----------֍֍֍----------
Жара и духота царили в кругу этом доселе, пока ночная прохлада их не прогнала. И до восхода остаётся около трех часов. Ночью снится мне жуткая карга, словно персонаж из фильма ужасов: гнусавая, с культями вместо рук и желтым лицом, она хромает и смотрит криво. И Джанин, рядом появившись, в сознании моём говорит: «Женщина эта олицетворяет три остальных греха рода людского — корыстолюбие, чревоугодие и сладострастие. Вот что ждёт нас впереди». Я на каргу гляжу; и старуха эта на моих глазах преображается в роскошную красотку. «Только наши глаза придают очарование неизменным благам, которые сами по себе мерзкий и отвратительны» — говорит Джанин позади меня. Как только красотка появляется, речь она начинает петь так, что я от плена с трудом бы мог внимание сберечь. «Я, — поёт призрак, — нежная сирена, мутящая рассудок моряков, и голос мой для них всему замена. Улисса совратил мой сладкий зов с его пути… Вот ещё одна история: древнегреческий герой Одиссей — он же Улисс — был совращён с пути не сиренами, а коварной волшебницей Цирцеей, обратившей его команду в свиней. … И тот, кто мной пленится, уходит редко из моих оков». Скорей, чем рот ее успел закрыться, мой разум смог её разоблачить. И соблазнительница восклицает: «Джанин, о, Джанин, кто она?» — Ее был возглас; она же, стоя рядом, смотрит, как эта чистая гневна. Первая её схватывает с грозным взглядом и, ткань порвав, открывает ей живот. И меня он невыносимой вонищей будит. — Я трижды звала тебя, потом, бросила считать, — заявляет святая, чуть я повел очами. — Вставай, пора идти. Отыщем вход. Встаю, уже озарились лучами по всей горе священные круги; мы идём с недавним солнцем позади. Я следом направляю мои шаги, ссутулившись под грузом размышлений. И вдруг раздаётся где-то: «Придите, здесь ступени», — и ласка в этом голосе слышна, какой нет на земле. Раскрыв лебяжьи крылья, так говоривший нас наверх направляет, туда, где в камне лестница ведёт. Он, обмакнув нас перьями, к сказанному добавляет, что те, «qui lugent», счастье обрели, и утешение, ждущее их, славит. — Габриэль, почему ты наклонился почти до самой земли? — так начинает говорить мне моя вожатая, когда мы выше ангела поднялись. — Джанин, я вновь в чём-то сомневаюсь, — отвечаю ей. — Я видел сон и хотел бы ясней получше понять его значение. — Тебе приснилась древняя ведьма, — молвит блаженная, — та самая, о ком скорбят над нами; и ты увидел то, как следует с ней разделаться… Однако же, оставим это на потом; сделай шаг смелей, и взор свой обрати к вабилу, что кружит предвечный царь огромными кругами. Как сокол долго под ноги глядит, потом, услышав зов, встрепенётся и тянется туда, где будет сыт, так делаю и я. И так, пока сечётся ведущей вверх тропой громада скал, всхожу к уступу, где дорога вьётся.Часть 8. Круг четвёртый: Унылые
14 октября 2022 г. в 16:20
Пока, очнувшись, я оглядываюсь, слова мне слышатся такие: «Здесь восхождение», и я уже не думаю о другом, и волю охватывает стремление скорей увидеть того, кто это говорит, которому предел — лишь утоление. Но как на солнце посмотреть нет сил, и лик его в чрезмерном блеске тает, так точно здесь мой взгляд силу теряет.
— Это божий дух, и нас он наставляет без нашей просьбы и от наших глаз своим же светом сам себя скрывает. Как мы себя, так он лелеет нас; мы, чувствуя просьбу и нужду другого, уже готовим, злобствуя, отказ. Направим же шаг на звук такого зова; идем наверх, милый Габриэль, пока не наступила ночь. Нельзя всходить посреди сумрака ночного.
Так молвит Джанин, и мы вступем в тень лестницы высокой, свернув налево; и я, взойдя на первую ступень, ощущаю лицом как бы взмах обвева. «Beati, — чей-то голос возглашает, — Pacific , в ком нет дурного гнева!» Уже к таким высотам уходит перед наступавшей ночью луч заката, что кое-где зажигаются огни звёзд далёких, что стали близки настолько, хоть руку протяни и ты до них достанешь.
«Силы мои, вы покинули меня!» — говорю я про себя, заметя вдруг, что ноги подкашиваться от усталости начинают.
Мы стоим там, где, выйдя в новый круг, кончается лестница, и здесь, у края, останавливаемся перевести дух, как доплывшая и причалившая галера.
Я начинаю вслушиваться, ожидая, не огласится ли звуком тишина; потом, лицо к спутница моей обращая:
— Джанин, скажи, какая, — произношу, — вина здесь искупляется? Твой скован шаг, но речь твоя вольна.
— Любви к добру, неполной и унылой, здесь придается мощность, — говорит та. — Тут вялое весло бьет с новой силой. Пусть разум твой к словам моим прильнёт, и будет мой урок немногословный тебе на отдыхе как добрый плод… Дитя, — так обращается она ко мне, — всё живое, как и творец верховный, — ты это должен знать, полно любви, природной иль духовной. А природная не может согрешать.
— Джанин, прости, что перебью тебя сейчас, — говорю, нос почесав. — Но объясни, что значит «Природная не может согрешать»?
— Природная любовь есть естественное стремление всего живого на земле к тому, что для них хорошо, — объясняет святая, рукой прикоснувшись к моей левой щеке. — Вторая может целью ошибиться, не в меру скудной иль чрезмерной стать. И пока она к высокому стремится, а в низком за буйки не заплыла, дурным утехам нет причин появиться. Но где она идет стезёю зла или добра жаждет много очень или мало, там существо божий завет не соблюла.
— Отсюда ясно, — продолжает Джанин, руки с моей щеки не отрывая, — что любовь есть начало как всякого похвального плода, так и всего, за что карать пристало. А так как взор любви склонен всегда к тому всех прежде, кем она носима, то нелюбовь к себе вещам чужда. И потому как существо неотделимо от Бога, оно никак не может оказаться нелюбимо, — затем, ласковые речи суровыми становятся. — Раз это правильно, остаётся так: зло, как предмет любви, есть зло чужое, и на земле вид её тройственен…
Иной надеется подняться вдвое, оскорбив соседа, — этот должен пасть, и лишь тогда он будет жить в покое. Другой боится потерять славу, милость и власть, если ближний вознесётся; и ненависть терзает его, как страсть. Остальной же от обиды так зажжётся, что голоден, пока не отомстит, и мыслями к чужой беде стремится. И этой вот любви троякий вид оплакан там внизу; но есть другая, чей путь к добру — иной, чем надлежит, — здесь голос Джанин стал мягче. — Все смутно жаждут блага, сознавая, что мир души лишь в нём осуществим, и все к нему стремятся, уповая, — и вновь суровеет. — Но, если вас влечёт к общению с ним лишь вялая любовь, то покаянных казнит вот этот круг, где мы стоим…
Кроме всех, что я тебе перечислила, есть благо, полное обманных, пустых отрад, в котором нет того, в чём плод и корень благ, для счастья данных. Любовь, чересчур жаждавшая его, в трёх верхних кругах предаётся плачу; но в чём её тройное естество, я умолчу, чтоб ты сам решил задачу.
Джанин закончила своё мне объяснение, теперь же смотрит мне в глаза, дабы узнать, полностью ли я понял её уроки. А я, новой жаждой знаний мучимый опять, молчу и думаю: «Пока что остановлюсь на этом, не буду надоедать ей расспросами». Она, как мать, поняв, какое тлеет во мне желание, начинает разговор, чтобы я решился высказаться смело. И я:
— Твой урок так просветил мой разум, подруга, что ему наглядным стало всё то, что перед ним ты распростёрла. Но, Джанин, мне этих знаний мало. Пожалуйста, скажи, что такое любовь, в которой всех благих и грешных дел ты полагала начало?
— В душе к любви заложено стремление, — говорит она, опустив руку, — и всё, что нравится, её влечёт, едва её поманит наслаждение. У человека внутри воспринятым живёт наружный образ, к вам запав — таится и душу на себя взглянуть зовёт. И если им, взглянув, она пленится, то этот плен любовью зовётся. Природный он, и наслаждением может лишь скрепиться. И вот, как пламень кверху устремлён, и первое из свойств его есть взлёт к огненной сфере. Так душу пленную стремит желание, духовный взлёт, лишь тогда стихая, когда она вступает в обладание. Ты сам видишь, как правда чужда сторонникам той дурацкой мысли, что, дескать, любовь оправдана всегда. И пусть даже чист её состав природный; но если я и чистый воск возьму, то отпечаток может быть негодный.
— Что ж, — молвлю я, беря себя за подбородок, — теперь мне суть любви ясна. Но, я всё ещё в замешательстве. Ты говорила, что нам любовь извне даётся и для души другой дороги нет. То в таком случае, ей не придётся отвечать за сделанный выбор.
— Хм, скажу, милый Габриэль, что видит разум, — отвечает Джанин, — а дальше — дело веры; надеясь, дожидайся Розы, и обретёшь свет, — я киваю ей, соглашаясь. — Душа, что пребывает врозь с телом, является творящим началом. А таящаяся в ней особая сила и есть природная любовь.
Меж тем луна в полночный поздний час плывёт и, принуждая звёзды разредиться, скользит в виде яркого котла. Навстречу небу, в знаке Скорпиона и идёт тем же путём, каким проходит Солнце. А я, приняв столь понятный и желанный ответ на каждый свой заданный вопрос, стою на месте полусонный. Но эту сонливость сразу же уносит чей-то внезапный крик, и показываются души, за нами обегавшие утёс. Так здесь неслись души тех, кто был при жизни благой любовью уязвлён.
В мгновение ока это сборище большое, спеша бегом, настигает нас с Джанин, и так, всех впереди, в слезах кричат двое: «Мария в горы устремила шаг, и Цезарь поспешил, кольнув Марсилью, в Испанию, где ждал в Илерде враг».
Согласно евангельской легенде, дева Мария поспешила в горы, чтобы приветствовать свою родственницу Элизабет, зачавшую сына. Дальше из слов толпы здесь другая история: Цезарь, вытеснив Помпея из Италии, быстро двинулся в Галлию, оставил Требония и Децима Брута осаждать Марсель с суши и с моря, вступил в Испанию и около Лериды принудил помпеянцев сдаться. То было в сорок девятом году до нашей эры.
О, я десять лет до приезда в город всегда ходил в унынии этом. Меня часто не интересовало то, что происходило в мире, да и зачем оно мне было нужно. Есть пословица «меньше знаешь — крепче спишь». А ещё, я был безнадёжно опечален и подавлен тем, как судьба распорядилась со мной в детстве. Когда я ходил в детский сад я встретил симпатичную девочку, которую звали Соней. Мы дружили с ней всего месяц.
А потом, при поступлении в школу, нас разлучили родители, как в романе о Ромео и Джульетте. Но мы были лишь друзьями, и то дружба была недолгой. И в последующие годы школьной жизни, с кем только ни пытался я дружбу завести, все предавали меня и бросали. Одно лишь было моё спасение в унинии этом — частые посещения меня брата родного моего. Когда уходил я в глубокий депресняк. И за то, что Майкл не забывал старшего брата, я ему сейчас безмерно благодарен. С ним я забывал про печаль и грусть, с ним всегда было весело. Мы с братом были не разлей вода, поддержкой всегда были друг для друга. Как он там? Как живёт без меня с девушками нашими?
«Скорей, скорей, нельзя любвеобилью быть вялым! — сзади общий крик летит. — Нисходит милость к доброму усилию».
— О вы, в которых острый пыл вскипел взамен того, как хладно и лениво вы медлили в свершенье добрых дел! Вот он, живой, — я говорю нелживо, — идёт наверх и только солнца ждёт; скажите нам, где щель в стене обрыва.
Так встречает святая стремящийся народ, и одна душа говорит, пробегая:
— Иди за нами и увидишь вход. Потребность двигаться у нас такая, что ноги нас неудержимо мчат; прости, наш долг за грубость не считая.
Толпа настолько пробежать успела, что я не знаю, смолк он или нет; но эту речь душа запечатлела. И та, кто есть мне помощница и советница, молвит:
— Смотри, как двое там, порицая уныния грех, мчатся им вослед.
«Не раньше, — крик их слышится за нами, — чем истребились те, что по дну шли, открылся Иордан пред их сынами…
Согласно легенде, евреи, что вышли из Египта под предводительством славного пророка Моисея по дну Чёрного моря, побоялись ступить на землю обетованную. И тогда все те, кому было за восемнадцать лет, были осуждены на смерть в пустыне. Только их дети, спустя сорок лет, смогли увидеть Иордан.
… И те, кто утомленья не снесли, когда Эней на подвиг ополчился, себя бесславной жизни обрекли».
Когда их сонм настолько удалился, что видеть я его уже не мог, во мне какая-то мысль зародилась, которая много всяких новых влек, и я, наклоняясь от одного к другому, закрыв глаза, вливаюсь в их поток, и размышление переходит в дрёму.