----------֍֍֍----------
И вдруг я словно был восхищенный снами, как если бы восторг меня увлек, и я замечаю сборище во храме; и женщина, переступив порог, с заботой материнской молвит: «Зачем ты это сделал нам, сынок? Отцу и мне так беспокойно было тебя искать!» Так молвила она, и первое видение уплывает. И вот другая, болью пронзена, которую родит негодование, льет токи слез, и речь ее слышна: «Раз ты властитель града, чье название среди богов посеяло разлад и где блистает всяческое знанье, отомсти рукам бесстыдным, Писистрат, обнявшим нашу дочь!» Но был спокоен к ней обращенный властелином взгляд, и он сказал, нимало не расстроен: «Чего ж тогда достоин наш злодей, раз тот, кто любит нас, суда достоин?» Потом я гляжу на яростных людей, которые, столпившись и, крича: «Бей! Бей!» камнями парнишку забивают. А тот, давимый гибелью, чем дальше, тем всё бессильней поникает к земле, но взгляд свой к небу поднимает, и молвит он, чтоб грешных в этом зле Господь всевышний гневом не коснулся, и зреется доброта на лбу его. Я в стремление заградить его собою, спешу встать стеною меж ним и подлецами. Но Джанин останавливает меня, за руку схватив. Я оборачиваюсь к ней, она лишь головой с печалью качает, запрещая мне вмешаться в сцену. — Не ходи, Габриэль, к ним, — говорит мне Джанин, грустно улыбаясь и, поняв мой неприятно удивлённый взор, поясняет: — Что было, то было. Прошлое не изменить. Идём дальше, милый. Как только дух мой изнутри возвращается ко внешней правде в должную чреду, я от неложных видений моих прихожу в себя. Джанин, увидев, что я себя веду, как внезапно разбуженный, задаёт вопрос: — Что с тобой? Ты как в дурмане, прошёл со мною больше полумили, прикрыв глаза и шатко семеня, как будто хмель иль сон тебя клонили. — Святая, — говорю ей, — выслушай меня, и я расскажу тебе о том, что мне предстало, подвергнув онемению мои ноги. — Хотя бы сто личин скрывал твои черты, я бы до дна проникла в рассудок твой сквозь это покрывало. Тебе был сон, чтоб сердце смирение ни на миг не отвращало, которое предвечный льет родник. Я «Что с тобой?» спросила не от смятения, как та, чьи взоры застилает мрак, сказала бы рухнувшему без движения; а я спросила, чтобы укрепить твой шаг: ленивых надобно будить, а сами они не расшевелятся никак. Мы идём в сумерках, измеряя даль глазами, насколько солнце позволяет им, сияющее закатными лучами. А нам навстречу нарастающий дым подплывает, скопляется, темный и подобный ночи, и негде нам скрыться от него. Он чистый воздух и глаза нам затмевает. И дышать мне нечем под этим гнетом, а как сделаешь резкий вдох, то сразу, как от аллергии на вредоносный стиральный порошок, кашлять начинаешь. И глаза от боли жжутся и слезятся. Этот дым обволакивает души тех, кто при жизни был гневом ослеплен. И как лишённый зрения, держась за руку монашки симпатичной, идет, боясь отстать и опасаясь ушиба иль смертельного точка, так, мглой густой и горькой пробираясь, я шагаю и не встречаю новых помех, а Джанин твердит мне: — Держись, не отрывайся от меня! В пути я слышу голоса. Прислушиваюсь; во всех слышна мольба о мире и прощении перед агнцем божьим, снявшим с мира грех. Там «Agnus Dei» поётся во вступленье; и речи соблюдаются, и напев одни и те же, в полном единенье. — Джанин, это духи? — осмелев, спрашиваю я. Она в ответ мне говорит: — Мы рядом с ними. Здесь, расторгая, сбрасывают гнев. — А кто же ты, идущий в нашем дыме и вопрошающий про нас, как те, кто мерит год календами земными? — Так чей-то голос вдруг звучит во тьме. — Ответь, — молвит блаженная, — и при этом дознайся, здесь ли выход к вышине. И я, кивнув слегка: — Душа, что, светом озаренная, взойдёт к Творцу, ты удивишься, когда пройдешь со мной, моим ответом. — Пройду, насколько я идти волен, — молвит тот хрипло, — и если дым преградой стал меж нами, нам связью будет слух. Я начинаю так: — Обвитый покровами, срываемыми смертью, вверх иду, подземными глубинами измучен. И раз угодно божьему суду, чтоб я увидел горные палаты, чему давно примера не найду. Скажи мне, дух, кем ты был до дня расплаты и верен ли мой путь, и слова твои да будут нам проводником. Рассказываю вкратце о себе, и сам думаю про себя о том, что как было хорошо, что я очень редко ссорился с теми, кого я любил. И лишь поэтому не столь сильно ощущаю боль от наказуемого греха в этих дымных дебрях. — Я англичанином был, Маркус звали меня; весь мир увидел я, и к подвигам стремился, куда стрела не метит уж ничья. А с правильной дороги ты не сбился, — так он отвечает, добавив: — Я прошу, чтоб обо мне, взойдя, ты помолился. — Твое желание, Маркус, я свершу, — обещаю я ему. — Но, я начал сомневаться, и сомнение это я никак его не разрешу. Возникнув, оно усилилось от слов твоих, мне подтвердивших то, с чем здесь и там оно единым стало… Как ты сказал, теперь уже никто добра не носит даже и личину: зло есть и внутри и снаружи. Но, Маркус, подскажи мне, где искать причину: в мире живых иль в небесах? А когда пойму, я и другим рассказать об этом не забуду. Он издаёт вздох, замирающий в скорбном «Оо!» и начинает так, в своей о нас заботе: — Брат, мир слеп, и ты подходишь на него. Вы думаете, что во всем этом виновной одно лишь звёзд воздействие. Будь это так, то в вас бы не было свободной воли, правды бы не стало в награде за добро, в отмщении зла. Влечения от небес берут начало, — не все; но скажем даже — все сполна, — вам дан же свет, чтоб воля различала добро и зло, и если она осилит с небом первый бой опасный, то, с помощью доброй духовной пищи, победить должна. Вы лучшей власти, вольные, подвластны и высшей силе, влившей разум в вас. Небеса тут ни причём… Скажи, братец, что в мире живых сейчас творится? — Увы и ах, брат Маркус, — я тяжко вздыхаю, веки опустив, — гражданские войны за землю, хлеб и кров. В то время как нам всем надобно объединиться против общего врага, брат на брата ополчился. И я ныне понятия не имею, — пожимаю плечи, руки разведя, — как мне всех нас образумить и собрать воедино… Враг общий скоро обрушит на род людской всю мощь свою да так, что мир содрогнется пуще прежнего от его вторжения. За жизни наши и души нам нужно будет сражаться с ним до последнего вздоха. — Как грянет враг людей, так и поймут они, что не правы были и пошли войной друг против друга, — обнадеживает тот. И продолжает свою речь: — Законы божьи существуют в мире, но никто из вас их не блюстит. Никто, кроме тебя и тех, кто рядом с тобой… Сам видишь, что дурное управление виной тому, что мир такой плохой, а не природы вашей извращение. — Теперь всё понял я. Спасибо тебе, брат Маркус, за такое объяснение. Меж тем, пока мы шли к выходу из круга гневных, мы подошли к его концу и началу другого. А проводник наш со словами «Храни вас бог! А я дошел до края. Уже заря белеется сквозь дым, там ангел ждет, и надо, чтоб от света отошёл я, покуда я незрим» сворачивает обратно, ответа не дождавшись.----------֍֍֍----------
Друг мой, если ты в горах, бывало, бродил в тумане, глядя, словно крот, которому плева глаза застала, вспомни миг, когда опять начнёт редеть густой и влажный пар, — как хило шар солнца сквозь него сиянье льет. И ты поймешь, каким вначале было, когда я вновь его увидел там, к закату нисходившее светило. Так, примеряясь к дружеским шагам Джанин, я ступаю редеющей тучей к умирающим под горой лучам. Воображение, чей порыв могучий подчас таков, что, кто им увлечён, не слышит рядом сотни труб гремучей, и забывает он про сон, в чем твой источник, раз не в чувстве он? Тебя рождает некий свет небесный, сам или высшей волей источен. Жестокость той, которая телесный сменила облик, певчей птицей став, в моем уме вдавила след чудесный. Ещё одна библейская легенда, в которой царица Прокна отомстила своему мужу Терею за убийство её сестры Филомелы тем, что убила собственного сына и скормила его мясо мужу. И, собравшись с духом, я отказываюсь от всего прочего, с тем, что вовне, общение прервав. Затем в мое воображенье хлынула легенда другая. Царский приближённый Аман хотел прикончить Артаксеркса, повесив его, и его подданных — всех иудеев. Но царица Эсфирь предотвратила замысел негодяя, и царь велел повесить его, то есть, Амана. Гнев не покинул душу злодея даже после его смерти. Когда этот образ, похожий на реальность, распадается, как лопнувший пузырь, — в слезах девушка предстаёт, говоря: «Зачем, царица, горестной кончины ты захотела, гневом возгоря? Ты умерла, чтоб не терять Лавинии, — и потеряла! Я подъемлю гнет твоей, о мать, не чьей иной судьбины». Помнится, читал я, что отец посватал дочь с троянским вождём Энейем, а мать хотела выдать Лавинию за Турна — царя рутулов. Узнав о смерти Турна в битве при Трое, царица Амата покончила с собой в мрачной ярости. Как греза сна, когда ее прервет волна в глаза ударившего света, трепещет миг, потом совсем умрет, — так было сметено виденье это в лицо мое ударившим лучом, намного ярче, чем летнее сияние. Продолжение следует...