***
Как и все прочие битвы на этой проклятой земле, эта битва затягивается. Хуа Чэн проводит так целые месяцы, скрываясь во тьме, уходя всё дальше вглубь горы, пробираясь по извилистым тоннелям. Иногда Чжао Бэйтун спит. Днями, а, бывает, и неделями. Такие дни он посвящает… размышлениям. За прошедшие годы его мастерство заметно выросло, этого не отнять. Когда Медная печь спит вместе со своей хозяйкой, он вновь принимается вытачивать из камня знакомые черты. Когда-то давно она спросила его, идеально ли его статуи повторяют оригинал, и он ответил «нет». Близко, но нет. Лица, которые смотрят на него сейчас… Хуа Чэн заключает одно в ладони, его черты едва подсвечены серебристым светом нескольких стаек бабочек. Когда Чжао Бэйтун спит, они его не беспокоят. Они давно к нему привыкли. Теперь же схожесть абсолютна: до мельчайшей детали то же лицо, которое Хуа Чэн хранит в памяти. Он поглаживает большими пальцами бледные гладкие щёки и вспоминает тот единственный раз, когда посмел коснуться лица своего бога. Как он поднял подбородок Се Ляня, как губами чувствовал его дыхание, самый мельчайший его вздох… Он проживает свои воспоминания снова и снова. Иногда глазами Чжао Бэйтун. Иногда он видит их урывками, когда проваливается в сон. Обычно призракам не нужно спать, но он измождён почти до предела. Он рисует эти воспоминания на стенах, из-под его руки выходят устрашающе огромные фрески. Он высекает эти воспоминания в камне. Даже те, которые никогда не случались по-настоящему, те, о которых он лишь мечтал, те, которые ему только снились. И он держит в ладонях мечту. Высеченную из камня, доведённую до совершенства иллюзию. Он так желает, всего на мгновение, действительно стать богом. Самым сильным из богов, достаточно сильным, чтобы… Его губы замирают совсем рядом с другими, мраморными губами. Достаточно сильным, чтобы вдохнуть жизнь в камень. — …Хун-эр? Он застывает, так и не выпустив из рук мраморного лица, и только его глаза широко распахиваются, потому что он… Он знает этот голос. — Хун-эр, ты здесь? Он… — Пожалуйста! Хуа Чэн вскидывает голову… и видит его. Не воспоминание. Не сон. Он и вправду здесь, в паре чжанов от Хуа Чэна, блуждает в темноте. — Если ты здесь… — он спотыкается о неровный пол пещеры и едва не падает. — Прошу тебя, отзовись! Дянься. Это… — Дянься, — выдыхает он, не задумываясь, не успев себя остановить, и… Он видит, как голова Се Ляня мгновенно поворачивается на звук его голоса, как тот ищет его во мраке, как дрожат его губы. — Хун-эр?! Дянься столько раз выкрикивал это имя, и Хуа Чэн не мог ответить. Но теперь… — Дянься, — снова шепчет он, наблюдая в поражённом оцепенении, как Се Лянь идёт на его голос, нащупывая себе дорогу в темноте. Теперь он может ответить. — Хун-эр! — вскрикивает принц, спотыкаясь о выбоину в полу, и уже начинает падать, но… Хуа Чэн ловит его, и… Всё по-настоящему. Тело принца в его руках такое тёплое, такое живое, такое реальное. Хуа Чэн слышит, как сердце заходится в его груди. Слышит его частые испуганные вдохи. До этого момента Хуа Чэн и не подозревал, какой Наследный Принц лёгкий. Се Лянь никогда не казался ему маленьким раньше, но… Сам Хун-эр был тогда ребёнком. Ему требуется непозволительно много времени, чтобы понять: это не Се Лянь стал меньше, это Хун-эр вырос. Он никогда не замечал этого раньше, не мог заметить: Хуа Чэн видел принца только в воспоминаниях. Но теперь… Чужие руки цепляются за его верхние одежды, и эти руки дрожат. — …Это ты? Теперь всё кажется таким настоящим. — …Да, — шепчет он, его руки крепко сжимают спину принца, помогая тому поддерживать равновесие. — Это я. Из горла Се Ляня вырывается задушенный звук, полный облегчения, его руки слепо шарят по плечам Хуа Чэна. — Я.. я искал тебя везде, но ты не отзывался! Се Лянь касается его, обнимает за плечи, и ему кажется, что в его руках весь мир. Эти объятия — единственное место на всём белом свете, где он хочет быть. — Мне так жаль, я… — голос у него дрожит и срывается, он со стыдом опускает голову, крепче сжимая принца в объятиях. — Я п-пытался изо всех сил, я—! Но эти мягкие руки ложатся на его лицо, и большие пальцы гладят по щекам, под глазами, проводят по губам, переносице, вдоль линии челюсти… Хуа Чэн не может даже заглянуть принцу в глаза: его глаза смотрят в пустоту, и проклятый узор на них мягко мерцает в темноте. Но Се Лянь улыбается, держа в ладонях лицо призрака, и шепчет: — …Красивый. Из горла Хуа Чэна вырывается сдавленный звук, а руки крепче сжимают принца. Он наклоняется всё больше, пока не прижимается лбом к его лбу, а потом обнимает так крепко, что поднимает Се Ляня в воздух. — Прости меня, — шепчет он снова и снова. — Мне так жаль, прости, прости… — Нет, — руки Се Ляня соскальзывают с его лица. — Ты ни в чём не виноват, мне не за что тебя прощать. Эти руки обвивают Хуа Чэна за шею, притягивают ближе, не отпускают ни на мгновение, даже когда у Хуа Чэна подгибаются колени. Се Лянь опускается на пол вместе с призраком, так и не разжав рук. Хуа Чэн хватает ртом воздух, пытается выровнять дыхание, понять, что происходит, но… — Я скучал по тебе, — шепчет принц. — Я так сильно по тебе скучал… От этих слов дрожь прокатывается по телу Хуа Чэна, он опирается спиной о стену туннеля и сжимает своего бога в объятиях так крепко, что наполовину ожидает, что тот рассыплется. Но нет. Се Лянь остаётся на месте, не меняет даже позы: Хуа Чэн баюкает его на руках, прижимаясь лбом к его лбу, соприкасаясь носами. — …Но ты никуда не уходил, — шепчет Се Лянь, и Хуа Чэн… Их губы всё ещё разделяет какое-то расстояние, но он чувствует, что принц улыбается. Дрожащей, полной слёз улыбкой. — Ты не покинул меня. Хуа Чэн чувствует вскипающие в горле слёзы, и его руки сжимаются у принца на спине. — Я знал, что ты бы никогда меня не оставил. — Никогда, — выдыхает Хуа Чэн, вспоминая вдруг то разочарование и бессильную злость, с которыми он наблюдал за Мэй Няньцином в воспоминаниях Королевы Уюна. «Скажи ей. Упрямый ты дурак, просто скажи ей!» Одна его ладонь зарывается в волосы Се Ляня. Медленно, невозможно осторожно… зная, что он переступает черту, позволяет себе слишком многое, разве у него есть хоть малейшее право… Пряди между его пальцами мягкие, шёлковые, и от одного этого ощущения дрожь пробегает у Хуа Чэна вдоль позвоночника. И его бог не отталкивает его. Одной рукой Хуа Чэн бережно массирует кожу под волосами принца, другой поддерживает его под спину. — Д-Дянься, я… — он сухо сглатывает. Он не может списать свою нерешительность на оглушительный стук сердца или неровное дыхание, но язык у него будто налился свинцом, и каждое слово даётся с трудом. — Гэгэ, я… — Я знаю, — мягко перебивает его принц, поглаживая пальцами затылок и шею Хуа Чэна. Он так близко, что задевает своим носом его. — Я знаю, что ты любишь меня, Хун-эр. Из горла призрака вырывается едва слышный, беспомощный, напуганный звук, и весь он — тоска и жажда. В это же мгновение Се Лянь подаётся вперед. Сначала, когда эти губы только прижимаются к его, Хуа Чэн не реагирует. Не может отреагировать. Он неподвижен так же, как был бы неподвижен любой человек, впервые узревший чудо. Потому что… Как это вообще возможно? Как это может действительно происходить?.. Но эти губы мягкие, тёплые, и целуют его так сладко… — Мой Хун-эр, — шепчет этот голос, и руки принца путаются у призрака в волосах. Се Лянь целует его подбородок, уголки его губ, кончик носа, снова губы; каждое его слово сопровождается новым прикосновением: — Мой красивый, храбрый Хун-эр. Всё вокруг кажется далёким и тёплым, будто бы накрытым плотным одеялом. Голова у него полна дыма от благовоний, а в животе бабочки, и эти сладостные касания, эти чувства всё ширятся в нём, надуваются, как шарик, заполняют его до краёв. В его сознании не остаётся ни одной цельной мысли, только… Я люблю тебя. Мне тебя не хватает. Мне так жаль. О Небеса, как же сильно я люблю тебя… Именно эта пустота в сознании пробуждает его беспокойство. Она заставляет его сомневаться. Всё это… слишком хорошо. Каждый раз, когда он в точности получал желаемое, оказывался ловушкой. Знаком, что вот-вот всё пойдёт прахом. И он знает, что Се Лянь никогда не поцелует его вот так. По крайней мере если на это не будет прочих причин. Он… Ему кажется, что сдвинуть гору легче, чем отпрянуть от этих губ. Он заставляет себя мягко, но настойчиво отстранить Се Ляня и посмотреть на него. Се Лянь смотрит прямо на него своими ясными, зрячими глазами. Хуа Чэн не видел этих глаз долгие годы. Они были скрыты повязкой, а под повязкой изувечены кангой. Последний раз их видел маленький мальчик, упавший с неба, и тот разбитый, окровавленный ребенок, спасённый из мешка. С тех пор, как он впервые заглянул в них, эти удивительные глаза преследовали его неотрывно. Большинство людей не может похвастаться разнообразием оттенков, их глаза тусклые, практически неизменные. Некоторые, как и Хун-эр, обречены на два разномастных проклятых глаза, чей нелепый в своей остроте контраст отталкивает каждого, кто рискнёт взглянуть. Но глаза Наследного Принца Сяньлэ вместили в себя целый мир. Каждый существующий цвет. Как падает на них свет, какое чувство они отражают… они всегда разные. Сейчас, освещённые серебристыми всполохами призрачных бабочек, они кажутся почти фиолетовыми — такими же, как у его предков. Они сияют в полумраке, и от одного этого взгляда яростный красный демон, владелец ятагана Эмина… …зачарован. Абсолютно, безвозвратно зачарован, как опасный ядовитый змей бывает зачарован умелой игрой на флейте. На губах Се Ляня расцветает широкая улыбка, он крепче обнимает Хуа Чэна за шею. — Я не солгал тогда, — шепчет он, смотря на красного демона снизу вверх. — Ты?.. — Ты красивый, Хун-эр, — тихо говорит принц. Одна его ладонь снова ложится на щёку Хуа Чэна, и тот ничего не может с собой сделать: подаётся вперёд, ластится к этой ладони. Ресницы красного демона трепещут, а губы покалывает от поцелуя. — Почему ты мне не поверил? — Я… — он пытается ответить, но в горле у него совсем сухо, и голос не слушается. — Я… Наконец его мечущийся взгляд цепляется за что-то у Се Ляня за плечом — и он замирает. Мгновенная, абсолютная неподвижность. Принц хмурится, поглаживая его щеку. — Что-то не так? Я… — он оборачивается через плечо, проследив за взглядом Хуа Чэна. — Ох. Его голос ровный, будто бы немного раздосадованный. На другом конце туннеля стоит… ещё один Се Лянь. Только совсем другая его версия: он моложе и счастливее, одет в роскошные шелка, а волосы его забраны драгоценными шпильками в изящную прическу. Его обнимают другие руки. Он делит с Фэн Синем страстный поцелуй, ладони личного телохранителя держат его за бёдра, прижимают его к стене, а сам он цепляется Фэн Синю за спину, его изящные пальцы, украшенные золотыми кольцами, сжимают, царапают, притягивают ближе. Он стонет, всхлипывает, шепчет имя… и это не имя Хуа Чэна. Когда поцелуй разрывается, Фэн Синь тут же зарывается лицом в шею наследного принца, целуя, кусая и вылизывая, и этот Се Лянь смотрит на Хуа Чэна поверх плеча своего любовника, раскрасневшийся, дрожащий от желания. Хуа Чэн уже чувствовал подобное, в тот самый день. Тогда Безликий Бай снова пришел к ним, нося не своё лицо. Он обманом заставил Се Ляня поцеловать единственного мужчину, которого тот всегда хотел. И это был не Хуа Чэн, Умин или Хун-эр. Какую боль ему это причинило… но как же он горел. Как обжигала его эта яростная, абсолютно бесправная ревность. Как отчаянно он жаждал завладеть тем, что никогда не могло быть его. Хун-эр был эгоистичным ребёнком, Умин был эгоистичным подростком, и он вырос в эгоистичного мужчину. Ужасно эгоистичного мужчину, который бы вырвал руки человеку, посмевшему прикоснуться к его богу, если бы его бог уже не был в его руках. — …Это ты, — шепчет Се Лянь в его объятиях, ладонями поворачивая к себе его лицо, заставляя отвести взгляд. — Не я. Хуа Чэн пристально смотрит на бога в своих объятиях, пытаясь справиться со своими чувствами, спутавшимися в плотный клубок, пытаясь понять, что именно он… — Он не… — начинает Се Лянь, и красный демон, наконец, уделяет ему своё безраздельное внимание, впивается взглядом в его лицо. Се Лянь повторяет, покачав головой: — Он не тот человек, которого я хочу. Давно замершее сердце вздрагивает в груди Хуа Чэна, он чувствует его бешеный стук, как калеки чувствуют боль в утраченной конечности. «Это не могу быть я», — твердит про себя Хуа Чэн в отчаянных попытках не надеяться на несбыточное, не тянуться слишком высоко. Он знает, что не имеет права. «Это не могу быть…» — Знаешь, я бы полюбил тебя в любом облике. Перед глазами ненадолго мутнеет, а когда Хуа Чэн снова может видеть чётко, его бог уже изменился. Исчезли белые заклинательские одежды, которые он всегда носил. Теперь он облачен в тяжёлые шелка, драгоценные камни и искусная вышивка украшают его одеяния. Таким Хун-эр впервые его увидел: вспышка белого, золотого и красного; в его волосы вплетены украшения, а в уши вдеты красные коралловые серьги. На голове его покоится корона из белых цветов. Небеса… Небеса, он… Хуа Чэн никогда не находил своего бога более или менее прекрасным, не важно, во что он был одет, насколько он был богат, силён или влиятелен, но… Он внезапно понимает, что принц имел в виду. — Ты думаешь, я бы возжелал его лишь оттого, что он знал меня таким? Се Лянь качает головой, и всё в нём до мельчайшей детали — мягкий перезвон украшений в его волосах, тонкий аромат цветов в воздухе — заполняет сердце Хуа Чэна болезненной любовью, у которой нет ни границ, ни выхода. Она поглощает его целиком. — Не имеет значения, где и кем я был, когда мы встретились, — шепчет Се Лянь, поглаживая Хуа Чэна по щеке. — Я всё равно был бы твоим. Хуа Чэн замирает. Его зрачки расширены, а губы приоткрыты. «Твой» «Я всё равно был бы твоим» — Хун-эр?.. Мой. Мой. Мой. Хуа Чэн не осознаёт, что говорит вслух, пока собственный рык не отдаётся вибрацией в его барабанных перепонках. Он слышит, как у Се Ляня сбилось дыхание, и он… Он больше не может, не хочет думать. Одна его рука, что прежде лежала у Се Ляня на спине, притягивает принца ближе, а вторая поднимает его голову за подбородок, чтобы Хуа Чэну было удобнее… Совсем недавно он замирал под ласками своего бога, лишь покорно принимал их, не смея ответить, но это в прошлом. Он больше не прикасается к Се Ляню как сокровищу, спрятанному под стеклом, как к чему-то, на что у него никогда не было права. Он целует своего возлюбленного так, как хочет. Как всегда хотел. С такой страстью, что бог в его руках дрожит, что с его губ срываются тихие частые вздохи. Хуа Чэн целует его, прикусывает нижнюю губу, облизывает и посасывает, пока она не становится яркой, опухшей, пока их языки не начинают двигаться вместе, пока их медленное греховное скольжение не вырывает из горла Се Ляня стон, и Хуа Чэн… Никогда раньше грех не казался ему таким желанным. Ладони на щеках Хуа Чэна притягивают его ближе, и всё, о чём призрак может думать, — как другой мужчина однажды уже удерживал его. Хуа Чэн резко разворачивает их в пространстве, и у Се Ляня сбивается дыхание: теперь принц прижат к стене туннеля, и Хуа Чэн одной ладонью удерживает обе его руки у него над головой в бережной, но крепкой хватке. Се Лянь мог остановить его. Мгновенно, одним лишь своим «нет». Мог оттолкнуть. Мог заставить его замереть, лишь изменившись в лице. Одно слово — и Хуа Чэн отпустил бы его. Он сам бы выцарапал себе оставшийся глаз и сломал бы руки, но больше никогда бы не оскорбил своего бога прикосновением. Но принц лишь стонет в его объятиях и выгибается. Жар этих прикосновений заполняет разум Хуа Чэна, как плотный сладостный дурман. Желание и жажда туманят его голову, и он забывается, позволив себе… То единственное, чего он всегда хотел. То единственное, чем он, человек без всего, так отчаянно жаждал обладать. То единственное, ради чего он готов лгать, воровать, умолять и обманывать. Но в некоторых ситуациях человек может выбрать обман добровольно. Может погрузиться в иллюзию лишь потому, что она слишком прекрасна, что оторваться от неё невозможно. Потому что тело Се Ляня под ним, дрожащее от желания, — слишком заманчивое видение, и оно удовлетворяет потаённое жадное любопытство. Всё происходит так цельно, так безупречно… Его губы действительно такие на вкус? А его стоны? Так они звучат? Если бы всё было по-настоящему, смог бы Хуа Чэн чувствовать биение чужого пульса в прижатых запястьях, как сейчас? Почувствовал бы он, как кожа его бога покрылась мурашками? Это… похоже на правду? В самом начале он действительно думал, что всё происходящее — бред, порождённый его собственным сознанием. Что долгие годы страданий, потерь и изоляции всё же повредили его рассудок, но… На деле всё иначе. У Хуа Чэна всегда было богатое воображение, но этого он никогда не представлял. Мысль о том, что Се Лянь мог сказать подобное, ни разу не приходила ему в голову. Даже во время тех весьма постыдных ночных фантазий, когда он… Нет. Он никогда себе этого не позволял. Но эта иллюзия не из тех, которые мучают. В ней нет жестокости, она создана не для того, чтобы причинить боль или напугать. Безликий Бай когда-то создавал для Наследного Принца иллюзии, которые начинались весьма заманчиво, но конец у них всегда был одинаков. Они разрушали сознание. Но иллюзия показывала Хуа Чэну сцены, порожденные его собственной неуверенностью, его страхами, она показала ему Се Ляня и Фэн Синя, но лишь затем, чтобы утешить после. Кто бы ни наложил этот дурман, намерения заклинателя не были дурными. Нет, эта иллюзия призвана его успокоить. Отвлечь. И тут, сквозь пелену застилающего сознание желания и удовольствия, Хуа Чэн кое-что вспоминает. Когда животное забивают на мясо... Используют один маленький трюк. Чтобы страх не испортил вкус. Чтобы сохранить нежность мяса молодого ягнёнка зернового откорма, мясник звонит в колокольчик у того над ухом или протягивает животному маленькие кусочки пропитанных мёдом фруктов… отвлекая от приближающегося лезвия. Эта иллюзия, это наваждение показывает Хуа Чэну его величайшее сожаление. То единственное, что он всегда хотел испытать в своей жизни, но никогда не мог. Ему преподнесли его величайшее сокровище и позволили насладиться его обладанием. Это… милосердие. Жест доброй воли. Но всё это время медленно пожирали его самого. Он резко отшатывается, тяжело дыша. А стоит ему решиться взглянуть... Се Лянь улыбается ему. В его глазах любовь и нежность, на щеках румянец, а губы припухли от поцелуев. Но стоит этим губам приоткрыться, и Хуа Чэн видит рот, полный длинных, бритвенно-острых зубов. Он видит их влажный блеск. И в этот момент Се Лянь нападает. Хуа Чэн едва успевает отскочить, — так быстро, что врезается в противоположную сторону туннеля, сотрясая каменные своды. Эхо мечется между стен, а тот Се Лянь, которого он держал в объятиях, обращается роем бабочек. — Мог бы просто наслаждаться моментом, неразумный ты ребёнок, — шипит Чжао Бэйтун. Это был жест доброй воли. Хуа Чэн готов признать, что никто не пытался быть к нему милосерднее, чем она. Эта смерть была бы безболезненной, в отличие от всех других его смертей, и на какое-то мгновение дурман действительно принёс ему наслаждение. — Никому не удастся поглотить меня, — отвечает он хриплым, сорванным голосом. — Ты можешь стараться как угодно, но я тебе никогда не сдамся. — Ну что ж, значит, ты выбираешь страдание, — Чжао Бэйтун возникает в туннеле прямо перед ним. Ее глаза опасно суживаются. — Нет, — качает головой красный демон, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Нет, я выбираю жизнь. —ТЫ УЖЕ МЕРТВ! — рычит Чжао Бэйтун, её пальцы скрючиваются, и на них отрастают острые когти. Сама земля содрогается, когда демоница бросается в погоню. — МЫ ОБА МЕРТВЫ! Но быть мертвым не значит не существовать. Быть мертвым не значит сдаться. Хуа Чэн криво улыбается. — Какое это имеет отношение хоть к чему-нибудь? Наконец, разрозненные фрагменты складываются в целое. Он оглядывается вокруг — призрачные бабочки покрывают стены, потолок... делают тоннель похожим на проход в иной мир. — Наставница Тунлу? Она настороженно замирает. Мальчик, которого она когда-то знала, вырос, и теперь перед ней стоит мужчина. Высокий, широкоплечий. Сильные руки заложены за спину, плечи расслаблены, подбородок высоко поднят. В его взгляде нет страха — только острый ум, отвага и азарт. И Чжао Бэйтун гордится им. В глубине своего сердца она гордится им. Гордится так сильно, что у нее перехватывает дыхание, что она не может говорить. Она ненавидит его, — и она его любит. Хочет видеть, как он растет, — и хочет вырвать его молодые корни из земли. И как же отчаянно она хочет, чтобы все было по-другому. Чтобы они оба не были жертвами этих проклятых обстоятельств. Но этот мир гнилой, жестокий и ненасытный. Он пожирает счастье, мечты и надежды. Он дарует тебе детей, а затем заставляет смотреть, как смерть выпивает их до донышка. Этот мир недостоин спасения, и когда он все-таки погибнет, Чжао Бэйтун не испытает и тени сожаления. Но и позволить остаться в живых этому ребенку, который способен его разрушить, она тоже не может. Только не снова. Никогда больше. — Как ты создала призрачных бабочек? Она не отвечает ему, только снова атакует. Но это ничего. Он уже знает, что нужно делать. Красный демон резко меняет направление и стрелой несётся в то место, которого так старался избегать. Впервые более чем за год Хуа Чэн входит в главный зал Медной печи. Ослепительно-белые стены окружают его со всех сторон, и от них исходят обжигающие волны жара, от которых нет спасения. — ПЕРЕСТАНЬ! — кричит Чжао Бэйтун. Боль волнами накатывает на ее тело, пронзает мозг: здесь так много духовной силы, и ее давление так чудовищно, так невыносимо, что она... она не может... У всего есть предел прочности. Теперь Хуа Чэн об этом знает. У каждой конструкции имеются свои слабые места. Даже выпускные клапаны в конечном итоге не выдержат, если давление окажется слишком велико. Чжао Бэйтун несла этот груз более тысячи лет — и он может видеть, во что превратился ее разум. — ПРЕКРАТИ!.. Она не успевает договорить: Хуа Чэн бросается на неё всем телом... А потом мир погружается во тьму. Они больше не в Печи. Нет криков. Нет боли. Нет полчищ призрачных бабочек, роящихся над головой. Когда Чжао Бэйтун открывает глаза, она снова дома. — Мама! И ее сердце сжимается, когда она оборачивается на голос, раскрывая объятия. Мальчишке, что спешит к ней со всех ног, едва ли исполнилось семь. У него длинные волосы, темные, как чернила, и они заплетены в простую косу, перекинутую через его плечо. А глаза у него янтарные, такие же, как у его отца — и всегда сверкают озорным лукавством. — Мой Саньлан, — она улыбается, подхватив сына на руки. Её третий сын, её последний ребёнок. Ей понадобилось два года, чтобы вновь подпустить к себе супруга и зачать дитя: боль от утраты Болиня и её первенца Чжанвэя была слишком свежа. Что-то в ней никогда не прекращало болеть, и эту пустоту не могли заполнить никакие богатства мира. Даже любовь Мэй Няньцина, которую она хранила у сердца, как бесценное сокровище, была бессильна. Её муж эгоистичен и часто потакает своим порокам, но, как бы Худе его ни ненавидела, она всё же продолжает его любить. В конечном итоге, она не может его не любить. Но он снова и снова выбирает себя, и ценою оказывается всё остальное в их жизнях. Мэй Няньцин… его объятия — тихая гавань, но даже он не может унять боль, оставшуюся от леденящего душу осознания: Худе больше не мать. Её детей забрали у неё. Но с рождением Саньлана боль постепенно начинает отступать. Не исчезает, нет. Она никогда не уйдёт. Но теперь в её сердце появляется что-то новое. Что-то прекрасное. Что-то, что не болит. — Папа скоро вернётся? — бормочет ребёнок, прижимаясь к её боку. Конечно, это весьма сложно: мальчик вынужден расти практически без отца: тот постоянно занят на Небесах и может спуститься в мир смертных только когда выдастся свободное время. Как и в прошлый раз, Мэй Няньцин берёт часть этих забот на себя, но всё же он лишь наставник и учитель, и это не то же самое. — Скоро, — успокаивает она его и отводит пряди от его лица, осторожно целуя сына в висок. — Скоро, хороший мой, мы снова соберёмся все вместе. Необычная семья. Далеко не всегда счастливая. Но Саньлан — радость всей её жизни. Она учит его обращаться с мечом, показывает ему классические приемы, учит сражаться так, как сражается каждый воин её народа. Он часто носится по коридорам дворца, размахивая своей деревянной саблей, вызывая на бой невидимых врагов. Мэй Няньцин учит мальчика искусствам, наукам и самосовершенствованию, но Королева Уюна хочет для сына другой судьбы. Не стоит ему обращать свой взор к Небесам. — Если будешь всю жизнь гнаться за богами… — говорит она ему каждую ночь. — …то забудешь, как быть человеком. Он растёт очень умным, игривым и ласковым ребёнком. Он не отходит от матери и даже пытается копировать её манеру держаться — когда не прячется за её юбками. Тысячелетие спустя ей повстречается другой юноша, и он будет похож на её сына настолько, что она будет спрашивать себя, не его ли душа вернулась в подлунный мир в другом обличье. Но сейчас он ещё дитя, и он в безопасности. Всегда в безопасности, под защитой дворцовых стен и её клинков. Каждую ночь она поёт ему колыбельные в саду, полном призрачных бабочек. Она рассказывает о двух его братьях, придумывая для них новую историю, изгоняя печаль. Она говорит Саньлану, что его старшие братья были драконами, королями неба… и однажды просто улетели. — Тогда, может быть, я тоже стану драконом, — бормочет Саньлан себе под нос, валяясь в траве. Мэй Няньцин улыбается со своего места под ближайшим деревом, на его коленях покоится раскрытый свиток. Пусть мальчик не родной ему по крови, он любил его, как своего сына. — Ты был бы сильным и отважным маленьким драконом… но тогда ты тоже улетишь и оставишь свою матушку? — Нет! — вскрикивает мальчишка, мгновенно перекатываясь на колени. В его волосах застряли травинки. — Я заберу её с собой! Или останусь здесь и буду её защищать! Буду всех защищать! — Защищать всех?.. — улыбается Худе и тянется к его волосам. — Непростую задачку ты себе нашел. — Я справлюсь! — мальчишка улыбается от уха до уха, так широко, что становится видно клычки, и легко вскакивает на ноги. — Мой папа бог, а мама — лучший мечник на свете! Да я огнём дышать могу! Он запрокидывает голову к небу и делает вид, что рычит, а потом, смеясь, падает обратно в траву. Перекатившись пару раз, он подбирается к маме под бок и озорно улыбается, глядя на неё снизу вверх. Как легко быть счастливой, когда Саньлан улыбается!.. — Я просто шучу! — он садится рядом со своей мамой, а потом и вовсе забирается к ней на колени: так ей сподручнее вынимать травинки из его волос и переплетать косу. — Я не хочу быть драконом, они умирают. В конце концов, его отец перебил их тысячу. Ладонь Худе замирает в его волосах. — …Все умирают, мой хороший, — шепчет королева Уюна с тоской в голосе. — Даже боги. Со временем. Саньлан едва слышно вздыхает, удобнее устраиваясь у матери на руках. Он поднимает на неё свои большие, яркие глаза, в которых всегда пылает горячее стремление, будто за ними скрыто солнце. — Почему? Как просто это всё в глазах ребёнка. Сломанные вещи всегда можно починить, а золотые дворцы построить заново. Но смерть… смерть нельзя исправить. Худе заканчивает переплетать его косу и с нежностью, на которую способны только матери, отводит волосы с его лба. — Нет такого пиршества, которое не подошло бы к концу, — едва слышно шепчет она, разглядывая это бесконечно милое маленькое личико, эти глаза, что смотрят на мир так, будто тот однажды склонит голову перед их обладателем. — Так всё устроено. Саньлан поджимает губы и погружается в серьёзные размышления. — …Тогда я буду бабочкой, — заявляет он наконец, складывая на груди руки. — Бабочкой? —переспрашивает Мэй Няньцин с удивлённым смешком, оторвавшись от свитка. — Они умирают ещё быстрее, чем их огнедышащие двоюродные братья в сверкающей чешуе. — Да, но… бабочки возвращаются! — спорит маленький мальчик. — И я тоже всегда возвращаюсь! Он смотрит на свою маму и улыбается широко и счастливо: — Всегда-всегда! В его словах столько уверенности, столько искренности, что сложно не поверить ему, каким бы невозможным ни казалось его заявление. Время идёт, и ребёнок растёт. Мир вокруг меняется вместе с ним. Когда ему исполняется восемь, начинаются землетрясения. Сначала они весьма редкие и слабые — приглушенный, мягкий рокот. Но постепенно они случаются всё чаще и чаще, и сила их растёт. Королева Уюна начинает смотреть на вулкан, в тени которого раскинулся их город, с нарастающим беспокойством. Конечно, извержения случались и раньше. Но их можно было пережить. Уюн был большим королевством, ресурсов хватало. Они следили за горой, и при признаках угрозы начинали медленную эвакуацию. Когда вулкан стихал, они возвращались обратно и оценивали ущерб. Таким был план и в этот раз. Пока однажды её муж, вернувшийся с Небес, поведал ей о посетившем его видении. Ужасном видении, предрекающем конец всего. И, к сожалению… сны Цзюнь У слишком часто оказывались вещими. Споры разгорелись как никогда до этого. — ВЫ С УМА СОШЛИ?! — кричит один из Советников, не сводя с Цзюнь У неверящего взгляда. Он следовал за принцем так долго, а теперь смотрит на него и не узнаёт. — У вас есть предложение лучше? — холодно спрашивает бог, вскинув бровь. — Дорогой… — Худе пытается отговорить его, в её мягком тоне нет осуждения. — Даже если бы мы точно знали, что это сработает… — Это сработает, — перебивает её бог. Он полон решимости, но что-то в нём смягчается, когда её рука касается его плеч. Мэй Няньцин молчит, разглядывая поверхность стола. — Есть и другие пути, — она покачивает головой. — Есть соседние королевства, есть центральные равнины… разве ты забыл, как они нападали на нас снова и снова, разоряли наши земли без всякого повода? Мы можем отвоевать назад территории, которые потеряли в последней войне, мы можем забрать назад нашего сына… — Нет, — отрезал Цзюнь У. — Мы заключили договор с семьёй Се, и было бы подло с нашей стороны нарушить его сейчас. Кроме того, мальчик прожил там больше десяти лет, вряд ли он вообще помнит, кто мы. Королева дергается, будто её ударили. — Вы полагаете, приносить людей в жертву вулкану менее подло? — спрашивает ещё один Советник. Он самый младший из всех, его назначили на место Худе после её коронации. — Весьма интересный набор приоритетов. — Преступники, — хмурые складки на лице Цзюнь У становятся глубже. — Приговорённые к смертной казни. Разница незначительна… — Нет, — Советник Няньцин качает головой. — Вы лишь приговариваете их к самой мучительной смерти из возможных вместо простого повешения. — Даже вы? — Цзюнь стискивает зубы, переводя взгляд на своего бывшего учителя. — Даже вы против меня? — Он не против тебя, — хмурится Худе. — Ты подумал, какая карма будет у всех нас, если мы пойдём на подобные жертвы? Чем нам придётся заплатить? Ты подумал о нашей семье? У нас есть ребёнок, мы не можем… — Я готов пойти на это КАК РАЗ ПОТОМУ ЧТО У НАС ЕСТЬ САНЬЛАН! — Цзюнь У бьёт ладонью по столу с такой силой, что подпрыгивают лежащие там свитки и карты. Его лицо выражает напряжённое беспокойство. — Ты думала о его будущем? Ты хочешь, чтобы он царствовал на погребённых пеплом руинах?! Чтобы он был предводителем целой нации бездомных беженцев?! — Это не худшая судьба, — бормочет Худе. — Это его дом! — Цзюнь У качает головой. — Это наш дом! Я не позволю ему сгореть! — …Возможно, у вас не будет другого выбора, Ваше Высочество, — мягко замечает Мэй Няньцин. Бог застывает, так и не договорив, оборвав на середине предложения свою гневную тираду. — …Что вы имеете в виду? Главный Советник откидывается в кресле, массируя виски. Он не постарел ни на день с тех пор, как Худе впервые его увидела, а сама она теперь тридцатилетняя женщина, и время начинает оставлять следы на её лице. Но в это мгновение его глаза кажутся древними. — Как много раз я предупреждал вас? — бормочет он. — Связи в мире смертных лишь навредят вам. — Избавьте меня от своих нравоучений, — Цзюнь У прожигает его взглядом. — Мне нужны не лекции, а объяснения. Мэй Няньцин поднимает на него твёрдый взгляд. — Я всегда буду уважать вас как бога и как принца, за которым следовал в прошлом. Но вы отреклись от своих смертных титулов при вознесении, Цзюнь У. Лицо принца искажает ярость. — Это… — У Уюна есть Королева, — твердо заявляет Мэй Няньцин. — И это решение должно остаться за ней. Тунлу Худе всегда уважала саму концепцию кармы. В некотором смысле она считала, что утрата Болиня была её наказанием за супружескую неверность, за все те невинные жизни, что отнял выкованный ею черный клинок Чжусинь. В самом начале она пыталась спорить. Давление со стороны её мужа было огромным, но… Плохая карма поражает всю родословную. Ей самой нечего было терять, но у неё есть сын. Она часами медитирует в главном храме столицы, посвящает себя прорицаниям, денно и нощно проводит ритуалы. Видения действительно приходят к ней, и они подтверждают пророчества её мужа: её дом, страну, что взрастила её, вознесла так высоко, что история ещё долго не знала женщины влиятельнее и могущественнее, пожрало ненасытное пламя. Она видит, как Мэй Няньцин кричит её имя, и слезы катятся по его лицу. Она даже видит самого Цзюнь У: на его устремлённом к небу лице гримаса ужаса, его грудь пронзил Чжусинь, и кровь капает из его рта. Ужасающие видения, которые пугают её до безумия. Но не всегда она видит то, что ищет. Некоторые видения не имеют к ней никакого отношения или показывают картины слишком далёкого будущего. Она видит мальчика, летящего с неба, как падающая звезда. Видит маску, одна половина которой смеётся, а другая плачет. Видит, как в ночи плывёт, покачиваясь, лазурный фонарь. Видит, как небеса плачут кровавым дождём. Она видит, как корабли идут ко дну в чёрной воде, и юноша с чашей вина смеётся и танцует вместе с ветром. Она видит тысячи фонарей, затопивших небо золотым светом, и человека в короне из цветов среди них. Она видит, как сад, который посадил для неё Мэй Няньцин, становится пеплом, потом лесом. Потом на его месте вырастают сотни погребальных холмов, и их укрывает снег. Потом всё снова становится пеплом. Потом, так далеко в будущем, что она уже не узнаёт местность, здесь расцветают лотосы. Она видит, как стрела низвергает солнце. Видит, как открываются двери в ад — и из них доносятся звуки флейты. Королева Уюна не знает, что из этих видений правда, а что — сны. Некоторые из них — возможные версии неслучившегося будущего, другие — миражи и иллюзии, которые возникают, если слишком пристально вглядываться в Судьбу. Но кое-что вымораживает её изнутри. Ни в одном из этих будущих, ни в реальных, ни в иллюзорных, она не видит Саньлана. Страх сжимает её сердце, прорастает в самую её сердцевину, пробирается всё глубже, пока не начинают появляться трещины. Она так и не отдаёт приказ… но она выбирает закрывать глаза. Когда капитан стражи докладывает ей, что из тюрем пропали все осуждённые на смертную казнь, она начинает расследование с большим опозданием. Когда её муж возвращается с Небес, она не задаёт вопросов. Она крепко, отчаянно прижимает к себе Саньлана каждую ночь и старается думать о будущем. Но когда она пытается увидеть его будущее, её встречает лишь тьма. Непроглядная тьма. Огонь и дым. Когда три других Советника внезапно бесследно исчезают, а её муж говорит, что они лишь нашли его предложение настолько отвратительным, что решили уйти… Она закрывает глаза и на это. Она знает, что это не похоже на правду. Что правда, если она всё же докопается до неё, скорее всего окажется неприглядной. — …Мэй Няньцин, — шепчет она в одну из ночей. Они укрылись в безлюдном коридоре, среди колонн. — Пообещай мне кое-что. — Что угодно, ваше величество. Только скажите, — Советник не поднимает головы, так и остается стоять, прижимая Худе к колонне, спрятав лицо в изгибе её шеи. Он вдыхает её запах, а она гладит его по волосам. Худе смотрит на звездное небо, которое видно из открытого окна. — Если случится худшее… — шепчет она и просит (единственная просьба, в которой Мэй Няньцин когда-либо хотел ей отказать): — Оставь меня. Защити моего сына, и оставь меня. Худе отчаянно скучает по Болиню, но центральные равнины далеко, и семья Се хорошо отнеслась к ребёнку. Но Саньлан… Мысли о нём поглощают весь её разум, а страх за его будущее преследует её даже во снах. — Ты недооцениваешь своего сына: Саньлан покусает каждого, кто попытается разлучить его с тобой, — сообщает ей Советник с сухой иронией, и у неё вырывается мягкий смешок. — Я защищу вас обоих. Её улыбка едва заметна: — Я знаю, ты будешь пытаться, — успокаивает его она. — Но если придётся выбирать, выбирай его. Он медленно кивает, закрепляя обещание. Когда извержение так и не наступает, в глубине души она надеется, что кризис миновал. Пусть в будущем её сына по-прежнему лишь тьма, она… Она говорит себе, что сделала правильный выбор. Она не задавала Цзюнь У никаких вопросов, и тот грех, что он принял на себя после содеянного, не имеет к ней никакого отношения. Она не принимала в этом участия. Но с тринадцатым днём рождения Саньлана приходит первое извержение. Дворец уцелел, но вот посевы… половина полей обратилась прахом за одну ночь, а с ними и надежды на зиму без голода. А вулкан не стихает, от его бормотания дрожит земля. Худе пытается вновь заглянуть в будущее, и видит там лишь тьму и огонь. В последний момент она начинает готовиться к вторжению в соседние земли: теперь это их единственный шанс пережить голодные месяцы. Пусть это эгоистично, но кочевники воевали с Уюном поколениями, да и какой другой путь остался у её народа? Она… Она… Одной ночью она стоит у дверей покоев Саньлана в тишине. Как ей хочется позабыть обо всем мире, сгрести его в охапку прямо сейчас и сбежать. Сбежать куда-то, где их не знают, где её сын сможет побыть беззаботным счастливым ребёнком. Сильные руки обнимают её со спины, притягивают ближе. — Он такой красивый… — шепчет Цзюнь У, положив подбородок ей на плечо. — …Да, — она соглашается, накрывает его ладони своими и откидывается назад, опираясь спиной на его доспех. Худе выковала его для своего мужа ещё до того, как он вознёсся. — Абсолютно совершенный. — Мы можем его спасти. — …Если ты предлагаешь принести в жертву вулкану ещё кого-то, то это не сработало и в первый раз, — напряженно говорит королева, но её внимание всё равно приковано к мужу. — Нет, — успокаивает её Цзюнь У. — Это и не могло быть окончательным решением, но выиграло время. Худе медленно кивает. — Помнишь, что я сказал, когда Мэй Няньцин отговаривал меня от брака? Худе становится неуютно, и она переступает с ноги на ногу. Теперь, спустя время, многое воспринимается совсем по-другому, но всё же она кивает. — Ты сказал, что иметь жену — твоё право. — А ещё, — продолжает за неё Цзюнь У. — Что я заберу тебя с собой. Королева Уюна погружается в раздумья, а потом собирается отстраниться. Она качает головой: — У меня здесь слишком много обязательств, да и Саньлан… — Его я тоже заберу, — успокаивает её Цзюнь У. — Я собираюсь забрать всех. В ту ночь он впервые рассказывает ей про мост. Смехотворная, невозможная идея. Но он знает, с кем разговаривает: с дочерью лучшего архитектора своего времени и мастером изготовления духовных орудий. Если кто-то и в силах сотворить подобное, то это Наставница Тунлу. — Это возможно? Её гложут сомнения. Жизнь на Небесах сулит многие перемены: больше не будет голода, войн и опасности, но ещё… Меньше личного пространства и определённо куда меньше свободы. Она не сможет продолжать жить так, как жила последние пятнадцать лет… Но кроме её собственных неудобств и сомнений есть ещё Саньлан. Он ещё ребёнок, и он заслуживает права жить и быть счастливым в мире людей, заслуживает права вырасти вместе с другими детьми, а затем сделать свой выбор самостоятельно. Он едва ли стал юношей, а его уже готовы выдернуть на Небеса. Но в его будущем всё ещё лишь тьма, и Худе заставляет себя рассмотреть предложение серьёзно. Она признаёт, что — в теории — это возможно. Но даже для Цзюнь У затраты духовной энергии будут колоссальными. Она снова и снова указывает ему на то, что ему придется заручиться помощью Небес. Что он не сможет сделать этого в одиночку. Хуа Чэн наблюдает, как Цзюнь У соглашается и кивает, но в его глазах странный блеск, и Хуа Чэн не верит ему. Даже когда тот уходит в уединение, чтобы накопить достаточно духовной энергии, даже когда он обещает жене, что им помогут, что он договорился с другими богами… Хуа Чэн смотрит в эти глаза и видит лишь ложь. Что-то, чему он мгновенно не доверяет. Пока её муж пребывает в уединении, Королева вместе с верным Советником пытается организовать эвакуацию. Пытается продумать пути отступления на случай, если идея с мостом потерпит крах. Но никто не слушает. Каждый раз ей говорят, что она лишь волнуется понапрасну, что сиятельный Наследный Принц Уюна спасёт их всех. Что её страхи — порождение душевных расстройств, что она лишь параноидальная, склонная к истерии женщина. Но Худе знает самый тщательно оберегаемый секрет Цзюнь У. Он человек. Под всем этим сияющим великолепием, славой и золотом он обычный человек. А люди совершают ошибки. Они оступаются — и они падают. Хуа Чэн наблюдает, как Королева Уюна проводит свои последние дни с сыном, который теперь превратился в дерзкого юношу, и молится про себя, чтобы она решилась бежать. Даже Чжао Бэйтун, просматривая теперь свои воспоминания, желает того же. Как бы ей хотелось ещё тогда понимать… Но в конечном итоге она оказалась такой же, как и все остальные. В ней жил червячок сомнений, этого не отнять. Она не доверяла своему мужу… но не настолько, чтобы пойти против него. Не настолько, чтобы доверять своим знаниям больше, чем его. Но в тот самый последний день, когда она увидела вулкан на пороге извержения, услышала его низкий рокот… что-то внутри Тунлу Худе сломалось. — …Мам? — спрашивает Саньлан, когда она хватает его за запястье и тянет за собой. — Что ты делаешь? Отец уже принимает первых людей на мосту, мы… — Мы не пойдём, — бормочет королева, качая головой. Она мечется по дворцовой оружейной, пытаясь найти… Где он, где он, где он?! — …О чём ты говоришь? — Саньлан хмурится. — Мы с самого начала планировали... — Мы уйдём в Центральные равнины, — перебивает она его, обыскивая каждую полку. Глаза у неё безумные. — Там твой брат. — А что будет с остальными?! — Я не могу их унести, — рассеянно бормочет королева, не отрываясь от поисков. — Но отец сказал...! — ТВОЙ ОТЕЦ НЕ МОЖЕТ СПАСТИ ВСЕХ! — рявкает она, её руки дрожат. Но затем… она рвано вздыхает и мнёт пальцами виски. — Прости, просто… Иди к воротам, я тебя догоню. — Матушка… — Скорее же! Он слушается её, он всегда её слушался, и Худе снова принимается за поиски. Она обшаривает каждый закуток, каждую стойку, каждые ножны, отчаянно пытаясь найти клинок, способный удержать в воздухе вес двоих. Пока, наконец… — Чжусинь, — выдыхает она, вынимая клинок из ножен. В его тёмном лезвии пляшут отблески свечей. Теперь им нужны факелы даже днём: уже целую неделю копоть и пепел закрывают солнце. Королевство Уюн погрузилось в вечную тьму. Но ей светит слабый луч надежды. Она может это исправить. Она может его спасти. Она… БУМ! Взрыв настолько неожиданный, настолько яростный, что сбивает её с ног. Она сильно ударяется головой о стойку для оружия, кровь из её рассечённого виска скатывается по её лицу и капает с подбородка. Нет… Мир продолжает кружиться вокруг неё, но она встаёт на нетвёрдых ногах, мертвой хваткой сжимая Чжусинь. Она должна… …ворота. Сердце Худе обрывается от страха, пока она мчится по гулким мраморным коридорам. Она отправила своего мальчика к дворцовым воротам. Если она доберётся туда достаточно быстро, они смогут сбежать. Начать всё сначала. Они смогут найти Болиня, а потом они… В то же мгновение, как она вылетает за ворота, из её горла вырывается крик: — САНЬЛАН! Королева Уюна вертит головой и зовёт его, кричит его имя: — САНЬЛАН! — Мама! — она резко оборачивается, от чистого ужаса у неё пульсирует голова, и… она поднимает взгляд в небо. Чжусинь трясётся в её руках. Мост. Сияющий мост из золотой духовной энергии, ведущий народ Уюна прямо в небо. Она смотрит на людей, спешащих наверх, и находит его в толпе. Саньлан, её Саньлан, радостно машет ей рукой с моста: — ОН СДЕЛАЛ ЭТО! — кричит юный принц. — ПОЛУЧИЛОСЬ! Даже когда вулкан взрывается позади них, превращая небеса и землю вокруг в море огня, Худе чувствует, как крепнет внутри неё надежда… и вина. За то, что она не верила своему мужу. Своему богу. Она делает один нетвёрдый шаг вперед. Она готова последовать за своим сыном на Небеса, если такова его судьба. Пока они вместе, всё остальное не имеет значения. Пока у Худе есть сын, она может выдержать что угодно. Пока… Есть вещи в этом мире, которые не должна видеть ни одна мать. Но Худе видит, как золотой свет, формирующий мост, начинает мерцать. Видит, как его основание идёт трещинами. Она видит глаза своего сына — и отразившееся в них осознание. Потом только крики: все начинают падать. Ужасные крики. Вой, рождающийся так глубоко в тебе, что ты не в силах его остановить. Он пронзает Королеву насквозь, и она лишь хочет, чтобы он прекратился, но… О. Это её крик. Это она кричит. — …САНЬЛАН! — зовёт она, швыряя себе под ноги меч. Он взмывает в воздух, неся королеву с собой, и она пытается изо всех сил быть достаточно быстрой. Не опоздать, подхватить его вовремя. Это всё, что имеет значение. Если она только успеет поймать его, ничто другое… Но она вынуждена смотреть, как и Хуа Чэн. Смотреть, как её сын тянется к ней, как зовёт свою маму в последние мгновения жизни. И Хуа Чэн видит в глазах юноши… Он не думал, что умрёт. Ни единого мгновения. Он всем своим сердцем верил, что Худе успеет поймать его, как успевала поймать всегда. Но Худе вынуждена смотреть, как Саньлан ускользает из её рук, и между их протянутыми друг к другу пальцами всего несколько метров… Смотреть, как он пролетает мимо неё, падает через клубы пепла и дыма… Во тьму. Там лишь бесконечный яростный мрак. — …НЕТ! Её вой заглушает рёв вулкана. — ЧЖУСИНЬ! — она дёргается на мече, заколка выпадает из её волос, и они мгновенно рассыпаются по её плечам. — ЧЖУСИНЬ, СПАСИ ЕГО! ОСТАВЬ МЕНЯ, СПАСИ ЕГО! Но клинок не оставит своего хозяина. Не станет разрушать себя, нырнув во тьму и дым внизу. Там его ждут только ад и смерть. Клинок медленно начинает отступать. Когда она пытается спрыгнуть с него вниз, упасть во тьму, к своему сыну, её ноги оказываются будто бы прикованными к лезвию. Меч не отпускает свою хозяйку. — САНЬЛАН! — кричит она, хватая воздух дрожащими руками. Но под её пальцами пустота. Только дым и раскалённый пепел, обжигающий её пальцы до костей. Чжусинь уносит её из ада, прочь, всё дальше и дальше. Они опускаются на траву на границе Уюна, и она видит, как вдалеке текут лавовые реки. Худе не знает, как долго она кричит. Пока что-то в её горле не ломается, пока она не начинает кашлять кровью. Всё погибло. Её дом. Её королевство. Каждый член её семьи до последнего. Скорее всего, Мэй Няньцин погиб тоже. Всё это просто… прекратило существовать. Королева Уюна слушает, как мир начинает проклинать её супруга. Смотрит, как люди разрушают его храмы, как начинают молиться другим богам. У неё нет на это времени. Нет сил, нет сердца, чтобы ненавидеть этого человека. Теперь у неё осталось лишь одно незавершенное дело. Путь до центральных равнин долог, и Тунлу Худе проделывает его весь пешком. Её обувь разнашивается, а ноги кровоточат. Как много раз она почти падала от изнеможения, но… В конечном итоге она приходит в маленький город. Этот город был основан совсем недавно, и правит в нём клан Се. Город Сяньлэ. Люди принимают её за попрошайку. Толкают и пинают её, когда она пытается задавать вопросы. Её хриплый голос трудно разобрать, но она спрашивает, где молодой господин. Худе умоляет, и её никто не слушает. Люди узнают в ней беженку из Уюна, а они теперь на дурном счету: проклятый народ, приносящий беды и несчастья — как и бог, которого эти люди когда-то превозносили. Она проводит на улице неделю и, наконец, находит его. Первый принц Сяньлэ, Се Болинь. Он теперь молодой мужчина, совсем недавно он достиг совершеннолетия. Высокий и сильный, с длинными тёмными волосами и глазами пронзительной синевы. Он носит с собой меч. Худе смотрит, как простой городской народ его обожает, как люди слушаются каждого его слова. Видит, что он честен и рассудителен, видит его порядочность и умение любить. Он похож на своего отца. В конце концов он сам находит её. Предлагает воды и хлеба. — Вы в порядке? Что привело вас сюда? — участливо спрашивает он, помогая ей напиться из его фляги. Затем он замечает меч у неё за спиной, замотанный в тряпьё. — …Вы даос? — …Я ищу своего сына, — признаёт Худе. Её голос теперь грубый и хриплый, а лицо изъедено копотью, будто бы навсегда теперь перемазано сажей и пеплом, и покрыто шрамами от ожогов. — Я потеряла его… очень много лет назад. Болинь хмурится, помогая ей пить. — …Возможно, я могу помочь: я всех здесь знаю. Под конец жизнь решает пощадить Худе — и именно это милосердие она не может принять. Она видела, как люди на улицах смотрели на принца. Они любят его и уважают, этого не отнять, но… Уже сейчас они недовольны, что он возится с беженкой из Уюна, а ведь они просто разговаривают. Если она сейчас скажет ему правду, она лишь причинит ему боль, измучает его. — …Нет, — шепчет она, с трудом улыбнувшись принцу. Она делает последний глоток воды. — Ты добрый юноша, но он… его здесь нет. Её единственный оставшийся в живых ребёнок вырос, и этого достаточно. Должно быть достаточно. Если Худе останется с ним сейчас, это может принести ей короткое мгновение счастья. Она знает, что принесёт. Но для Болиня это обернётся трагедией. И она любит своего сына несравнимо больше, чем себя. В тот же день она покидает Сяньлэ с Чжусинем за спиной. Куда ещё она может пойти? Она возвращается в единственное место, куда может вернуться. В обугленные руины Уюна. Теперь здесь всё покрывает пепел. Она вернулась найти прах своего сына. Но здесь теперь всё обратилось в прах, и это практически невозможно. Хуа Чэн наблюдает, как павшая королева прочёсывает руины своего королевства, постоянно отбиваясь от орд гоблинов, демонов и прочей низшей нечисти. Она не знает покоя. Чжусинь поражает так много демонов, что Хуа Чэн сбивается со счёта. Он не может сказать, сколько дней она бесприютно бродит в этих выжженых землях, выживая на той еде, что встретится ей на пути. Хуа Чэн смотрит, как она опускается на колени среди её мёртвого сада. Там она находит единственную уцелевшую жизнь: маленькое семечко лилии. Она снова закапывает росток в землю, погребает его под пеплом и прахом. Она выливает немного воды в получившуюся ямку, надеясь, что это поможет. Она отдаёт последнее, что у неё есть, чтобы помочь ему расти. В этот момент — какая невозможная ирония — ученица оправдывает ожидания своего наставника. БУМ! Когда она вновь открывает глаза, её встречают море золотого света и аплодисменты. Она стоит на коленях посреди Небесной столицы, и преисполненные радости боги чествуют её. Её, Тунлу Худе, павшую Королеву Уюна. Она вознеслась. Она стала богиней — первой и единственной богиней войны. Но она оглядывается по сторонам, твёрдо зная: любой из здесь присутствующих мог спасти её сына. Любой из них мог защитить его — но никто не стал. Хуа Чэн вдруг понимает, оглядывая разворачивающуюся перед ним сцену, что Небесная столица перед ним… выглядит совсем иначе. Это не тот город, который сам Хуа Чэн увидел после вознесения. Он сам, едва вознёсшись, предпочел спрыгнуть вниз, но его Наставница выбирает другой путь. Раньше, чем божественность успевает даровать ей бессмертие, она вынимает из ножен Чжусинь. Королева Уюна могла бы перерезать себе горло или сломать свой меч, обезумев от скорби. Но она яростно вонзает Чжусинь в собственную грудь под взглядами всех этих небожителей. Хотя Тунлу Худе всю жизнь занималась самосовершенствованием, она никогда не хотела становиться богиней. Никогда не жаждала вознесения. Ей хотелось лишь прожить мирную человеческую жизнь в окружении любимых людей. Но она просыпается снова, а в мягком пепле рядом с ней лежит Чжусинь. Она не сразу понимает, что всё же погибла. У неё больше нет тела, но её разум и дух вернулись в подлунный мир, обретя форму Свирепого призрака. Худе смотрит в тёмное от вулканического пепла небо, и слёзы катятся по её щекам. Пусть я умру. Позвольте мне умереть, позвольте увидеть моих сыновей. Ей требуется время чтобы понять, что кто-то держит её в объятиях. Бывший наследный принц Уюна, рождённый под проклятой звездой. Её муж, падший бог, Цзюнь У. Раньше, чем она успевает дернуться прочь, он прижимает её к себе и шепчет: — Я нашел его. Худе замирает, новые слёзы вскипают на её глазах. — Я нашёл Саньлана, любовь моя. Он ведёт её через прах, и она следует за ним на нетвёрдых ногах. Хуа Чэн ясно видит, что Цзюнь У скорбел по ней. Лишь сейчас красный демон замечает, как искренне и глубоко Наследный Принц Уюна любил свою жену. Как то, во что она превратилась — острый осколок, неясная тень, не знающая покоя — заставляет его перемениться. Впервые в глазах Безликого Бая Хуа Чэн видит что-то ещё. Вспышки безумия. Боль, ненависть и жестокость. — Здесь, — шепчет бог. Худе падает на колени, будто все силы разом покинули её. Она смотрит, не отрываясь, на маленькую вещь перед ней. Изящная серебряная заколка. «Все умирают, мой хороший» Она тянется дрожащими пальцами забрать её из пепла. Заколка в форме… в форме… «Тогда я буду бабочкой!» Кончиками пальцев она оглаживает нежные крылья, крупные слёзы катятся по её щекам. «Они возвращаются» Мир жесток. Он жаден и глуп, и он забирает сверх всякой меры. «И я тоже возвращаюсь! Всегда-всегда!» Она прикрывает глаза. Мир жесток, жаден и глуп. Он забирает без всякой меры. Пожирает прекрасное и невинное — просто потому что может. Потому что ему ни до чего нет дела. Это мир мужчин. Самовлюблённых, глупых мужчин. Эта скорбь другая, яростная. Помогите мне. Худе не чувствует себя скорбящей матерью. Она хорошо знает эту всепоглощающую боль, этот тяжкий груз, который никогда не становится легче. То, что происходит с ней сейчас… это нечто иное. Ей кажется, будто за ней охотятся, будто её преследуют неотрывно и мучают, будто бы она — маленький зверёк, попавшийся в сети ужасного чудовища, и теперь оно играет с добычей. Она не знает, кого зовёт своими криками, не знает даже, о чём ей умолять. Может, чтобы её сын вернулся к ней. Может, о Покое в посмертии. О забвении. Помогите мне. Помогите мне, помогите, помогите. Помогите, помогите, помогите, помогите, помогите - помогите - помогите - помогите - помогите - помогите!!! Она вцепляется в свои волосы, кричит, воет и захлёбывается, пока её боль не превращает её в нечто неузнаваемое, нечеловеческое. В ней не остаётся места словам и мыслям, в ней только крик и плач, она бросается на землю, колотит её сжатыми в кулаки руками, в отчаянных попытках все прекратить, остановить все это. Слишком много, она не может… не может… Больно. Больно, больно, больно, больно, больно, больно… Больно, больно, больно, больно, больно, больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-больно-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО!!! Теперь не имеет значения, как долго она кричит, как сильно умоляет об избавлении. Для неё больше нет избавления. Она уже умерла, её сын уже умер. Всё… Всё уже умерло. Остался только пепел. Хуа Чэн видит, как в Цзюнь У постепенно зарождается ненависть. Падший бог смотрит на свою жену, мать своих детей и видит не великого оружейного мастера, нет… Ладонь Цзюнь У опускается на её плечо, и Худе вздрагивает всем телом. Она не может связно мыслить, не может даже дышать. — Я знаю, как это случилось, — шепчет бог, и призрак в его руках замирает. Слёзы медленно высыхают на её щеках, она поворачивает голову к Цзюнь У, вскидывает на него свои широко распахнутые глаза, практически слепые, онемевшие от желания почувствовать что-то, кроме боли. Что угодно ещё, и не важно, насколько ужасной будет замена. — Что? — Мост, — объясняет Цзюнь У. — Я знаю, как он упал. Знаю, почему. Хуа Чэн наблюдает, как он рассказывает ей историю о завистливых, мелочных небожителях, желающих загрести себе верующих и разбогатеть на их молитвах. Он говорит Худе, что они все лжецы. Что они обещали поделиться своей силой, когда придёт время, и поддержать мост, но они солгали. Никто не помог. Они солгали, и её мальчик, её счастье, последний проблеск добра и радости в этом мире… Её Саньлан погиб. Она сжимает заколку с бабочками в руках и проклинает их. Горько, из самой глубины своего сердца, Худе проклинает их. — …Мы можем заставить их заплатить за содеянное, — предлагает её муж и опускает ладони ей на плечи, мягко сжимая. — Но мне нужна твоя помощь, любовь моя. Её тело дрожит от боли, она никак не может успокоить дыхание, но в её голосе сталь: — Скажи, что нужно. Цзюнь У больше не видит в своей жене оружейного мастера, нет… в его глазах она сама превращается в оружие. Он клянётся свергнуть для неё небеса — но для этого ему нужны особые клинки. И бывшая Королева Уюна создаёт их один за другим. В жерле вулкана, что испепелил её народ, она превращает саму горную породу в медную печь, и с каждым взмахом кузнечного молота она порождает новых созданий. Но теперь она куёт не только клинки. Нет, теперь она создаёт чудовищ и демонов. Здесь много неупокоенных душ, и она забирает их, трансформирует в новый сплав. Во что-то полезное. Безликий Бай сжёг Небесную столицу, но Тунлу… Тунлу стала палачом богов. Так они прозвали её; она подрезала их крылья, ровняла с землёй их золотые дворцы. Её медная печь приводила их в ужас, они шептались о её кузне и чудовищах, что вырываются из неё и раздирают мир на части. Королевство Уюн кануло в забвение. Все, что от него осталось — вулкан, который его уничтожил. Горнило Чудовищ. Гора Тунлу. Королева Уюна умерла на улицах Небесной столицы много лет назад. Когда её муж оставил её тело у подножия Печи, она видела… Мэй Няньцин пришёл за ней. Она наблюдала из тени, как скорбел её любовник. Не так, как скорбел Цзюнь У. Мэй Няньцин укачивал на руках её тело и плакал, но он не обещал ей возмездия. Не пытался объяснить, что забрало детей Худе, и почему. Он выкопал ей могилу. Он похоронил её, оставив себе немножко её праха. И он дал обещание. Он пообещал, что всегда будет защищать Болиня, пусть даже их сын никогда не узнает правды. Худе стояла там, укрытая тенями, и всё в ней тянулось к нему, и ей до боли хотелось пойти к нему, поблагодарить его. В это мгновение… О Небеса, она могла упокоиться с миром. Но слова Цзюнь У уже отравили её сердце. На Небесах лишь лжецы, воры и чудовища. Её муж забрался так высоко, что те из зависти сбросили его вниз. А вместе с ним и её мальчика. Её чудесного, замечательного мальчика. Её Саньлана. Мэй Няньцин позвал её, и она не смогла ответить. Тунлу Худе мертва. Она умерла в полях Уюна, сгорела вместе со своим сыном, пусть кровь её и запятнала улицы Небесной столицы лишь год спустя. На её месте остался лишь Свирепый призрак, кузнец дьявола, Богиня Медной печи… Чжао Бэйтун. Названная так в честь небесной династии, что она свергла, в честь улиц города, умытых её кровью — и кровью самих богов. Её месть свершилась. Она использовала ярость, пытаясь заполнить ей зияющую пустоту внутри себя. Утешить ту свою часть, что всё ещё была матерью, оплакивающей своих детей. Но эту пустоту ничем не заполнить. За всё это время люди бывали добры к ней. Показывали ей крупицы милосердия — те самые, что, Хуа Чэн знал, спасли бы Се Ляня. В конце концов, Се Лянь какое-то время следовал по похожему пути: пути оружия в руках того же самого демона. Но одного человека оказалось достаточно. Один человек был добр к нему… и этого хватило, чтобы убедиться в небессмысленности всего. Но в мире не хватило доброты чтобы спасти Чжао Бэйтун. А после стало слишком поздно: она узнала правду. В последние дни Небес она услышала её из уст умирающего небожителя. В одной её руке зажат Чжусинь, в другой — молот, глаза пылают алым, а когти острее лезвий. Бывший Повелитель Ветра всхлипывает у её ног: — П-прости! — плачет он, пытаясь отползти подальше, его лицо перемазано кровью. — Мы приняли тебя в свои ряды, мы дали тебе место среди нас! Почему ты—?! Молот врезается ему в живот, ломает рёбра, и он воет от боли. Брызнувшая кровь пачкает Чжао Бэйтун щеку. — Ты думаешь, для меня это важно? — спрашивает она ледяным тоном. За прошедшие годы её голос изменился до неузнаваемости. Она вновь вскидывает молот. — Мои дети умерли. ТЫ ДУМАЕШЬ, МНЕ ЕСТЬ ДЕЛО ДО ВАШЕГО ПРИНЯТИЯ?! — Мы… мы должны были помочь! Я… я знаю, мы должны были!.. — рыдает Повелитель Ветра. Может, стоит выковать из него двойные клинки, те, что нужно вращать. Или даже веер. Ей нравится идея. Когда молот снова опускается на его грудь, он кричит: — МЫ ДОЛЖНЫ БЫЛИ СОГЛАСИТЬСЯ ПОМОЧЬ! Я ЗНАЮ! Я ТАК СОЖАЛЕЮ! Оставшиеся рёбра ломаются с отвратительным хрустом, его грудная клетка западает… но Чжао Бэйтун останавливается. — …Но вы согласились, — безэмоционально поправляет она. — Вы все согласились помочь, а потом отвернулись от нас. Повелитель Ветра резко трясёт головой, кровь ручьем вытекает из его рта. — Нет! — хрипит он между судорожными вдохами, на его губах вздувается кровавая пена. — Мы бы не смогли отвечать на молитвы, если бы все решили помочь ему. Мы… Уюн — лишь одно королевство. Как мы могли бросить ради него весь мир? Мы… Мы отказались! Его скручивает приступом мучительного кашля, обломки рёбер скрежещут друг о друга. — Но мы были… мы были неправы! Пожалуйста… я… Чжао Бэйтун смотрит на него сверху вниз, и её пальцы дрожат. Она пытается… пытается понять. Она знает, что Повелитель Ветра уже не оправится от своих ран. Он при смерти, а умирающему человеку незачем лгать. Она вспоминает, как настаивала ещё в самом начале, что построить мост в одиночку невозможно. Что это безумие. Она вспоминает собственные сомнения, когда её муж ушел в уединение. Те самые сомнения, которые побудили её попытаться сбежать с Саньланом в тот день. Чжао Бэйтун знает кое-что ещё. Уверена в этом до глубины души. Саньлан бы ни за что не ослушался её в такой момент. Он бы ждал её у ворот, как она и просила. Как бы он ни хотел помочь отцу, он не стал бы рисковать, он не захотел бы с ней разделяться. Она снова вспоминает тот миг, тот день. Когда она увидела Саньлана на мосту, под локоть его держал стражник. Скорее всего, он указывал принцу путь, помогал пробиться через толпу. Она не отдавала такого приказа, она не просила никого сопроводить её сына к мосту... Остаётся лишь одно существо, у которого бы хватило на такое могущества. Она даже может представить себе, что он думал. Что люди с большей охотой взойдут на мост, если увидят, как принц пересёк его. Что люди отбросят сомнения после такой демонстрации: какой отец решится рискнуть жизнью своего ребёнка лишь чтобы потешить себялюбие? Какой человек позволит заносчивости настолько ослепить себя? Скорее всего, после Цзюнь У совершенно искренне обвинил во всем небожителей. Скорее всего, он сам верил во всё то, что говорил про них, пытаясь убедить жену отомстить. Это всё они. Они виноваты. Но это Цзюнь У солгал. Цзюнь У провёл их сына на мост в тот день. Молот с оглушительным грохотом выпадает из её рук. Она садится на пол и смотрит, как умирает Повелитель Ветра. Последний небожитель. Последний осколок этого места. Она ждёт. Она ждёт, пока он не возвращается, оглядывая написанную ими картину разрушения с… удовлетворением. — Саньлан был бы… Он замолкает, и взгляд его опускается на клинок, вышедший из его груди. Клинок из блестящей чёрной стали, выкованный, чтобы отомстить за его же дитя. Чжусинь. Он поднимает взгляд на свою жену, его лицо выражает абсолютное неверие, удивление, даже растерянность. — Ты… ты!.. Она выдёргивает клинок из его груди безо всякого милосердия. Выдергивает — и мгновенно вонзает снова, ещё более яростно. — Не смей называть его имя, — шепчет она, вынимая меч из его груди. Безликий Бай падает перед ней на колени, глотая воздух. — Не смей говорить о нём со мной. Никогда. Её муж, её первый ученик, милый, смешной, дерзкий юноша, которого она полюбила в незапамятные времена, смотрит на неё снизу вверх, и его губы поражённо приоткрыты. — Ты… — шепчет он, сузив глаза. — Даже ты? Чжусинь дрожит в её руках, но Чжао Бэйтун непреклонна: — Даже я. — Даже когда все отвернулись от меня, когда они сожгли мои храмы и начали молиться другим богам, ты… — Цзюнь У уклоняется от её третьей атаки, но он слишком ранен, чтобы отразить четвертную. В конце концов, она знает каждую брешь в его броне. Она выковала её сама. — …Ты никогда не обращалась против меня! А теперь… — Дело не в том, что я не молилась другим богам, Цзюнь У, — шепчет она, выдергивая меч из тела своего мужа в третий раз. Его кровь забрызгивает землю. — Я перестала молиться уже очень давно. Она перестала молиться, когда осознала, что никто не ответит. Никто не может. — А теперь остался лишь один бог, который ещё не поплатился за смерть моего сына, — продолжает она, вонзая в него меч. — Потерпи. Ты ведь обещал, что я смогу за него отомстить! Фансинь впивается в него снова, и снова, и снова. Один удар за каждый слой скорби и ненависти, что она вложила в этот клинок. Один, два, три, дюжина ударов. Сотня. Чжао Бэйтун выковала бессчетное количество клинков и духовных орудий. Породила так много демонов, что утратила счёт. Безликий Бай, Белое Бедствие, стал первым чудовищем, которого она создала ненамеренно. Когда дело сделано, она останавливается, тяжело дыша. На её щеках кровь и копоть, и она смотрит на человека у её ног. Принц, обещавший преподнести ей весь мир. В каком-то смысле так и вышло. Теперь он лишь истерзанная плоть, сломанный, кровоточащий обрубок павшего мира — как и все остальные. Чжао Бэйтун склоняется над ним и шепчет у самого его уха: — Ты такой же, как все. Не лучше. В его глазах мелькает что-то, кроме боли. Удивление. — Я хочу, чтобы ты знал, — продолжает Чжао Бэйтун, прищурившись. — Ты эгоистичный, самовлюблённый и жадный. Посмотри на себя. Она окидывает взглядом его изуродованное дрожащее тело. — Ты так же сломан и напуган, как и все. Она медленно поднимается на ноги, её волосы и перепачканные кровью шелковые одежды треплет ветер. — Люди покинули тебя, и ты обвинил в этом весь мир. Кричал и плакал, как он несправедлив к тебе. Она оставляет Чжусинь в его груди, черное лезвие вошло глубоко в землю под ним. — Все оставили тебя, потому что ты не стоишь того, чтобы за тобой следовать. — она разворачивается, чтобы уйти. — Ты сам — первоисточник своих бед. Про неё можно сказать то же самое, но она уже отбывает своё наказание, и каждая его минута невыносима. Так она и оставляет Цзюнь У. Оставляет его медленно истекать кровью на улицах сожженной им Небесной столицы. Последний бог, растоптанный и обожженный вместе с небесами, которых он так жаждал достичь. Чжао Бэйтун возвращается на пепелище, оставшееся от её дома. Ступив на землю, она видит… То самое семечко лилии… Тот росток, который она посадила перед самым своим вознесением… Превратился в поляну белых цветов. Она опускается на колени среди них, вынимает из волос заколку с бабочками и сжимает её в руках. Она оплакивает свою старую жизнь. Своих детей. Мужчину, которого любила. И со временем её укрывает мягкое серебристое свечение. Бабочки. Не те, что когда-то порхали над этими землями. Те бабочки давно умерли. Бабочки, что порхают сейчас вокруг неё, опускаются на её плечи, голову и ладони, сделаны из нежного неземного света, из чистейшей духовной энергии. Есть много способов выковать оружие. Кровь, пытка, смерть. Через самопожертвование и милосердие или через мощные древние проклятья. Как выковать призрачных бабочек? Как? Чтобы управлять чистой духовной энергией, нужно хорошо понимать её природу. Заклинатели в этом не преуспели, как и боги или демоны. Духовная Энергия ничем не отличается от любой другой формы энергии, что проходит естественные циклы рождения и смерти. Тепло зарождается в сердцах звёзд, подобных солнцу, и проливается на землю, кормит растения, а они кормят животных, а те — людей, и все они, в свою очередь, гниют и разлагаются до грязи, что вновь питает растения. Духовная энергия рождается в Золотом ядре души, и не важно, заклинатель ты или нет. Её можно передать с помощью молитв, или заклинательских практик, или даже ненависти и темной магии. Она постепенно накапливается в мире вокруг, и выталкивает богов на Небеса, а боги, вознёсшись, вновь возвращают её на землю в виде благословений и чудес для тех, кто молился им. Она может храниться в виде затаённой злобы, когда эти люди становятся призраками, но она снова вливается в этот бесконечный цикл, теперь уже в виде проклятий и разрушения. Хорошая или плохая, вся энергия собирается в один и тот же цикл. Разнонаправленные потоки, циркулирующие внутри единой замкнутой системы. Рано или поздно эти души умирают. Умирают и вновь входят в цикл, взрываются в необъятных просторах вселенной бессчетными крошечными сверхновыми, перерождаются в новые звёзды. Новые Золотые ядра, вновь создающие духовную энергию. Чжао Бэйтун потребовалось очень много времени, чтобы это осознать. Так много времени ушло, прежде чем она поняла: быть мёртвым не значит прекратить существовать. Где-то там, в глубинах вселенной, все ещё есть её Саньлан. Он просто стал другой звездой. Она не знает, где или когда, не узнает его лица или голоса, если им всё же доведётся встретиться снова. Но где-то в этой огромной, беспощадной, непостижимой пустоте есть её Саньлан. Хочешь знать, как выковать призрачных бабочек? Ты должен понять, что демоны — лишь призрачные огни, обретшие форму. Что пламя, являющееся миру в момент смерти, — это обнажившиеся грани души. Стоит понять форму своей души, и ты сможешь изменить её. Создать из неё что-то новое. Но для неё душа — это желание. Надежда. Душа изменчивая, живая, она вновь и вновь меняется в бесконечном цикле перерождений. Для неё душа — как бабочка. Она сидит среди моря призрачных бабочек и создаёт новых, больше и больше, сжигая своё ядро. Королева Пепла. Огонь в её кузнях затухает, печи остывают, и Хуа Чэн ждёт, что сама её душа скоро затухнет тоже. Он ждет, что она переродится, изменится, взорвётся сверхновой. Хуа Чэн слушает её отчаянные мольбы: она умоляет позволить ей упокоиться с миром. Но её жизнь всё длится, длится, длится… А где-то на другом конце мира один не самый лучший кузнец пытается перековать себя на новый лад. Пытается разобрать себя на части и собрать что-то новое. Но у него выходит лишь разделить себя надвое. Хуа Чэн пораженно смотрит, как истекающий кровью заброшенный бог принимает две формы. Плачущее небесное бедствие в белых траурных одеждах с широкими рукавами, с новой маской в руках — той, что до сих пор является Хуа Чэну в кошмарах. И улыбающийся, красивый молодой принц. Хуа Чэн наблюдает и понимает. Он смотрит, как возносится новый Небесный Император. Сильнейший бог войны их времени, Цзюнь У. Он не смог смириться с отвратительными, сломанными слоями своей сущности, которые своими последними словами обнажила его жена. Он не смог примирить две свои личности, и выбрал просто… избавиться от гнилой половины. Отречься от неё. Отбросить прочь и больше ни разу не взглянуть. И люди вновь начали поклоняться ему, вновь начали его превозносить. Мир снова стал таким, каким всегда должен был быть. С той лишь разницей, что нынешний Небесный Император не был юным принцем, героем без страха и упрёка. Теперь у него были секреты. Секреты, которые надо было спрятать и оберегать. Конечно, нельзя разделить свою душу надвое безо всяких последствий. У всего есть цена. Нарастающее напряжение. Давление, от которого надо избавляться снова и снова. Если бы он просто выбрасывал в мир смертных излишки тёмной энергии, рано или поздно его бы обнаружили. Поэтому он нашел ей другое применение. За годы Цзюнь У присвоил себе множество достижений своей жены, но кое-что он оставил ей, позволив сполна получить воздаяния за свое творение. Чжао Бэйтун обвинили в падении последней небесной династии, и новое поколение богов открыло на неё охоту. Они проклинали её, называли первым в мире Бедствием. Цзюнь У использовал бессчетные клинки и духовные орудия, что она создала для него, для его войн, его вознесения, его падения, его мести. Он вооружил ими своих новых солдат и обратил против неё. Но никто так и не смог её убить. Чжао Бэйтун уже однажды отняла свою жизнь своим же мечом. Её собственное оружие больше не может ей навредить. Теперь нет. Не важно, как сильно она жаждет смерти, не важно, в каком она отчаянии, не важно, как долго она ждет конца… Ничего не кончается. Её душа по какой-то причине… не отходит в новый цикл. В этом воспоминании она сидит у входа в Медную печь и смотрит, как издалека к ней приближается целая небесная армия. Она едва слышно говорит сама с собой, но Хуа Чэн всё равно разбирает слова: — Я тоже родилась под одинокой звездой разрушения. Она могла быть невозможно везучей или последним неудачником на земле. Её судьба — всегда одна из крайностей, нестабильная и переменчивая, зависимая от многих внешних факторов. Но в первую очередь от её собственных решений. Когда Тунлу Худе была юной девушкой, а мир был открыт и огромен, перед ней было два пути. Два совершенно разных юноши. Один вырастил для неё сад, полный бабочек, в который они смогли бы привести своих детей. О небеса, каждый день, прожитый с тех пор, Чжао Бэйтун сожалела, что не выбрала его. Как она желала теперь обратить время вспять и выбрать ту жизнь. Когда ты молод, ни один твой путь ещё не высечен в камне. Но ты растёшь, и с каждым сделанным выбором ты сковываешь себя всё сильнее. Ты вынужден жить с последствиями собственных ошибок. Теперь Чжао Бэйтун стала бабочкой, нанизанной на булавку в стеклянной коробочке. Она может только смотреть, как Цзюнь У запечатывает её внутри. Она больше не воин. Она больше не тот Свирепый призрак, разорвавший Небеса на части своей местью. Прошли века — и она постарела. Она устала. Она хочет уйти. Хочет… упокоиться с миром. Когда её муж возвращается к ней, она надеется, что он вернулся за этим. Но нет. Голосом, в котором слышна улыбка, он говорит о милосердии, о новой жизни, новой цели, что он подарит ей. Но он проклинает её. Мужчина, за которого она отдала жизнь, проклинает её. Её, Наставницу, которая учила его держать меч. Её, кузнеца, который выковал клинок, благодаря которому он вознёсся. Её, жену и королеву, управлявшую его страной. Её, мать его детей. Её, орудие его мести. Он проклял её. Приковал её к холмам и вулкану, где когда-то был её дом, отобрал у неё имя, что дали ей при рождении… оставив лишь титулы, которые дал ей сам. Когда они были моложе, она всегда чувствовала, что не может пойти против него. Её всегда ограничивали социальные нормы и правила приличия. Что можно и что нельзя делать… и все эти правила обязывали её молчать. Теперь проклятье запрещает открыть всему миру его истинную сущность. Женщины вроде неё всегда вынуждены хранить тайны пленивших их мужчин и дорого платят за эти тайны. Она смотрит на мир через узкие бойницы своей темницы. Она ненавидит. Она мучается. Она рождает новых и новых демонов, посылает их наружу и надеется, что они расскажут миру правду. Пусть даже никто никогда не свергнет Цзюнь У, может, кто-то придёт освободить её. Убить её. Но… Демоны покидают Печь, и воспоминания о её муже мутнеют, путаются и стираются, и вместе с ними исчезает истина. Однако, один из призраков в её Печи сияет ярче прочих. Не лишённое разума чудовище, а красивый молодой демон с огненными глазами и волосами белее снега. Бедствие. Ему суждено стать таким же могущественным, как сама Чжао Бэйтун, и он мог бы освободить её, мог бы уничтожить того, кто запер её здесь… Но она знает. Он уйдёт, и он забудет. Он станет проклятьем этого мира, как и всё остальное, что она когда-либо создавала для этого человека. Он сровняет с землёй города. Он будет убивать детей. Он принесёт столько боли… И Чжао Бэйтун… она отказывается. Она не станет. Она нарекает его Чжанвэй, в честь её первенца. Он был бастардом короля-тирана, и его публично казнили в назидание, когда династию свергли. Теперь она укачивает его в своих объятиях, словно мать, которую он не может вспомнить. Она поёт ему украденные колыбельные. В его глазах серебристая дымка: призрачные бабочки так прекрасны, и они повсюду… Его душа спокойна. Он в безопасности. Его любят. В это мгновение Чжао Бэйтун подрезает новорождённому дракону крылья и проглатывает его целиком. Она плачет после. Снова оплакивает своё дитя, пока её слёзы не затапливают долины. Три столетия спустя это происходит снова. Ещё одна идеально цельная душа. Призрак с глазами зеленее весенней листвы и гривой непослушных кудрей. Ещё одно Бедствие, что может спасти мир — или сокрушить его. Он родился в одном из северных королевств, в простой любящей семье. Но когда у мальчика обнаружился заклинательский талант, его выкрали, сковали цепями и заставили сражаться за чужого короля, чужую страну, чужой народ… Он погиб, защищая людей, которых даже не знал. Он умер в бою, и его выбросили на обочину и оставили гнить, как выбрасывают утратившую чутьё охотничью собаку. Она нарекает его Болинь, в честь её второго сына. Она наблюдает, как он бегает и смеётся, радуясь своей новообретённой свободе, и она обещает, что ему больше никогда не придётся сражаться в чужих войнах. Чжао Бэйтун об этом позаботится. Проходит время. Всё стирается, меркнет, и она начинает думать, что времена великих Бедствий прошли. Начинает надеяться, что её душа постепенно померкнет тоже… и она, наконец, снова сможет вступить в этот цикл. Но врата Медной печи сотрясаются вновь, на этот раз куда сильнее, чем раньше. Стоит ей лишь взглянуть на красного демона — юношу, летящего с Небес, как проклятая падающая звезда — и она знает. Цикл, в котором поймана её душа, невозможно разорвать. Всё повторится снова, и снова, и снова. В то же мгновение, как Хуа Чэн впервые предстал перед ней, она знала, чем это закончится. Она открывает глаза: цепочка её воспоминаний завершилась. Какое-то мгновение она уверена, что стоит в центре Медной печи, прямо напротив нового Князя демонов. Но это не так. Чжао Бэйтун медленно поворачивает голову, оглядываясь. Она больше не взаперти. Исчезли стены из белого мрамора, исчез опаляющий жар, исходящий от них волнами. Нет, теперь здесь только… Сердце впервые за тысячу лет заходится у неё в груди. …сад. Соцветия всех красок мира, но больше всего лиловых, синих и фиолетовых. Что..? Она осторожно опускается на колени, протягивает дрожащие пальцы к цветам, смотрит и не может насмотреться. Лепестки под её пальцами нежные и тёплые. Не сон. Не воспоминание. Это что-то иное, что-то… Она позабыла о многом за прошедшие годы, детали ускользали от неё так постепенно, что она этого не замечала. Худе забыла, как ветер может касаться щёк. Каков на вкус воздух после сильного дождя. Позабыла, как пахнет лес: чем-то диким и чистым. Худе забыла, как лунный свет ложится на кожу, как он сияет в ночной тьме. Она склоняет голову и улыбается, и у неё юное, чистое лицо, на котором ещё не отпечатались годы несчастья и скорби. И вокруг неё… она только сейчас понимает… Худе успела забыть, как выглядят настоящие бабочки. Как много цветов переплетается в узорах их крыльев. Не все крылья целые, но все прекрасны и совершенны. Это… это… Она втягивает в себя воздух, чувствует ветер на своём лице… Она изо всех сил пытается вспомнить больше, чувствовать больше… — Мама! В её теле замирает каждая клеточка, её глаза широко распахиваются, и впервые за столь долгий, невозможно долгий срок она чувствует… чувствует… Сначала имя застревает у неё в горле, она задыхается, пробует снова, и со второй попытки оно звучит так ясно — отчаянная надежда в каждом звуке: — С-Саньлан?! Она резко оборачивается, и… он здесь. Маленький и нескладный, с косой темных спутанных волос, перекинутой через плечо. Его янтарные глаза сверкают озорным лукавством, а улыбка так широка, что видно чуть заострённые клычки. Он делает шаг вперёд, гордо приосанившись и заложив за спину руки. Даже теперь он старается копировать манеру держаться своей матушки, и в его улыбке тепло и обожание. Любовь… и невозможная печаль. — Я вернулся, — шепчет он, смотря на неё снизу вверх. — Как и обещал. Так долго она чувствовала лишь боль и ярость… а теперь её глаза наполняются слезами. — С-Саньлан… — всхлипывает она, бросаясь к нему. Она подхватывает мальчика на руки, её плечи дрожат, она крепко прижимает его к себе, целует его лоб, его волосы, кончик носа, всё, до чего может дотянуться. — Ох, Саньлан… я… Я люблю тебя, мне так жаль, прости, прости, я..! Мальчик в ответ обнимает её руками за шею и прижимается ближе. — Я тоже тебя люблю, — шепчет он. Она плачет, зарывшись лицом в его волосы. У Саньлана мягкий голос, и в нём нет той живости, игривости, того озорства, что она помнит. Потом, спустя мгновение он так же тихо добавляет: — …Прости меня. Худе трясёт головой, дрожащими руками прижимая его к себе, прижимается щекой к его голове, поглаживает по спинке. — Н-нет, о чём ты… о чём ты говоришь, мой хороший, тебе не за что извиняться. — …Я был плохим сыном, — шепчет он так тихо, что его тон не разобрать. — Всегда доставлял тебе неприятности. Его мама только смеётся сквозь слёзы и качает головой. — Ты был замечательным! — успокаивает его она, укачивая и крепко обнимая. — Клянусь, ты был счастьем моей жизни. Он не пытается заговорить снова, только прижимается щекой к её груди, и она держит его в своих руках и плачет. Но на поляне есть другие люди. За её спиной Мэй Няньцин поддерживает малыша Болиня: тот стоит на носочках, пытаясь дотянуться до красивой бабочки. Рядом, опершись плечом о дерево, стоит темноволосый юноша и играет на маленькой тростниковой флейте. Он счастливыми глазами следит за своей семьёй. Худе понимает это особым чутьём: это юноша, в которого бы вырос Чжанвэй, если бы его душа осталась в подлунном мире. Её семья здесь. Она закрывает глаза, делает несколько рваных вдохов и прижимает к себе Саньлана. Её семья здесь. Её дети… здесь. — Прости меня, — повторяет Саньлан, крепко зажмурившись, вжавшись в неё сморщенным личиком. И Худе вновь успокаивает его, повторяя, что ей не за что его прощать. — Прости меня, — не унимается он, дрожа в её руках. Слёзы катятся по его щекам. — Мама… Прости меня! Её разум затуманен. Она не понимает… Почему? За что ему вообще извиняться? Она уже собирается отстраниться и спросить, успокоить, объяснить ему, что всё в порядке, что теперь она рядом, что между ними нет места извинениям… Приходит боль. Острая, пронзительная боль. У основания её шеи, будто бы её разрывают на части. Кровь хлещет из раны, заливает её плечо, её одежды. Семья Худе вокруг неё ничего не замечает. Они все ещё смеются, и мягкие звуки флейты наполняют воздух, сплетаясь в прекраснейшую мелодию из всех, что ей доводилось слышать. Боль усиливается. Худе смотрит вниз, её грудь сотрясают резкие, мучительные хрипы… Саньлан смотрит на неё снизу вверх, его рот перемазан кровью, а глаза горят, как две проклятые звезды. Он снова шепчет: — Прости меня. О… Худе зажимает ладонями разорванную шею. — Прости, мама, п-прости меня. Где-то за границами сотворённой иллюзии она слышит, как что-то разрывают на части. Маленькое создание, которое медленно пожирает новорождённое чудовище. Нужно это остановить. Разве никто не собирается это остановить? Она… Ох. Глаза Худе против воли закрываются. Это она. — Прости меня. Это её медленно пожирают. Она зажимает рану на шее и оглядывает поляну с развернувшейся на ней сценой, полной тепла и домашнего уюта. Здесь спокойно. Здесь… не больно. — …Я могу остаться здесь? — шепчет она. Мальчик пристально смотрит на неё нечитаемым взглядом. — Да, — отвечает он. Его губы испачканы кровью его собственной матери. — Я удержу тебя здесь до самого конца. Иллюзия на мгновение дрогнула. — Пока я не найду способ тебя освободить. Чжао Бэйтун лежит на полу Печи, перед её глазами бескрайние своды пещеры. Рой призрачных бабочек собирается и образует новое неземное создание, тоже сотканное из духовной силы. На этот раз это дракон, извергающий языки чистейшей энергии. Её губы трогает слабая улыбка, когда её третий сын, её любимое дитя начинает укачивать её в своих руках. — Ты научился их создавать, — выдыхает она дрожащими губами. Её очертания начинают размываться: она слишком слаба, чтобы поддерживать телесную форму. Слишком много её духовной силы уже поглощено. Это красивый дракон. Гордость сжимает Чжао Бэйтун грудь. Процесс рождения всегда непригляден. Временное вместилище должно быть разорвано на части чтобы выпустить новую жизнь. Есть что-то насильственное в этом цикле… но всё же ты никогда не боишься создания, что вырвется из тебя с такой болью, такой жестокостью. Потому что оно твоё, и оно — часть тебя. Новорождённый Князь демонов смотрит на неё сверху вниз, и слезы дорожкой катятся по его щеке из единственного глаза. Кровь матери, что выковала и закалила его, испачкала его губы. — Прости меня, — выдыхает он, наблюдая, как она медленно угасает. — Мне так жаль. Чжао Бэйтун закрывает глаза и качает головой, устало улыбаясь. — Глупый ребёнок… Ты не должен извиняться… когда выигрываешь. Но это не кажется ему победой. Он чувствует, будто теряет что-то, чего у него никогда по-настоящему не было. — Не… — её веки вздрагивают несколько раз, а после опускаются окончательно. — Не разочаруй меня, Саньлан. Худе никогда не боялась смерти, не боялась двигаться дальше. Ничто не исчезает окончательно, оно лишь преобразуется во что-то новое. Она угасает, улыбаясь. Душа — это желание. Что-то, что заставляет тебя двигаться дальше, заставляет держаться, часто вопреки здравому смыслу. Души могут расти, они могут раскалываться — и они могут меняться. — Никогда, — клянётся Хуа Чэн, склонив голову. Если спросить Тунлу Худе, она скажет, что душа подобна бабочке. Его руки пусты, и когда Богиня Медной печи открывает глаза, она видит небо. Она слышит смех и переливы флейты. Она крепко прижимает к себе своего младшего сына. — Саньлан, — шепчет она, и на её губах расцветает искренняя улыбка. Наконец, впервые за бессчетные годы, спустя так много времени… Ничего не болит. Нет никакой боли. Нет утрат, войн, страха. Только её семья. И Тунлу Худе больше не надо никуда уходить.***
Хуа Чэн стоит посреди главного зала Печи. Он один. В его руках бабочка. Она совсем ничего не весит — изящное создание, последнее из многотысячного роя, когда-то принадлежавшего Богине Медной печи. Она медленно складывает и раскладывает крылья, будто бы смотрит на него, будто бы чего-то ждёт. Впервые в жизни у Хуа Чэна есть, кого оплакивать, кроме себя самого. И никто не скорбит, как призрак. Хуа Чэн склоняет голову — и бабочка улетает. Он смотрит, как она порхает всё выше, к сводам пещеры, к постепенно открывающимся дверям Медной печи. Она минует врата, и в это же мгновение солнце встаёт над горизонтом, впервые за долгие годы освещая Королевство Уюн. Дракон, которого сотворил Хуа Чэн, опускается к нему, сливается с ним… И вместе с этим слиянием приходит сила. Такая сокрушительная мощь, что новорождённый Князь демонов дрожит от её напора. Она наполняет каждый цунь его тела силой, темной энергией и… Теплом. Хуа Чэн преклоняет колени лишь перед одним человеком, молится лишь одному божеству. Лишь одному богу он позволит себя сковать — по той самой причине, что тот никогда не станет. Но теперь он кланяется, сложив перед собой руки в жесте глубокого уважения. — …Спасибо, Наставница Тунлу.