Река Лета
Внутренние терзания мучают меня и ослабляют, пока я слушаю слова мамы. Я не могу ничего сказать, сжимая кулаки в отчаянии. — Мама, дай мне оправдаться, — всё ещё роняя слёзы, падаю на колени перед ней в мольбах. — Когда не стало ни тебя, ни Беллы, я уверовал в Бога, пройдя крещение. И несколько раз ходил в собор на исповедание, сознаться в своём самом большом грехе, о котором ты только что сказала ангелам. — Сын мой, — говорит мама со строгим выражением лица, раз ты пришёл ко мне в Земной Рай, то должен пройти сквозь Лету и испить из неё воды. Ты раскаешься и сможешь навсегда забыть о всех своих грехах, больших и малых… Однако, прежде, расскажи мне, через что тебе довелось пройти, чтобы в конце пути вот так лишился смелости своей? Горьким вздохом встречаю слова эти и, голос мой усилием подчинив, с трудом отвечаю: — Через все девять адских врат и семь врат на горе очищения. Стольких демонов истребил на пути в это райское место и увидал стольких грешников. Спас немало невинных душ, застрявших в аду, и сразился с царём Преисподней. А ещё, мама, я нашёл тебя и вызволил из заточения в стволе дерева. Услышав мой ответ, мама сменяет гнев на милость. Ведь вспомнила об этом, прежде позабыв в блаженстве рядом с вышними. — Гейб, я прощаю тебя, теперь ты должен простить себя сам. Испей воды из реки забвения. — С радостью, — со слезами произношу я. И тут проваливаюсь в Лету, а надо мной появляется Матильда и хватает меня, не умеющего плавать, за руки. — Держись, Габриэль, — говорит она мне, — держись, не расцепляй рук! По горло погрузив в поток, Матильда влечёт меня и лёгкими ногами поверх воды скользит, словно челнок. А когда блаженный берег оказывается над нами, «Asperges me», — так нежно раздаётся, что мне не вспомнить и не выразить словами. Меж тем она, взметнув ладони врозь, склоняется надо мной и погружает мне голову по самый рот. Потом, омытым водой, помещает меж четверых красавиц в хоровод, и каждая меня за руку берёт. — Мы нимфы — здесь, мы — звезды в тьме высот; ты будешь нами перед ней поставлен; но вникнешь в свет ее отрадных глаз среди тех трех, чей взор острей направлен». Так мне они поют; и тотчас мы перед грудью у Грифона оказываемся, напротив мамы моей встав. — Не прикрывай глаз, — говорят они. — Вот яшмы, те, что с давних пор оружием любви тебя сражали. Сотни желаний, жарче, чем костёр, вонзают взгляд мой в мамины глаза, всё на Грифона взор свой устремляющей. Как солнце в зеркале, в таком величье двусущный Зверь в их глубине сияет, то вдруг в одном, то вдруг в другом обличье. Суди, читатель, как мой ум блуждал, когда предмет стоял неизменный, а в отраженье облик изменял. Пока, ликующий и изумленный, мой дух не мог насытиться едой, которой алчет голод утоленный, — отмеченные высшей красотой, три остальные, распевая хором, ко мне свой пляс приближают святой. — Взгляни, о Хелен, дивным взором на верного сына, — звучит песня эта, — пришедшего по кручам и просторам! Даруй нам милость и твои уста разоблачи, чтобы твоя вторая ему была открыта красота!Древо познания
Мои глаза так алчно утоляют пятилетней жажды жгучий зной, что все другие чувства становятся мертвы. Взор здесь и там ограждён стеной непослушания, влекомый неуклонно в былую сеть улыбкой неземной. Но влево отклоняется принуждённый, когда из ртов трёх дев святых, стоявших там, раздаётся слово: «Слишком напряжённо!» Так зрение моё ухудшилось и ненадолго сделало меня слепцом. Когда же с малым оно вновь сроднилось (имею в виду большое, с которым чувство разлучилось), я вижу — вправо повернув плечом, мистическая процессия с семью свечами и с солнцем перед собой поворачивает обратно на восток. Как, выставив перед собой щиты, ратный строй заходит, за стягом идя вспять, пока порядок не создаст обратный — так стран небесных головная рать вся перед нами прежде растягивается, чем колесница начинает загибать. Из женщин каждая к оси своей возвращается, и благодатный груз везёт Грифон, но ни перо на нём не шелохнулось. Та, кем я был сквозь воду проведён, и я, и Стаций идём с руки, где круче колёсный след в загибе закруглён. Так, через лес, пустынный и дремучий с тех пор, как змею Ева вняла, мы идём вперёд под голос ангельских созвучий. Насколько трижды пуля пролетит, настолько удалившись, мы прерываем шаг, и мама на землю сходит. Тогда «Адам!» все тихо молвят и древо, чьих ветвей ни листья, ни цветы не украшают. Его намёт, чем выше, тем мощней и вправо расширяющийся, и влево, удивлял бы индусов высотой своей. — Хвала тебе, Грифон, за то, что не посягаешь на прерогативы светской власти, — кричат прочие, обстав кругом могучий ствол. — Вкус отраден в нём, но горькие терзанья терпит чрево. И Зверь двоерождённый говорит: — Так семя всякой правды соблюдём. И к дышлу колесницы обращённый, он к голой ветви сам его привлекает, связав их вязью, из неё сплетённой. Как наши поросли, весной пёстро наряжаются в свежие уборы, пока ещё не под другой звездой коней для Солнца запрягают Оры, — так в цвет, светлей фиалки полевой и гуще розы, облекается растение, где раньше каждый сук был мёртв. Я не постиг ещё неместную похвалу, которую весь сонм их возглашает, и не дослушал до конца их пение. О, умей я начертать, подобно Меркурию, я, подражая образцу такому, живописал бы, как ввергаюсь в сон; но пусть же опытный опишет дрёму. А я скажу о том, как я был пробуждён и полог сна разодрали блеск мгновенный и возглас Матильды: — Встань же! Что усыпило тебя? Как евангельские три апостола, что поразились преображением Христа, очнулись от его голоса, разрушавшего даже сон покойников, так я прихожу в себя, в смутном забытье увидев над собой при этом крике ту, что вдоль струй вела мои шаги. — Где моя матушка? — в смятении молвлю. — Она воссела у корней листвы, обретшей новое величье, — отвечает Матильда. — Взгляни на круг приблизившихся к ней; другие возносятся на небо за Грифоном, и песня их и глубже, и звучней. Звенит ли эта речь дальнейшим звоном, не знаю, ибо мне видна та, что слух мой заставляет заслоном. Она сидит на земле, одна, как если бы воз, который Зверь двухтелый связал с растением, стережёт она. Вокруг неё смыкают круг прекрасный семь нимф, держа строй священных огней, над которым не властны ни южный, ни северный ветра. — Ты здесь ненадолго в сени лесной, дабы затем навек, средь граждан Нью-Йорка, пребыть со мной, — так говорит мне мама. — Для пользы мира, где добро гонимо, смотри на колесницу и потом всё опиши, что ты увидел. Я весь во всём к ногам её велений преклонённый, гляжу послушно взором и умом. И передо мной встают картины прошлого, настоящего и будущего нашей католической церкви. Римские императоры-язычники преследовали христианскую церковь в ущерб самой империи. Ересь первых веков христианства. И богатства, которыми христианские императоры одаряли церковь, главным образом — «дар Константина». Как бы из сердца, горестью больного, с небес нисходящий голос произносит: «О челн мой, полный бремени дурного!» Потом земля разверзается меж колёс, и вижу я, как выходит из бездны дьявол и отрывает у колесницы часть её днища, тогда когда она была полна богатства. И та превращается в апокалипсического зверя с семью головами и десятью рогами. Три первые похожи на бычьи, у остальных же один лишь рог на лбу. Затем, мне видится, папство, глазами рыща, выискивает себе друзей. И король французский Филипп IV, иногда ладивший с Бонифацием VIII, но кончивший тем, что нанёс ему жестокое оскорбление в Ананьи. И последующее перенесение папского престола из Рима в Авиньон, при Клименте V, в 1309 году.Река Эвноя
«Deus, venerunt gentes», — то четыре, то три девушки, та череда и та, сквозь слёзы поёт стихи Псалтыри. И мама, скорбью повита, внимает им, подобная в печали, быть может, лишь Марии у креста. Когда же те простор для речи дали, сказала, вспыхнув, как огонь во тьме, и встав, и так она молвит им на латыни: — Вскоре вы не увидите меня, любимые сестрицы, и опять вскоре увидите меня. Так, как я позже пойму, она высказывала девушкам уверенность в том, что похищенная гигантом колесница будет возвращена и примет свой прежний вид. И двинувшись в предшествии девчонок, являющих собой семёрку добродетелей и несущих светильники, а также к нам с Матильдой и Стацием — за ней идти велит, махнув рукой. И раньше, чем на тропе своей мама десятый шаг свой опустит, она бросает на меня свой взгляд. — Иди быстрей, — проговаривает мама, спокойствие сохраняя, — чтобы тебе удобней слушать было. Я подхожу, с нею поравнявшись; и она молвит: — Сын мой, почему бы тебе сейчас не расспросить меня? Как те, кто боится свободно говорить со старшими, так полный звук не в силах обрести: — Мама, — отвечаю я, смущённый, — то, что мне нужно, легче тебе найти. — Пусть твой дух стеснённый боязнь и стыд освободят от пут, — ласково говорит она, — так, чтобы ты не говорил, как сонный… Знай, что церковная колесница, у которой дьявол оторвал часть днища, это чудовищно искажённая церковь, переставшая быть собой. Однако ничто не защитит злодея от божьего суда. Ещё придёт орла преемник предречённый, чьи перья, в колесницу опав, её уродом сделали и пленной. — Я говорю, провиденьем познав, — продолжает мама, — что вот уже и звёзды у порога, не знающие никаких застав. Когда вождь и избавитель воровку и гиганта истребит за то, что оба согрешали много. И если эта речь моя гласит, как Сфинкс и Фемида, тёмным складом, и смысл её от разума сокрыт, то события покажут, кто этот вождь и избавитель. Но будет мир над нивой и над стадом. Следи; и точно, как они звучат, мои слова запомни для наказа живым, чья жизнь — лишь путь до смертных врат, — велит мне она, — и при писании своего дневника не скрой, каким растение ты нашёл, ограбленное здесь уже два раза. Адамом, что вкусил от его плодов, и тем гигантом, что отвязал от него колесницу… Кто грабит ветви или терзает ствол, повинен в богохульственной крамоле: бог для себя святыню их возвёл. Грызнув его, пять тысяч лет и доле ждал в муках Адам, чтоб грех избыл другой, по доброй воле. Спит разум твой, Габриэль, не спеша понять, что неспроста оно взнеслось так круто, таким намётом стебель завершив. Не будь твоё сознание замкнуто и омрачено прелестями суетных мыслей, ты по наличью этих лишь примет, постиг бы нравственно, сколь правосудно Господь на древо наложил запрет… Но, так как ты, — мне угадать несложно, — окаменел и потускнел умом и свет моих речей плохо понимаешь, хочу, чтобы ты, вернувшись в мир живых, передал людям мои слова. Пусть и самому не вникая в их смысл, а просто сохранив их в памяти. — Хорошо, мама, я запомнил всё, что ты мне сказала. Но для чего в такой дали парит твой долгожданный голос? — задаю вопрос, поспевая за ней. — И чем больше я к нему стремлюсь, тем дальше он звучит? — Чтоб ты познал сокрытое в моём глаголе, — объясняет та, продолжая дарить мне свою ласковую улыбку, — и видел, что до божеских путей вам так далеко, как земному краю до Перводвигателя, мчащегося всех быстрей. — Я не помню, чтоб я когда-либо чуждался тебя, — говорю я маме, — и в этом я себя не упрекаю. — Если ты на этот раз забыл, — отвечает она и слабо улыбается, — то вспомни, как ты Лету пил сейчас; как судят об огне по клубам дыма, само твоё забвение доказывает, что ты был виновен, когда не верил в бога и атеистом был. Если бы это был не грех, Лета не смыла бы этого воспоминания. Но, сын мой, говорить с тобою с этих пор я буду прямолинейно, чтобы их видеть мог твой грубый взор. Всё ярче, замедленными шагами, вступает солнце в полуденный круг, который создан нашими глазами, когда в пути останавливаются вдруг семь девушек у выхода из бледной тени. Там растекаются из одного истока две реки — Лета и Эвноя. — О, боже, что это за раздвоенный поток, сам от себя стремящийся далёко? — вырывается у меня то ли вопрос, то ли удивлённый возглас. — Тебе урок подаст Матильда, — говорят мне. И, путём ответа как бы желая отвести упрёк, прекрасная молвит: — И про это, и про другое с ним я говорила, и не могла её похитить Лета. — Больших мыслей мгла, — говорит ей мама, — ложащихся на память пеленою, ему, наверное, ум заволокла. Но, видишь льющуюся там Эвною: сведи его и сделай, как всегда, угаснувшую память, о совершённых им добрых делах, вновь живою. Как избранные души без труда желанное другим желают сами, как только появляется самая малая нужда, так, до меня пальцами дотронувшись, она идёт и на учтивый лад молвит Стацию: — Ты следуй с нами. О, не будь, читатель, у меня преград писать ещё, я бы воспел хоть мало питьё, чью сладость вечно пить был бы рад. Но время не ждёт, и нас торопит к райским кущам.