Призрак Арктического института. Книга вторая: Долог путь

      Я устремляю взор в густые чащи зеленых листьев, как иной ловец, из-за пичужек жизнь свою губящий, но та, что стала для меня больше, чем сестра родная, молвит:       — Габриэль, пора идти; нам надо с пользой тратить время под конец пути.       Мой взгляд — и шаг ничуть не позже взгляда — вслед Джанин и Стацию я обращаю тотчас, и мне в пути их речь становится отрадой.       Вдруг плач и пенье донеслись до нас, — «Labia mea, Domine», — рождая одновременно удовольствие и печаль.       — Джанин, что это? — спрашиваю я, внимая.       — Быть может, духи там идут, — предполагает та в ответ, — земного долга узел разрешая.       Как странники задумчиво бредут и, на пути настигнув проходящих, оглянут незнакомцев и не ждут, так, обгоняя нас, не столь спешащих, оглядывает нас со стороны духов толпа, смиренных и молчащих. Глаза их впалые и тёмные, лица бледные, словно мел, которым пишут по доске, и тела у них такие — кожа да кости, ни грамма мышц.       «Господи Иисусе, — пугаюсь я их ужасном виду, — худые, как полуживая и полумертвая собака, которую жестокие хозяева оставили у дома привязанный умирать».       — Это те, — Джанин с грустью говорит, на них взглянув, — которые в Иерусалиме жили в дни Мариам, вонзившей в сына клюв.       Глазницы похожи на кольца без камней; кто ищет «omo» на лице людском, здесь букву М прочел бы без усилий. Кто, если он с причиной не знаком, поверил бы, что тени чахнут тоже, прельщаемые влагой и плодом? Я удивляюсь, как, ни с чем не схоже, их страдающие тела изморены, их худобе и шелудивой коже…       В веке двадцать первом средь всего земного населения семьдесят процентов страдает грехом этим настолько сильно, что умирают от ожирения, сахарного диабета совсем молодыми. Виноваты в том не те, кто стал жертвами чревоугодия, а те, кто придумал такую штуку, как фастфуд и вредные напитки. К несчастью, статистика показывает, что лишь тридцать процентов из ста одумались под конец и приняли решение вести здоровый образ жизни. Чему я был более чем рад. Но был бы сильнее рад тому, что к этим тридцати процентам населения добавилось бы ещё пятьдесят.       … И вот из глуби черепа одна в меня воззряется глазами и кричит:       «Откуда эта милость мне дана?»       Её лица я не узнаю сначала, но в голосе я сразу угадал то, что в обличье навсегда пропало. От этой искры ярко засиял знакомый образ, встав из тьмы бесследно, и я черты Джоанны вижу.       — О, не гнушайся этой кожей бледной, — просит она меня, — и струпною корой, и этой плотью, мясом слишком бедной! Скажи мне правду о себе, открой, кто эти души, один твой собрата и сестра; не откажись поговорить со мной!       — Твой мертвый лик оплакал я когда-то, — говорю со вздохом, — но сейчас он так изрыт, что сердце вновь с большей болью сжимается в груди. Пожалуйста, скажи мне, что вас так мертвит; я так диву даюсь, что мне не до ответа; кто полн другим, тот плохо говорит.       — По воле вечного совета, — молвит Джоанна, — то древо, позади нас, в брызгах вод, томительною силою одето. Поющий здесь и плачущий народ, за то, что чрезмерно угождал чувству голода и жажды, в алчбе и в жажде к святости идёт. Охоту есть и пить внушают зеву пахучие плоды и водопад, который растекается по древу. И так не раз, пока они кружат, свое терзанье обновляют духи, или верней — отраду из отрад: ведь та же воля шлет их к древней сени, что слала и Христа воззвать «Боже мой!», когда спасла нас кровь его мучений.       — С тех пор, как ты умерла, — говорю Джоанне, — и твоя душа улетела в лучший мир, еще и года, Джоан, не прошло. И если раньше исчерпалась сила в тебе грешить, чем тяжкий твой порок благая боль перед богом облегчила, то как же ты подняться сюда смогла? Я надеялся застать тебя посреди нерадивых в Предчистилище.       — Сладкую полынь страданий испить так рано была я приведена моим дорогим Теренсом. Печаль его рыданий, его мольбы и сокрушенный стон меня оттуда извлекли до срока, минуя все круги, на этот склон. Тем драгоценней для господня ока мой вдовец, милый муж, что в доблести все больше одинок. Но, милый брат, не скрывай ты от меня. Не только я, но и все, кто с нами рядом, глядят туда, где свет тобой разъят.       — Если ты окинешь взглядом, — говорю я, — как ты со мной и я с тобой жил когда-то, воспоминанье станет горьким ядом. От прошлой жизни меня спутница моя, — взглядом указываю на Джанин, — вызволила, на днях, когда над нами стояла полная луна. Меня она во тьме бездонной провела средь сущих мертвецов, и за ней я следую во плоти. Так я поднялся, ею руководимый, всю эту гору огибая кругами, где исправляют тех, кто при жизни был несправедлив. Она говорит, что мы вместе дойдём до высоты, где мама моя меня ждёт; а там блаженная, оставив меня с ней, покинуть нас должна. Так говорит Джанин. Другой же — тень святая, ради которой шевельнулся ваш оплот, из этих мест её освобождая.

----------֍֍֍----------

      Разговор не мешает нам идти, и мы вперёд спешим, как спешит корабль под ветром в добрую погоду. А духи, дважды мёртвые на вид, глаз своих провалы уставив на меня, являют ясно, как удивляю я их.       — Она, может быть, к вышине медленно идёт из-за другого, — добавляю к сказанному. — Но, Джоан, где сейчас Николь, скажешь ли ты мне?       — Моя сестра, с чьей красотой сравнялась бы лишь её доброта, сейчас находится в Раю, — отвечает та.       — Я рад, что ей посчастливилось попасть на высшие небеса.       Как журавли порой спешат, вытягиваясь в ряд, так вся толпа вдруг отворачивается от нас и быстрым шагом несётся дальше, легка от худости и воли. И словно тот, кто, устав от беготни, из спутников рад пропустить любого, чтоб отдохнуть, медленно пройдясь, так здесь, отстав от сонмища святых, Джоанна идёт медленно со мной.       — Скоро ли мы встретимся снова? — спрашивает она.       — Не знаю, — пожимаю плечами, — сколько ещё жить буду, столько и видеться не сможем.       — Что ж, простимся, брат мой Габриэль; время здесь всевластно, а, идя равной поступью с тобой, я принуждена терять его напрасно.       Как, отделясь от едущих гурьбой, всадник мчит коня во весь опор, чтоб ради славы, первым встретить бой, так, торопясь, он зашагал тревожно. И вновь со мной остались эти два — одна, что стала мне проводником, и второй, чье имя в мире было столь известно. Уже его я различал едва, и он не больше был доступен взгляду, чем были разуму его слова, когда живую, всю в плодах, громаду другого древа я увидел вдруг, крутого склона обогнув преграду.       Вижу — люди, вскинув кисти рук, взывают к листьям, веющим широко, как просит детвора, теснясь вокруг, а окруженный не дает до срока, но, чтобы зуд желания возрос, приманку держит на виду высоко. Потом уходят, как пробудясь от грез.       Мы подступаем, приближаясь слева, к стволу, не внемлющему просьбам и слезам.       — Идите мимо! Это отпрыск древа, которое растет на высотах и от которого вкусила Ева .       Так чей-то голос звучит в листах; и мы, теснясь, запретные пределы вдоль кручи обходим второпях.       — Припомните, — он говорит, — Нефелы проклятый род, когда он, сыт и пьян, на бой с Тезеем ринулся, двутелый; . И как вольготно лил еврейский стан, за что и был отвергнут Гедеоном, когда с холмов он шел на Мадиан.       Так, стороною, под нависшим слоном, мы идём и слушаем про грех обжор, сопровожденный горестным уроном. Потом, все трое, выходим на простор и так проходим в раздумье, молчаливые, за тысячу шагов, опустив взор.       «О чем бы так задуматься могли вы?» — нежданный голос громко произносит, так что я вздрагиваю, словно зверь пугливый. Гляжу вверх, и что я вижу; вовеки не блистал настолько ослепительно и ало в горниле сплав стекла или металл, как тот блистал, чье слово нас встречало: «Чтобы подняться на гору, здесь вход; идущим к миру — здесь идти пристал». Мой взор затуманивается, встретив облик тот; и я иду вослед за двумя святыми, как человек, когда на слух идет.       И как перед рассветными лучами благоухает майский ветерок, травою напоенный и цветами, так и легкий ветер касается лба моего. И я чувствую перьев мановенье, распространявщие амврозийный ток, и слышу: «Блажен тот, чье озаренье столь благодатно, что ему чужда услада уст и вкуса вожделенье, чтоб не алкать сверх меры никогда».

----------֍֍֍----------

      Час понуждает быстрей идти по всклону, затем что близится уж полдень, и словно тот, кто не оглядывается, но к цели движется упорно, когда ему нельзя медлить, мы друг за другом шагаем тесниной горной, где ступеней стесненная гряда как раз для одного просторна. Как юный аист крылья иногда поднимет к взлету и опустит снова, не смея оторваться от гнезда, так и во мне, уже вспылать готовая, тотчас же угасает речь моя, и я не смею более задать вопроса моего.       Джанин, видя, как колеблюсь я, сказала мне на ходу:       — Не волнуйся, милый Габриэль, спрашивай. А мы ж со Стацием постараемся ответить.       Смело рот открыв:       — Как можно мучиться, — произношу я, — там, где не нужно есть?       — Припомни то, как Мелеагр сгорал, когда подверглась головня сожженью, и пройдёт горечь, — она мне отвечает. — И, рассудив, как всякому движению движением вторят ваши зеркала, ты жесткое принудишь к размягченью. Но, чтобы мысль твоя покой нашла, вот Стаций здесь; и я к нему взываю, чтобы твоя болячка зажила.       — Прости, что вечный строй я излагаю в твоем присутствии, — молвит поэт. — Но отказать тебе я не смею, — потом он начинает объяснение:       — Если мой ответ сможешь ты понять, мой добрый Габриэль, то сказанному «как» прольется свет. Беспримесная кровь, которой жилы аобрать не могут в жаждущую пасть, как лишнее, чего доесть нет силы, приемлет в сердце творческую власть образовать собой все тело ваше, как в жилах кровь творит любую часть. Очистясь вновь и в то сойдя, что краше не называть, впоследствии она сливается с чужой в природной чаше. Здесь та и эта соединён, та — покоряясь, эта — созидая, затем что в высшем месте рождена.       — Смешавшись с той и к делу приступая, — продолжает Стаций, — она её сгущает, сгусток свой, раз созданный, помалу оживляя. Зиждительная сила, став душой, лишь тем отличной от души растенья, что та дошла, а этой — путь большой, усваивает чувства и движенья, как гриб морской, и нужные дает зачатым свойствам средства выражения.       Тут до меня доходит, что наш приятель начал излагать своё объяснение научными словами и терминологиями, как самый настоящий учёный-биолог-анатом, который соединил анатомию с религией.       «М-да, а попроще изъяснять такому тугодуму, как я, слабо, да?»       — Я лишь хочу сказать, что души могут чахнуть даже без видимой, казалось бы, причины…       «А, всё понятно, теперь я понимаю к чему клонил этот старый хер», — догадываюсь я и усмехаюсь себе.       — …Так ширится, мой сын, и так растёт то, что в родящем сердце пребывал, где естество всю плоть предсоздает. Но уловить, как тварь младенцем стала, не так легко, и здесь ты видишь тьму; мудрейшего, чем ты, она сбивала, и он учил, что, судя по всему, душа с возможным разумом не слита, затем что нет вместилища ему. Но если правде грудь твоя открыта, знай, что, едва зародыш завершён и мозговая ткань вполне развита, прадвижитель, в веселии склонен, прекрасный труд природы созерцает, и новый дух в него вдыхает он, который все, что там росло, вбирает. И вот душа, слившаяся в едино, живёт, и чувствует, и постигает.       И, так как тот через него стал зрим, зовется тенью; ею создаются орудия чувствам — зренью и другим. У нас владеют речью и смеются, нам свойственны и плач, и вздох, и стон, как здесь они, ты слышал, раздаются. И все, чей дух взволнован и смущён, сквозит в обличье тени; оттого-то и был ты нашим видом удивлен.