***
Дорога длинна. Невозможно длинна. Он не знает, сколько часов он неутомимо пробивается вперед, сколько призрачных оболочек раскрошилось под его ногами, сколько духов он разодрал зубами и когтями. Должно быть, прошли дни. Но путь впереди всё так же долог. Его руки и ноги наполняются силой. Его чувства обостряются, он ощущает пространство на несколько ли вокруг. Вокруг него призраки, тысячи тысяч призраков, столь много, что даже он не может охватить своим сознанием их всех. Каждый в этой многотысячной стае имеет в уме одну-единственную цель. Подавляющее большинство — бестолковые слабаки, глупые маленькие создания, проделавшие весь этот путь только чтобы закончить его внутри у более сильного собрата. Но Хуа Чэн чувствует среди этой толпы пятерых других Свирепых, что могут стать для него помехой в будущем. Один из них пахнет смутно знакомо, но на таком расстоянии Хуа Чэн не может определить точнее. Он, прищурившись, оглядывает бойню внизу со скалистого уступа. Каждого врага он тщательно оценивает: стоит ли тот возможной задержки? Из пяти присутствующих Свирепых призраков двое всё ещё сильнее него. С учётом этого… — А ты занятный, — тянет кто-то позади него. Юноша замирает. Когда он бросает взгляд через плечо, он видит женщину. Она высокая и изящная, её длинные волосы свободно спадают ей на плечи. Хуа Чэн никогда не обращал особого внимания на женскую красоту, но эта женщина… даже он не может отказать ей в очаровании. У неё нежный изгиб губ и острые скулы, она одета в красное и чёрное, золотая вышивка украшает её рукава. Если бы не разорванная ткань и следы запекшейся крови прямо напротив её сердца, Хуа Чэн мог бы принять её за невесту. Это, и её глаза цвета крови. — Ты был по ту сторону, не так ли? — задумчиво тянет она, оглядывая юношу с ног до головы. — Я чую на тебе этот запах. Хуа Чэн решает не отвечать и смеривает её ответным взглядом. Её прекрасные губы изгибаются в хитрой улыбке. — Думаешь поглотить меня, молодой господин? Разумеется: он чувствует духовные силы, что исходят от неё волнами. В подобных битвах выживает сильнейший. Если он не нападёт, нападёт она. Но женщину всё это, кажется, совсем не волнует. — Крайне редко рассеянная душа собирается вновь. Она шагает вперёд, и каблук её чёрных сапог с каждым шагом мягко цокает о камень. Она склоняется к юноше, глубоко вдыхая. — Ты ещё и проклят, как интересно… В то мгновение, когда она склоняется над ним для лучшего обзора, юноша бросается на неё, оскалив клыки. Она ловит его одной изящной, невозможно сильной рукой. Идеально ухоженные ногти впиваются юноше в горло, женщина скалится в ответ и шипит ему в лицо: — Не перебивай, когда я говорю, неуч! Он превосходит её по размерам вдвое, а то и больше, но она откидывает его прочь, как тряпичную куклу. Это ничем ему не вредит, конечно, но тело молодого демона корёжит мягкий вулканический камень, оставляя в нём борозду глубиной в половину чжана. Женщина мягко спрыгивает к нему, легко приземляясь на ноги. — Как тебя звать? — холодно и нетерпеливо спрашивает женщина. Юноша молчит, и она опускает ногу ему на грудь, постепенно усиливая нажим каблука. Хуа Чэн стискивает зубы. — Ты ещё не усвоил правила мира призраков, мальчишка? Урок первый…— шипит демоница. Её зрачки превращаются в узкие щёлочки. — Тебе НУЖНО, чтобы твоё имя знали! — …Хуа Чэн, — выплёвывает он наконец. Давление мгновенно пропадает с его груди, и тон женщины становится приятным: — Вот видишь, ничего сложного, — она отступает на шаг назад, удовлетворённо кивнув. Юноша медленно поднимается на ноги, сверля её злым взглядом, и женщина снова начинает улыбаться. — Можешь звать меня Чжао Бэйтун. Он настороженно проводит ладонью по груди. Он думал, что в окрестностях горы только пять духов Свирепого уровня, но он не почувствовал этой женщины, пока она не возникла прямо у него за спиной. Даже сейчас он почти не ощущает её присутствия на духовных планах, хотя её сила должна быть огромной. — …Если для призрака так важна известность, — рычит он, недовольно сверкнув глазами. — То отчего я никогда прежде не слышал твоего имени? Должно быть, он задел её за живое: в её глазах появляется нехороший огонёк, а губы растягиваются в улыбке. — Известное имя нужно призракам послабее, — тянет она, медленно обходя его по кругу. — Что привело тебя сюда? — То же, что и тебя, — напряжённо отвечает он. Теперь он знает, что не выйдет победителем из битвы с ней. Её смех столь же холоден, как и пронзительный ветер, завывающий на вершине скалистого уступа. — Это мой дом, — отвечает она ледяным тоном. Ветер путается в её волосах. — И я живу одна уже очень, очень долго. Хуа Чэн оглядывается, постепенно начиная осознавать, где в действительности они находятся. То, что он изначально принял за изъеденные ветром скалы, когда-то было городом. Теперь же его руины поглотили застывшая лава и вулканический пепел. Он снова переводит на неё взгляд. Она больше не улыбается. Её волосы треплет ветер. — …Что это за место? — спрашивает он, пытаясь осознать увиденное. Дянься многое успел рассказать ему, пока они ещё были вместе, в том числе о стихийных бедствиях прошедших эпох. Но ни о чём настолько всепоглощающем он никогда не слышал. Чжао Бэйтун сжимает руки в кулаки. — Я расскажу, если ты ответишь мне на один вопрос, — она вскидывает подбородок. — Зачем ты здесь? Хуа Чэн складывает на груди руки. Его раздражает задержка, но он не сможет заставить эту женщину говорить силой. — Я здесь, чтобы попасть в Медную печь. Чжао Бэйтун лишь скучающе отмахивается. Что ж, если она действительно родом из этих мест, то подобное, должно быть, происходит с ней регулярно и успело порядком надоесть. — Почему ты вернулся в этот мир? — повторяет она настойчиво. Юноша медлит. Ответ на этот вопрос невозможно прост, но в то же время… впервые ему хочется его скрыть. Инстинкты молодого демона кричат, что правда несёт угрозу, но… Призраки, особенно сильные призраки, чуют ложь. — …В подлунном мире остался дорогой мне человек, — отвечает он наконец. Могущественная разновидность любви. Невероятно редкая. За все её годы (а Чжао Бэйтун даже по меркам призраков прожила невероятно долгую жизнь) она ни разу не слышала, чтобы развеянная душа вернулась вновь из-за чего-то настолько простого. — Отчего ты не вернулся к этому человеку, когда обрел воплощение? Хуа Чэн сжимает зубы. — Сейчас я не в состоянии защитить его. Она только вздёргивает идеальную бровь: — Ты Свирепый призрак. Чего тебе стоит защитить одного человека? — …Он принц, — сухо отвечает Хуа Чэн. Уж эту деталь он может выдать безо всякого беспокойства: по этой земле ходит множество принцев. — И у него много врагов. Глаза Чжао Бэйтун распахиваются, потом сужаются. Она складывает руки на груди. Юноша не знает, чего ожидать, но… — Когда-то я полюбила принца, — тихо говорит она, пряча под веками глаза, наполненные такой болью, что даже с его опытом Хуа Чэн не может её представить. — И это стало для меня концом всего. Она медленно оборачивается. — Ты обучен грамоте? Он снова медлит с ответом. — Я спросила, — повторяет Чжао Бэйтун тяжелым от недовольства голосом. — Умеешь ли ты читать. — …Отчасти, — так же недовольно отвечает Хуа Чэн. Дянься брался за его обучение, но без зрения процесс был медленным, и под конец жизни Хуа Чэн усвоил начертание только самых простых знаков. Чжао Бэйтун рукой указывает на восток. Проследив взглядом за её жестом, юноша вдруг замечает выгравированную надпись… Должно быть, когда-то она была частью большой таблички перед входом в храм или государственный дворец. — Там написано «Уюн», — поясняет она, опустив руку. — Так называется это место. Если ты достаточно умён, то узнаешь остальное сам. Её слова пропитаны ядом, ненависть сочится из неё, как кислотный дождь из отравленных облаков, и Хуа Чэн не может не восхититься. Он спрашивает: — А что насчёт тебя? Она ненадолго замирает (он видит только её напряжённую спину). — Что насчёт меня? — Что держит тебя в этом мире? — спрашивает юноша. Эта женщина выбрала для своего посмертия весьма странное место. Чжао Бэйтун будто бы немного сутулится, но Хуа Чэн не успевает ничего сказать, как она вдруг выплёвывает с бурлящей яростью: — В подлунном мире тоже остался дорогой мне человек. В её голосе нет любви. В нём только глухая, острая ненависть. Прежде, чем Хуа Чэн успевает ответить, она исчезает. Мгновенно. На том месте, где она стояла, остаётся только… бабочка. Она излучает нездешний серебристый свет, плавно взлетая всё выше и выше. Он тянется к ней, пытается поймать… но тщетно. Она уже исчезла. Следующий час Хуа Чэн проводит, бродя по руинам города. Он постепенно запоминает символы, что указала Чжао Бэйтун, сопоставляет их со звуками. Когда он рос, никто не брался учить его. Боль была его наставником, а с ней приходило унижение. Но он всегда схватывал налету. Сам язык весьма похож на язык Сяньлэ, только древнее. Будь у него больше опыта, он смог бы расшифровать и другие письмена, понять больше. Но он и так узнаёт немало. Он узнаёт, что этот падший город — руины королевства Уюн, как и сказала Чжао Бэйтун. И, как и когда-то в Сяньлэ… Народ Уюна поклонялся наследному принцу, что был рождён под несчастливой звездой. Юноша останавливается у разрушенного храма, склонив голову к плечу. Он недолго раздумывает, стоит ли зайти внутрь, но неясный гул впереди заставляет его передумать. В его глазах сверкает решимость. Ответы на вопросы можно будет найти и потом. Сейчас… у него есть другая задача. От внезапных передвижений соседних гор призраки мрут, как мухи. Только одна гора недвижимо возвышается в самом центре. Гора Тунлу. Чем ближе к её подножию пробирается Хуа Чэн, тем сильнее от схваток густеет воздух. С каждой победой он становится всё сильнее. Но есть и ограничения. Он вынужден питаться мелкими, слабыми демонами: их он может разорвать клыками и когтями. Низкопробное оружие ему не подходит: мечи и сабли рассыпаются в его руках от колоссального давления. Они ещё хуже, чем просто бесполезны. С призраком Свирепого уровня не справиться голыми руками, а его враги сильны и коварны. Он не может полагаться на грубую силу. Уже пробившись к самому подножию вулкана, Хуа Чэн, отвлекшись от подобных раздумий, вдруг кое-что замечает. Кое-что, чего здесь совсем не должно быть. Он медленно втягивает в себя воздух, кривя от отвращения губы. Люди. Он резко оборачивается; его ноздри трепещут, а зрачки расширены. Что здесь делают люди? С другой стороны, это объясняет, почему слабые призраки так быстро наводнили округу, хоть для многих это и заканчивалось плачевно: они учуяли лёгкую добычу. — А ведь ты мог бы быть и поумнее, — тянет знакомый голос. Хуа Чэн закатывает глаза, не собираясь отвлекаться, но бледная изящная лодыжка оказывается у самого его лица. Чжао Бэйтун сидит, свесив ноги, на плоском каменном уступе и со скучающим выражением лица наблюдает за бойней внизу. Она смотрит на призраков, раздирающих друг друга в клочья ради победы в бессмысленной игре, не стоящей её внимания, и лениво откусывает от яблока. Сок стекает по её подбородку. — Знаешь, я просто ОБОЖАЮ, когда люди дают мне раздражающие, невнятные советы, — язвит Хуа Чэн. — Как удачно. Продолжай в том же духе, — демоница улыбается: в этот раз его подколки совсем её не задевают. — Ты ведь понимаешь, что в Печи тебе кое-что понадобится? Хуа Чэн фыркает и собирается пройти вверх по тропе, прочь от неё, но эта же грациозная стопа останавливает его: Чжао Бэйтун упирается пяткой ему прямо в лоб. — Тебе нужно духовное оружие, — продолжает она как ни в чем не бывало, мыском сапога откинув его на полчжана назад, даже не отвлекаясь от своего яблока. — С твоим нынешним набором ты годен лишь на то, чтобы ублажать женщину. Он бросает в её сторону недовольный взгляд, и она исправляется: — …Или принца, если тебе так больше нравится. Разумеется, но вопрос не в этом. — Обязательно загляну на рынок по дороге и прикуплю парочку, — саркастично отвечает он. — Если ты перестанешь быть нахальным юнцом на минутку, то я кое-чему тебя научу, — Чжао Бэйтун вздыхает, подкидывает в воздух остатки яблока и наблюдает, как мелкие демонические твари разрывают на кусочки огрызок и друг друга. Хуа Чэн замолкает. — Для создания духовного оружия требуется кровавая жертва, — шепчет Чжао Бэйтун. Её взгляд становится туманным, устремленным вдаль, а потом вдруг скользит к пещере, из которой разит человечиной. — Если ты умён… то найдешь для себя подходящую кузницу. Юноша окидывает её задумчивым взглядом. — Мне казалось, духовное оружие формируется в момент величайшей доблести, победы или самопожертвования. Что-то про преодоление страданий и добродетель… Усмешка кривит губы Чжао Бэйтун, и она качает головой. — Кто только разносит эти сплетни среди людей? Боги? Хуа Чэн молчит. Знания в этой области (да и по многим другим предметам) он почерпнул исключительно из разговоров с Его Высочеством. Наследный принц был превосходно образован, но всё же… Чем старше становился Хун-эр, тем отчетливее он понимал, что его бог (талантливый, сильный, мудрый) всё же не знает всего. Очень часто жизнь показывали принцу однобоко, с единственной точки зрения. В этом не было вины Его Высочества, да и Хуа Чэн никогда не стал бы его обвинять. Но его воспитывали в слепой вере Небесам, и каждое слово, слетевшее с губ Небесного Императора, являлось для него воплощением абсолютной истины. Хуа Чэну же, напротив, достался жизненный путь, научивший его смотреть на облеченных властью совсем иначе. — Слушай внимательно, — тянет Чжао Бэйтун, крутя что-то в руках. Вещь мелькает так быстро, что Хуа Чэн не может разобрать, что это такое. — Магии всё равно, насколько ты добр, ей всё равно, хороший ты или плохой. Важно лишь сколь много ты заплатишь. Это обмен, а не упражнение по благонравию. Что ж, в этом есть смысл. Если бы духовное оружие действительно возникало благодаря великой жертве или доброте, им могли бы владеть только боги. Если подумать, то по этой причине Небеса скорее всего и поддерживают этот слух. Не ради того, чтобы смертные не пытались обрести силу, совершая великое зло. Нет, Небеса лишь желали удостовериться, что эта сила достанется им одним. — …Откуда ты знаешь столько о духовных орудиях? — спрашивает он, вскинув подбородок. Улыбка женщины немного меркнет. Не из-за печали, нет… Хуа Чэн чувствует в ней гордость, смешанную так плотно с другими сложными чувствами, что он не может их разобрать. — При жизни я выковала множество духовных орудий, — шепчет Чжао Бэйтун, уставившись в небо. Что-то в её голосе выдает… Горечь. Её принцу их требовалось великое множество… и каждый свой духовный меч он любил всем сердцем. В самом конце… разве она не выковала для него клинок, что превзошел все клинки? — Если ты хочешь стать сильнее, если хочешь защитить своего возлюбленного, тебе придется принимать подобные решения. Как в своё время пришлось и ей. Юноша одним пальцем осторожно отодвигает в сторону её лодыжку, преградившую ему путь к пещере. — Я приму это к сведению. Когда фигура Хуа Чэна теряется в отдалении, дерзкая улыбка сползает с её лица. Она слишком хорошо знает, что будет дальше. В конце концов, она играла в эту игру столетиями. Хоть многим удавалось её впечатлить, никто всё же так и не смог стать… Чжао Бэйтун со вздохом прикрывает глаза, откинувшись на неровный камень, и ждёт, когда этот юноша встретит свою погибель. Они все заканчивают вот так. Большинству людей требуется пройти долгий, полный ужасов путь чтобы возненавидеть себе подобных. Пережить всеобщую ненависть или страшное предательство. Хуа Чэн не был большинством. Он всегда ненавидел и презирал людей, и они никогда не давали ему повода думать иначе. Одним из первых ясных воспоминаний о его человеческой жизни было воспоминание о его матери… и это же воспоминание было последним воспоминанием о ней. Она не оставила его, как в своё время предсказывал Наставник Се Ляня, вовсе нет… Люди забрали её у него. Смеясь, издеваясь, проклиная, называя её сына уродцем и чудовищем. Это первое, что Хуа Чэн помнит о мире, и даже после всего пережитого он не хочет думать об этом. Это воспоминание осторожно спрятано глубоко внутри его памяти. Так что нет, у него было крайне мало любви к людскому роду. Люди, что живые, что мёртвые, вызывали у него отвращение. Он подходит ко входу в пещеру, всё ещё обдумывая слова Чжао Бэйтун. Что бы ни привело сюда этих людей, вряд ли их ожидает хороший конец. Но стоит Хуа Чэну оказаться под сводами пещеры, он находит кое-что необычное. Маленькая деталь, что так часто теряется и забывается в громадной схеме вещей. — …Гэгэ? Призрак замирает от звука этого мягкого, напуганного, детского голоса. Он проходит глубже внутрь и понимает: почти все люди, чьё присутствие он учуял, — это дети. Всем меньше четырнадцати, кто-то столь мал, что ещё не научился говорить. Единственный взрослый среди них — молодая девушка, сжавшаяся в углу. На руках она держит двоих самых маленьких детей, и они едва ли старше грудного возраста. Когда Хуа Чэн говорит, недоумение заставляет его голос звучать отстранённо и холодно: — Что это такое? Девушка вскидывает на него взгляд… и вскрикивает. Хуа Чэну требуется некоторое время чтобы понять, что это его лицо так её испугало. Девушка застывает у стены, крепче прижимая к себе детей. — Почему вы здесь? — спрашивает призрак, втягивая клыки и когти. — Я… Мы… — она только шевелит белыми губами, дрожа и запинаясь. — Мы… п-путешествовали… Для с-сирот больше не было места… и какой-то купец… он предложил нам м-место в своём приюте… в соседнем городе. Хуа Чэн вскидывает бровь. — Что ж, — он оглядывает мрак пещеры, летучих мышей, прицепившихся к её потолку, прячущихся в расселинах пауков и следы крови, забрызгавшей стены. Хуа Чэн медленно шагает на свет. — Он определённо выбрал для приюта интересное место. У кого-то из детей постарше вырывается сдавленный смешок, и девушка неожиданно начинает защищаться: — Приют должен был быть не здесь! — вскрикивает она. — Тот купец сказал, что на пути слишком много демонов. Ему пришлось даже нанять заклинателя, чтобы тот защищал нас! Но… Девушка задумчиво затихает, потом продолжает снова: — Мы шли всё дальше… но призраков было так много, и… Он сказал, что нам лучше спрятаться… — шепчет девушка. Её глаза широко распахнуты, в них плещется ужас пережитого. — Раньше нас было вдвое больше. Навскидку в пещере прячется около тридцати человек. Значит, три десятка детей уже погибли. На первый взгляд из-за чьей-то глупости. — Где тот заклинатель, что сопровождал вас? — Он ушёл позвать на помощь несколько часов назад, — объясняет девушка. Её взгляд затуманили слёзы. — Но… он так и не вернулся. Хуа Чэн вскидывает голову, оглядывая потолок пещеры. Там начертана печать; скорее всего её нанесли ещё до того, как открылась гора Тунлу. Она начертана человеческой кровью. Внезапно всё становится для него предельно ясно. Переполненный сиротский дом, отчаянно пытающийся избавиться от лишних ртов. Неизвестный заклинатель, вероятно тёмный, жаждущий поживиться на демонической энергии, которую испускает открывающаяся Медная печь. Разве может что-то послужить лучшей жертвой чем множество невинных душ? Пусть этот заклинатель и просчитался, позволив половине погибнуть, это всё ещё довольно эффективный метод. Этих детей не пытались переправить в другой приют. Их продали. Как скот. Губы Хуа Чэна кривятся от отвращения, и он качает головой. Какой типично отвратительный, жестокий, человеческий поступок. — Гэгэ?.. — зовёт его кто-то, и Хуа Чэн, опустив взгляд, находит у своей ноги маленького мальчика. Ужасно тощий ребёнок смотрит на него из-под спутанных коричневых волос широко распахнутыми глазами, полными несмелой надежды. — Ты пришёл нас спасти? Юноша замирает, его губы чуть приоткрываются, и мальчишка, подрагивая, тянет его за рукав и шепчет: — Там повсюду призраки! Хуа Чэн задерживает на ребёнке свой нечитаемый взгляд. Где-то снаружи другой призрак, уже не Свирепый, ещё не Бедствие, разглядывает звёзды и ждёт его падения. Это неизбежно. Они все… всегда проигрывают. Когда Хуа Чэн был совсем маленьким, он играл в одну игру. Когда его били, когда на него кричали, когда он был голодным, уставшим и одиноким, он представлял, что стал кем-то другим. Сначала весьма смутно. Он просто представлял себя кем-то, у кого есть кровать. Или еда. Иногда он думал о мире, в котором у него есть отец, и его матери не приходится делать… то, что она делает. Когда она умерла, он представлял себя кем-то, у кого есть мама. Не та женщина, с которой он вынужден был жить впоследствии, а кто-то добрый и мягкий; кто-то, кто улыбается, когда видит его, кто не отшатывается в отвращении от его изуродованного лица. Когда он стал постарше, он стал воображать себя самого, но в будущем. Он представлял, что выбрался из этого места. Что он вернулся богатым и влиятельным, что у него красавица-жена, забитые золотом сундуки, позолоченная повозка, превосходные клинки… Он представлял, как они подавятся от зависти. Представлял, что заставит их умолять о прощении. Представлял, что теперь они довольствуются его подачками. Позже его мысли стали наполняться жестокостью. Он представлял, что стал воином — сильнейшим из всех, настолько сильным, что больше никто не мог его победить. И тогда он бы им отомстил. Он убил бы каждого, кто посмел его тронуть. Каждого, кто смотрел, но не вмешивался. Затем он убил бы всех остальных. Так было бы справедливо. Они виновны в том, что счастливы в мире, который так жестоко с ним обошелся. Он играл в эту самую игру тогда, на том шествии в честь церемонии поклонения Небесам. Опершись на перила на самом краю городской стены, он представлял с нарастающим злорадством, как сбрасывается вниз. Мгновение спустя это перестало быть игрой. Это был день, когда всё изменилось. Весь мир стал другим, потому что… В тот день Хуа Чэн узнал, что в этом мире есть один человек, способный на бескорыстную доброту. Что где-то в этом мире, не внутри игры, а по-настоящему, есть место, где он может быть в безопасности. Пусть он никогда не был достаточно хорош, чтобы ему позволили остаться. Пусть удача никогда не была на его стороне, пусть он не мог надеяться даже стоять с принцем рядом. От одной этой мысли он начал тогда горько плакать. Ему хотелось стенать и кричать, пока кто-то не скажет ему, что это неправда. Он цеплялся за одежды наследного принца, пока Советник предсказывал его судьбу, и рыдал, твердя сквозь слёзы, что это неправда, что он не проклят, что он не приносит несчастья… Тогда наследный принц крепко прижал его к себе и прошептал: «Я знаю. Я знаю, что это неправда.» С тех пор правила игры изменились. Вместо того чтобы представлять кого-то другого или взрослую версию себя… когда Хуа Чэн страдал, он пытался представить, что сделал бы Дянься, если бы был здесь. Он не думал, что его бог спасёт его, вовсе нет. Даже в моменты глубочайшего отчаяния он не хотел тревожить Се Ляня подобным. Но он представлял, что наследный принц поступил бы храбро и справедливо. Он был бы сильнее своих врагов и отбрасывал их прочь, будто они ничего не стоили. Честно говоря, у Хуа Чэна так и не получилось освоить «справедливую» часть, подобное было просто не в его характере. Но он очень старался подражать всему остальному. Теперь… он больше не ребёнок. Теперь он знает о мире куда больше. Знает куда больше о боге, которому поклонялся, о человеке, которого полюбил. Хуа Чэн никогда не сможет быть таким, как Наследный Принц. Не важно, как сильно он старается, они всегда будут разными людьми. Цель недостижима, и его усилий всегда будет не хватать. Всё в порядке, это… это нормально. Пусть Се Лянь всегда считал его лишь ребёнком, потерянным зверёнышем, что следует за своим богом неотступно, но всё же он принял его. Хун-эр был ему небезразличен, он даже оплакивал его смерть. Но всё же привычка — вторая натура, а Хуа Чэн весьма хорош в своей игре. Он точно знает, что сделал бы его бог, окажись он здесь. Даже лишенный духовного оружия, он бы попытался спасти этих детей. Даже если это безнадёжно. Даже если он будет знать, что скорее всего потерпит крах. Но как бы поступил… как на самом деле поступит сам Хуа Чэн? Сложно сказать. На чумазом личике этого ребёнка нет красивого оправдания мироустройства и стройной философии. Мир никогда не был добр к Хуа Чэну, и тот не остался в долгу. Он не может поступить так, как поступил бы его бог: слишком велик риск. И он рискует тем единственным, ради чего поставил на кон собственную душу: возможностью вернуться к Се Ляню. Но стоит ему посмотреть в эти глаза, полные надежды, полные мгновенного детского доверия… Призрачный юноша знает, что способен на жестокость. Что он сможет уйти и оставить их умирать, или, ещё хуже… Воспользоваться ими. Скорее всего именно для этого Чжао Бэйтун рассказала ему, как изготовить духовное оружие. Сложно представить, какой колоссальной негативной энергией будет напитан клинок, выкованный из стольких невинных душ. Он будет настолько сильным, что Хуа Чэн сможет сразу войти в Медную печь. Он может так поступить, он вполне на такое способен. Но у него есть одна-единственная причина этого не делать. Простая, совершенно примитивная причина. Он не хочет. Хуа Чэн осторожно опускает ладонь мальчику на макушку и ерошит тому волосы. — Я постараюсь. По большей части за этими сиротами охотится только низшая нечисть. Чем больше призраков Хуа Чэн прикончит, тем сильнее он станет… Конечно, это лишь отговорки, но он старается убедить себя, что это не конец. Что, когда настанет время, ему не придется выбрать худший вариант. — …Спасибо, — шепчет самая старшая девушка дрожащим голосом. Эта самая девушка совсем недавно отшатнулась в ужасе, увидев его лицо. Хуа Чэн не отвечает, просто оборачивается и молча проходит ко входу в пещеру. — Будь осторожней, гэгэ! Он на мгновение замирает, и, вопреки всему, его губы трогает слабая улыбка. Так странно слышать, что кто-то зовёт его так… Пробуждает воспоминания. У входа в пещеру он находит Чжао Бэйтун: та не сдвинулась с места и наблюдает за ним с любопытством. — Что ты делаешь? Хуа Чэн встаёт у входа, окидывая хмурым взглядом заполненную призраками долину. — Кое-что чертовски глупое, — признаёт он, и в его голос закрадывается что-то похожее на недовольство. Его раздражает вся ситуация, раздражает собственная мягкосердечность. — Что ж, — она медленно улыбается. — По крайней мере ты сам это осознаёшь. Похоже, этот юноша — один из тех людей, что отрекаются в себе от любого благородства и всё равно оказываются героями. Чжао Бэйтун следит за молодым призраком, постукивая по подбородку длинным алым ногтем. Скорее всего он сам об этом не знает. Так даже интереснее. В любом случае, ждёт ли его успех или неудача в его нынешнем деле, Чжао Бэйтун знает общий исход. Чем бы оно ни закончилось, это ничего не изменит. Чем бы оно ни закончилось, она будет разочарована. Если надеяться и затем разочаровываться достаточное количество раз, циничность и нигилизм становятся твоей второй натурой даже в посмертии. Но всё же она смотрит, как он пытается. Четыре дня она смотрит, как он пытается. Он вырезает призраков и демонов толпами, в таких количествах, что тела образуют холмы на подходах к ущелью. Он убивает, пока кровь не пропитывает его, пока руки не оказываются в ней по локоть. Он больше похож на обезумевшего зверя, чем на героя, защищающего слабых. Он убивает когтями, а когда скользкие от пролитой крови руки больше не могут удержать врага, он начинает раздирать их зубами. На третий день он заставляет себя взять небольшую передышку в период затишья. Он забредает в пещеру и собирается утереть пот со лба, но только перемазывает лицо кровью. Глубже в пещере есть небольшой пруд, наполняемый подземными источниками, пробивающимися из-под руин Уюна. Вода в них отравлена трупным ядом, Хуа Чэну уже несколько раз приходилось тратить духовную энергию на её очистку: людям нужно что-то пить. Дрожа от усталости, он пытается смыть кровь. Трёт руки, лицо, зачерпывает ладонями воду и поливает ей волосы. Что-то легонько касается его щеки, и он с шипением дергается. — П-простите! Это… Это та девушка. Та, что невольно привела население целого сиротского дома к ужасной смерти. Та самая, что отшатнулась с ужасом и отвращением, впервые увидев его лицо. Она отшатывается и теперь, теребя тряпку в дрожащих руках. — Простите, г-господин! Взгляд Хуа Чэна задерживается на её бледном, осунувшемся лице. Она сжимается у стены пещеры, подтянув колени к груди, дрожа, как лист на ветру. Другие дети уже привыкли к нему… или хотя бы понимают, что он союзник. Но она всё ещё перепугана. — Что ты делаешь? — ровно спрашивает он. —Э-эм… — она всё ещё прижимает к груди тот кусок ткани. По его подсчётам, она сейчас на грани нервного обморока, но всё же выдавливает из себя тихим, запинающимся голосом: — У в-вас кровь на лице осталась… Будь Хуа Чэн хорошо воспитанным благородным господином, он бы сказал, что испачкаться кровью, защищая юную девушку, — это честь для него. Или что-то вроде этого. Если бы его интересовали девушки (или вообще кто-либо), он бы поддразнил её, что она просто ищет повод прикоснуться к его лицу. Но Хуа Чэн — не хорошо воспитанный благородный господин, да и девушки (и кто угодно ещё) его не интересуют. Даже если бы интересовали, эта девушка уже не раз показала, как он ей отвратителен. — И какое тебе до этого дело? — холодно отвечает он. Девушка замирает, нервно теребя тряпку. — Вы… — она сухо сглатывает и отлепляется от стены, снова подбирается поближе. Осторожно, крадущимися шагами, будто бы ожидая, что он в любой момент бросится вперед и разорвёт её на клочки. Он не бросается, только наблюдает за ней с недоверием. — У вас руки… трясутся, — осторожно объясняет девушка. Очень медленно она своими руками, трясущимися не меньше, подносит ткань к его щеке. — Позвольте… мне. Она мягко стирает запёкшуюся кровь и грязь с его щёк и лба. Хуа Чэн только наблюдает, и он не знает, что отражается на его лице. Она обтирает его осторожно и мягко. Пусть её и трясёт от страха, никто не касался его так бережно с тех пор, как… И даже тогда, за всю его жизнь только Наследный Принц прикасался к нему бережно. — Простите, п-правда, — бормочет она, опуская тряпку в воду и выжимая её, пока не смывается кровь. Чистую ткань она подносит к его рукам. Её губы начинают дрожать, стоит ей увидеть когти, но она всё равно принимается методично счищать с его кожи кровь и копоть. — Я… я не должна была тогда так кричать, — бормочет она, опустив глаза. Он чувствует её искренний стыд и раскаяние. — Я всегда боялась призраков, — признаётся она, опустив голос, чтобы другие не услышали. — С самого детства. Но… Она закусывает губу. — …Я просто не знала, что они бывают хорошие, — она пристыженно смотрит в пол, стесняясь своих слов. Хуа Чэн не может перестать на неё смотреть. Оказывается, по чьим-то меркам его можно назвать «хорошим» призраком. Неожиданно. Наступившая тишина ощущается тяжёлой, и под его неподвижным взглядом девушка набирается храбрости чтобы её нарушить: — Вы… вы собирались жениться? — спрашивает она, зачерпнув воды, чтобы намочить Хуа Чэну волосы и выскрести из них кровь. Тот замирает. — …Что? — Ваши одежды, — она кидает на них быстрый взгляд. Теперь они ещё более насыщенного красного цвета, и Хуа Чэн вспоминает. Он успел позабыть, что много лет назад, перед самым сожжением его тело переодели в чужой свадебный наряд. — …Нет, — отвечает он наконец. — Меня похоронили в таком виде. — О… — она задумывается, брови сходятся у неё на переносице. — Разве это не дурная примета? Хуа Чэн фыркает. Он был рождён под несчастливой звездой и прожил всю жизнь настолько неудачливым, насколько это вообще возможно. Вряд ли одежды изменят что-то. Но он не собирается объяснять этого ей и вместо этого говорит: — У меня был кое-кто, — он вглядывается нечитаемым взглядом во тьму под сводами пещеры. — Но я так и не успел спросить. Ему бы всё равно не хватило духу. А даже если бы хватило, ему ни за что не ответили бы согласием. — Мне жаль… — девушка сочувственно хмурится. — Она… она была красивая? Хуа Чэн не исправляет её, он недостаточно ей доверяет, чтобы выдавать слишком много деталей. — Да… — он вздыхает. — Прекраснее целого мира. Девушку это порадовало. Такие признания звучат весьма романтично, когда тебе не приходится с этим жить. Когда не знаешь… обстоятельств. — Она тоже тебя любила? Было время, когда он бы мгновенно, инстинктивно ответил «нет, никогда». Это невозможно. Сейчас… — Да. «…потому что я слишком сильно тебя любил» Сложно не поверить таким словам, особенно когда сказавший их человек даже не знал, что ты можешь его услышать. Если для Хуа Чэна и было возможным упокоение после смерти, то эти слова не оставили ни единого шанса. Разве смог бы он когда-нибудь уйти? Когда он смотрел на своего возлюбленного, плачущего над его мертвым телом, слышал его шёпот… разве смог бы он двинуться дальше? Пусть это не та любовь, что пылает в сердце самого Хуа Чэна, это единственная любовь, что когда-либо была ему дарована. И он не может, не может её отпустить. Никогда. — Когда вы умерли… — тихо спрашивает девушка, мягко выжимая остатки воды с кончиков волос Хуа Чэна. — …вы повредили свой глаз? Он кончиками пальцев оглаживает нижнее веко своего правого глаза и качает головой: — Я таким родился. Она хмурится, неловко и сочувственно, и… Этот сочувствующий тон заставляет его напрячься и вывернуться из её рук. — На подходе новые призраки, — отрезает он, поднимаясь на ноги. Может, он должен сказать ей оставаться здесь или что-то еще, но… Так поступил бы благородный господин. Или герой. Отважный воин из сказки. Принц. Бог. Любой из них — но не он. Хуа Чэн никогда не сомневался в том, что он такое, кем он является. У него не было такой возможности: мир напоминал ему при каждом удобном случае. Монстр. Ненормальный. Уродец. Даже когда эта девушка рассыпалась в благодарностях, она всё равно… Всё равно чувствовала отвращение. Даже тогда. Она пожалела его, когда он признал, что прожил с таким лицом всю жизнь. Даже если бы она промолчала, в его памяти остались сказанные той ночью слова. «Уродливое маленькое чудовище…» Он скалится, бросаясь в новую битву, снова и снова. Будто бы если он вырвет достаточно глоток, если он воплотит в жестокость хоть часть той ярости, смятения и боли, что сжимают его грудь, ему станет немного легче. «…отчаянно влюблённое в принцессу» Хуа Чэн — не герой из сказки. Даже сейчас, даже после… «Но он никогда не сможет произнести своего имени вслух» Он стискивает зубы. Даже после всего, что у него забрали в попытках сделать его историю «интереснее». В лучшем случае, он не совсем прогнивший злодей. В худшем — неважный второстепенный персонаж, что даже не доживёт до финала. И второй вариант всё больше похож на истину: демонов и духов становится всё меньше, а за ними на него надвигается… Свирепый призрак. Чжао Бэйтун садится, с большим интересом наблюдая за долиной. Наполовину человек, наполовину другая тварь, изменившаяся до неузнаваемости. Невозможно понять, кем этот Свирепый призрак был при жизни, но теперь он в высоту с два человеческих роста, а кожу его заменила чешуя. С зажатого в его руках шипастого кнута капает кровь. — …Что ты делаешь? — шепчет она, с нарастающим интересом следя за Свирепым призраком, что рванулся вперёд, выпуская из челюстей клубы дыма. Но юноша, за которым она наблюдала последние дни (от которого она не смогла отвести взгляд), не пытается увернуться. Он даже не дергается. Он оглядывает летящую на него тварь с тем же раздражением, что и всех других своих противников. Он зол на себя. На свою благородную сторону. Его плечи напрягаются, он пригибается к земле, его глаз сверкает как красное пламя, а клыки оскалены. — Кое-что… — он резко втягивает носом воздух и рычит: — …чертовски глупое! «Безнадежно», — думает Чжао Бэйтун, наблюдая за битвой. Юноша сражается с ужасающим упорством, но даже это не уравнивает шансы. Ему удаётся ранить чудище, используя силы тысяч призраков, что он поглотил. Запрыгнув тому на спину, призрачный юноша когтями выцарапывает противнику глаза, пока тот не начинает выть, но… Ему нечего противопоставить кнуту. Этот кнут — могущественное духовное оружие. Один его удар рассекает Хуа Чэну всю спину… но он не позволяет боли замедлить свои атаки. Наоборот, боль подстёгивает его, пробуждает в нём жестокость и жажду убийства, от которых Чжао Бэйтун хочется закричать. Как, как он может не понимать, что ситуация безнадёжна?! — Прекрати! — кричит она, сжимая кулаки. Это так… глупо! Такая напрасная трата! — Остановись! Ещё один удар этой штуки тебя прикончит! Самый его дух трепещет. У него сильная, невозможно сильная душа, наполненная таким упорством и такой верой, что даже стоять рядом обжигающе горячо. Но она дрожит и вот-вот развеется из-за чрезмерной нагрузки. — Если ты умрёшь, они все тоже умрут! — шипит Чжао Бэйтун, поднимаясь на ноги. — И в чём тогда смысл?! Нет никакого смысла. Она знает, и этот ребёнок знает тоже: она видит, как он стискивает зубы от злости и бессилия. В конечном итоге всё всегда приходит к этому. Гора Тунлу — это кладбище хороших людей и место рождения всего зла. Стать тьмой означает выжить. Преодолеть это — значит принять свою судьбу. Третьего не дано. Она наблюдала это кровавое перевоплощение ещё на заре времён, и с тех пор ничего не изменилось. Она знает каждую его ступень. — ЗАТКНИСЬ! — рычит Хуа Чэн в ответ, едва увернувшись от очередного удара. Он приземляется, сплёвывает кровь и кричит, перекрывая рычание твари. — ДУМАЕШЬ, Я НЕ ЗНАЮ, СТАРАЯ ТЫ КАРГА?! — ТЫ КОГО КАРГОЙ НАЗВАЛ, ЩЕНОК?! — её глаза опасно сужаются. Есть только один путь, и они оба знают, какой. — ПЕРЕСТАНЬ БЫТЬ ТРУСОМ И СДЕЛАЙ ЧТО ДОЛЖЕН! Одним сильным прыжком Хуа Чэн отскакивает на десять чжанов назад. Он приземляется на каменном уступе у входа в пещеру, тяжело дыша. Она права. С другой стороны долины к ним приближается ещё один могучий дух, на этот раз земляной. Каждый шаг элементаля сотрясает землю, оставляет на ней глубокие трещины. Он идёт прямо к ним. Даже если два врага сцепятся между собой, а не решат прикончить более слабого первым, вышедший из драки победителем получит новые силы, а это крайне весомое преимущество. Это безнадёжно. Юноша стискивает руки в кулаки, его дыхание никак не успокаивается. Это безнадёжно, и он знал об этом с самого начала. Он смотрит вниз, на вход в пещеру. Он знает, он дал себе шанс поступить правильно. Знает, что пытался, знает, что провалился…. Только вот он не может позволить себе проиграть. Пусть те, кто заперт в пещере внизу, не заслуживают смерти, Хуа Чэн не готов умирать за них. Он не таков. Даже если бы он был таким, он обещал. Ему даже не нужно убивать всех. С этой мыслью в его сознание закрадывается шепоток искушения. Одной души будет вполне достаточно. Он думает о той девушке. Трусливая дура. Это ведь она послушала того заклинателя, она привела столько беззащитных детей в это место, а потом сжималась и пресмыкалась, стоило ему только глянуть в её сторону. Она жалела его за то, что он родился с таким лицом. За то, что он был рождён с проклятым оком, за которое его возненавидел весь мир. Хуа Чэн мог убить её. Использовать её тело для создания оружия, добавить больше душ позже, если этого будет недостаточно. Это её глупость завела сюда всех этих детей. Закономерно она понесёт расплату. Это нечестно, но… Он чувствует горечь на языке. Когда жизнь была справедливой? К нему или к кому-либо ещё? И если таков весь мир, то отчего он должен быть лучше? Он спрыгивает вниз, приземляется перед входом в пещеру и заходит внутрь. Дети сжались в углу, и девушка — та самая девушка, что несколько часов назад говорила с ним о страхах и о любви — стоит на коленях среди них, стараясь успокоить самых маленьких, чтобы они не так громко плакали. На его опущенных вдоль тела руках появляются когти. Отвратительно. Какой ужасный, низкий, уродливый поступок. Вполне подходит такому месту. Вполне подходит такому человеку. Очередная страница его истории. Нет места сочувствию. Нет героев. Нет счастливых концовок. — …Гэгэ? Юноша замирает: маленькая рука тянет его за рукав. Он медленно поворачивает голову, его лицо покрыто грязью, потом и кровью. Его клыки и когти всё ещё на месте, его глаза опухли и налились кровью. Но ребёнок, что смотрит на него снизу вверх не выглядит испуганным. Он не боится. По крайней мере, не его. — …Те призраки тебя ранили? Он… — Гэгэ! — раздается новый голос. К нему подбегает маленькая девочка и хватает его за руку, не заботясь о грязи, крови и острых когтях. Она трясёт головой и причитает: — Не ходи туда! Мы как-нибудь по-другому сбежим! — Да! — звучит ещё голос, ему вторит другой, третий… — Может, тут есть ещё один выход! Нет другого выхода. — Может, если мы будем вести себя тихо-тихо и убежим О-О-ОЧЕНЬ быстро, они нас не заметят! Это ничего не изменит. Может, самые младшие слишком малы, чтобы понимать это, но некоторые понимают. Много кто понимает, он видит это по их лицам. У него самого тоже были когда-то такие глаза: молодые, но осознающие слишком многое. Когда он переводит взгляд на девушку (ту самую девушку, чьё убийство он уже спланировал и оправдал), она ему улыбается. Дрожа, прижимая к груди столько детей, сколько она в силах унести. Она перепугана до смерти, но она улыбается ему. Благодарно. Она не произносит слов вслух, не желая напугать детей, которые пока ещё не осознали истину. Которые пока не поняли, что это конец. Которые ещё не узнали, что мир кишит тварями, которым нет дела до маленьких и слабых. В которых нет милосердия даже для детей. Но она шепчет юноше эти слова одними губами, и слёзы градом катятся по её щекам. «Спасибо» Рык тварей слышен всё ближе к пещере. С самого детства Хуа Чэн играл сам с собой в одну игру. Он притворялся кем-то другим. Собой из будущего. Когда это не работало, он представлял, что бы сделал его бог. Пытался подражать чему-то, чем он сам никогда не являлся. Если бы здесь был Дянься, он был бы уже мёртв. Там, снаружи, сражаясь с этими тварями до последнего вздоха. Потому что Се Лянь любит этот мир и всегда будет пытаться его спасти. Сколько бы Хуа Чэн ни спорил, что мир не заслуживает его бога, не заслуживает спасения. Они всегда будут разными людьми. Как бы глубоко Хуа Чэн ни любил своего бога, они никогда не будут похожи. Но им и не нужно. — …Гэгэ? — мальчик хмурится, когда Хуа Чэн мягко забирает рукав из его пальцев и шагает прочь, к выходу из пещеры. — Гэгэ, что ты делаешь?! Не ходи туда, ты…! Тяжёлая когтистая рука, покрытая грязью и запёкшейся кровью, опускается ребёнку на макушку и низкий голос сверху произносит: — Не бойся. Хуа Чэн идёт на выход уверенным, размеренным шагом. Он не любит этот мир, тот никогда не давал ему повода. Он делает то, что делает, не из-за какой-то высокой морали или личной философии. Не потому, что так сказали боги, и не потому, что он боится наказания небес. Если тебе нужен бог, чтобы он указывал тебе, что делать, или ад, чтобы страх перед ним останавливал тебя от зла… …то ты просто кусок бесполезного мусора. Он останавливается у выхода из пещеры, наблюдая с отрешенным спокойствием за битвой двух Свирепых призраков. Это не принесёт ему искупления. Это даже не убедит никого, что он не тот монстр, которым мир привык его видеть. Когда того требовали обстоятельства, Хуа Чэн был способен стать именно тем, кем его всегда считали. Монстром. Невероятным чудовищем. Вот она, история, что писалась специально для него, строчка за строчкой, пока каждая сюжетная линия не заняла своё место. Он поднимает руку. Подушечки его пальцев в задумчивости оглаживают нижнее веко. Он — всё то, что о нём думали. Но ещё он солдат Сяньлэ. Он был любим богом. Он вонзил в себя меч и был проклят на тысячу жизней вперёд, не колеблясь и не отступая. Хуа Чэн — человек, что посмотрел смерти в лицо и сказал «нет». Какую бы историю для него ни придумали, какую бы роль он ни должен был сыграть, он отказывается. Даже если придется изорвать рукопись. Даже если придётся вырвать из неё все страницы до последней. Дело не в том, что из него бы не вышел злодей или монстр. Но он не хочет ими быть. Чжао Бэйтун смотрит на последние мгновения перед столкновением юноши и его врагов, гадая, пытается ли он покончить с жизнью таким странным способом. Она зовёт его, от злости и бессилия ей почти больно говорить: — Ты что делаешь?! Только увидев улыбку Хуа Чэна, она начинает понимать. Кровь течёт из уголков его рта, а клыки оскалены. — Кое-что… — его пальцы накрывают собственный правый глаз. Неудача, вот что ему говорили, когда он родился с таким глазом. Проклятье. Уродство. Но неудача, по опыту Хуа Чэна, лишь одна сторона медали. С ней можно работать. И он сделает из своего проклятья ключ к спасению. — …Чертовски ГЛУПОЕ! Довольно сложно вырвать собственный глаз. Даже если ты привык к боли. Даже если научился её принимать. Крик, что вырывается из его горла, настолько громкий, отчаянный и жестокий, что Свирепые призраки замирают на месте, недоуменно оглядываясь. Опаляющая агония прокатывается до самой его сущности, выжигая… Через всю боль юноша продолжает улыбаться. Даже воя и захлёбываясь, он продолжает улыбаться жестокой, кровавой улыбкой. Потому что этого достаточно, он знает. В мире, где магия — это обмен, а не урок добронравия… Он платит баснословно высокую цену. Чжао Бэйтун замерла на месте, приоткрыв рот. Как… как он..? — ААААААААААААААА! От пронзившего воздух крика кровь стынет в жилах, а оглушительный визг заставляет каждую тварь на несколько ли в округе зажать уши. КЛАЦ! Юноша падает на колени, кровь стекает по его подбородку и капает на вулканический пепел внизу. Когда он поднимает голову, то впервые смотрит на мир одним глазом. Не тем чёрным глазом, с которым он был рождён, и не тем кроваво-алым, из-за которого его прокляли. Его глаз сияет как падающая звезда, переливается бликами янтаря и золота. На губах играет жестокая усмешка. — Иди ко мне. Он вскидывает руку, и вспышкой серебряного света что-то оказывается в ней, и его пальцы легко обхватывают рукоять. Чжао Бэйтун смотрит, затаив дыхание. Сабля в руках юноши имеет странную искривлённую форму и смертельно острое лезвие. — Ты либо самый храбрый человек из всех, кого я встречала, — бормочет женщина себе под нос. — Либо самый глупый. Эмин дрожит от нетерпения в руках своего хозяина, ожидая приказа. Хуа Чэн поднимается на ноги, медленно вращая ятаган. Он всегда был храбрым. Это несложно. Легко быть храбрым, когда ты уже видел все худшее, на что способен мир. Жестокий, несчастливый, эгоистичный мир. Мир, который Хуа Чэн не стал бы спасать. Но в этом мире ещё есть дорогой ему человек. И ради этого в нём стоит жить. Ради этого стоит пытаться не стать чудовищем, даже когда мир даёт тебе все причины им быть. Чжао Бэйтун почти ожидает, что он выдаст что-то поэтически-возвышенное, что войдет в учебники истории. В конце концов, ему нужно соответствовать стандартам. «Тело пребывает в страдании, но душа пребудет в блаженстве». Но юноша не говорит ничего подобного. Он только шире усмехается, обнажая окровавленные клыки, и шипит: — Продолжишь ошиваться поблизости, узнаешь. И он бросается убивать. Не сражаться, нет. С ним некому сражаться. Как только ятаган Эмин покидает ножны, он убивает. Рассекая воздух, как стихийное бедствие, нанося удар за ударом без единого перерыва, в точном созвучии со своим хозяином. Палочка благовоний не успела бы прогореть и до половины, а двое из сильнейших призраков на горе Тунлу оказались повержены. Их тела превратились в изорванные, кровоточащие обрубки, а над ними стоит молодой призрак, запрокинув голову к небу. Непонятно как, но начался дождь. Чжао Бэйтун не знает, как ему это удалось: на небе нет ни облачка. Она протягивает руку, ловит ладонью несколько капель, и её брови ползут вверх. Она только тогда понимает… Это… Кровавый дождь. Призрачный юноша останавливается, склонив голову набок, и кровь стекает по его лицу, щекам и за шиворот, он умыт ею, будто это не бойня, а кровавое крещение. Это оно и есть, поскольку в следующее мгновение долину озаряет ярчайшая вспышка золотого света, настолько яростная, что она озаряет горизонт, как восходящее солнце. Восход в краю, что столетиями не видел света. БУМ! Глаза Хуа Чэна широко распахиваются, а Чжао Бэйтун сужаются. — …Всегда играют за обе команды, — бормочет она себе под нос, опершись подбородком на ладонь и рассматривая с косой усмешкой случившееся чудо. Подобное никогда больше не повторится за всю человеческую историю. Призрак, вознесшийся у подножия горы Тунлу. — Вот же плут. Когда Хуа Чэн снова открывает глаз, вокруг светло. Нет визга. Нет рек крови и клубов пепла. Боль, что сковывала его тело мгновения назад, отступила. Кроме темноты в его правой глазнице, он совершенно цел и здоров. Он медленно оборачивается. Небо голубое и высокое, без малейшего облачка. Чистые улицы, выложенные золотом и белым нефритом. Везде, насколько хватает глаз, виднеются дворцы. Один за другим, куда ни глянь. Когда его взгляд упирается в землю, он понимает… Понимает, где оказался. Это и не земля вовсе. Перед ним стоит красивый молодой мужчина, и он одет в ослепительные белоснежные доспехи, отделанные золотом. Цзюнь У, Небесный Император, протягивает призраку ладонь. Нет, больше не призраку. Богу. И он улыбается. — Добро пожаловать, мой друг. Хуа Чэн не принимает протянутой руки, только смотрит на неё задумчиво и расчётливо. После мгновения тишины, откуда-то сбоку раздаётся другой голос: — Да, да, мы все прониклись важностью момента, но это же бюрократический кошмар! Хуа Чэн скользит взглядом прочь от Небесного Императора, к высокому, худому, немного нездорового вида мужчине. У него аккуратная борода, волосы с проседью и глубокие мешки под глазами. Его руки благовоспитанно спрятаны внутри рукавов, и только напряженная спина выдает его нетерпение. — А теперь, — он встряхивает рукавом и достаёт оттуда уже наполовину заполненный свиток. — Куда его занести? Он бог войны или литературы? Он вознёсся в битве, но по сути своей его вознесение ближе к вознесению Юйши Хуан… Цзюнь У склоняет голову. — Я думал, что помощь Средних небес приведет тебя в лучшее расположение духа, Лин Вэнь. А… Хуа Чэн слышал о нём. Божество литературы, что занимается всей бумажной волокитой Небес. Принц упоминал его несколько раз, вскользь. Легко понять, почему. Это строгий бог, но не особо примечательный. — Боги в последнее время так и снуют туда-сюда, и что вы прикажете сделать?! — выражение лица воина становится недовольным, но бог литературы продолжает: — Конечно, нам сейчас не хватает одного бога войны, но… — Я скорее думал, что нам нужен новый повелитель огня, — вставляет Цзюнь У, потерев подбородок. — Уже долгое время не появлялся никто подходящий на эту должность, ты не находишь? — Может сработать… — В этом нет необходимости, — юноша прерывает их обоих. Его голос спокоен и лишен даже крупицы интереса. Оба бога замолкают и переводят на него взгляд. Лин Вэнь выглядит удивлённым и раздраженным одновременно, а лицо Цзюнь У ничего не выражает. — Разумеется, это необходимо! Молодой человек, распределение…! — Я не стану оставаться, — спокойно отвечает Хуа Чэн. — Ни как бог войны, ни как бог литературы, ни как ваш повелитель огня. Тяжелый взгляд Цзюнь У ни на мгновение не покидает лица юноши. — …Ты думаешь, что вправе принять подобное решение? Юноша оглядывается. Он замечает в отдалении нескольких других небожителей. Они смеются и болтают, наслаждаясь плодами своего вознесения. Но Хуа Чэн знает лучше. Он знает, что все они живут в очень узких рамках, подчиняясь набору правил и условностей, давно утративших смысл. Правил, что не понимают ни сами боги, ни люди, которым они служат. Стоит нарушить правила, и богов свергают. Хуа Чэн знает слишком хорошо, что происходит с павшим богом. Они могут сохранить при себе зрение, силы, даже последователей… но каждый из них всё ещё носит кангу. Позолоченные цепи, идущие в комплекте с богатой жизнью. Они просто слишком самоуверенны, слишком ослеплены сиянием своего величия, чтобы их заметить. — Все мои решения — это только мои решения. А даже если и нет, — юноша разворачивается на каблуках и идёт в сторону небесных врат. — То уж точно не ваши. Стоит ему повернуться к Небесному Императору спиной, как тот мрачнеет. Лин Вэнь выглядит как мокрая кошка. — Да кем ты себя возомнил?! — кричит он вслед, потрясая над головой свитком. — Пред тобой сам Небесный Владыка! Но в ответе юноши вместо стыда или хотя бы признания собственной незначительности только веселье. Даже насмешка. — Я никогда ему не молился. Между тремя мужчинами воцаряется тишина. — Что Небесный Владыка, что крестьянин в поле, — он пожимает плечами. — Для меня нет разницы. Хуа Чэн всегда высоко ценил свободу, не любил идти на компромисс и прогибаться. Он всегда отчаянно сопротивлялся тому, что общество пыталось из него слепить. Он молится только одному богу. Опускается на колени перед одним лишь человеком. И есть лишь одна канга в этой жизни, которую он готов принять. Ничего из этого не принадлежит Цзюнь У и ему подобным. — И как же ты поступишь? Призрак останавливается у небесных врат, оборачивается через плечо и улыбается. — Вы убили прошлого Князя Демонов, ваше величество, — отвечает он. Его руки легко сложены за спиной, а на поясе сверкает сабля. — Кто-то должен занять его место. Небесные врата распахиваются перед ним, и впервые с тех пор, как их сотворили… Новорождённый бог добровольно спрыгивает в ад.***
Далеко внизу одинокий призрак оглядывает со скалы поле битвы. Смотрит, как мелкая нечисть сходится насмерть, и их темные массы набрасываются друг на друга, как гребни в беспокойном море. Тунлу призвала в этот раз огромную волну негативной энергии, такого не случалось уже очень давно. Призрак наблюдает, как сходятся горы, запирая сражающихся внутри. Последний шаг перед тем, как будет выбран победитель — тот, кто зайдёт в Медную печь. Из двух оставшихся Свирепых призраков лишь один подаёт надежды, второй же весьма скучен. В конечном итоге, для той битвы, что ждёт их впереди, не подходят оба. Однако, когда горы сойдутся окончательно, не будет пути назад. Поле битвы окажется запечатано, и никто больше не сможет попробовать свои силы. Уголок её губ опускается вниз. Какое разочарование. Впрочем… Мужчины всегда разочаровывают. БУМ! Поле битвы затапливает ослепительный свет. Тот же свет, что она уже видела раньше, только ярче. Золотой. Красный. И, наконец, черный. Затаив дыхание, она смотрит, как шар золотого света спускается на землю. Как кровавая падающая звезда. Когда она падает, земля сотрясается и трескается. Тысячи духов испаряются мгновенно, сливаются в один протяжный крик. Чжао Бэйтун медленно поднимается на ноги, наблюдая восход нового солнца. Она присматривала за миром бесчисленные столетия. Она видела, как королевства возводились из праха и обращались в прах. Видела свержение династий. Видела Небеса, что были сожжены дотла, и видела новые Небеса. И всё это время она наблюдала, как люди замирали на перепутье. Всегда выбирая либо одну дорогу, либо другую. Всегда разочаровывали. Сегодня был проложен третий путь. Сегодня, впервые за последние две тысячи лет… У Чжао Бэйтун появился ученик.