Лучи того, кто движет мирозданье, Все проницают славой и струят Где — большее, где — меньшее сиянье. Я в тверди был, где свет их восприят Всего полней; но вел бы речь напрасно О виденном вернувшийся назад; Затем что, близясь к чаемому страстно, Наш ум к такой нисходит глубине, Что память вслед за ним идти не властна. Однако то, что о святой стране Я мог скопить, в душе оберегая, Предметом песни воспослужит мне. О Аполлон, последний труд свершая, Да буду я твоих исполнен сил, Как ты велишь, любимый лавр вверяя. Мне из зубцов Парнаса нужен был Пока один; но есть обоим дело, Раз я к концу ристанья приступил. Войди мне в грудь и вей, чтоб песнь звенела, Как в день, когда ты Марсия извлек И выбросил из оболочки тела. О вышний дух, когда б ты мне помог Так, чтобы тень державы осиянной Явить, в мозгу я впечатленной мог, Я стал бы в сень листвы, тебе желанной, Чтоб на меня возложен был венец, Моим предметом и тобой мне данный. Ее настолько редко рвут, отец, Чтоб кесаря почтить или поэта, К стыду и по вине людских сердец, Что богу Дельф должно быть в радость это, Когда к пенейским листьям взор воздет И чье-то сердце жаждой их согрето. За искрой пламя ширится вослед: За мной, быть может, лучшими устами Взнесут мольбу, чтоб с Кирры был ответ.
Данте Алигьери. Божественная комедия. Рай. Песнь первая.
Вознесение сквозь сферу огня
Мы входим в твердь, где свет их восприят всего полней — десятое недвижимое царство, обитель божества. Встаёт для нас людей Солнце в разных точках горизонта; но из тех, где слит бег четырёх кругов с тремя крестами, по лучшему пути оно движется в созвездии Овна, благотворно влияя на земную жизнь. Почти из этих врат там утро всплывает с рассветом, а здесь вечер наступает, и в полушарии том всё становится белым, здесь же всё погружается во тьму. Когда, налево повернувшись лицом, матушка вонзилась в солнце взором, я следую её примеру, но, не выдержав блеска, смотрю ей в глаза и незаметно для себя начинаю возноситься вместе с нею в небесные сферы. В маминых глазах мой дух приближается к бессмертным святым. Был ли я только душой, что создаётся позже всего, Любовь, господь высот, то знаешь ты, чьим я вознёсся светом. Когда каждая частица Перводвигателя жаждет соединиться с каждой из частиц объемлющего его неподвижного Эмпирея, моё внимание привлекают созвучия, столь гармоничные, производимые вращением небес. Я вижу — солнцем загораются дали так мощно, что ни ливень, ни поток таких озёр вовек не расстилали. Звук так нов, и свет так широк, что я горю постигнуть их начало; столь острый пыл вовек меня не обжигал. Та, что во мне, как я в себе, считает, — чтоб мне в моём смятении — помочь, скорей, чем я спрошу, рот открывает и говорит: — Габриэль, ты должен превозмочь неверную догадку; то, что непонятно, ты понял бы, его отбросив прочь. Не на земле ты, как ошибочно считал. Но молния, покинув сферу огня, мчится вниз с меньшей быстротой, чем мчишься ты обратно к твоему пределу. Сомнения мои после её слов исчезают, снятые сквозь улыбку речью небольшою, но тут другие ко мне приходят, и я молвлю: — Я вновь пришёл к покою от удивления; но дивлюсь опять, как я всхожу столь лёгкою средою. Она, умея вздохом сострадать, ко мне склоняет чудный взор, как на дитя в бреду — взирает мать, и начинает: — Всё в мире неизменный связует строй; своим обличьем он подобие бога придаёт вселенной. Для высших существ в нём отображён след вечной Силы, крайней той вершины, которой служит сказанный закон. И этот строй объемлет всеединый, все естества, что по своим судьбам! Вблизи или вдали от их причины… Они плывут к различным берегам великим морем бытия, стремимы своим позывом, что ведёт их сам. Он пламя мчит к луне, неудержимый; он в смертном сердце возбуждает кровь; он землю вяжет в ком неразделимый. Этот инстинкт вечно мечет, снова и снова, не только неразумные творения, но те, в ком есть и разум и любовь… — Свет устроительного провидения покоит твердь, — продолжает мама, — объемлющую ту, что всех поспешней быстротой вращения. Туда, в завещанную высоту, нас эта сила тетивы помчала, лишь радостную ведая мишень. И всё ж, как образ отвечает мало подчас тому, что мастер ожидал найти, затем что вещество на отклик вяло, — так точно тварь от этого пути порой отходит, властью обладая, хоть дан толчок, стремление отвести… И как молния, из тучи сверкая, стремится вниз, так может первый взлёт пригнуть обратно суета земная. Дивись не больше, — это взяв в расчёт, — тому, что всходишь, чем стремнине водной, когда она с вершины вниз течёт. То было б диво, если бы, свободный от всех помех, ты оставался там, как сникший к почве пламень благородный. И вновь она свой лик устремляет к небесам.Первое небо — Луна
О друг мой, к тебе я обращаюсь, внемли мне, ибо сказать хочу, что отсюда начиная, меня ждало, как и тебя впереди, ещё большее удивление. Такое, какое было у приплывших в Колхиду аргонавтов, когда они увидели, как их вождь Ясон вспахивает на огнедышащих быках заветное поле, сеет на нём драконьи зубы и одолевает вышедших из-под земли воинов. Врождённое и вечное томленье по божьем царстве мчит наш полёт, почти столь быстрый, как небес вращение. Взор мамы не сходил с высот, мой взор — с неё. Скорей, чем с самострела вонзится, мчится и сорвётся дрот, я долетаю до чудного предела, привлёкшего глаза и разум мой. И та, что прямо в мысль мою глядела, — сияя радостью и красотой: — Прославь душой того, — говорит, кто дал нам слиться с первою звездой. Мы достигли Луны, ближайшего к Земле светила, и начинаем погружаться в её недра. Кажется мне — нас облаком накрывает, прозрачным, гладким, прочным и густым, как адамант, что солнце поразило. И этот жемчуг, вечно нерушим, нас внутрь принимает, как вода — луч света, не поступаясь веществом своим. Коль я был телом, и тогда, — хоть это постичь нельзя, — объём входит в объём, что должно быть, раз тело в тело вдето, то жажда в нас должна воспылать огнём увидеть Сущность, где непостижимо природа наша слита с божеством. Там то, во что мы верим, станет зримо, самопонятно без иных мерил; так — первоистина неоспорима. Я молвлю: — Мам, всей мерой сил благодарю того, кто благостно меня от смертных стран отъединил. Но что, скажи, означают пятна на этом теле, вид которых нам о Каине давала ошибочно твердить? Тогда она со всё той же ласковой ошибкой: — Если там суждения смертных ложны, — говорит мне, — где не прибегнуть к чувственным ключам, взирай на это, отстраняя жало стрел удивления, раз и чувствам вслед, как видишь, разум воспаряет вяло. А сам ты что думаешь? — Я вижу в этой разности причину в том, пористый ли, иль плотный сам предмет. Она же мне: — Как мысль твоя в пучину ложного канет, сам взгляни, когда мой довод я навстречу двину… … Звездное небо являет вам огни, различные по количеству и качеству излучаемого света. Будь здесь причина в пористом или плотном, то свойство влиять на землю было бы у всех одно, делясь неравно в сонме быстролётном. Различье свойств различьем рождено существенных начал, а по ответу, что ты даёшь, начало всех равно… И сверх того, будь сумрачному цвету причиной пористость, то или насквозь неплотное пронзало бы планету, или, как в теле рядом ужилось худое с толстым, так и тут примерно плотные и пористые слои вещества, подобные страницам в книге, перемежать бы ей пришлось… … О пористости, проходящей местами насквозь через лунный шар, бы гласили достоверно солнечные затмения: свет сквозил бы здесь, как через всё, что пористо и пещерно. Так не бывает. Вслед за этим взвесь со мной то предположение, что в лунном шаре перемежаются плотные и пористые слои. И его сметая, я догадку твою опровергаю всю… Коль скоро эта пористость — не сквозная, то есть предел, откуда вглубь лежит её противность, дальше не пуская. Отсюда чуждый луч назад бежит, как цвет, отосланный обратно в окно стеклом, когда за ним свинец укрыт. Ты скажешь мне, что луч, войдя глубоко, здесь кажется темнее, чем вокруг, затем что отразился издалёка… Я иду рядом с мамой и всё внимательно слушаю и слушаю, стараясь понять всё, что она мне говорит. … Чтоб этот довод рухнул так же вдруг, тебе бы опыт сделать не мешало; ведь он для вас — источник всех наук. Возьми три зеркала, и два сначала равно отставь, а третье вдаль попять, чтобы твой взгляд оно меж них встречало. К ним обратившись, свет за спиной приладь, чтоб он все три зажёг, как строй светилен, и ото всех шёл на тебя опять… Хоть по количеству не столь обилен далёкий блеск, он яркостью своей другим, как ты увидишь, равносилен. Теперь, как под ударами лучей основа снега видится обнажённой от холода и цвета прежних дней, таков и ты, и мысли обновлённой я свет хочу пролить такой живой, что он в глазах дрожит, воспламенённый… … Под небом, внутри неподвижного Эмпирея, кружится Перводвигатель. Небо звёзд её распределяет звёздам и ниже лежащим небесам, которые, не слив с собой, вместило. Так каждое небо приспособляет свойства, полученные им от выше лежащих небес, к своим целям и воздействует на причины явлений. Строй членов мира, как, всмотревшись ближе, увидел ты, уступами идёт и, сверху взяв, потом вручает ниже… … Следи за тем, как здесь мой шаг ведёт к познанию истин, для тебя бесценных, чтоб знать потом, где пролегает брод. Исходят бег и мощь кругов священных, как ковка от кузнецов. Я хочу сказать, что небеса вращаются не сами, а приводятся в движение ангелами, которые наделяют их силой влияния… И небо, где звёзд не сосчитать, глубокой мудрости, его кружащей, есть повторённый образ и печать. И как душа, под перстью преходящей, в разнообразных членах растворившись, их направляет к цели надлежащей, так этот разум, дробно расточившись по многим звёздам, благость изливает, вокруг единства своего кружась… … И каждая из разных сил вступает в связь с небесным светилом, где она, как в людях жизнь, по разному мерцает. Ликующей природой рождена, влитая сила светится сквозь тело, как радость сквозь зрачок излучена. В ней — ключ к тому, чтоб разное блестело по-разному, не в плотности отнюдь: в ней — то начало, что творит всецело, по мере благости, и блеск и муть. — Мама, скажи, как скоро мы увидимся с бабушкой, дедушкой и моим отцом? — прерываю я её речи своим вопросом, давно вертевшимся в моей голове. — Скоро, сынок, скоро, — отвечает она, мягко улыбнувшись. — Потерпи до этого момента. — Ну, «скоро» — понятие растяжимое, как ты сама мне когда-то говорила.Нарушители обета
То солнце, что зажгло мне грудь любовью, открыло мне прекрасной правды лик, прибегнув к доводам и прекословью. И, спеша признать, что я постиг и убеждён, я, сколько подобает, лицо для речи поднял в тот же миг. Однако предо мной видение предстаёт и к созерцанию так меня влечёт, что я теряю дар речи свой, забыв что хотел сказать. Подобно чистому, прозрачному стеклу иль ясных вод спокойному течению, где дно от глаз неглубоко идёт, нам возвращают наше отражение столь бледным, что жемчуг скорей на белизне чела отыщет зрение, — такой я вижу череду теней, беседы ждавших; тут я обманулся, приняв подлинные лица за отражения. И чтоб взглянуть, кто это, оборачиваюсь; вперив глаза в ничто, я вверяю их вновь свету женщины, жизнь подарившей мне. С улыбкой она пылает глубью глаз святых. — Ой, что я смеюсь над детскою ошибкой, — молвит мама, — странного в этом нет: не доверяясь правде мыслью зыбкой, ты вновь пустому обращён вослед. Ты видишь пред собой не отражения, а сущностей живых. Габриэль, здесь обитают те, кто преступил обет… Спроси их, слушай, верь; их утоляет свет вечной правды, и ни шагу он им от себя ступить не позволяет. И я, к одной из душ обращённый, чья жажда молвить мне зрима, говорю, как тот, кто хочет и смущён: — Блаженная душа, ты, что хранима всевечным светом, знаешь благодать, чья сладость лишь вкусившим постижима, я был бы рад от тебя узнать, как ты зовёшься и о вашей доле. Та, с ясным взором, рада отвечать: — Наша любовь ничьей правдивой воле дверь не замкнёт, уподобляясь божественной любви, что хочет, чтобы все жители небесного царства были ей подобны. Была я в мире девственной сестрой; и, в память заглянув проникновенно, под большею моею красотой Гвендолин ты узнаешь, несомненно. Леди Гвендолин когда-то была монашенкой, но её отец насильно извлёк девушку из монастыря и выдал замуж. — Среди блаженных этих вкруг меня я в самой медленной из сфер блаженна, — между тем продолжает душа. — Желанья наши, нас воспламенив служением воле духа пресвятого, ликуют здесь, его завет храня. И наш удел, столь низменней иного, нам дан за то, что нами был забыт земной обет и не блюлся сурово. — Ваш небывалый вид блистает, — говорю ей, — так блаженно и чудно, что он с начальным обликом не слит. Здесь память мне могла служить лишь скудно; но твои слова мне помогли, и мне сейчас легче тебя узнать. Но, расскажи: вы все, кто счастлив тут, взыскиваете ли высшего предела, где больший кругозор и дружба ждут? — с другими улыбаясь, тень смотрит и, радостно откликнувшись потом, пылает словно от огня первой любви: — Брат, нашу волю утолил во всём закон любви, лишь то желать велящей, что есть у нас, не мысля об ином, — продолжает Гвендолин. — Когда бы мы славы восхотели вящей, пришлось бы нашу волю разлучить с верховной волей, нас внизу держащей, — чего не может в этих сферах быть, раз пребывать в любви для нас необходимо и если смысл её установить… Ведь тем-то и блаженно наше бытие, чья божья воля руководит им и наша с нею не в противовесе. И так как в этом царстве мы стоим по ступеням, то счастливы народы и царь, чью волю вольно мы вершим; она — наш мир; она — морские воды. Куда течёт всё, что она творит, и всё, что создано трудом природы. Тут понял я, что вся страна на небе — это Рай, пусть и в разной мере, ибо неравно милостью орошена. Но как, из блюд вкусив какого-либо, мы следующих просим иногда, за съеденное говоря «спасибо», так решаю поступить и я тогда, чтоб услышать, на какой же ткани её челнок не довершил труда. — Женщину высокой жизни и деяний, — отвечает Гвендолин, — покоит вышний град. Те, кто её не бросил одеяний, до самой смерти бодрствуют и спят близ жениха, который всем обетам, ему с любовью принесённым, рад… Я, вслед за ней, когда устала от мира, облачилась в её одежды, — тень взглядом указала на своё одеяние, — быть верной обещав её заветам… …Но люди, в жажде не добра, а зла, меня лишили тихой сени веры, и знает Бог, чем жизнь моя была. А этот блеск, как бы превыше меры, что вправо от меня тебе предстал, пылая всем сиянием нашей сферы, внимая мне, и о себе внимал… С её головы, как и со мной то было, сорвали тень священных покрывал. Когда её вернула миру сила, в обиду ей и оскорбив алтарь, — она покровов сердца не сложила. То свет Антуанетты, столь великой встарь, кем от второго вихря, к немецкой славе, рождён был третий вихрь, последний царь. Так молвила Гвендолин, потом она запевает «Ave, Maria», исчезая под напев, как тонет груз и словно тает наяву. Мой взор, вослед ей пристально глядя, насколько можно было, с ней прощается, и, к цели больших размышлений его воздев, я к маме своей снова обращаюсь. Но мне она в глаза сверкнула так, что взгляд сперва, не выдержав, смутился. И новый мой вопрос замедляет шаг.