----------֍֍֍----------
Перед волей падре моя сила воли слаба; ему в угоду, в неугоду мне, я прекращаю разговор, так и не успев спросить о многом. Я делаю шаг; и моя подруга, в тишине, свободными местами ходит под кручей, как вдоль бойниц проходят по стене. Те, у кого из глаз слезой горючей сочится зло, что корыстолюбием зовётся, лежат кнаруже слишком плотной кучей. Проклинаю тебя, древняя волчица, в чьем ненасытном голоде все тонет и яростней которой твари нет! О небеса, чей ход иными понят, как полновластный над судьбой земли, идет ли тот, кто эту тварь изгонит? Мы мелким шагом медленно бредём, внимая теням, скорбно и устало рыдающим и томящимся в пыли; как вдруг вблизи «Мария!» раздаётся звук. И так тоска казалась тяжела, как если бы то женщина рожала; и далее: «Как ты бедна была, являет тот приют, где пеленицей ты свой священный отпрыск повила». Потом я слышу: «Праведный Фабриций, ты бедностью безгрешной посрамил порок, обогащаемый сторицей». Смысл этих слов был столь бесценен мне, и я иду вперед, узнать желая, кто из лежавших это говорил. Еще он славит щедрость Николая, спасшего невест от нищеты, молодость к чести направляя. — Дух, вспомнивший столько доброты! — обращаюсь я к нему. — Кем ты был? И неужели хвалу здесь возносишь только ты? Я буду помнить о твоей судьбе, когда вернусь отсюда в мир живых. И он: — Скажу про все, хотя мне ждать оттуда нечего; но без сравнения в тебе, живом, сияет благодать. И дух рассказывает мне обо всем про себя, а так же добавляет к сказанному несколько историй. — О жадность, до чего же мы дойдем, — продолжает он, — раз потомков моих так привлекло стяжанье, что собственные тела им нипочём? Но я страшнее видел злодеяния: В 1303 году конфликт между папой Бонифацием VIII и Филиппом IV, отразивший борьбу церковной и светской власти, достиг наибольшего напряжения. Посланец короля Гильом Ногаре и враждебный папе Шарра Колонна вступили с королевским знаменем («лилии») в Аланью, что ныне зовётся Ананьи, где находился Бонифаций, и подвергли его жестоким оскорблениям. От пережитого потрясения он вскоре скончался. Филипп IV на этом не остановился. Он разгромил орден рыцарей-тамплиеров, чтобы завладеть его богатствами. Он судил их пытками и подвергал казни на костре и плахе (1307–1314 гг.). — Когда же я, Господь, развеселюсь, увидев твой суд, которым, в глубине безвестной, ты смягчаешь твой сокрытый гнев? — спрашивает священник у Всевышнего. — А возглас мой к невесте неневестной Святого духа, вызвавший в тебе твои вопросы, это наш совместный припев к любой творимой здесь мольбе, пока мы вспоминаем Марию и других бедных и щедрых; мы провозглашаем примеры наказанного корыстолюбия. Далее дух рассказывает и о других событиях далёкого прошлого. О том, как тирский царь Пигмалион — брат Дидоны — предательски убил её мужа Сихея, чтобы завладеть его сокровищами. О том, как фригийский царь Мидас испросил себе у Вакха дар превращать всё в золото. В последнее превратились и еда и вода царя. Божество сжалилось над Мидасом и приказало ему омыться в струях реки Пактол. Та после этого стала золотоносной, а царь впал в тупость. И когда, во время музыкального состязания Пана с Аполлоном, он отдал предпочтение Пану, Аполлон превратил царя в осла. Библейский Ахан — воин Иисуса Навина — похитил часть военной добычи и за это был побит камнями и сожжён вместе с сыновьями и дочерьми. И одни из первых из христиан — Сапфира с её супругом — были поражены смертью за своё корыстолюбие. Гелиодор — посланец сирийского царя Селевка — вошёл в сокровищницу Иерусалимского храма, дабы взять для царской казны хранившиеся там богатства. Там таинственный всадник затоптал его конём, а двое чудесных юношей избили его бичами. И ещё о некоторых библейских героях. — Кто громко говорит, а кто, подчас, чуть внятно, по тому, насколько сурово потребность речи ранит нас, — продолжает дух. — Не я один о добрых молвил слово, как здесь бывает днём, но близко слышно не было никого другого. Мы, послушав духа, отходим от него подальше и, напрягая силы до предела, спешим, как можем, по дороге. И вдруг гора начинает так трястись, что аж кровь стынет в жилах. И раздаётся крик по всем уступам склона, такой, что обернувшись, Джанин мне говорит: — Не бойся, Габриэль, я с тобой. Я молча ей киваю в ответ. «Gloria in excelsis!» — был тот крик, один у всех, как я его значение по возгласам ближайших к нам постиг. Мы замираем, вслушиваясь в восхваление, как слушали те пастухи в былом; но прекращает гора трястись, и смолкает пение. Мы вновь идём своим святым путём, среди теней, что по-прежнему в молчании рыдают. И я до сих пор не понимаю, что означало это землетрясение и эта песнь, огласившая все уступы горы. Вот так я иду следом за святой блаженной, терзаемый неутолимой жаждой познания.----------֍֍֍----------
Следуя за Джанин, не без труда загромождённым кругом, тороплюсь, печалясь от вида лежащих духов. И вновь внезапно, догнав нас, перед нами появляется ещё один дух. И взывает нам: — Сестра и брат мои, мир господень с вами! Мы сразу оборачиваемся, и монашка отвечает ему знаком и словами: — Да примет с миром в праведный совет тебя несложный суд, от горней сени Вергилия отторгший до скончания лет! — Как! — пугается дух. — Если вы не призванные тени, — говорит он, с нами торопясь вперёд, — кто вас возвёл на божии ступени? — Кто, как этот вот, отмечен ангелом, несущим стражу, тот воцарения с праведными ждёт, — рассказывает Джанин. — Но так как та, что вечно тянет пряжу, его кудель ссучила не вполне, рукой Клото намотанную клажу, его душа, сестра тебе и мне, не обладая нашей мощью взгляда, идти одна не может к вышине… И вот я призвана была из Рая его вести, и буду близ него до тех пор, пока мы оба не достигнем до райских врат. Но, может быть, ты знаешь: почему затряслась гора и возглас ликования объял весь склон до влажных стоп его? При имени этих двух сестриц я вспоминаю момент из любимого мультфильма, в котором последняя — а именно Атропос — пыталась перерезать нить Геркулеса, когда он летел вниз, чтобы спасти свою возлюбленную Мегеру. Вспомнив, издаю тихий смешок. — Гора отрешена, — начинает дух, идущий с нами, — ото всего, в чём нарушение чина и в чём бы оказалась новизна. Здесь перемен нет даже и помина: небесного в небесное возврат и только — их возможная причина. Ни дождь, ни иней, ни роса, ни град, ни снег не выпадают выше грани трёх ступеней у врат Чистилища. Нет туч, густых или редких, нет блистаний, и Ирида в небе не пестра. Сухих паров, что по Аристотелю, ветрами порождаемы, не знает гора над сказанными мною ступенями, подножием наместника Петра. — Внизу трясёт, — продолжает он, — возможно, временами, но здесь ни разу эта вышина не сотряслась подземными ветрами… Дрожит она, когда одна из душ себя познаёт чистой, так что встанет или вверх пойдёт; тогда и песнь слышна. Знак очищения — если воля взманит из Чистилища вознесётся в Рай, и счастлив, кто, этой волей схваченный, воспрянет. Душа и раньше хочет; но строптив внушённый божьей правдой, против воли, позыв страдать, как был грешить позыв. И я, простёртый в этой скорбной боли пятьсот и больше лет, изведал вдруг свободное желание лучшей доли. Вот отчего всё дрогнуло вокруг, и духи песнью славили гремящей того, кто да избавит их от мук. «Воистину достойное непонятому явлению объяснение», — восторгаюсь я. Слова этого духа становятся мне опорой. И блаженная ему: — Теперь я вижу сеть, вас взявшую, и как разъять тенета, что зыблет гору и велит вам петь. И дух начинает свой рассказ с того, что представился нам и назвался Стацием. В дни, когда всесильный царь высот помог, чтоб добрый Тит отомстил за раны, кровь из которых продал Искариот, он оглашал те страны именем поэта — Вергилия, — к спасению тогда ещё не званный. Его дыханий был так сладок звон, что им, уроженцем Толосы (ныне Тулуза) в Галлии, Рим пленился, и в Риме он был миртом осенён. В земных народах Стаций не забылся. Воспеты им и Фивы и Ахиллес, но поэт умер, так и не дописав своей второй поэмы, именуемой «Ахиллеида». В Стация, как семя, искру заронил божественный огонь, его жививший, который тысячи воспламенил. Он говорит об Энеиде, бывшей и матерью, и, что за забавное словечко, мамкой его, и всё, что труд его весит, ему внушившей. За то, чтоб жить, когда среди людей был жив Вергилий, он бы рад в Чистилище провести хоть год свыше должных дней. — Мне жаль, что так вышло, добрый Стаций, — отвечает Джанин. — Но славного Вергилия уже как много столетий нет в живых. Душа его бессмертная покинула бренное тело и отправилось в первый из кругов ада. А я — лишь монашка, которую причислили к святым в веке девятнадцатом. И ныне я такая же тень, как ты, брат мой. Уже был ангел далеко за нами, тот ангел, что послал нас в круг шестой, ещё шрам смахнув с меня крылом. И тех, кто правды восхотел святой, назвал блаженными, и прозвучало лишь «sitiunt» — и только — в речи той. И я, чьё тело снова полегчало, спешу наверх без всякого труда вослед теням, не медлившим нимало, — когда Джанин начинает так: — Стаций, всегда огонь благой любви зажжёт другую, блеснув хоть в виде робкого следа. С тех пор, как в адский Лимб, где тоскует славный Вергилий, к ним когда-то спустился Ювенал, открывший ему твою любовь живую. К тебе он сердцем благосклонней стал, чем можно быть, кого-либо не зная, и короток нам путь средь этих скал… Но объясни, как другу мне прощая, что смелость послабляет удила, и впредь со мной, как с другом, рассуждая: Как это у тебя в груди жадность жить могла рядом с мудростью, чья сила усердием умножена была? Слова эти улыбку вызвали у Стация; потом, он говорит: — В твоих речах мне все их лаской мило, святая дева Джанин. Поистине, нередко внешний знак приводит ложным видом в заблуждение, тогда как суть погружена во мрак… В твоем вопросе выразилось мненье, что я был скуп; подумать так ты могла, узнав о том, где я терпел мученье. Так знай, что я от скупости далёк был даже слишком — и недаром бремя нёс много тысяч лун за мой порок. — И не исторгни я дурное семя, — продолжает Стаций, — внимая восклицанью твоему, как бы клеймящему земное племя: Заветный голод к золоту, к чему не направляешь ты сердца людские? — Я с дракой грузы двигал бы во тьму. Поняв, что крылья чересчур большие у слишком щедрых рук, и этот грех в себе я осудил, и остальные. Как много стриженых воскреснет, тех, кто, и живя и в смертный миг, не чает, что их вина не легче прочих всех! — И знай, что грех, который отражает наоборот какой-либо иной, свою с ним зелень вместе иссушает. И если здесь я заодно с толпой, клянущей скупость, жаждал очищенья, то как виновный встречною виной. — Но ведь когда ты воспевал в своей «Фиваиде» братоубийственную войну между Этеоклом и Полиником, — молвит блаженная, — то, как Вергилий там Клио уразумел, тобой как будто вера не водила, та, без которой мало добрых дел… Раз так, огонь какого же светила иль светоча тебя разомрачил, чтоб устремить за Петром ветрила? И тот ей отвечает: — Меня он первый устреми к Парнасу, пить пещерных струй прохладу. Первый, после бога, озарил. Мой добрый друг был, как тот, кто за собой лампаду несёт в ночи и не себе даёт, но вслед идущим помощь и отраду, когда сказал: «Век обновленья ждет: Мир первых дней и правда — у порога, и новый отрок близится с высот»… … Вергилий дал мне петь, дал мне верить в бога! Но чтоб все части сделались ясны, я свой набросок расцвечу немного… … Уже был мир до самой глубины проникнут правой верой, насажденной посланниками неземной страны. И так возглас Вергилия, выше приведённый, созвучен был словам учителей, что к ним я стал ходить, как друг исконный. Я видел в них таких святых людей, что в дни Домициановых гонений их слезы не бывали без моей. Пока я жил под кровом смертной сени, я помогал им, и их строгий чин меня отторг от всех других учений. И, не докончив свою поэму, я крестился, но утаил, что христианин, и показным язычеством прикрылся. За этот грех там, где четвертый круг, четыре с лишним века я кружился. Но ты, моим глазам раскрывшая вдруг всё доброе, о чем мы говорили, скажи, пока нам вверх идти досуг. Где старый наш Теренций, где Цецилий, где Варий, Плавт? Что знаешь ты про них: где обитают и осуждены ли? — Они, как и Вергилий, и ряд других поэтов, — отвечает Стацию моя проводница, — там, где прославленный Гомер, вспоенный каменами щедрее остальных: то — первый круг тюрьмы, в которой вечность царит один лишь полумрак, речь нередко о горе звучит, семьей кормилиц ихних населенной. Там с ними Антифонт и Еврипид, там встретишь Симонида, Агафона и многих, кто меж греков знаменит. Там из тобой воспетых — Антигона, Аргейя, Деифила, и скорбя верна Йемена, как во время оно. Там дочь Тиресия, Фетида там, и Дейдамия с сестрами своими, и Лангию открывшая царям. Уже беседа смолкает между ними, и кругозор их вновь расширен, не сжатый больше стенами крутыми, и полночь подходит ближе к нам, когда Джанин: — По мне бы, надлежало кнаруже правым двигаться плечом, как мы сходили с самого начала. Здесь нам обычай стал поводырем; и так как был согласен дух высокий, мы этим и направляемся путем. Они пошли вперед; я же, одинокий, вослед. Слушая их разговор между собой, я вспоминаю дни, в которых, словно дракон, копил месяцами каждую заработанную монету и купюру. Копил, копил и копил на реализацию нашей с Беллой мечты. Мы мечтали о небольшом загородном деревянном доме с гаражом для нашей машины, велосипедов для будущих детей. Мы мечтали о четвероногих друзьях — собаке и кошке в доме. Но, мечтам этим не суждено было сбыться, всему виной была разлука и смерть моей любимой. Однако я все равно продолжаю верить в то, что оно, это светлое будущее, когда-нибудь обязательно наступит. Если, конечно, постараться. Вскоре сладостные звуки слов и ход моих воспоминаний прерывает дерево, заградив дорогу, пленительное запахом плодов. Как ель сужается кверху понемногу, так это — книзу, так что залезть невозможно хотя бы даже к нижнему отрогу. С той стороны, где замкнута стезя, со скал спадает блещущая влага и растекается, по листам скользя. Джанин и Стаций встают на расстоянии шага; и некий голос, средь листвы незримый, восклицает: «Вам запретно это благо!» И снова: «Мария не устам своим, за вас просящим, послужить желала, а лишь тому, чтоб вышел пир честным. У римлянок напитка не бывало иного, чем вода; и Даниил презрел еду, и мудрость в нем мужала. Начальный век, как золото, светил, и голод желудями услаждался, и нектар жажде каждый ключ струил. Акридами и медом насыщался среди пустынь креститель Иоанн; а как велик и славен он остался, тому залог в Евангелии дан».