«И я второе царство воспою, Где души обретают очищение И к вечному восходят бытию» Данте Алигьери. Божественная комедия. Часть 2: Чистилище.
Песнь первая.
Подножие горы Пока потревоженная толпа мчалась в спешке к подножью скал, где правда нас испытывает строго, я ни на шаг не отстаю от духа прекрасной Джанин, ведущей меня вперёд. Куда б я пошёл в одиночку, не зная верного пути к вершине? И я чувствую одновременно её самоупрёки. Она корит себя за то, что дала себе волю расслабиться немного тогда, когда время нас поджимает. Когда ж Джанин замедляет шаг, мой разум, что не мог расшириться никак, опять раскрывается жадно, и я смотрю на стену, от моря к небу поднявшейся громадно. Солнечный свет, алевший за нами, ломается впереди меня, покорный преграде из моего тела, для него сплошной. Я оглядываюсь в страхе, что меня могли оставить, видя под собой потемневшую землю от собственной тени. И Джанин молвит: — Ты ли это думать мог? Не бойся, я пока что с тобой, и ты не один, — она подходит ко мне и нежно обнимает, утешая. Так проходит весь мой страх. — Покуда я не затмеваю день, — шепчет мне Джанин, — удивляйся не больше, чем кругам небесным: луч, не затмясь, проходит сквозь их сень, — затем, она выпускает меня из объятий и, отстранившись, продолжает: — Но стуже, зною и скорбям телесным подвержены и наши существа Могуществом, в путях своих неисповедимым. Воистину безумные слова — что постижима разумом стихия единого в трёх лицах естества! О, смертные, довольно знаний с вас; будь всё открыто для очей ваших, то не должна бы и рождать Мария… Габриэль, ты видел жажду тщетную таких, которые бы жажду утолили, навеки мукой ставшую для них. Средь них были и Платон с Аристотелем, и многие другие. И Джанин замолкает, потупивши взгляд, а на губах её прячется печаль. Проходит какое-то время, и перед нами появляется обрывистый горный склон, которого мог бы устрашиться ловчайший из ловких. — Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, — молвит, остановившись, моя проводница, — чтоб мог бескрылый на неё шагнуть? Пока она медлит, думою объятая, не отрывая глаз от земли, а я рассатриваю крутые подъемы, — я вижу слева от меня, вдали, очередь душ, приближающихся к нам, и словно тщетно, — так все тихо идут. — Глянь, Джанин, и не тревожься, — говорю я. — Вот, кто нам посоветует, когда ты сама не знаешь дороги. Взглянув, она молвит радостно в ответ: — Пойдем туда, они идут так вяло. Милый Габриэль, вот путеводный свет. Толпа от нас настолько отстаёт, и после нашей тысячи шагов, что бросить камень — только бы достало, как вдруг они, всем множеством рядов теснясь к скале, останавливаются, как тот, кто шел и стал, дивясь без слов. — Почивший в правде, — молвит им Джанин, — сонм избранных, и мир да примет вас, который, верю, все вы заслужили, скажите, есть ли тут тропа для нас, чтоб мы могли подняться кручей склона; для умудренных ценен каждый час. Как выступают овцы из загона, одна, две, три, и головы, и взгляд склоняя робко до земного лона, и все гурьбой за первою спешат, а стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом, стоят, не зная, почему стоят; так шедшие перед блаженным стадом к нам приближаются с думой на челе, с достойным видом и смиренным взглядом. Но видя, что перед ними на земле свет разорвался и что тень сплошная ложится вправо от меня к скале, ближайшие смутились, отступая; и весь шагавший позади народ отходии тоже, почему — не зная. — Меня не спрашивали, но отвечу наперёд, что это — человеческое тело; поэтому и отбрасывает тень. Не удивляйтесь, но поверьте смело: супруга его молилась мне, просила помочь ему осилить этот склон. На эти речи прекрасной блаженной: — Идите с нами, — отвечают они; и показывают, руку отводя. — Мистер МакКейн, неужто это вы? — вдруг слышу я вопрос из уст одной из душ, идущих возле нас. Я, разглядев ту, узнаю в ней мистера Шелдона, что был преподавателем культурологии в институте. Он говорит мне дальше: — Вы были правы, словам вашим не верил я тогда. Простите ли вы меня? — Не страшно, — отвечаю ему, мягко улыбнувшись, — я прощаю вам неверие. Ведь в отличие от некоторых, я не злопамятен. — Всегда считал, что эта женщина добропорядочная, — оправдывается мистер Шелдон, каясь в грехе. — Но, вышло, что я ошибался. Мистер МакКейн, эта ведьма убила всех нас… Предупрежу вас загодя; взбираясь вверх, вы встретите остальных. — Мистер Шелдон, что держит вас в этом полумраке? — спрашиваю, обведя округу взглядом. — Кто в распре с церковью умрёт, — разведя руки, отвечает он, — хотя в грехах успел бы признаться, тот у подножия этой кручи ждёт, пока тридцать раз не закончится срок отщепенства, если этот срок молитвами благих не будет сокращен. — Ты видишь сам, — дальше говорит дух, — как ты бы мне помог, моей семье возвестив, какая у меня судьба, какой на мне зарок: от тех, кто там, вспомога здесь большая. Первый уступ. Нерадивые. Когда одну из наших сил душевных боль или радость поглотит сполна, то, отрешась от прочих чувств ежедневных, душа лишь этой силе отдана; и тем опровержимо заблуждение, что в нас душа пылает не одна. Поэтому, как только слух иль зренье к чему-либо всю душу обратит, забудется и времени теченье; за ним одна из наших сил следит, а душу привлекла к себе другая; и эта связана, а та парит. Удивляясь мистеру Шелдону и слушая его, я в этом убеждаюсь проще простого, что солнце уже успело подняться на пятьдесят градусов, когда все эти души, там, где было надо, вскрикивают дружно: — Вам теперь сюда. Подчас крестьянин в изгороди сада пошире щель заложит шипняком, когда темнеют гроздья винограда, чем оказался ход, куда вдвоем прекрасная Джанин и я за ним проникаем с воли, оставив тех идти своим путем. Я иду за Джанин, не теряя надежды и веры, несмотря на преодоляемые нами скалистые крутые склоны с узенькой тропой, вверх ведущей нас. Когда выходим мы, как на плоский вал, на верхний край стремнины оголенной: — Джанин, погоди, — зову я девушку, — куда идти? — вопрошаю. И она в ответ: — Ступай прямой тропою все в гору вслед за мной, покуда нам не встретится водитель умудренный. На вершину не могу смотреть нормально, а склон покруче меридиана, секущего четверть круга пополам. Подустав, я говорю, медля на откосе: — Дорогуша, погоди и обернись! Ужель ты хочешь оставить меня одного на утёсе. А она, обернувшись ко мне: — Друг мой, дотянись дотуда! И указывает мне на уступ над нами, который кругом опоясал высь. И я, подстегнутый её словами, напрягаюсь, чтобы взлезть хоть как-нибудь, пока на кромку не ступил ногами. И здесь мы оба садимся отдохнуть, лицом к востоку; путник ослабелый с отрадой смотрит на пройденный путь. Я гляжу вниз, на берег опустелый, затем на небо, и не могу поверить глазам своим, что солнце слева посылает стрелы. Блаженная замечает, как меня потряс нежданный вид, что колесница света Аквилон от нас загородила. — Будь Близнецы, — светясь улыбкой, молвит она на это, — в соседстве с зеркалом, светящим так, что все кругом в его лучи одето, ты видел бы, что в июне солнце находится ещё ниже над горизонтом в северном направлении… Причину же ты понять сможешь, когда себе представишь, что святой Иерусалим горе, где мы стоим, противоточьем служит. И там, и здесь — отдельный небосклон, но горизонт один; и та дорога, где несчастливый правил Фаэтон, должна лежать вдоль звездного чертога здесь — с этой стороны, а там — с другой, когда ты в этом разберешься строго. — Впервые, — говорю я, — подруга, я вижу с чёткостью столь совершенной казавшееся мне покрытым тьмой, — что средний круг экватора между зимой и солнцем один и тот же, по сказанной причине виден тут к полночи, а еврейскому народу был виден к югу… Но, кхм, когда отдохнём, скажи, сколько нам ещё идти; чертовски высоченна эта скалища, что выше нас возносится к небесам, словно башня Вавилона. И она отвечает, грязь стряхивая с юбки: — Гора так умно сложена, что поначалу подниматься трудно; чем дальше вверх, тем мягче крутизна. Поэтому, когда тебе станет легче идти, как по теченью нас уносит судно, тогда ты окажешься у конца пути. Там пройдут и усталость, и забота. Вот все, о чем я могу сказать тебе. Чуть замолчит она, вблизи произносит кто-то: — Пока дойдешь, не раз, да и не два, почувствуешь, что и присесть охота. Мы, обернувшись на его слова, видим левей валун огромный, который не заметили сперва. Мы с Джанин подошли; за ним в тени укромной расположились люди. И выглядят они очень ленивыми. Один сидит как будто растратил все силы: руками он обвил свои колени и голову меж них повесил. И я при виде этой тени: — Джанин, только взгляни, он так ленив, — качаю головой, — как могут быть родные братья лени. Он оборачивается и, глаза скосив, поверх бедра смотрит на нас устало; потом молвит: — Залезай, если так проворен! Тут я узнаю её; хоть дышу еще с трудом от учащенного биения сердца, мне это не мешает подойти поближе. Тогда она поднимает голову чуть-чуть, сказав: — Ты разобрал, как мир устроен, что солнце влево может повернуть? Воистину улыбки достоин её ленивый вид и вялый слог. Я начинаю так: — Жанна, я спокоен за твою судьбу; но что тебе за прок сидеть вот тут? Ты ждешь еще народа, или просто впала в обычный свой порок? И она мне молвит так ленно, аж самого меня начинает клонить в сон: — Ох, Гейб, что толку от похода? Меня не пустит к мучениям сейчас божья птица, что сидит у входа, пока вокруг меня не меньше раз, чем в жизни, эта твердь свой круг опишет, затем что поздний вздох мне душу спас. И лишь сердца, где милость божья дышит, могли бы мне молитвами помочь. В других же проку нет. Бог не внемлит их мольбам. А между тем спутница моя, идя прочь, зовёт сверху: — Габриэль, где ты? Полдень уж наступает нам на пятки. Поспеши! Второй уступ Предчистилища — Нерадивые, умершие не своей смертью Вослед Джанин, послушливым скитальцем, я иду от этих душ все вперёд, когда одна, указывая пальцем, кричит: — Гляньте, слева луч нейдет от нижнего, да и по всем приметам он словно как живой себя ведет! Я, обернувшись, при слове этом вижу, как изумлен их взгляд мной, только мной и рассеченным светом. — Ужель настолько, чтоб смотреть назад, — молвит моя вожатая, — они твой дух волнуют? Не все ль равно, что люди говорят? Иди за мной, — она подходит ко мне со спины и за шею руками обвивает, — и пусть себе толкуют. — Помни, милый, вера всегда с тобой, — Джанин вытаскивает из моей сумки цепочку с подвеской в виде ангелочки — подарок моей Белллы — и вешает её на мою шею. — Как башня стой, которая вовек не дрогнет, сколько ветры ни бушуют. Цель от себя отводит человек, сменяя мысли каждое мгновенье: Дав ход одной, другую он пресек. Что мог бы я промолвить в извиненье? — Иду, — откликаюсь я, наливаясь пунцом, дарующим иногда прощенье. Меж тем повыше, идя накрест нам, толпа людей на склоне появляется и поёт «Miserere», по стихам. Когда их зренье точно убедилась, что сила света сквозь меня не проходит, их песнь глухим и долгим «О!» сменяется. И тотчас двое, как бы два посла, сбегают к нам спросить: — Скажите, кто вы, и участь вас какая привела? И мученица отвечает: — Мы сказать готовы, чтоб вы могли поведать остальным, что этот носит смертные покров. И если их смутила тень за ним, то все объяснено таким ответом: Почтенный ими, он поможет им. Я не видал, чтоб в сумраке нагретом молния иль падающая звезда быстрей прорезала высь. Иль облака заката поздним летом, чем те наверх обратно поднялись. И тут на нас бежит вся их свора, как взвод несется, ускоряя рысь. — Сюда их к нам валит толпа густая, чтобы тебя просить, — говорит Джанин. — Иди вперёд, и слушай их на ходу. — Душа, идущая в блаженный свет в том образе, в котором в жизнь выступала, умерь свой шаг! — они кричат вослед. — Взгляни на нас: быть может, нас ты знала и весть прихватишь для земной страны? — О, не спеши так! Выслушай сначала! Мы были все в свой час умерщвлены и грешники до смертного мгновенья, когда, лучом небес озарены, покаялись, простили оскорбления и смерть прияли в мире с божеством, десь нас томящим жаждой лицезренья. Продолжение следует…