Призрак Арктического института. Книга вторая: Долог путь

Марс — Воители за веру

      Кажется, оба хора так умильны, стремясь «Аминь!» проговорить скорей, что им явно дорог прах могильный, — может быть, и не свой, а матерей, отцов и всех, любимых в мире этом и ставших вечной чередой огней. И вот кругом, сияя ровным светом, забрезжил блеск над окаймляющим нас, подобный горизонту перед рассветом. И как на небе в предвечерний час рождаются мерцания, чуть блистая, которым верит и не верит глаз, я вижу — новых бестелесных стая вокруг меня сквозит со всех сторон, два прежних круга третьим окружая.       О боже мой! Как он разросся вдруг, столь ослепительно ясно, что взгляд мой, не выдержав, сражён! Но Хелен так прекрасна и радостна, что это не под силу мне запомнить, чтоб рассказать потом всему миру, когда вернусь домой…       Дом. Как давно я не был в нём, как давно не сидел со всеми за столом, как давно смеялся с моими дорогими, по которым сейчас я ужасно скучаю. Как они там? Всё ли у них хорошо? Как ситуация вне дома? В городе. Всё ли там спокойно? Не лезут ли бесы в наш мир через бреши в пространственных барьерах? Надеюсь, очень надеюсь, что пока что, в моё отсутствие, там ничего не происходит.       … В ней силу я нахожу глаза поднять и вижу, что вместе с ней мгновенно я в высшую возношусь благодать. Я поднимаюсь, несомненно, потому что глубь звезды, раскалена, сменяется краснее красного, чем обычно. Всем сердцем, мысленно, без слов, возношу Создателю я благодарность за то, что эта милость мне дана. Ещё в груди не кончилось горение творимый жертвы, как я уже знаю, что господу угодно приношение, так как сонм огней так ярко ал предстаёт мне в двух лучах, что созерцая:       — Чтоб я сдох, как же это удивительно! — восклицаю, разинув рот от удивления.       Как, меньшими и большими мерцая огнями, Млечный Путь светло горит между полушариями земли, мудрецов смущая, так в недрах Марса, звёздами увит, из двух лучей, слагается знак священный, скрытый в рубежах соприкасающихся квадрантов. Здесь память побеждает разум бренный; потому что этот крест сверкает Христом в красоте, ни с чем на свете несравненной. Но взявший крест свой, чтоб идти с Христом, легко простит мне упущения речи, узрев тот блеск, пылающий Христом.       Сиянием озарив и ствол, и плечи, стремятся души воителей за веру, искрясь сильней при прохождении мимо и при встрече. Так, прямо и криво, то тише, то быстрей, подобные изменчивому рою, крупинки тел, короче и длинней, плывут в луче, секущем полосою иной раз тьму, которую, хоронясь, мы создаём искусною рукою. Как струны арф и скрипок, объединившись, звенят отрадным гудом неразлучно для тех, кому не понятна в звуках связь, так в этих светах, блещущих взаимно, песнь вдоль креста столь изумительная течёт, что я пленяюсь, пусть и не понимая гимна.       Что в нём звучит высокая хвала, я понимаю, слыша: «Для побед воскресни», но слова всё равно не могу понять. Я так влюбился в голос этой песни, и так он мной всецело овладел, что я вовек не знал уз чудесней. Вы скажете мне, что язык мой слишком смел и я принизил глаза своей мамы, в которых всем мечтам моим предел. Но, я скажу, что взвесивший, что в высоте живые печати всех красот мощней царят, а на Марсе я, поглощённый видением креста, ещё ни разу не взглянул на неё, простит мне то, в чём я рад винить себя, чтоб быть прощённым, и воздаст мне верой; святой восторг от созерцания маминых глаз не изъят, потому как он всё чище с каждой сферой.       Сочувственная воля, истекая из праведной любви, как из дурной и ненасытной истекает злая, прерывает пение лиры неземной, святые струны замиряя властно, настроенные вышнею рукой. Возможно ли о благом просить напрасно те сущности, которые, чтоб дать мне попросить, умолкают так согласно? Как звезда в тёмной безоблачной ночи, падающая, заставляет взгляд упасть на неё, так от плеча, простёршегося вправо, скользит вниз, вдоль по кресту нисходя, одна из звёзд, чья там блистает слава.       И с ленты не срывается самоцвет, а в полосе луча мчится, светел, как блещущий за алебастром свет; так дух Анхиза страстно Энея встретил, в чём высшая нас уверяет муза, когда его в Элизиуме заметил.       — O sanguis meus, o superinfusa Gratia Dei, sicut tibi cui bis unquam coeli ianua reclusa?       Внимательно к нему я возвожу глаза; потом возвожу к Хелен, и здесь, и там ликуя: столь радостен блеск её глаз, что мне кажется — благодати Рая моим глазам нельзя познать полней. А дух, мой слух и зрение услаждая, продолжает речь, но смысл его так глубок, что я слушаю и не понимаю одновременно. Он не нарочно мглой себя облачил, а поневоле: взлёт его суждений для цели смертных слишком высок. Когда же лук столь жарких изъявлений вновь слабеет, так что речь во всём сходит до нашей умственной мишени, то сразу же я различаю потом: «Благословен в трёх лицах совершенный, столь милостивый в семени моём!»       И дальше:       — Голод давний и блаженный, той книгою великой данный мне, где белое и чёрное нетленны, ты в этом, сын мой, утолил огне, где говорю я, и да восхвалится та, что тебя возносит к вышине! Ты веришь, что мысль твоя стремится ко мне посредством Бога так, как из знания единицы проистекает знание числа любого. И ты вопрос хочешь задать, кто я, который больше, чем вся стая счастливых духов, рад тебя принять… Ты в этой вере прав: здесь обитая, большой и малый и божество глядят, где видима заранее мысль любая. Но чтоб любви, которой я объят, бессонно зрящий, и всегда взволнован, как сладкой жаждой, не было преград, пусть голос твой, уверен, смел, не скован, мне явит волю, явит мне вопрос, которому ответ предуготован!       Тогда я к Хелен взор свой обращаю; та, слыша мысль, улыбкой отвечает, и, окрылённый, мой порыв возрастает. Я начинаю так:       — Вы — те, кому Бог предстал; меж чувством и умом для вас дисгармонии не стало; потому, что в Боге, светом и теплом вас озиравшем и согревшем, чувство и ум вне всех подобий в равенстве своём. Но мысль и чувство в смертных людях, чему ясна причина вам одним, в своих крыльях оперены особо; и я, такой же смертный, что привык к неравенству такому, творю благодарение за отчий праздник сердцем лишь своим… Молю тебя, в это украшение так дивно вправленный топаз живой, по имени твоём уйми томление.       — Листва моя, возлюбленная мной сквозь ожидание, — так он, мне в угоду, ответ свой начинает, — я был корень твой. — Потом, мне говорит:       — Тот, кто имя роду дал твоему и кто веками мучается в четвёртом круге ада, нам родоначальником был. И надо бы его оттуда вызволить уже подавно. Упроси Всевышнего, стоя на коленях, спасти его оттуда и дать позволение ему вознестись на пятый круг Чистилища. А дальше уже тебе помочь ему пройти оставшиеся круги и достичь Земного Рая, чтоб добраться потом до райских врат и воссоединиться с той, что наследника ему подарила… Твоя прапрабабка жизнь мне подарила, и твой прапрадед назвал меня в честь Лорда Джона Великого. Не был я ещё достоен имени его с рождения. Но ты же знаешь — дети родителей не выбирают.       — Значит, вы — мой прадед, отец моего деда и дедушка моей матери, — я взглядом указываю на маму, всё ещё стоящую рядом со мной.       «О, боже, я так рад встретить здесь родную душу, — падаю от счастья на колени. — Мне почему-то никто не удосужился рассказать о нём». И мне уже хочется узнать побольше о том будущем, что ждёт меня впереди по возвращению домой.       И мама говорит:       — Пусть не будет пленным огонь желания; дай ему пылать, отбив его монетой сокровенной; не потому, чтобы ты мог сказать нам новое, а чтобы приучиться, томясь по влаге, жажды не скрывать.       — Дедушка Джон, ты можешь видеть всё, чему дана возможность быть, взирая к Средоточию, в котором все совместны времена, — так говорю я, вопрошая свет, вещавший мне. — Уверен, ты видел и то, через что мне довелось пройти ради спасения Беллы. Когда Джанин воочию явила мне утёс, где дух становится здоров, когда мы с моим братом Майклом были в Преисподней, немало я услышал тяжких слов о том, что в жизни для меня настанет, хотя к судьбы ударам я готов. Поэтому хочу узнать я о будущем, что ждёт меня впереди.       — Возможное, вмещаясь в той тетради, — молвит мой прадед, — где ваше начерталось вещество, отражено сполна в предвечном взгляде, не став необходимым оттого, как и лодки вниз по реке движение от взгляда, отразившего его. От предвечного взгляда так, как в уши входит пение органных труб, всё то, что предстоит тебе во времени, мне входит в зрение.       — Знаю, счастье в неведении, но, всё же, прошу, расскажи. Я хочу знать, чтобы быть уверенным в победе.       — Да, война грядёт меж трёх миров, — мрачно произносит дух и начинает пророчествовать. — Люди в нём участие примут, ангелы и демоны. Добро скрестит мечи со Злом, искры от их ударов будут падать на землю и вызывать пожар. Война множество жизней заберёт, и длиться будет пять долгих лет, что вечностью покажутся многим… Брат на брата больше руку не поднимет, крепкие узы дружбы скрепятся у них. Женщины на поле брани будут страшнее бесов в пылу сражения, в гневе и остервенении разя врагов своих. И вести армию из людей и ангелов будут их лидеры — могучий воин с именем второго по старшинству архангела и его брат с именем предводителя небесного воинства. А с ними — сами архангелы, вселившиеся в братьев…       Демоны под предводительством Маммона умерщвлят сотни тысяч людей, и выживут лишь те, кто может дать отпор нечистой силе. Четыре брата будут биться с ним поочерёдно до тех пор, пока не изничтожат его. Мир, что был до наступления войны, исчезнет с лица земли. Победа дастся братьям дорогой ценой. Бесчисленные потери понесут они. На смену старому миру придёт новый мир, что будет построен руками выживших. И новая жизнь начнётся с той поры. Но боль, страдания и потери никогда не забудутся… Полагаю, я ответил на все твои вопросы. Или ты желаешь спросить меня ещё о чём-то?       — Нет, спасибо, дедушка Джон. Теперь я знаю, что победа, пусть и ценой больших потерь, будет за нами, — я сжимаю кулак в поднятой руке, согнутой в локте. — А раз знаю, то отныне буду в этом уверен, и не усомнюсь.       Замыкается вновь блаженное зерцало в безмолвной думе, а моя живёт во мне и горечь сладостью смягчает. И женщина, что ввысь меня вела, молвит: «Думай о другом; не я ли вблизи того, кто оградит от зла?». Я взгляд возвожу к той, чьи уста звучат так ласково; как нежен в тот миг священный взор, — молчат мои скрижали. Я больше ничего не могу сказать, кроме одного. Про то мгновение, что я, глядя на неё, вкушаю от всех иных страстей освобождение, пока на Хелен падает луч Вечной Радости и, в ней сияя, меня вторичным светом утоляет.       — Обернись и слушай, — побеждая меня улыбкой, молвит она. — В моих глазах — не вся отрада Рая.       — Габриэль, прежде чем ты покинешь сию сферу, я ещё кое-что хочу тебе сказать, — говорит мне Джон.       — Да, я слушаю тебя.       — На круге пятом, — начинает он, — ствола, который, черпая жизнь в вершине, всегда — в плодах и листьями осенён, ликуют духи, чьи в земной долине столь громкой славой прогремели дни, что муз обогащали бы до сих пор. И ты на плечи крестные взгляни: кого я назову, как в туче молнии яркие, в их мгле чудесной мелькнут.       И вижу я всех тех, кого мой прадед поочерёдно называет. Иисус Навин — вождь еврейского народа, преемник Моисея, завоеватель Земли Обетованной; Иуда Маккавей — освободитель еврейского народа от сирийского ига; король Карл Великий и Орланд. Потом Гильом (Гульельм), граф Оранский, и Ренуар (Реноард) — герои средневекового французского эпоса. Руберт Гвискар или Робер Гискар, герцог Готфред или Готфрит Бульонский, вождь первого крестового похода.       Затем, смешавшись с прочими душами, Джон даёт постигнуть мне, как в небе он искусен меж певцами. Я оборачиваюсь вправо, чтобы мой долг увидеть в Хелен, в словах иль знаках явленный вовне; столь чисто глаз её величье, столь радостно, что блеском превосходит и прежние, и новое обличье.