Сатурн — Созерцатели
Уже моя повелительница снова мои глаза и дух мой призывает, и я отторгаюсь от всего другого. Хелен, не улыбаясь, начинает: — Сын мой, ты от моей улыбки, как Семела, распался бы, распавшись, как зола. Моя красота, которая светлела на ступенях чертогов божества, как видел ты, к пределу от предела, когда бы не умерялась, такова, что, смертный, испытав её сверкание, ты рухнул бы, как под грозой листва. Гляди, Габриэль, мы вознеслись на Сатурн. Вослед глазам своим последовав умом, преобрази их в зеркала видений, встающих в этом зеркале большом. Кто знает, как много наслаждений в лице блаженном черпает мой взгляд, когда призван он к смене впечатлений, тот понимает, как я свершить рад всё то, что мама мне велит, когда б он одновременно радовался созерцанию Хелен и радостью послушаться её, переведя взгляд на другое. Внутри Сатурна, что движется вокруг Земли, наречённый именем греческого титана и бога-детоубийцы, всю словно золото, где луч зажжён, я вижу лестницу, восходящую так высоко, что сильно удивляюсь. Я также вижу рать огней, нисходящей по ступеням, и кажется мне — так светла вся яркость славы, в небесах горящей. И вновь, как птицы, едва заря взойдёт, обычай свой блюдя, гурьбой толкутся, чтоб отогреть застывшие крылья, потом летят, одни — чтоб не вернуться, другие — вернуться поскорей, а третьи все над тем же местом вьются, так поступает и этот блеск огней, к нам с высоты стремящийся согласно, — столкнувшись на одной из ступеней. Тот, что ближе к нам, просиял так ясно, что я подумал: «Этот знак твоей любви понятен мне безгласно». Но мне внушающая, когда и как сказать и промолчать, тиха и молчалива, словно рыба; желание я подавляю, и мой выбор благ. Она видит моё молчание, его провидя в видящем с высот, и говорит мне: «Утоли свою алчность!» — У меня нет таких заслуг, и я не тот, чьи слова достойны твоего ответа, — начинаю я. — Но, ради той, кто мне просить даёт, о ты, дух блаженный, что одет в радость свою, скажи, зачем ты стал близ меня, сверкая светом? И почему здесь в этом месте нем напев, который там внизу так сладостно звучит, и несравним ни с чем? — Твой слух смертей и не вынес бы нашего пения, — отвечая, молвит он, — как твоё зрение не вынесло бы улыбки прекрасной Хелен… Я же, снизойдя, остановился тут, чтоб радостным почтить тебя приветом слов и лучей, в которых я замкнут. Не большая любовь сказалась в этом: такой и большей пламенеют там, на высших ступенях лестницы этой, как зримо по светам горящим. Но высшая любовь, внушая нам служить тому, кто правит всей вселенной, здесь назначает, как ты видишь сам. — Понятно, — говорю, щурясь. Уж больно свет его бросается в глаза. — О священный свет, что вольною любовью побуждён ваш сонм идти за Волей сокровенной. Но есть одно, что мне всё ещё не ясно. — Я слушаю. — Зачем лишь ты средь стольких оказался к беседе этой предопределён? Не успеваю я и слога добавить, как этот свет начинает, словно мельничный жёрнов, вращаться. И из любви, в нём скрытой, раздаётся: — Свет благодати на меня стремится, меня облекший пронизав насквозь. И, с ним соединившись, мой взор острится, и сам я так взнесён, что мне видна Прасущность, из которой он струится. Так пламенная радость мне дана, и этой зоркости моей чудесной воспламенённость риз моих равна. Но ни светлейший дух в стране небесной, ни самый вникший в бога серафим не скажут тайны, и для них безвестной… Так глубоко ответ словам твоим скрыт в пропасти предвечного решения, что взору сотворённому незрим. И ты, вернувшись в смертные селения, скажи об этом, ибо там спешат к её краям тропою дерзновенья. Ум, здесь светящий, там укутан в чад; суди, как на земле в нём сила бренна, раз он бессилен, даже небом взят. Вопросы, которые я собрался было задать, я моментально пресекаю, теснимый помехой из этих слов, и лишь смиренно спрашиваю о том, кто он. — Есть кряж меж италийских берегов, далёкий от твоей отчизны и намного взнесённый выше грохота громов, — отвечает дух. — Он Катрию отводит в виде рога, сходящего к стенам монастыря, который служит почитанью бога. — Там, — продолжает он, — я так окреп, господень труд творя, кто, добавляя к пище сок оливы, легко сносил жары и холода, духовным созерцанием счастливый. Скит этот небу приносил всегда обильный плод; но истощился рано, и ныне близок день его стыда. В той киновии был я Пьер Дамьяно, и грешный Петр был у Адрийских вод, где инокам — Мариин дом охрана… … Когда был близок дней моих исход, мне дали шляпу против желания, ту, что от худа к худшему идёт. Ходили в ней и апостолы Пётр с Павлом, каждый бос и худ, питаясь здесь и там от подаяния. А нынешних святителей ведут под локотки, да спереди вожатый, — так тяжелы! — да сзади хвост несут. И конь и всадник мантией объяты, — под той же шкурой целых два скота. Терпенье божье, скоро ль час расплаты! И при слове этом больше ста блесков начинают, кружась, спускаться к нам по ступеням. И, что ни круг, возрастает их красота. Потом они умолкшего окружают и столь громкий испускают крик, что я чуть не глохну от него. Подобный крик вряд ли найдётся на смертной грешной земле. Увы, в итоге слов этого духа я не смог понять.Вознесение в восьмое, звездное небо
Запаниковав, я смотрю на маму. Она мне говорит: — Не паникуй, здесь горние селенья. Или ты забыл, что свят в них каждый миг и всё исходит от благого рвения? Суди, сынок, как был бы искажён твой лик моей улыбкой и поющим хором, когда тебя так потрясает крик, непонятый тобой. Но в котором предвозвещалось мщение, чей приход ты сам ещё увидишь смертным взором. Небесный меч ни медленно сечёт, ни быстро, разве только в глазах другого, кто с нетерпением или со страхом ждёт. Теперь ты должен обернуться снова; немало душ, одну другой славней увидишь ты, моё исполнив слово. Я оглядываюсь, послушавшись её; и мне стая мелких сфер предстаёт, украшенных взаимностью лучей. Я словно тот, кто притупляет жало желания и сказать о нём не смеет, чтоб оно не бесило. Но, к счастью, чтоб унять мою скуку, ко мне подплывает одна ярчайшая и наибольшая жемчужина. И в ней я слышу такие слова: — Будь твой взор так дружелюбен, как мой, с любовью, жгущей нашу грудь, вопрос твой был бы в слове обнаружен. Но я, чтоб не замедлен был твой путь к высокой цели, о смертный сын светлейшей, не таю ответа, хоть ты уста боишься разомкнуть. После чего этот небожитель продолжает свою речь: Давным-давно на вершине горы Монте-Касино, что в Южной Италии, на склоне которой ныне стоит город Касинум, стоял языческий храм греческого Аполлона. Я — тот, кто там построил свой главный монастырь, и поведал в первый раз, как назывался миру ниспославший ту истину, что так возносит нас. Звали меня Бенедиктом Нурсийским… По милости, мне свыше воссиявшей, я всю округу вырвал из тенет нечистой веры, землю соблазнявшей. Все эти светы, — он жестом указывает на тех, кто позади него стоит, — были, в свой черёд, мужи, чьи взоры созерцали Бога, а дух рождал священный цвет и плод. Макарий Александрийский здесь, и Ромоальд дельи Онести. Здесь много моих собратьев, чей в монастырях был замкнут шаг и сердце было строго. — Расположение, в твоих словах мне явленная, — говорю отцу Бенедикту, — и благоволение, мной видимое в ваших огнях, придают мне смелости. И я прошу; и ты, отец, открой, могу ли я пребывать в радостной вере, что я воочию увижу образ твой. — Брат, свершится в Эмпирее всё то, чего душа твоя ждала, — отвечает Бенедикт. — Там все, и я, блаженны в полной мере. Там свершена, полна и зрела надежда всех; там вечно пребывает любая часть неподвижной, как была. То — шар вне места, оси он не знает; и наша лестница, устремлена в его предел, от взора улетает. Пред патриархом Яковом она дотуда от земли взнеслась когда-то, когда предстала, ангелов полна. Теперь к её ступеням не подъята ничья стопа, и для сынов земли писать устав мой — лишь бумаги трата. Те стены, где монастыри цвели, — теперь вертепы; превратились рясы в дурной мукой набитые кули. Не так враждебна лихва без прикрасы Всевышнему, как в нынешние дни столь милые монашеству запасы. Всё, чем владеет церковь, — искони наследие нищих, страждущих сугубо, а не родни или якобы родни. Столь многое земному телу любо, что раньше минет чистых дум пора, чем первый желудь вырастет у дуба. Пётр начинал без злата и серебра, а я — молитвой и постом упорным; Франциск смирением звал на путь добра. И ты, сравнив с почином благотворным тот путь, каким преемники идут, увидишь сам, что белый цвет стал чёрным. Хоть в том, как Иордан был разомкнут и вскрылось море, промысл объявился чудесней, чем была бы помощь тут. Так Бенедикт сказал и вновь соединился с собором, и собор сливается тесней. Затем, как вихрь, сразу вверх вьётся. — Мама, я устал, — говорю Хелен, стоящей рядом со мной. — Можно я отдохну чуток? Голова пухнет от такого обилия информации. — Хорошо, — соглашается она. — Мы с тобой долгий путь без остановки проделали досюда, отдохнуть не помешает. И в сторонке от золочёной лестницы Хелен вновь садится со мной на воздушную скамейку. — Посидим немножко, — говорит она и присесть рядом приглашает. Я сажусь подле неё, медленно моргаю, чтоб глаза тоже отдохнули. Всё вокруг так красиво, так воздушно. Мимо нас и под нами по небосводу неторопливо проплывают облака самых разных видов. Мы всё-таки миновали много мест, и теперь находимся на пути к самим звёздам. С точки зрения науки звёзды — гигантских размеров газовые шары, а с точки зрения религии — самые светлые души. С такими мыслями я закрываю глаза и, равномерно дыша, ложусь на колени мамы. Немного погодя. Хелен вдоль ступеней меня взметает лёгким мановением, всесильным над природою моей. Ни вверх, ни вниз естественным движением так быстро не спешат в земном краю, чтобы с моим сравниться воодушевлением. О друг мой, поверь, — как-то, что я таю надежду вновь обрести усладу Рая, которой ради, каясь, перси бью, — ты не быстрей обжег бы, вынимая, свой перст в огне, чем предо мной возник знак, первый после Водолея, меня вбирая. О пламенные звезды, о источник высоких сил, который взлелеял мой гений, будь он мал или велик! Всходил меж вас, меж вас к закату реял отец всего, в чем смертна жизнь, и мне, чудесно взятому туда, где ходит свод небесный, вас кружащий, черёд выпал быть в вашем царстве. К вам устремляю ныне вздох молящий, дабы мой дух окреп во много крат и трудный шаг свершил, его манящий. — О сын мой, так близок ты к последней из отрад, — говорит мне Хелен, — что строгий быть должен у тебя и чистый взгляд. Пока ты не вступил в ее чертоги, вниз посмотри, — какой обширный мир я под твои уже повергла ноги; чтоб уготовать в сердце светлый пир душам торжествующих, что сюда несутся с веселием сквозь круговой эфир. Тогда я взгляд свой возвращаю вниз сквозь семь небес — и вижу Землю такой жалкой, что не мог не усмехнуться; и чем в душе она меньший будит жар, тем лучше; и к другому обращенный бесспорнейшую мудрость принимаю в дар. Я вижу под собой Луну, озаренную без её пятен, чье прежде естество искал в среде густой и разреженной. Я успел миновать Меркурия и Венеру, постиг круженье их близ Солнца, вокруг Земли. Я побывал на Юпитере, пройдя Марс и Сатурн. И понял, как движутся они. И быстроту свою, и свой объем все семеро представили мне сами, и как у всех — уединенный дом. С нетленными вращаясь Рыбами, земную сушу, родящую в нас такой раздор, я вижу всю, с горами и реками. Потом я вновь гляжу в прекрасный взор той, что ведёт меня к вершине самой — туда, где ждут меня мои родные.