Торжествующие
Ждёт меня мама, выпрямившись и взор к месту устремив, где медленно начинается восход. Ее увидев страстно поглощенной, я делаюсь похожим на того, кто ждёт, до времени надеждой утоленный. Но только недолго ждал я того мгновенья, где небосвод начинал светлеть. — Вот ополчения Христовой славы, — молвит Хелен, — вот где собран он, весь плод небесного круговорота! Её лицо мне видится воспламенённым, и сильно больно сияет сияет восторг глаз прекрасных, что мне приходится пройти весь путь в молчании. Как Луна в час своих ясных полнолуний сменяет фазы среди миллиарда ярких звёзд, так, вижу я, над тысячей огней одно светит Солнце, в них сияя, как наше — в горних светочах ночей. В живом свеченье Сущность световая, сквозя, струила огнезарный дождь таких лучей, что я не снёс, взирая. О Хелен, милый, нежный вождь! Она сказала мне: — Тебя сразила ничем неотразимая мощь; затем что здесь — та Мудрость, здесь — та Сила, которая, вослед векам тоски, пути меж небом и землей открыла. Как молния в небе грозовом пронзает тучу, когда ему в ее пределах тесно, и падает, природе вопреки, так, этим пиршеством взращен чудесно, мой дух прорывается из своей брони, и что с ним стало, я уже и не помню. — Открой глаза и на меня взгляни! — велит Хелен. — Они видели так много, что им под силу выдержать мою улыбку. И я, как тот, кто только что глаза разомкнул после долгой комы, нечёткий вспоминает образ, но, не помня, зря надеется на память, — когда слышу её призыв, столь пленительный, что на скрижали минувшего он будет вечно жив. Священную улыбку описать я не сумел бы никогда, пусть даже с помощью источника, что бьёт на горе Геликон. — Зачем ты так в моё лицо влюблен, — следует вопрос из озадаченного лика, — что красотою сада неземного, в лучах Христа расцветшей, не прельщен? Там — дева Мария, где божественное Слово прияло плоть; там веянье апостолов, чьи учения призывали искать пути благого. Повинуясь ей, я обращаюсь снова к сражению, нелегкому для немощных очей. Как под молнией, что явлена зренью в разрыве туч, порой цветочный луг сиял моим глазам, укрытым тенью, так толпы светов я увидел вдруг, залитые лучами огневыми, не видя, чем так озарен их круг.О благостная мощь, светя над ними, Ты вознеслась, свой облик затенив, Чтоб я очами мог владеть моими. Весть о цветке, чье имя у меня И днем и ночью на устах, стремила Мой дух к лучам крупнейшего огня.
Я взгляд свой устремляю вверх и вижу свет звезды ярчайшей, и в тот момент к нам с небес спускается мой брат небесный — Габриэль — светлейший из архангелов, и молвит нам такую речь: — Я вьюсь, любовью чистых сил эфира, вкруг радости, которую нам шлет утроба, несшая надежду мира; и буду виться, госпожа высот, пока не взыдешь к сыну и святые не освятит просторы твой приход. И сразу после этих слов глас согласный вверх взлетает, к Марии взывая. Девятое небо, что покрывает все восемь небес предыдущих, своим нижним краем меня и маму покрывает так высоко, что выше этого не вижу я вперёд и не различаю. Да, не под силу мне взглядом последовать за Марией, увенчанной огненным венцом моего тёски и вознёсшейся в Эмпирей вслед за Христом. Огни каждой души пред нами тянет лучи свои кверху, выражая Богородице радость, которую она им дарит. И взгляду нашему неподвижно предстают, воспевая «Regina coeli» гимн пасхальный, дающий невиданное наслаждение. Здесь праведники наслаждаются духовным сокровищем, которое в горестной земной жизни, подобной Вавилонскому плену еврейского народа, они скопили, отвергая мирское богатство. Здесь праведники из Ветхого и Нового завета живут, и апостол Пётр празднует свой подвиг величавый.----------֍֍֍----------
— О сонм избранных к вечере великой святого агнца, — восклицает Хелен, — где утолено алкание всех! Раз всеблагим владыкой вот этому вкусить уже дано то, что с трапезы вашей упадает, хоть время жизни им не свершено, — помыслив, как безмерно он желает, ему росы пролейте! Вас поит родник, дарящий то, чего он чает. Услышав голос моей мамы, души торжествующих начинают образовать множество кружащихся хороводов, горя пламенем, словно летящие сквозь тёмный космос кометы. И души эти, как будто шестерёнки, передвигаясь медленно и разнообразно, уже являют мне различность своих благ. И вот из бесценного хора такой сам апостол Пётр воспаряет, что не остаётся ярче в нем для взора; вокруг мамы трижды он, левитируя, проплывает, и молвит ей: — Сестра моя святая, так чисты твои мольбы, что с чередой блаженной меня любовью разлучила ты. — О свет, в котором вечен тот, кому господь от этого чертога вручил ключи, принесши их с высот, — отвечает ему Хелен. — Из уст твоих, насколько хочешь строго, да будет он о вере вопрошен, тебя по морю ведшей, волей бога. В любви, в надежде, в вере — прям ли он, ты видишь сам, взирая величаво туда, где всякий помысел отражен. Но так как граждан горняя держава снискала верой, пусть он говорит, чтобы, как должно, воздалась ей слава. Я, как бакалавр, вооружившись, молчит, и ждет вопроса по тому предмету, где он изложит, но не заключит, услышав просьбу эту, вооружал всем знанием разум мой перед таким учителем к ответу. — Скажи, христианин, свой лик открой: в чем сущность веры? Я возвожу глаза к духу, находящемуся передо мной. Потом, взглянув, вижу проводницы поспешный знак — задать вопрос, который вот уже несколько минут вертится в голове моей. — Раз мне дано, чтоб веру я мою пред мощным первоборцем исповедал, пусть мысль мою я внятно разовью! — говорю я. — Как о вере нам поведал апостол Павел, который с помощью твоей идти путём неверным Риму не дал, она — основа чаемых вещей и довод для того, что нам незримо; такую сущность полагаю в ней… Прости меня, учитель Пётр, что прежде не был христианином. С рождения был я атеистом. — Ты мыслишь неопровержимо, — отвечает Пётр, — коль верно понял смысл, в каком она им как основа и как довод мнима. — Всё, что я видел до встречи с тобой, — говорю, — для смертных душ, вроде меня, так темна и непонятна. Люди внизу не могут видеть всё волшебство, что видел я один. Но я уверен, что они обязательно уверуют в это, как уверовал я, путешествуя по сферам. — Если б все так ясно усваивали истину, познав, — слышу я в ответ, — софисты ухищрялись бы напрасно. — Неуличим в изъяне испытанной монеты вес и сплав, — вдруг раздаётся иной глас, и следует за ним вопрос: — но есть ли у тебя она в кармане? — Надежда есть ожидание будущей заслуженной и дарованной Богом славы, — отвечаю неизвестному мне голосу. И тут мне видится светящийся от радости дух апостола Иакова. — В ветхом или в новом сужденье — для рассудка твоего что ты нашел, чтоб счесть их божьим словом? — слышу очередной вопрос. — Доказательство того — божественная магия, — вздохнув, развожу рукой и взглядом обвожу учителей, — для них железа не калило и молотом не било естество. — А в том, что это было, порука где? Что доказательств ждет, то самое свидетельством служило. И мой ответ, озарённый водами святыми в Земном Раю, учителю другому: — Вселенной к христианству переход; без чудес, один, бесспорно, все чудеса стократно превзойдет. Ты, нищ и худ, принес святые зерна, чтобы взошли ростки благие там, где вместо лоз теперь колючки терна. Я смолкаю и по огненным кругам «Бога хвалим» раздаётся святая песнь, и горний тот напев неведом нам. Тут думается мне: «Каким же слепым глупцом я был до сих пор, пока с головой не искупался в очищающей водице!» И этот князь, который, увлекая от ветви к ветви, чтобы испытать меня в листве доводит уже до края, так речь свою продолжил: — Благодать, любя твой ум, доныне отверзала твои уста, как должно отверзать, и я одобрил то, что вверх всплывало. Но самой этой веры в чем предмет, и в чем она берет свое начало? — Учитель Пётр, когда ступил ты в склеп, опережая учителя Иоанна, что пришёл туда с тобою вместе, — говорю ему. — Ты велишь мне, чтоб я открылся, в чём эта вера твёрдая моя и почему я в вере утвердился. Я отвечаю: в бога верю я, что движет небеса, единый, вечный, Любовь и волю, недвижим, отдавая. И в физике к той правде безупречной, и в метафизике приходим мы, и мне её же с выси бесконечной являют Моисей, пророки и псалмы, Евангелие и то, что вы сложили, когда вам дух воспламенил умы. — И верю в три лица, что вечно были, — продолжаю свой ответ, — чья сущность столь едина и тройственна, что «суть» и «есть» они одинаково вместили. Глубь тайны божьей, как она дана в моих словах, в мой разум пролитая, Евангельской печатью скреплена. И здесь — начало, искра здесь живая, чьё пламя разрослось, пыланием став и, как звезда небес, во мне сверкая. Радуясь, нас с Хелен окружает апостольский огонь, чьё услышав веленье я говорил. «Когда же я вернусь домой на землю? — задаюсь вопросом, наблюдая за пляшущим хороводом святых огней. — Увижусь ли снова с теми, кто мне так дорог?» — Скучаешь по тем, кто остался внизу дожидаться тебя? — заботливо спрашивает Пётр. — Да, учитель, сейчас мне их не хватает, — говорю ему, — как им не хватает меня… Вернуться должен я скорее; там я нужней. Не за горами священная война, где схлестнутся силы добра со злом. Готовы должны быть к ней все мы, чтоб не проиграть и отстоять жизни наши. — Не волнуйся, — утешает тот меня. — Скоро ты вернёшься к ним. Но прежде повидаешься со своим дедушкой и бабушкой, что ждут тебя впереди, — он указывает рукой на виднеющийся в вышине Эмпирей. Я вновь наполняюсь надежды и решимости. И вот огонь, к нам двигаясь, отделяется от тех огней, откуда старший из наместников Христовых появился; и мама, радости полна: — Смотри! Смотри! Вот витязь, чьим заслугам такая честь в Галисии воздана! Это апостол Яков, к гробнице которого в Сантьяго де Компостела, в испанской провинции Галисие, стекались многочисленные паломники. Один апостол радостно и ласково встречает другого, и яства горние, дивясь, хвалит. Приветствия заканчиваются на этом, и каждый передо мною, недвижен, нем, так пламенеет, что взгляд мой сражен светом. И Хелен молвит затем с улыбкой: — Славный дух и возвеститель того, как щедр небесный храм ко всем, надеждой эту огласи обитель. Ведь ею ты бывал в людских глазах, когда троих из вас почтил спаситель. — Подними голову, — слышу голос этого учителя, — превозмоги свой страх; из смертного предела вознесенный здесь должен в наших созревать лучах. Так говорит душе моей смущенной второй огонь; и я возвожу к Петру и Иоанну взгляд, гнётом их чрезмерным преклоненный. — Раз наш властитель изволяет сам, — говорит мне апостол Яков, — чтоб ты среди чертога потайного, ещё живой, предстал его князьям и, видев правду царства неземного, надежду, что к благой любви ведет, в себе и в остальных упрочил снова, поведай, что — она, и как цветет в твоей душе, и как в нее вступила. Прежде, чем я что-либо скажу, мама, ведшая меня до сюда, предупреждает: — В воинствующей церкви ни один надеждой не богаче, — как-то зримо в пресветлом Солнце неземных дружин; за то увидеть свет Царства Небесного он из Египта этот путь свершил, еще воинствуя неутомимо. Другие два вопроса (ты спросил не чтоб узнать, а с тем, что он изложит, как эту добродетель ты почтил) ему оставлю я; на оба может легко и не хвалясь ответить он; и божья милость пусть ему поможет. — Надежда, — отвечаю, как школьник на уроке, — есть ожиданье грядущей славы; ценность прежних дел и благодать — его обоснованье. От многих звезд я этот свет узрел. Но первый мне его пролил волною царь Давид. «Да уповают на тебя душою, — он говорил, — кто имя ведает твое!» И как не ведать, веруя со мною? Ты ею сердце оросил мое в твоем послании; полный росы блаженной, я и других кроплю дождем ее. Пока я говорю, чувствую, как в груди моей колеблется свет, как вспышки молний, частый и мгновенный. — Любовь, которой я досель согрет, — выдыхает он, — к надежде, до мученической смерти велит мне вновь дохнуть тебе, взирая, как ты ей рад, дабы ты мне сказал, чего ты ожидаешь, уповая. — Учитель, я это понял, — говорю ему, — из Нового и Ветхого завета, цель душ познав, тех, что господь избрал. В блаженство души и тела будет каждая одета в земле своей, — Исайя возвестил. А их земля — жизнь сладостная эта. Еще ясней, по мере наших сил, Иоанн, сказав про белые уборы, нам откровенье это изложил. Я завершаю свой ответ, и раздаётся в вышине «Sperent in te» — огласив просторы; на что, кружась, откликаются все хоры. Я вижу, как возликовавший Иоанн примыкает к двоим, которых, с нами рядом, любви горящей мчит круговорот. Он слился с песнопением и ладом; недвижна и безмолвна, госпожа их, как невеста, озирает взглядом. — Он, с Пеликаном нашим возлежа, к его груди приник, — говорит Хелен, — и с выси крестной приял великий долг, ему служа. После, она объясняет мне: Давным-давно существовало поверье, будто пеликан, раня себя клювом в грудь, воскрешает своей кровью умерших птенцов. По евангельскому рассказу, на тайной вечере Иоанн «возлежал у груди Иисуса». Её чудесный взгляд её же словами не отвлекается от созерцания красоты небесной. Как тот, чей взгляд с усильем устремлен, чтоб видеть солнце затемненным частно, и он, взирая, зрения лишен, таков и я пред вспыхнувшим столь ясно, и слышу: — Зачем слепишь ты взор, чтоб видеть то, чего искать напрасно? Я телом — прах во прахе до тех пор, пока число не завершится наше, как требует предвечный приговор. В двух ризах здесь, и всех блаженных краше, лишь два сияния, взнесшиеся вдруг; и с этим ты вернешься в царство ваше. Продолжение следует...