делу. — Почему ты здесь? И что это вообще значит? Мятный делает приятные глазу скользящие движения по рулю и я снова отвлекаюсь. В миг всё становится не таким уж паршивым, а день будто постепенно начинает приобретать краски: вот передо мной не серая панелька, а сине-коричневое здание с причудливыми наличниками на окнах, которые я давно не видел. Где-то проблескивают первые огоньки и рисунки на стёклах. Кажется, там что-то про Новый Год и про счастье. Как удивительно. — В дружбе нет ничего плохого, — Мин говорил очень осторожно. Он подступался к теме так аккуратно, словно бил кому-то важному тату, почти не дышал и открывал рот совсем чуть-чуть, от чего звук был не таким громким и почти неразборчивым. Мы с ним в этом похожи чертовски. — Как и в твоих чувствах. — Ага, — киваю и прикусываю нижнюю губу от нервов. Было стыдно за то, что я признался Юнги в чувствах. Я не знал почему именно, но краснел я знатно каждый раз, когда он вскользь упоминал об этом в разговоре. — И что дальше? — То, что под дружбой я имел в виду не только братские чувства, о которых ты подумал, — Юнги мимолетом смотрит на меня, а затем снова на дорогу. — Это — мой дом, кстати, — кивком головы он показывает на десяти этажное здание, старого фонда, судя по первому взгляду. — Пойдем, — он паркуется рядом с раскидистым деревом, неясного происхождения, что за время снегопада засыпало так, будто теперь это не дерево вовсе, а снежный ком, высотой под метров восемь. — Или ты тут останешься? Я хмурюсь, недолго беру паузу, а затем выкатываюсь на мороз и наконец-то понимаю, что ноги у меня действительно промокли. Какого только черта об этом узнал раньше Юнги, а не я сам? — Нажимай на шестёрку, — говорит мятный и прижимается спиной к стене лифта, затем шумно выдыхает и закрывает на мгновение глаза. Нажимаю на нужный этаж и замираю с выставленным вперед пальцем. Он красивый. Настолько, что даже в неказистом, старом лифте, его кожа, волосы, скулы, глаза, руки, да и всё в целом, выглядело волшебно, запретно, вожделенно и совсем ненатурально, словно его и не существует вовсе — это как мираж, который только где-то на горизонте, но не рядом. Юнги приподнимает подбородок, а любуюсь его профилем со стороны: линия челюсти под таким освещением была ещё более выразительная, а белёсая кожа переливалась и создавалось впечатление, будто она из мрамора или какого-то благородного камня, как и он сам. Тени от плохого света лишь подчеркивали на нём объем, давали некую изюминку и я, в один миг, жалею, что у меня нет при себе камеры. Как бы здорово Юнги смотрелся на снимке. Да и не на снимке, если уж по-честному. Мин поворачивает голову в мою сторону, а я вздрагиваю, потому что неожиданно. Я краснею, хоть и был красным до этого, но всё равно смотрю на него, а он на меня. Он так расслаблен. Его плечи опущены, руки скрещены в районе паха, а эти кисти — боже! Длинные пальцы, вены извилистые, ощущение силы и хрупкости одновременно. Бессовестно выдираю из памяти момент, где Юнги обвивал моё запястье и сжимал его. Сглатываю. Затем ещё раз. Кажется я не доживу до конца сегодняшнего дня от нервов и восхищения. Он так расслаблен, что расслабляюсь и я. Шесть этажей тянутся, как вся моя жизнь, а обоюдный взгляд в глаза друг другу, заставляет время остановиться, словно нам это нужно больше всех на свете. Трепет расстилается в каждой клеточке тела. Он легонько улыбается мне, а я ему. Мы не показываем свои чувства в полную силу, будто рядом кто-то ещё. Наверное, это — стеснение. Я осмеливаюсь и опускаю взгляд ниже, смотрю на его ноги, ботинки, а затем снова выше, пока не добираюсь до лица вновь. Он всё ещё сверлил меня взглядом в ответ, но молчал, впрочем, как и я. Почему-то, в такие моменты, что были между нами ни раз, я желал не нарушать тишину. Кажется, будто мы понимали друг друга больше и лучше, когда не говорили слов. Наверное, поэтому я заражаюсь его спокойствием и выхожу из лифта уже совсем другим человеком: собранным, уверенным, но всё ещё влюбленным по уши. Смотрю в его спину, шагаю медленно, а сердце почти не стучит. Хочется дотронуться рукой до его спины или плеч, но я останавливаю себя. Кто я такой, чтобы поступать так? — Проходи, — спасительное слово, что будоражит разум и я вспоминаю, где нахожусь. — Я сейчас принесу тебе чистую одежду. Я не противлюсь, поэтому прохожу вперед по коридору и оказываюсь в уютной спальне, дверь в которую была слегка приоткрыта и буквально манила зайти внутрь. Она не была больше, чем моя комнатка, но выглядела куда приличнее и свежее что-ли. И, стоит отметить, здесь сразу становится понятно, что живет тут Юнги, а не кто-либо ещё: стены изрисованы ручкой и настолько умело, что сначала я даже и не подмечаю разницы между обоями или печатным рисунком; над кроватью же был целый алтарь с зарисовками, преимущественно это разные мифические животные, те же драконы и горгоны, но среди них, будто светился во тьме, тот самый рисунок, что я находил на полу в мастерской. — Птица?.. — тихо шепчу и подхожу ближе к нему, даже под ноги не смотрю. Она не такая детализированная, словно нарисована наспех, как черновик или зарисовка, но её отличие ещё было и в том, что она чертовски сильно похожа на мою метку — буквально один в один, без перьев, бликов и прочего красивого антуража, что было в прошлом прекрасном рисунке. Просто птица, черная, как и полагается. Но что она делает здесь? Я провожу всею ладонью по ней, совсем наплевав на рамки приличия. Уже всё равно, что обо мне подумает Юнги. Самое плохое он уже для себя уяснил. Рядом с птицей висел и мой дракон. Видимо тот первый образец, про который Мин мне всё-таки поведал, за что ему спасибо. — Вау, — лепечу полуоткрытым ртом, а затем улыбаюсь от души. Мне казалось, что я оказался в волшебном мире, только взаправду, а не как во сне. Вся комната Юнги источала непередаваемое чувство величия и запретности, словно незваным гостям тут совсем не место и если что — их ждёт карма каким-нибудь мощным заклинанием. Может Тэ и прав? Он — колдун? — Я смотрю ты уже обосновался, — Юнги материализуется позади меня, с небольшой стопкой вещей в руках. — Я оставлю их тут — переодевайся, — он быстро закрывает дверь за собой, а я шумно сглатываю, потому что второй раз меня застают врасплох. — Ничего не понимаю… — бормочу себе под нос, но всё же раздеваюсь и беру в руки то, что мне принесли: большая белая футболка, пахнущая цветущим садом и, кажется, лавандой преимущественно, штаны, обычного серого цвета, как треники, только приличные, без единой зацепки или пятнышка, и теплые носки, махровые кажется, совсем новые и супер мягкие, даже жмякать их хочется, настолько они приятные. — Мило, — улыбаюсь цветку, изображенному на правом носке и натягиваю его — всё же ноги были уже деревянными от холода. А ещё, в комнате горели гирлянды. Множество гирлянд. Не думаю, что Юнги готовился к Новому Году так сильно заранее, поэтому предполагаю, что они тут постоянные жители и хорошо вписываются в общую картину. Лампочки на них были в виде маленьких звезд и тянулись по всему периметру, прямо от входа и до окна, огибая кровать, диванчик и письменный стол. Ещё одной примечательной для меня деталью интерьера стало обилие цветов и благовоний на столе и подоконнике. Все они были здоровыми, плотно зеленого цвета, напитанные влагой и солнцем, а благовония, что стояли в основном по краю стола, ближе к окну, собирались в единый запах и были похожи на аромат праздника. Уж не знаю почему, но была такая стойкая ассоциация. — Надо же, — рассматриваю зеленых друзей и поражаюсь талантам Юнги вновь. — Как он дома Бонсай вырастил? — я помнил, что это слишком сложное занятие и особенно для квартирного помещения. Мама не раз пыталась сделать тоже самое с нашими растениями, но не выходило. — Немного терпения и много литературы, — снова доносится знакомый голос за спиной и, на этот раз, я еле заметно вздрагиваю, будто меня за руку с поличным поймали. — Чай, кофе, немного сладостей и мёд. Его нужно обязательно съесть. Я про мёд, — Юнги пододвигает журнальный столик ногой к дивану и ставит на него поднос со всем и сразу. В комнате тут же раскрывается запах чая и липового мёда, вперемешку с луговыми травами. — Ты прям как моя мама, — ухмыляюсь и сажусь на небольшой диванчик, что стоял между входом и столом, у самой стены. — Значит твоя мама — прекрасная женщина, — Юнги разливает кипяток по тарам, а затем откидывается на спинку, растекаясь, как желе, что-то там бормоча, но уже совсем неразборчиво. — Устал? — спрашиваю его и закидываю чайный пакетик в кипяток. Тот быстро даёт цвет и ещё больший аромат. Я беру чашку в обе руки и просто греюсь. Становилось спасительно тепло. — Чертовски. Горящие звезды были точно как натуральные, но свет от них был куда теплее, ламповее что-ли. А в полумраке, вот такая светящаяся россыпь, окутывала помещение особым шармом. Я подмечаю, что находится в комнате Юнги было слишком комфортно, даже комфортнее, чем у Тэ, да простит он меня за это высказывание. От усталости и мороза зрение садится и звезды выстраиваются в причудливые шарики, мыльные, будто в расфокусе, похожие на танцующие блики от фонарей или фар машин. От этого смотреть на них было куда приятнее, пусть и непонятно ничего. Я улыбаюсь им, ставлю чашку обратно на стол и мельком оглядываю Юнги с головы до ног. Тот всё ещё был в состоянии «желеобразное нечто». — Так и… зачем за мной поехал тогда? Сейчас бы дома отдыхал, а не… — Чимин, — Юнги резко напрягает плечи и смотрит на меня так, словно я чего-то в этой жизни не понимаю. — Прекрати. — Я не понимаю, — говорю искренне, даже развожу руки в стороны, а затем выдыхаю слишком шумно и много, от чего голова слегка кружится. — Просто… мы вроде как точку поставили, разве нет? — Где ты точку поставил? — смеется Мин и немного наклоняется вперёд, заглядывая в моё лицо, но делает он это шутливо, будто малый ребёнок приглашает тебя поиграть в догонялки. — Ну… в отношениях наших, — увожу взгляд, быстро переключаюсь на пар исходящий от чашек и, кажется, снова краснею. Юнги перестаёт смотреть на меня, потягивается сладко, растопыривает руки в разные стороны, а затем ставит локти на колени, а ладонями закрывает лицо, шумно тарахтя, как маленький кот, что хочет ласки. — Я не хочу переставать с тобой общаться, — он говорит это сквозь пальцы, а затем открывается мне, недолго думает ещё, и ворует печеньку со стола, которая пахла так запретно-вкусно, что слюни сами собой льются во рту. Он утрамбовывает её в рот и довольно улыбается. — Так фто… — с набитым ртом говорит он, а я смеюсь во всё горло. — Да фто ты говориф, — парадирую Юнги и начинаю буквально задыхаться от смеха. Он был слишком умилительным порой. — Ну хватит тебе, — Мин тычет меня в ребро, от чего мне теперь ещё и щекотно становится. — Так значит ты щекотки боишься. Вот же он — мой козырь, — Юнги валит меня на боковину дивана и начинает неистово пересчитывать костяшки, в районе рёбер. Я, кажется, задыхаюсь от смеха, лью слезы, пищу, как маленькая девочка, а затем сдаюсь и просто лежу трупом, раскинув ноги и руки куда подальше от себя, пока Юнги сам не останавливает процесс, ибо смысла в нем теперь ноль — я же ведь на грани смерти от хохота. — Всё? — спрашивает он, улыбаясь во все белоснежные зубы и немного нависает надо мной, пока я пялюсь в потолок и играю в бездыханное тело. Я притаиваюсь. Смотреть на Юнги под таким углом — было удивительно. Он такой задорный, дурашливый, растрёпанный, но очень счастливый и настоящий. Хочется протянуть руку, положить её на его щеку и просто смотреть вот так, пока мир вокруг не рухнет и мы просто не исчезнем в небытие. — Умер ли я? Ага, — смахиваю слезу и кое-как встаю, принимая прежнее положение. Юнги тоже отстраняется и немного тушуется. Вижу, как он теряет уверенность в миг, будто сделал что-то неправильное. — Не делай так больше. — Да конечно, — ухмыляется он и снова расправляется с печенькой. — А ты не веди себя так. — Да конечно, — манерно передразниваю его и насупливаю нос, от чего на нём появляются причудливые маленькие заломы. Я такие у щенков видел, когда они слишком сильно прижимаются мордой к чему-то. Будем считать, что Юнги — кот, а я — пёс. — Не дождешься. Огни снова становятся мыльными, но, тем не менее, приятными глазу. Я часто моргаю, но зрение так и не возвращается, да и не нужно. Всё самое важное я видел. Возможно, не только глазами. Юнги вздыхает, опускает голову вниз. Он молчал и, кажется, всё ещё не был готов объясниться со мной в полной мере. Я же не торопил его и старался думать о чем-то ином. — Почему ты нарисовал птицу? Как ты её увидел? — забираюсь на диван с ногами, прижимаю колени к себе и обвиваю их руками, а подбородок кладу поверх них всех и довольно расплываюсь в улыбке так, что аж жмурюсь от удовольствия — наконец-то согрелся полностью. — Почему ты не говоришь мне правды? — Я же… — Не начинай, Юнги. В точности такая же метка, как у меня. Ещё один рисунок висит прямо над твоей кроватью. Что ты скажешь мне на это? Совпадение? Что-то бабочек, как у Тэ, я тут не увидел, например. Мин поднимает голову, смахивает мятную прядь, опавшую на ресницы, и теперь смотрит на мои руки, что всё ещё обвивали колени и были сильно напряжены — поза не из супер удобных. — Это случилось не четыре года назад. Давно. Очень давно. Даже… дракон, что у тебя на руке, не был первым. — Птица была первым твоим эскизом выходит? — ещё сильнее выпячиваю подбородок вперёд, потому что голова норовила соскользнуть с коленей и ей необходимо было хоть как-то укорениться. — Да, — Юнги кивает и снова отворачивается в противоположную сторону. На этот раз, он тоже смотрел на гирлянды и мне казалось, что я будто вижу его глазами. Странное, но приятное чувство однако. — Это произошло спонтанно, неожиданно, я так ничего и не понял: обычный, на первый взгляд, день, я пришёл со школы домой, сел сначала за уроки, потом за рисование и… — мятный делает паузу, будто забывая все слова на свете. — И? — Куда бы я не посмотрел — птица. Как помешательство: на стекле, стене, потолке, да даже на руке. — На руке? — Я видел её очертания так, будто мне на глаза кто-то очки надел с её формой. Знаешь, такие продаются на праздниках, они в мелкую точку и если смотреть в них на свет, то видишь ореолы в виде звезд или сердечек. Так вот, тут тоже самое, только с птицей. Я не знаю, как это объяснить до сих пор… Да и нужно ли? — И… что было потом? Юнги садится в самый угол дивана, так, чтобы быть повернутым ко мне лицом, а не ломать голову каждый раз, когда хочет заглянуть мне в глаза. — Первый мой эскиз. Нарисовал птицу, очень схематично, неумело, но всё же. Я хранил его для себя. Думал, если метка у меня не появится, я набью её себе на запястье. Это был, своего рода, мой план и моё же предсказание… Стоит сказать, хороший план. Я горел желанием это сделать. — Но что тебя остановило? — Гук, — Юнги сжимает челюсть, но недолго. — Когда он пришёл с фотографией, я понял, что могу, таким образом, сделать только хуже… Не знал, себе ли или кому-то ещё, но… меня это чувство остановило. Я не знал, кто такой Гук и не знал, кто обладатель этого рисунка «по праву». Хотелось больше подробностей что-ли… — Выходит, ты просто побоялся? — Не знаю, Чимин. Сложно сказать, что именно стало причиной. Мне казалось, что сделав её себе — я будто не смогу откатиться назад. Возможно, я всё ещё надеялся, что метка у меня появится сама, без моего посильного участия. Я до сих пор не встретил ни одного человека, который не получил её к определенному возрасту. Ни одного, Чимин. Это пугает знаешь-ли и наводит на определенные мысли. — И… что ты почувствовал, когда увидел её на мне? Юнги вдруг резко встаёт, уходит в угол комнаты, а затем возвращается с ещё одним пледом, которым укрывает мне ноги, а затем садится и продолжает, пока я не могу и слова вымолвить в ответ. — Страх. Такой, от которого сводит всё тело. Я даже боялся, что тату тебе не набью в тот день. — Так сильно переживал? — улыбаюсь и поджимаю руками плед ближе к себе, закутываясь посильнее. Мне, почему-то, было жутко приятно слушать рассказ Юнги, как бы от его лица. Так сказать — история по ту сторону баррикад, с его видением, с его эмоциями. — Руки тряслись, да, — он закидывает одну руку на спинку дивана и та, нечаянно или нет, касается моего плеча и остаётся там, будто никто ничего и не заметил. Я мельком смотрю на наше долгосрочное касание и поджимаю губы, потому что хотелось очень сильно разулыбаться во весь рот, что есть мочи. — Но потом я подумал, что обязан сделать это. Ты был таким взволнованным, потерянным… пустым. Я не мог отказать тебе в сеансе. Пустым. Точно. Как точно он чувствует, какой я. — А когда вломился Гук? — Пазл сложился. Я и до этого понимал, что ты как-то связан с ним и… я бы убил его в тот день, честно. Я бы и сейчас его с радостью грохнул. — Ты так искусно врал, что не помнишь его имени, — снова улыбаюсь и поражаюсь тому, как этот день постоянно меняет вектор направления: то счастье, то беспечная грусть, то волнение, то умиротворение. Дальше что? Взрыв? Дождь из тараканов? — А что мне оставалось делать? Я не мог сказать тебе правды. Не тогда, по крайней мере. — А когда? — Когда бы разобрался, что ты чувствуешь к нему. — Юнги, ты — чертов хитрый лис! — поднимаю руки под пледом и делаю будто две торчащие пики, что меня смешит и я отвлекаюсь немного. — Я? Я просто… я просто хотел, чтобы всё было правильным. А вдруг ты, по какой-то причине, любишь Чона, а я… а я тут со своей правдой, меткой, не пойми чем ещё. — И чем же «не пойми чем»? — мне нравилось подлавливать его на словах. Это было так весело и волнительно, будто мы играем в азартные игры на деньги. — Чувства. Да, — Юнги становится таким серьезным, что кровь стынет в жилах. Он смотрит на меня нечитаемо, заглядывает прямо в душу и словно говорит там всем: «я — хозяин». — Пока ты был с ним рядом, я не мог убедиться на сто процентов в том, что вы — не пара. — Ты думал, что я просто так метку перебиваю что-ли? — Слушай, Чимин, — Мин немного привстаёт и принимает более удобное для него положение, сгибая одну ногу и закидывая её под себя так, что колено упирается в боковину дивана. — Я видел так много людей, что запутались не меньше твоего. И видел тех, кто с горечью жалели о том, что сделали и молили «удалить» свои рисунки. Я видел многое. И именно поэтому мне нужно было время. Да и куда мне было торопиться? Я не тот человек, что бежит под венец спустя неделю от знакомства или… Я вообще никого никогда не любил. Я не знаю, как правильно поступать. Я… — Поступай не правильно, а так, как велит тебе сердце. Что тебе говорит твоё сейчас? — Что я — идиот, — бурчит он, почти неразличимо. — Это ещё почему? — я смеялся почти каждую долбанную минуту и не понимал, в какой момент времени день стал таким задорным, сменив направление в положительную сторону., будто в паруса ветер подул с другого берега. — Ты — не идиот же. Совсем нет. — Я почти потерял тебя, — коротко отвечает он и снова этот взгляд, после которого мой смех тут же прекращается. — А если бы ты ушёл сегодня без разговора, просто так, в никуда, заблокировав меня везде? Что если бы ты сделал выводы сам и не вернулся больше никогда? Что если бы я не нашёл тебя на улице час назад? Кто знает, как бы закончился это день, да и… я до сих пор не знаю, как всё сложится. — Ну… ты бы нашёл ещё одного друга. Вот и всё, — пожимаю плечами, а у самого сердце выпрыгивает из груди от его слов. — Глупый Чимин, — тянет он. — Какой же глупый… — Может, — пожимаю плечами снова, соглашаюсь, потому что ума мне не хватало. — Что с того только? — Если ты уйдешь сегодня и больше никогда не вернешься, то я потеряю не только друга. — Носителя дурацких шуток? — Я потеряю своего соулмейта. Теряться. Находить вновь. Снова терять и снова находить, но уже с другими мыслями и ощущениями. За этот день я ощутил тонну чувств, не всегда выдерживал их, но понял кое-что очень важное: как бы с нами не поступала судьба, куда бы мы не забрели и чтобы не натворили — всегда есть шанс выбраться, узнать, объясниться, спросить у того, кто даст тебе ответ; главное преступление против себя кроется не во лжи самому себе, а в трусости, когда ты убегаешь от проблемы, не оглядываясь даже. Наверное, мы здесь, потому что ни я, ни Юнги, не трусы и никогда ими не были. Именно поэтому, мы сидим вместе, на одном диване, не спустя десятилетия, когда всё важное время уже упущено и остаётся лишь оплакивать прошлое, а сейчас — в день, когда мы оба готовы признаться друг другу и самим себе, что чувствуем нечто большее, чем думали. — Что прости? — голос становится таким высоким, словно прищемили, что не нужно. Я правда не понимал ничего из происходящего и даже то, реальны ли мы сейчас в этой комнате. Вдруг я просто очень крепко сплю? Юнги приоткрывает рот, но не говорит более. Он задирает рукав белого свитера и я вижу свежее тату на нём, ещё покрытое тонкой плёнкой, что была и у меня когда-то. — Птица? — в который раз за эти сутки, произношу я. — Моя птица? Юнги кивает и задирает второй рукав свитера, оголяя другую руку, на которой была ещё одна тату, в такой же плёнке, что и на первой. — И… дракон… — выдыхаю слова, наклоняюсь вперёд, рыжие волосы тут же перемещаются на лоб, и я наконец прекрасно вижу то, о чём, наверное, даже и не мечтал. Это был не сон. — Можно я?.. Мин снова кивает, напрочь отбросив мысль о том, что нужны какие-то ещё слова. Я был снова согласен молчать и вкушать. Провожу пальцами по пленке, что покрывала птицу, тоже самое, спустя недолгое время, делаю и с драконом. Тату были свежими. И, как не парадоксально, дракон был таким же красным, как у меня. Я улыбаюсь, тепло и по-настоящему, не мог больше скрывать того, что для меня эти события подобны феерии, буре, чему-то невероятно огромному и величественному, что я никогда не чувствовал. По коже бегут мурашки. Сложно описать какие они, но я ощущал их, как иглы, они приятно кололи, прыгали из стороны в сторону и доходили даже до затылка — настолько я был потрясён. Отдалённо слышу запахи чая и надломанного печенья, а ещё аромат благовоний, что витал тут всё время. Я заворожено вдыхаю его и жмурюсь, ненадолго прикрывая глаза от удовольствия. Мне так хотелось запомнить каждую деталь этого мгновения, потому что, я, наверное, ничего сильнее, чем это чувство, и не осмыслю в жизни. Я слишком сильно влюблён и теряю голову. Юнги почти не дышал. Он так же, как и я, наклоняется немного вперёд и смотрит на тату. — Я сделал их сегодня, — голос такой чарующий, что хочется расцеловать губы, что выдают миру его. — Дракона ещё утром, когда ты заходил первый раз, а птицу — после последнего твоего визита, сразу же, как ты убежал. Я поднимаю голову и смотрю ему в лицо, точнее туда, куда велит мне сердце сейчас. Действительно — губы, что достойны самых жарких, чувственных и долгих поцелуев. Как иначе? — Почему? — кое-как, почти на последнем издыхании и с последней работающей нервной клеткой внутри, произношу я. — Потому что… — Юнги скользит взглядом везде и всюду. Губы, лоб, потом снова губы, щеки, нос — весь я, даже рыжие пряди, что всё ещё свисали, как сильно отращенные сосульки на крыше. Его интересовало, казалось, всё во мне. Кожа его блестит, а свет от гирлянд придают бледности покровов шарм, будто Юнги стал осыпанный золотом. В мятных волосах проблескивают волны, почти кудри, от сильной влажности на улице. Мне так хочется пощупать одну из них, что рука невольно приподнимается вверх, но замирает на месте. Его ладонь изрисована синеватыми линями, они тянулись как ветви дерева, расстилались где-то довольно очевидно и бросались в глаза, а где-то скрытно, будто выглядывали издалека, но не давали на себя смотреть, потому что стесняются. Я рассматриваю каждый его миллиметр и не могу понять — как возможно было создать настолько идеального человека? Волшебная пыль с макового поля — это и есть секрет? Кроме шуток, одним взглядом Мин Юнги мог отправить тебя в космос погулять. Я забывал о времени и даже не слышал назойливый тик его наручных часов, что в обычном состоянии довольно громко отзывался во всём теле. Я смотрю на него точно так же, как и впервые, когда сравнивал такое «явление», как Юнги, с чем-то, что требует восхищения и не терпит грубости. Он был создан для любви. И, кажется, именно для моей любви, потому что никто и ничто не сможет сравниться с лавиной чувств, что я испытываю к нему. — Потому что я хочу быть твоим соулмейтом, Чимин, — решается он. Юнги, еле заметно, облизывает губы, которые знатно подсушило за время сильных морозов, затем приоткрывает рот и всё-таки заканчивает начатое. — Если ты думал, что мне всегда было всё равно на тебя, то ты ошибался. В твоей утренней исповеди я, как ни странно, узнал себя… Знаешь, разница между нами лишь в том, что я отчаянно бежал от того, что внутри меня. По-началу мне казалось всё это надуманным, как воображаемый замок: ты идеализируешь его, постоянно лелеешь в мечтах и жить не можешь без мысли, что он не может быть твоим. Как правило, такие замки разбиваются в пух и прах, когда нос к носу сталкиваются с миром реальным, как лицо и асфальт — исход очевиден же. Но… это было не про мои чувства. Я упорно старался видеть в тебе что-то приземленное, очеловеченное, как у всех… Старался выцепить в тебе всё самое плохое, дурацкое, отталкивающее и обобщённое, что меня бы отвернуло и я наконец-то остыл… Но ты, Чимин, совершенно другой, как с далекой планеты. В тебе нет и капли того, что я так отчаянно искал, потому что ты — солнце, даже такой же рыжий и светлый. Вот, смотри, — Юнги берёт одну прядку с моего лба и лучезарно улыбается, немного вертит её и опускает обратно, в свободное плавание. — Возможно, другой бы в тебе увидел сотни минусов и сомнительных качеств. Я же смотрю на тебя, а в голове лишь волшебная маковая пыль, потому что минусы — не минусы вовсе, а плюсы — это очередной шарм, твоя изюминка, то чем можно покорить весь мир, если не больше. Ты — другой. Совершенно другой. Когда я смотрю на тебя, мне верится, что мир, в котором я живу — это самое замечательное место во вселенной, потому что мне довелось встретить тебя именно здесь. А ты, будто прилетел сюда, запутался, плутал не там, и теперь я встретил тебя и… хочу не отпускать никогда. Возможно… я не самый лучший вариант для тебя и не предел мечтаний вовсе, ведь я — обычный татуировщик, что верит в лучшее и немного сходит с ума, представляя дурацкие маковые поля, когда плохо, — Юнги смеется, но в интонации грусть. Он опускает взгляд на тату, сканирует её, улыбка растворяется, а я, почему-то, всё равно улыбаюсь в ответ, с той же меланхоличной ноткой, как бы подбадривая его, говорю душой, что всё будет хорошо и мы с ним уж слишком похожи, а значит не пропадём. Затем, спустя почти минутное молчание, он всё же решается продолжить свой монолог. — Возможно, твоя птица есть на чьем-то запястье ещё, она такая же, в точности, и кто-то предназначен тебе судьбой больше, чем я. Однако, я не хочу допускать и мысли, что когда-то ты перестанешь приходить ко мне в мастерскую, шутить глупо, улыбаться от каждого моего взгляда и излучать что-то невероятное, неподвластное ни одному описанию на свете. Меня трясёт от мысли, что когда-то я потеряю тебя. И, знаешь, я не хочу быть как Гук, что привязывает тебя с помощью тату намеренно, предлагая взамен лишь свой эгоизм. Это, — он указывает на своё запястье, где была птица, — это — всего лишь язык моих чувств, то, что я умею делать лучше, чем что-либо. Я хочу сказать, что готов… готов быть тем самым, как в книжках и пыльных рассказах о предначертанных из далекого прошлого, и тем самым, что сейчас смотрит на тебя и чувствует непомерную теплоту и счастье, что разрывает меня изнутри. И не потому, что ты стал для меня особенным или быть может так говорит мне судьба, а потому, что мне невероятно хорошо с тобой. Именно с тобой я такой, какой внутри себя, где-то глубоко. С тобой я могу быть ранимым и без толщи брони. Мне хорошо быть и таким, в том числе. А так же, хорошо быть сильным и смелым, тем, кто порвёт задницу Гуку, если только пальцем тебя тронет. Я просто… просто хочу быть рядом. Любым. И я приму тебя тоже любым. Просто потому что ты — Пак Чимин. Пак Чимин, чьё имя звучит из моих уст чаще, чем: «Крэнг, твою ж мать!», — Юнги нервно смеётся, а я подхватываю и теперь комнату наполняет совершенно иная эмоциональная атмосфера. — Вот видишь — не я один по-дурацки шучу тут. Юнги кивает вновь и потирает переносицу. — Я не верил в соулмейтов, да и по сей день верю с трудом. Но для тебя, Чимин, мне хочется быть тем самым предначертанным. Юнги берёт мою руку в свою, приподнимает выше, разворачивает ладонью вверх, а затем ставит своё запястье с драконом рядом так, что они оказываются так близко к другу другу, что на миг кажется, будто мы — единое целое, просто нас разделили и поселили в разные тела. — Не уходи, — шепчет он и смотрит вниз, на наши руки. — Прошу тебя. Я не выдерживаю и вешаюсь ему на шею. Носом утыкаюсь в приятную кожу, что пахнет теми же свежими духами. Руки трясутся, тело тоже, но, на этот раз, совсем не от холода и боли. От чувств. Разных. Приятных, неясных и противоречивых. Но я точно знал, что мне невероятно хорошо рядом с ним. В который раз. — Т-ш-ш, — мурчит Юнги и прижимает меня к себе, обвивая мою спину так крепко и по-родному, что кажется, так было всегда, не только сейчас. Где-то в прошлой жизни, когда всё было иначе, мы уже сидели на таком же диване, может быть, в другом городе или на другой планете, и просто обнимали друг друга, обмениваясь теплом и чувствами, что просачивались наружу, будто мы два переполненных сосуда. Так было всегда, верно? — Ты весь дрожишь. — Я… просто я… — говорю несвязанные слова в шею и сжимаюсь, как сдутый шарик. Юнги чувствовал это и словно приподнимал меня, чтобы я совсем не скис на его руках, в таких долгожданных объятиях. — Просто я… — пытаюсь, но не могу. — Давай помолчим. У нас это так хорошо получается. Юнги наклоняет голову в бок так, что щекой прижимается к моей рыжей макушке и мы действительно смолкаем. И больше ничего не нужно. Только тишина и покой.