Солнце — Мудрецы — Первый хоровод
Солнышко, мир земной запечатлевшее силою небесной и мерящее лучами час дневной, — с узлом вышеупомянутым совместный, по тем извоям совершает свой ход, где он всё раньше льёт нам свет чудесный. И я уже вступаю в него, но самый этот подъём замечаю лишь, как всякий замечает, что мысль пришла, когда она придёт. Так быстро Хелен (я буду ныне иногда звать маму по имени) восхищает от блага к лучшему, что ей вослед стремление времени не поспевает. Каким сиянием каждый одет там, в недрах солнца, посещаемых нами, раз отличает их не цвет, а свет! Умом, искусством, нужными словами, увы, я беден, чтоб наглядный дать рассказ. Посему верь мне и жажди видеть сам. А что воображение низко в нас для тех высот, не нужно удивляться, затем, что мы не можем себе представить ничего более яркого, чем солнце. Такие лучезарные в этой четвёртой сфере души святых, которым бог-отец являет таинство исхождения бога-духа и рождения бога-сына. И Хелен мне говорит: — Благоговей пред Богом, до недр вещественного солнца тебя вознёсшим милостью своей. Ничья душа не знала такого святого рвения и отдать свой пыл Создателю так не была готова, как я, внимая, это ощущаю; и так моя любовь им поглощается, что я о маме напрочь забываю. Она, без гнева, всё понимая, лишь улыбается, но так сверкает радость глаз святых, что мои мысли, полностью сосредоточенные на Боге, обращаются также на окружающее. Я нахожусь посреди мудрецов-богословов и философов, окруживших нас, и песнь их слаще, чем светел облик их. И в дворце небесном, по которому я ступаю, есть много столь прекрасных самоцветов, что их из царства унести нельзя. Такое вот пение этих светов; и кто туда подняться не может, тот от немого должен ждать ответов. Когда певучих солнц горящий ряд, нас, неподвижных, обогнув раза три, как звёзды, к остьям близкие, кружат, останавливается, как среди баллаты, умолкнув, станет женщин череда и ждёт, чтоб отзвучал запев начатый, в одном из них я слышу: — Когда луч милости, который возжигает неложную любовь, чтоб ей всегда расти с ним вместе, так в тебе сверкает, что вверх тебя ведёт по ступеням, с которых сошедший — вновь на них ступает, тот, кто твоим бы отказал устам в своём вине, и не больше бы свободен был, чем поток, не льющийся к морям… Здравствуй, Габриэль, я — Фома Аквинский, — представляется мне дух. — Здравствуйте, сэр, — я почтительно кланяюсь ему. — Итак, ты желаешь знать, какими благороден цветами наш венок, сплетённый тут вкруг той, кем ты введён в чертог господень? — спрашивает Фома. — Э-э, — мнусь неуверенно, — да, — киваю, отвечая. — Хорошо, я поведаю тебе об этом, — говорит он и начинает свой рассказ. Некогда я был монахом-доминиканцем, где все, кто с пути не собьются, обретут внутреннее совершенство. Тот, справа, был мне наставником и братом, — Фома знакомит меня со всеми. — Звали его Альбертом из Кельна. А чтоб наша вязь тебе предстала вся, слушай, венец блаженный озирая и взор вослед моим словам неся. Вот этот пламень льёт, не угасая, улыбка Грациана, кем стоят и тот, и этот суд, к радости Рая. Он писал свои решения, где привёл в согласование положения светского и церковного права. Другой, чьи рядом с ним лучи горят, был тем Петром, что, как однажды вдова, храму подарил свой клад. Тот, пятый блеск, прекраснее, чем каждый из нас, любовью вдохновлён такой, что мир о нём услышать полон жажды. В нём — мощный ум, столь дивный глубиной, что, если истина — не заблуждение, такой мудрец не восставал второй. За ним ты видишь Дионисия, который, во плоти, провидеть мог природу ангелов и службу их. Того, что рядом с ним стоит, звали Павлом; был он заступник христианских лет, который и Августину некогда помог. Теперь, вращая мысленные взоры от света к свету вслед моим хвалам, ты, чтоб узнать восьмого, ждёшь опоры? — Скажи, — прошу Фому, в мольбах встав на коленях перед ним, — скажи, кто за ними? — Узрев всё благо, радуется там, — с улыбкой продолжает он, — Боэций, что лживость мира являет внявшему его словам. Плоть, из которой он был изгнан, одиноко лежит в Чельдоро; сам же он из мук и заточения принят в царство мира. За ним пылают, продолжая хоровод чудесный, Исидор Севильский, что богослов, как я, и энциклопедист; Беда Достопочтенный — богослов из Англии, историк и грамматик, и наконец, Рикард — богослов и мистик. Тот, вслед за кем ко мне вернёшься взглядом, был ясный дух, который смерти ждал, отравленный раздумий горьким ядом. Его звали Сигер Брабантский, читал он в Соломенном проулке в оны лета и неугодным правдам поучал. И в ереси обвинённый, мой друг обратился к папскому суду, для чего прибыл он в Орвьето. И там же Сигер был предательски убит секретарём своим. А после Фома возвращается в хоровод святых, и последний вновь пускается в пляс, и каждый голос в лад звучит другим, такой неописуемый, как может быть лишь вечности услад. В то время как, от смуты отрешён, я с Хелен в небесах далече такой великой славе почтён. Как только каждый прокружил до встречи с той точкой круга, где он прежде был, все утверждаются, как в светильнях свечи. И Фома вновь голос подаёт из своей средины и, улыбаясь мне, ярче воссиял: — Как мне сияет луч его единый, так, вечным Светом очи напоя, твоих раздумий вижу я причины. Ты ждёшь, недоумённый, чтобы я тебе раскрыл детальней, чем вначале, дабы могла постичь их мысль твоя. Мои слова, что «обретут внутреннее совершенство», и далее, где я сказал: «Не восставал второй»: здесь надо, чтоб мы строго различали… Юноша, — так Фома, ко мне обратившись, продолжает свою речь, — небесный промысл, правящий землёй с премудростью, в которой всякий бренный мутится взор, сражённый глубиной, дабы на зов любимого священный невеста жениха, который с ней в стенаниях кровью обручён блаженной, уверенней спешила и верней, как в этом, так и в том руководима, определил ей в помощь двух вождей. Мама, чтобы дать нашим ногам отдохнуть, сотворяет из воздуха и облаков новую скамейку, и мы садимся на неё. Меж тем Фома дальше говорит: — Один пылал пыланием серафима; в другом казалась мудрость так светла, что он блистал сиянием херувима. Я прославлю дела лишь Франциска, однако чтит двоих речь об одном ведущий, затем что цель их общею была. Далее Фома рассказывает, что между речками Тупино и Кьяшо, текущей с высот, облюбованных монахом Убальдом, который в XII веке построил там свой скит, находится Ассизи, родной город Франциска. Он расположен на склоне горы Субазио, которая шлёт то зной, то холод на город Перуджу, обращённый к ней своими восточными воротами, именуемыми «Воротами Солнца». По ту сторону горы лежат города Ночера и Гвальдо. И То, что они «терпели тяжкий гнёт», интерпретировалось по-разному: первое — от холодных ветров, второе — от поборов неаполитанских королей, и третье — от насилий, чинимых Перуджей. — На этом склоне, там, где он, ломая, смягчает кручу, миру явлен был Франциск. И чтоб это место имя обрело, «Ашези» — слишком мало бы сказало; скажи «Восток», чтоб точно подошло. Оно, хотя ещё недавно встало, своей великой силой кое в чём уже земле заметно помогало. Он юношей вступил в войну с отцом за женщину, не призванную к счастью: её, как смерть, впускать не любят в дом. Она, супруга первого лишась, тысячелетие с лишним, в доле тёмной, вплоть до него любви не дождалась. Хоть ведали, что в хижине укромной, где жил Амикл, не дрогнула она пред Цезарем, и так была отважна и верна, что, где Мария ждать внизу осталась, к Христу на крест взошла рыдать одна. — Фома, а почему это так получилось? — интересуюсь я, перебив его. — Извините, что перебиваю. — Ничего страшного, молодой человек, — отмахивается тот, всё так же добродушно улыбаясь, и объясняет: — А получилось это так потому, что Христос, согласно Евангелию, был распят нагим, как нищий. Но, чтоб не скрытной речь моя казалась, — продолжает Фома, — знай, что Франциском этот был жених и Нищетой невеста называлась… Кхм, при виде счастья и согласья их, Любовь, умильный взгляд и удивление рождали много помыслов святых. Бернарда первым обуяло рвение, и он, разутый, вслед спеша, был рад столь дивное настичь упокоение. — О, дар обильный, — восклицает Фома, — о, безвестный клад! Эгидий бос, и бос Сильвестр, ступая вслед жениху; так дева манит взгляд! — затем, говорит спокойнее: — Отец и наставник из родины уходит с нею, теми окружён, чей стан уже стянула вервь простая. Вежд не потупив оттого, что он сын Пьетро Бернардоне и по платью и по лицу к презреннейшим причтён, он царственно всё то, что движет братство, раскрыл пред Иннокентием, и тот устав скрепил им первою печатью. Когда разросся бедненький народ вокруг того, чья жизнь столь знаменита. Что славу ей лишь небо воспоёт, дух повелел, чтоб Папа Гонорий III окончательно утвердил устав ордена. (Случилось это в 1223 году от рождения Христа). За три года до этого Франциск поехал на Восток и там попытался обратить в христианство египетского султана, его попытка завершилась неудачей. Тогда он вернулся домой, чтобы не чахла италийская поляна, — на горе Альверния, получив стигматы, он их носил два года до самой смерти. Когда даритель столькой благодати вознёс того, кто захотел таким смиренным быть, к им заслуженной плате, он братьям, как наследникам своим, возлюбленную поручил всецело, хранить ей верность завещая им; единственно из рук её хотела его душа в чертог свой отойти, Франциск скончался, ложась на землю обнажённым. Теперь ж, Габриэль, суди, каков был Доминик, кто с ним вести достоин был вдвоём ладью Петрову средь волн морских по верному пути! Он стал основателем нашего доминиканского ордена, к которому, как ты сам помнишь, принадлежу и я. И тот, как видишь, грузит добрый груз, кто с ним идёт, его послушный слову. Но у овец его явился вкус к другому корму, и для них надёжней отыскивать вразброд запретный кус. И чем своевольней и неосторожней их стадо разбредётся, кто куда, тем у вернувшихся сосцы порожней. Есть и такие, что, боясь вреда, теснятся к пастуху; но их так мало, что холст для ряс в запасе есть всегда. И если внятно речь моя звучала и ты вослед ей со вниманием шёл и помнишь то, что я сказал сначала, ты часть искомого теперь обрёл. Ты видишь, как на щепки ствол сечётся и почему я оговорку ввёл: «где обретут внутреннее совершенство все те, кто не собьётся с пути».----------֍֍֍----------
Едва Фома последнее молвит слово, как вдруг мудрецов хоровод продолжает кружить вокруг. И, прежде чем он сделает полный круг, другой его замыкает, вовне сплетённый, сливая с шагом шаг, со звуком звук. Звук столь сладостных голосов, что, с ним сравнённый, земных певиц и поэтов не ярче звон, чем рядом с первым блеском — отражённый. Как средь прозрачных облачных пелён над одной радугой другая, так же окрашенная и концентричная с нею, и образована внутренней наружняя, похожая на голос Эха, что исчахла от любви к Нарциссу и тело утратила, превратившись в голос. Так вечных роз гирляндою двойною я окружён с Хелен, и внешняя скликается с основной. Когда же танец и, совместно с ним, торжественное пение и пылание приветливых и радостных огней останавливает общее желание, как у глаз совместное всегда бывает размыкание и смыкание, — в одном из новых огней тогда голос раздаётся, взгляд мой понуждая обернуться, как Полярная звезда компаса иглу понуждает оборотиться. И начинает так: — Любовь, во мне сияя, мне речь внушает о Доминике, как о моём была здесь речь благая. Им подобает вместе быть везде, чтоб нераздельно слава озаряла объединённых в боевом труде. Христова рать, хотя мечи достала такой ценой, медлительна и боязлива за стягом шла, и ратных было мало, когда царящий вечные века, по милости, не в воздаяние чести, смутившиеся выручил войска, послав, как сказано, своей невесте двух воинов, чьё дело, чьи слова рассеянный народ собрали вместе. В Испании, — продолжает дух, — откуда дерева живит западный ветер, желанный для природы, чтоб вновь Европу облекла листва, близ берега, в который бьются воды, где солнце, медленно садясь за горы, порою покидает все народы, есть Каларуэга — благодатный град, гербом Кастилии оборонённый, в котором два находятся один наверху, а другой внизу. И в нём родился этот друг влюблённый Христовой веры, поборник зла, благой к своим, с врагами непреклонный. Чуть создана, душа его была полна столь мощных сил, что, им полна, пророчествовать мать его могла. Когда у купели, обряд крещения был свершён, взаимным благом их даря богато, то крёстной его сон приснился, какое чудесное исполнить дело он с верными своими вдохновлён. И, чтобы имя суть запечатлело, с неба мысль сошла его наречь тому подвластным, чьим он был всецело. Он назван был Господним; строя речь, сравню его с садовником Христовым, который призван сад его беречь. Он был посланцем и слугой Христовым, и первый взор любви, что он возвёл, был к первым наставлениям Христовым. В младенчестве своём на жёсткий пол он, бодрствуя, ложился, молчаливый, как бы твердя: «Я для того пришёл». Вот чей отец воистину Счастливый! — восклицает дух. — Вот чья воистину Джованна мать, когда истолкования правдивы! Не ради благ, манящих продолжать нелёгкий путь Энрико ди Суза и Таддео д`Альдеротто, успел он много в малый срок познать, но лишь о манне истинной заботясь. И обходил дозором церковь, чтоб она, в забросе, седея, не зачахла. И у папского престола, что во много раз когда-то к настоящим беднякам был добрее, в чём папа Бонифаций VIII виноват, не назначения в должность поскорее, не льготу — два иль три считать за шесть, не десятины, которые принадлежат нищим божиим, он испросил; но право бой повесть с заблудшими за то зерно, чьих кринов двадцать четыре мудреца пришли тебя окружить. Потом, познания вместе с волей двинув, он выступил апостольским послом, себя как мощный водопад низринув и потрясая на пути своём ересь альбигойскую, там сильней бурливую, где был сильней отпор, чинимый злом. И от него пошли ручьёв разливы, чьей влагою вселенский сад возрос, где деревца поэтому так живы. «А-а, — догадываюсь я, слушая его слова, — так вот почему все растения пышут здоровьем в Земном Раю». Раз таков Доминик, — тебе, наверно, полностью открылась вся мощь Франциска, — продолжает дух, ко мне обратившись, — чья святая цель здесь до меня Фомой превозносилась. Однако след, который резала доселе его окружность, брошен в дни упадка, и винный камень заменила цвель. Державшиеся прежде отпечатка его шагов свернули до того, что ставится на место пальцев пятка. И явила вскоре жатва, как плох был труд, когда дурные ученики Франциска взрыдали, увидев, что для них закрыта житница небесного царства. Ах, — вздыхает дух, чьего имени я до сих пор не знаю, — кто подряд перелистает всю нашу книгу, встретит и листок, гласящий: «Я таков, как подобает». Не в Акваспарте он возникнуть мог и не в Касале, где твердили открыто, что слишком слаб устав иль слишком строг. — Простите, а кого вы имеете в виду? — спрашиваю, не поняв того, о ком дух говорит. — Это францисканский генерал Маттео д`Акваспарта, — говорит дух, — он внёс послабления в его устав. И глава «ревнителей» Убертино да Касале из Касале, требовавший строжайшего устава… Я жизнь свою земную расскажу тебе, мой мальчик, — мягко улыбнувшись, говорит он мне. — Звали меня Бонавентурой, я был миноритом из Баньореджо, богословом и генералом ордена францисканцев. Свой труд считал я святым богоугодным делом, и все мирские заботы, — он указывает взглядом налево, — были мной забыты. — Здесь Августин, и здесь Иллюминат, — представляет мне их Бонавентура, — из первых меж босыми бедняками, которым Бог, с их вервием, был рад. Гугон — каноник и богослов — святого Виктора меж нами, и Петр Едок, и Петр Испанский тут, что сквозь двенадцать книг горит лучами. (При жизни написал трактат по логике «Summula logicae», разделённый на двенадцать частей). Нафан — пророк, и Иоанн Златоуст, и Ансельм с Донатом, к началу знаний приложившим труд. А там — Рабан Мавр — богослов и ариепископ майнцский; а здесь, а двунадесятом огне сияет вещий Иоахим, который был в Калабрии аббатом. То брат Фома, любовью палим, — ты его уже знаешь, — завидовать такому паладину как Доминик подвиг меня хвалением своим; и эту вслед за мной подвиг дружину.