Призрак Арктического института. Книга вторая: Долог путь

Юпитер — Справедливые

      Представь, бывает, что дух твой радуется доброму поступку, который ты совершил, и рвение твоё отсюда возросло; так и я понимаю здесь, что большего предела совместно с небом огибаю круг, — так удивительно Хелен просветлела. И бывает, что краснеет от смущения девственница, так хлынет в мой взор, к ней раскрытый, белизна шестой звезды, куда я погружаюсь, с нею слитый.       Планета эта полна душами справедливых людей, чьи частицы любви искрятся подобно фейерверку. И словно птицы, взлетевшие над прибрежьем, что обрадовались корму, создают и круглые, и всякие вереницы, так стаи душ, что в тех огнях живут, летая, поют и в своём движении то D, то I, то L сплетают тут.       Сперва они кружат в песнопении; затем, явив одну из букв глазам, молчат миг-другой в оцепенении. Как парни из дуэта SMASH в песне своей просят Бога дать им сил, так я прошу его помочь мне описать души тех, кто предстал передо мной. И гласных, и согласных семью пять предстают мне; и зрение отмечает за частью часть, чтоб в целом сочетать.       — Diligite I ustitiam, — сначала глагол и имя идут в скрижали той. — Qui Judicatis Terrain, — заканчивают речь.       И в М последнего из слов их строй пребывает неподвижным, и Юпитер мнится мне серебряным с насечкой золотой. И вижу я, как новый сонм спускается к вершине М, на ней отдохнуть готовый, и поёт того, к чьей истине стремится.       Вдруг, как удар кремня о кремень промеж дров рождает искры, — предмет гадания для иных глупцов, — так и оттуда стая взмывает и вверх к различным высотам всплывает, как Солнце, их возжёгшее, судит. Когда она неподвижно замирает, — в той огненной насечке, ясно видимы, возникают шея и голова орла. Так чертит искусный мастер; он руководит, он даёт простор той силе, коей гнёзда сотворимы.       Далее — сонм блаженных, слетевший на вершину буквы М, превращается в голову и шею геральдического орла, а остальные души, составляющие средний ствол и крылья этой буквы, слегка сместившись, завершают узор, иначе говоря, придают всей фигуре облик имперского орла.       «О, Юпитер! — в мыслях восклицаю. — Свет каких камней, и скольких, мне явил, что правый суд нисходит с неба, в чьей сени ты блистаешь! Молю тот Разум, где исток берут твой бег и мощь, взглянуть на папскую курию, что не даёт грешной земле лучом справедливости озариться. И вновь разгневаться безудержно на то, что местом торга сделан храм, из крови мук возникший нерушимо. О, небесная рать, представшая мне там, прошу, молись за тех, кто бродит, обаянный дурным примером, по кривым путям!»       Парит на крыльях, широко раскрытых, чудесный образ и в себе вмещает веселье душ, в отрадном вкушении слитых. И каждая как мелкий драгоценный камень, в котором словно солнце отражается, и жгучий луч в глаза мне ударяет. И то, что мне остаётся описать, ни устно, ни письменно, ни в снах мечты вовек не воплощается.       Я вижу и слушаю, как говорит орлиный клюв, и «я» и «мой» звучит, где смысл изречения «мы» и «наш» означает.       — За правосудие, — молвит он сначала, — и праведность я к славе вознесён, для коей одного желания мало. Я памятен среди народов мира, но мой пример в народах извращённых, хоть и восхваляем, не ставится в закон.       Звучит в унисон сонм просветлённых, как пышет в груде углей раскалённый жар. И я к ним обращаюсь:       — О, вы, вечные души справедливых, повейте мне, чтоб жажды я не знал, которой я терзаюсь так давно, не обретая на земле питания! Хоть в небесах другой стране дано служить зерцалом божественного правосудия, оно от вашей не заслонено. Вы знаете, как серьёзно слушаю я вас, и знаете сомнение, моей душе принёсшее так много тайных мук.       Как сокол, если снять с него клобук, вращает голову, и крыльями бьёт, и горд собой, готовый взвиться вдруг, так этот образ, сотканный хвалами щедротам божьим, мне себя являет и песни поёт, неведомые нами. Потом он начинает:       — Тот, кто очертил окружность мира, где и сокровенный, и явный строй вещей распределил, не мог запечатлеть во всей вселенной свой разум так, чтобы её предел он не превысил в мере несравненной. Люцифер, владевший всем, что доступно созданному было, не выждав озарения, пал, незрел. И всякому, чья тщедушная сила, что Благо охватить возбранено, что, без границ, само себе — мерило.       Зато и наше зрение, — а оно лишь как единый из лучей причастно уму, — продолжает он, — которым всё озарено, — не может быть само настолько властно, чтобы его Исток во много раз не видел дальше, чем рассудку ясно. И разум, данный каждому из вас, в смысл вечной справедливости вникая, есть как бы в море устремлённый глаз. Он видит дно, с прибрежья взирая, а над пучиной тщетно мечет взгляд; меж тем дно есть, но застиг глубь морская.       Свет — только тот, который воспринят от вечной Ясности; а всё иное — мрак, мгла телесная, телесный яд, — старается он доказать мне бессилие и ложность человеческого разума. — Отныне правосудие живое тебе раскрыл я и вопрос пресёк, не оставлявший мысль твою в покое… Ты говорил: «Родится человек над брегом Инда; о Христе ни слова он не слыхал и не читал вовек; он был всегда, как ни судить сурово, в делах и в мыслях к правде обращён, ни в жизни, ни в речах не делал злого. И умер он без веры, не крещён. И вот, он проклят; но чего же ради? Чем он виновен, что не верил он?».       Кто ты, чтобы, в судейском сев наряде, за много сотен миль решать дела, — высмеивает меня орёл, и его высмеивание приводит меня в сильное возмущение, — когда твой глаз не видит дальше пяди? — Его же в свою очередь возмущает свобода человеческой мысли. — Все те, чья мысль со мной бы вглубь пошла, когда бы вас Писание не смиряло, сомнениям бы не ведали числа. О, стадо смертных, мыслящее вяло! Благая воля изначала дней от благости своей не отступала.       «Как этот птах вообще смеет смеяться надо мной! — моё лицо от злости на орла становится пунцовым. — Не только надо мной, но и над всеми людьми! Ах, взять бы мне в руки большую-пребольшую рогатку и пустить в этого птаха большой-пребольшой камень, чтоб навек ему запомнилось».       То — справедливо, что созвучно с ней; не привлекаясь бренными благами, она творит их из своих лучей, — завершает небесный орёл свою речь.       Я гляжу на него, как птенец на родителя, парящего в воздухе над гнездом. Зрение конечно ого-го, не спорю. Небесный птах, относящийся к виду хищных птиц, всё поёт, кружа, и молвит следующее:       — Как невнятны тебе мои слова, так искони пути господни смертным непонятны.       Когда огни Святого духа становятся неподвижными, по-прежнему сохраняя очертания орла, он начинает вновь:       — Сюда, в чертог небесный, не восходил не веривший в Христа ни ранее, ни позже казни крестной. Но много и таких зовёт Христа, кто в день возмездья будет меньше близко к нему, чем те, кто не знавал Христа. Они родят презрение в эфиопе, когда кто здесь окажется, кто — там, навек награждённые блаженством вечным или осуждённые на вечные мучения.       Как только тот, чьим блеском мир сияет, покинет нами зримый небосклон, и ясный день повсюду угасает, твердь, чьи высоты озарял лишь он, вновь проступает в яркости мгновенной несчётных светов, где один зажжён.       Символ мира и его вождей смыкает, смолкая, клюв благословенный. И весь собор живых огней лучистей вспыхнув, начинает песнопения.       Когда в лучах камней драгоценных, в Юпитер вправленных глубоко, звук ангельского пения затихает, я вдруг слышу словно шум потока, который, светлый, падает с высот, являя мощность своего истока. Как звук, в мелодию превращаясь, в музыкальном инструменте, так срока не давая ожиданию, тот шум, вздымаясь вверх, рокочет, как полостью, орлиною гортанью. Там в голос превратившись, он звучит из клюва этого птаха, как слова, которых пылко желает сердце, где я их впишу.       — Та часть моя, что видит и спокойно выносит солнце у орлов земли, — говорит пернатый, — взоров пристальных достойна. Среди огней, что образ мой сплели, те, чьим сверканием глаз мой благороден, всех остальных во славе превзошли.       «Интересно, — думаю, глядя на эти души героев веры, — а я присоединюсь к ним, когда вернусь сюда после смерти?»       Меж тем птах продолжает речь:       — Тот, посередине, что с зеницей сходен, святого духа некогда воспел и нёс, из века в век, ковчег господень. Теперь он знает, сколь благой удел он выбрал, дух обрекши славословью, затем что награждён по мере дел… Из тез пяти, что изогнулись бровью, тот, что над клювом ближе помещён, по мёртвом сыне скорбь утешил вдовью. Теперь он знает, сколь велик урон — нейти с Христом, и негой несказанной, и участью обратной искушён…       А тот, кто в этой дужке, мной названной, вверх по изгибу продолжает ряд, отсрочил смерть молитвой покаянной. Теперь он знает, что навеки свят предвечный суд, хотя мольбы порою сегодняшнее завтрашним творят. А тот, за ним, с законами и мною, стремясь к добру, хоть это ко злу вело, стал греком, пастыря даря землёю. Теперь он знает, как родивший зло похвальным делом — принят в сонм счастливы! Хоть дело это гибель в мир внесло…       Тот, дальше книзу, свет благочестивый Гульельмом был, чей край по нём скорбит, скорбя, что земли Гульельмо достались правителям дурным. Теперь он знает то, как небо чтит благих царей, и блеск его богатый об этом ярко взору говорит. Кто бы поверил, дольной тьмой объятый, что здесь священных светов торжество Рифей-троянец разделил как пятый? Теперь он знает многое, чего вам не постигнуть в милости бездонной, неисследимой даже для него.       Как птица, ввысь взлетевшая, песню защебечет и замолчит опять, сладостью последних звуков утолённая, такою мне видится печать той воли изначальной, чьи приказы всему, что стало, повелели стать. И хоть я стеклом являюсь, прикрывшим цвета, для своих сомнений, но: «Как же это?» — сквозь мои губы толкает грузно всем своим напором; и вспыхивает сверканий красота. Тогда, ещё светлей пылая взором, отвечает мне райский стяг, чтоб разум мой не мучился раздором:       — Хоть ты уверовал, что это так, как я сказал, — твой ум не постигает; и ты, поверив, не рассеял мрак. Ты — словно тот, кто имя вещи знает, но сущности её не разберёт, пока другой помочь не пожелает. Царство небес принуждения ждёт живот надежды и любви возжжённой, чтобы господней воли пал оплот. Она, — не как боец, бойцом сражённый, — сама желает быть побеждена, и побеждает благость побеждённой. Тебе в брови и первая странна, и пятая душа, и то, что в стане бесплотных сил горят их пламена.       — Из тел взошли как христиане, — продолжает стяг, — не как язычники, в пронзении ног тот как в былое веря, тот — заранее. Одна из Ада, где замкнут порог Раскаянию, в свой прах опять вступила; и тем воздал живой надежде бог. Живой надежде, где черпалась сила мольбы к творцу — воззвать её в свой час, чтоб волю в ней подвигнуть можно было. Тот славный дух, о ком идёт рассказ, на краткий срок в своё вернувшись тело, уверовал в того, кто многих спас. И, веруя, зажёгся столь всецело огнём любви, что в новый смертный миг был удостоен этого предела.       Другой, по благодати, чей родник бьёт из таких глубин, что взор творения до первых струй ни разу не проник, направил к правде все свои стремления. И бог, за светом свет, открыл ему грядущую годину искупления; и с той поры он в этой вере жил, и не терпел языческого смрада, и племя развращённое корил. Он крестник был трёх жён господня сада, идущих рядом с правым колесом, — сверх десяти столетий до обряда…       О предопределение, в каком скрыт недре корень твой от глаз туманных, не видящих причину целиком! Ваш суд есть слово судей самозванных, о смертные! И мы, хоть бога зрим, всех избранных ещё не знаем сами. Мы счастливы неведением своим; всех наших благ превыше это благо что то, что хочет бог, и мы хотим.       Так милостью райского стяга, чтоб озарить мою недальновидность, мне подаётся целительная влага. И как певцу умелый музыкант в лад музицирует на инструменте своём и то, что спето, во много раз приятнее звучит, так, речи вторя, подобно двум моргающим глазам, оба благодатных света мерцают огоньками в лад словам.