Мистическая процессия
Как будто любовной негой объята, окончив речь, она запевает так: «Bead, auorum tecta sunt peccata!» Как нимфы направляли легкий шаг, совсем одни, сквозь тень лесов, желая: та — видеть солнце, та — уйти во мрак, — она идёт вверх по реке, ступая вдоль берега; я — также, с нею наравне. Мы, ста шагов не насчитав вдвоем, доходим туда, где русло загибает, и я к востоку поворачиваюсь лицом. Здесь мы пройти успеваем столь же мало, когда она, всем телом обратясь: — Мой брат, смотри и слушай! — молвит мне. И вдруг лесная глубина зажигается блистанием неожиданного света, как молнией внезапно озарясь. Однако молния, сверкнув, исчезнет где-то, а этот свет, возникнув, возрастает, так что я в мыслях вопрошаю: «Что это, боже правый?» Лучистый воздух каким-то нежным звуком звучит, и я сердито и сурово дерзость Евы осуждаю: «О, если бы эта красотка не нарушила запрет, соблазнившись змием, то человечество обитало бы в Земном Раю. И я бы со своей семьёй жил и не тужил, не зная ни бед, ни несчастий, ни болезней». Пока я хожу средь стольких предварений всевечной неги, мыслью оробев и, жаждая все больших упоений, пред нами воздух под листвой деревьев становится словно пламень, осветив чащобу, и звук, слуху приятный, переходит в напев. Вдали, за искажающим простором, который от меня их отделяет, семь золотых деревьев являются взорам. Когда ж я к ним настолько близок стал, что кажущийся предмет, для чувств обманный, отдельных свойств за далью не теряет, моим глазам открывается шествие из семи светильников, которые, согласно Апокалипсису, являются «сутью семи духов божьих». Светлей сверкает верхами чудный строй, чем полночью в небе тёмном сияет полный месяц над землёй. Я в изумлении бросаю на Джанин взгляд напрасный, и мне она отвечает таким же взглядом, как и я — молчаливым. Я вновь смотрю на див, всё надвигающихся в строю широком медлительнее невест, что только-только вышли замуж. — Ты что ж, — молвит Матильда с упреком, — горящий взгляд стремишь к живым огням, а что за ними — не окинешь оком? И я увидел: вслед, как вслед вождям, череда людей, вся в белом, выступает, и белизны такой не ведать нам. Вода налево от меня сверкает и возвращает мне мой левый бок, едва я озираюсь, — как зеркало. Когда я настолько близок, что мы всего лишь речкой разделены, я останавливаюсь и, разглядев, получше могу видеть. А огоньки всё приближаются, и, словно кистью проведены, за ними волны, крася воздух, стелются. Все семь полос, отчетливо видны, напоминают яркими цветами цвета радуги или лунного кольца. Длину всех этих стягов я не наблюдал; меж крайними просвет измерялся бы десятью шагами. Под чудной сенью шагает двенадцать пар маститых старпёров, двигаясь степенно, и голову каждого из них венчает лиловый цвет. Все воспевали песнь: «Благословенна ты в дочерях Адама, и светла краса твоя и навсегда нетленна!» Когда череда избранных прошла и свежую траву освободила, которою та сторона цвела, — Как вслед светилам вставшие светила, четыре зверя взор мой различает. Их лбы листва зеленая обвивает; у каждого — шесть пар оперенных крыльев; а крылья эти усеяны сотней глаз. Чтоб обрисовать их облик, я не трачу слов, дружище; непосильно мне при щедрости исполнить всю задачу. Прочти лучше Изекииля; он вполне их описал, от северного края идущих в ветре, в туче и в огне. Двуколая, меж четырех зверей победная повозка возвышается, и впряженный Грифон шагает перед ней. Он крылья держит так, что отделяется срединная от трех и трех полос, и ни одна разъятием не ломается. К вершинам крыльев я тщетно взгляд вознес; он золототел, где он был птицей, а в остальном — как смесь лилий и роз. У правой ступицы, кружа, танцуют три женщины; одна — совсем алая, её в огне с трудом бы распознали; вторая словно создана из плоти, даже кости, изумрудной; и третья — как недавний снег бела. То белая ведёт их в чудном танце, то алая, чья песнь у всех зараз то легкой поступь делает, то трудной. А слева — четверо ведут свой пляс, одеты в пурпур, повинуясь ладу одной из них, имеющей третий глаз. За этим сонмищем предстают взгляду два старика, похожие друг на друга обликом благим и твердым, но непохожие по наряду; так, одного питомцем бы своим счел Гиппократ, природой сотворенный на благо самым милым ей живым; обратною заботой поглощенный, второй сверкал столь режущим мечом, что я глядел, устрашенный, руками прикрываясь. Потом, проходят четверо смиренных; и одинокий старец, вслед за ними, идёт во сне, с провидящим лбом. Все семь от первых одеяниями своими не отличаются; но взамен лилий венчают розы наравне с другими багряными цветами седые кудри. Далекий взор клялся бы, что их лица огнём пылают кверху от бровей. Когда со мной равняется колесница, раздаётся гром; и, словно запрещён был дальше ход, святая вереница останавливается позади светильников тех самых.Появление Хелен
И солнца лик, поднявшись невысокой, настолько застлан мягкостью паров, что на него спокойно смотрит око, — так в легкой туче ангельских цветов, взлетающих и приземляющихся обвалом на дивный воз и вне его краев, в венке олив, под белым покрывалом, женщина предстаёт, облачена в небесной голубой плащ и в платье белоснежном. И дух мой, — хоть прошли те годы, когда его ввергала в счастье одним своим присутствием она, а здесь неполно моё понимание, — пред тайной силой, исходящей от неё, былой материнской любви узнаёт обаяние. Едва в лицо мое ударяет та сила, чьё, став сыном, я вскоре разящее почуял острие, смотрю влево, — с той мольбой в глазах, с какой ребенок ищет мать свою и к ней бежит в испуге или в горе, — сказать Джанин: «Всю кровь мою пронизывает трепет несказанный: следы огня былого узнаю!» Но тут я вижу, что она исчезла вместе со Стацием. А ведь говорила, что оставить должна будет, когда приведёт меня к ней. Все чудеса подножия Чистилища не оградили от слез, пролившихся, как черный дождь. «Габриэль, оттого что отошла Джанин, не плачь, сыночек мой, не плачь еще; не этот меч тебе для плача жребии судили». Как адмирал, чтобы людей увлечь на кораблях воинственной станицы, то с носа, то с кормы к ним держит речь, такой, над левым краем колесница, чуть я взглянул при имени своём, здесь поневоле вписанном в страницы, возникшая с завешенным челом средь ангельского празднества — стоит, ко мне через реку обратясь лицом. Хотя опущенное покрывало, окружено лавровой листвой, её открыто видеть не даёт, но с гордо поднятой головой, она молвит, храня обличье того, кто гнев удерживает свой: — Взгляни смелей! Да, да, я — твоя мама. Как соизволил ты взойти сюда, где обитают счастье и величье? Я взгляд свой опускаю к ручью, но когда себя вижу в нём, то, не молвив слова, к траве их отвожу, не стерпев стыда. Так мать грозна для сына молодого, как мне она казалась в гневе том: горька любовь, когда она сурова, какой бы ни была она. Будь то любовью женщины любимой или матери твоей родной. Она умолкает; ангелы кругом пропевают: «In te, Domine, speravi», на «pedes meos» завершив песнь свою. Я стою, как вкопанный, без слез и сокрушений, и лишь до песни тех, которые поют вослед созвучьям вековечных сеней. Но чуть я понял, что они молят простить меня, усердней, чем словами: «О, госпожа, почему так строго судишь сына своего!», — лед, сердце мне сжимавший как тисками, растаял, как от жара солнца, и, томясь, покинул грудь глазами и устами. Мама, все той же стороны держась на колеснице, вняв моленья эти, так, речь начав, отзывается на них: — Вы бодрствуете в вековечном свете; ни ночь, ни сон не затмевают вам неутомимого хода столетий. И мой ответ скорей тому, кто там сейчас стоит и слезы льет безгласно, и скорбь да соразмерится делам. Не только силой горних кругов, властно велящих семени дать должный плод, чему расположение звезд причастно, но и милостью божественных щедрота, чья дождевая туча так поднята, что до нее наш взор не досягнёт, он при жизни, ещё до путешествия по аду и прибытия сюда, в бога почти не верил, а верил лишь в свои собственные силы. Так глубока была его беда, что дать ему спасение можно было только зрелищем мертвецов навсегда. И я врата усопших посетила, прося в тоске, чтобы ему помогла та, чья рука привела его сюда. Продолжение следует…