Лучезарная река — Райская роза
Приближается полдень. Ось конической земной тени, склоняясь, приближается к плоскости горизонта, а восьмое, звездное небо становится таким бледным, что свет наименее ярких звезд уже не достигает Земли. И по мере наступления зари гаснет свет каждой звезды. Я опять всматриваюсь в ту, чья возрастающая в Раю красота поднимала меня от высей к высям. — Из наибольшей области телесной, — как бодрый вождь, она молвит вновь, — мы вознеслись в Эмпирей. Познаваемый свет, где все — любовь, любовь к добру, дарящая отраду, отраду слаще всех, пьянящих кровь. Здесь райских войск увидишь ты громаду, и то, и это воинство, из них одно такое, как в день суда, предстанет взгляду. Нас окружает чистый свет. «Любовь, от века эту твердь храня, — слышу мамин голос вблизи, — вот так приветствует, в себя приемля, и так свечу готовит для огня». Услышав эти короткие слова, я понимаю, что прилив каких-то сил меня возносит, надо мной поднявшись; он новым зрением взор мой озаряет, таким, что выдержать могло бы око, какой бы яркий пламень ни светил. И свет предстаёт мне в образе потока, струистый блеск, волшебною весной вдоль берегов расцвеченный широко. — Порыв, который мысль твою влечёт постигнуть то, что пред тобой предстало, — говорит Хелен, — мне тем милей, чем больше он растёт. Но сначала ты должен пристально всмотреться в эту сияющую реку, чтобы приготовиться к зрелищу, которое утолит твою великую жажду. И вновь: — Габриэль, то, что сейчас видится тебе как река, искры и цветы, вскоре окажется иным: река — круглым озером света, сердцевиной райской розы, ареной небесного амфитеатра; берега — его ступенями; цветы — блаженными душами, восседающими на них; искры — летающими ангелам… Они не по себе несовершенны, а это твой же собственный порок, затем что слабосилен взор твой бренный. Как только я вглядываюсь в сияющую реку, мне кажется, она из продолговатой сделалась круглой. И словно лицо, что под маской было скрыто, так превратились в больший пир чудес цветы и огоньки, и я вижу воочию оба воинства небес. «Разрази меня молния, если я не сумею полно описать, увиденное мною, зрелище». Эмпирей озарен невещественным светом, который позволяет творениям созерцать божество. Этот свет порождается лучом, который падает с высоты на вершину Перводвигателя и даёт ей движение и силу влиять на ниже лежащие небеса, озаряя вершину Перводвигателя, он образует круг гораздо больший, чем окружность солнца. Вокруг светоносного круга, превышающего окружность солнца, расположены, образуя свыше тысячи рядов, ступени амфитеатра, подобного раскрытой розе, и на них восседают в белых одеждах все те души, которые достигли райского блаженства. Взор не смущают глубь и вышина, и он вбирает весь этот праздник ясный в количестве и в качестве сполна. Здесь близь не увеличивает отчетливости видимых предметов, а даль не уменьшает ее: к тому, где Бог сам и один царит, природные законы неподвластны. В жёлтую сердцевину вечной розы, чей цветок раскрыт и вширь, и ввысь и негой благовонной песнь Богу поёт. — Вот сонм — Хелен, что всё ещё со мню рядом, говорит, — в белые одежды облеченный! Взгляни, мой сын, как мощно град наш вкруг идёт! Взгляни, как переполнены ступени и сколь немногих он отныне ждет! А где, в отличье от других сидений, лежит венец, твой привлекая глаз, там, раньше, чем ты вступишь в эти сени, воссядет дух того, под чьим началом наступит новая эра на земле, — затем, тяжело вздохнув в удручённости: — Так одуряет вас корысть слепая, что вы — как новорожденный в беде, который чахнет, мамку прочь толкая. В те дни увидят в божием суде того, кто явный путь и сокровенный с ним поведет по-разному везде. Но не потерпит Бог, чтоб этот грех вечно царил в мире живых.----------֍֍֍----------
Мне являются ангелы; их лица из живого огня, у них золотые крылья, а туники, опоясанные золотыми лентами, настолько белоснежны, что снега не найти такого. Внутри цветка они за рядом ряд дарят миром и отрадой пыла, которые они на крыльях мчат. Эта густота, парящая между высью и Райской розой, не вредит ни зрению моему, ни блеску. Господня слава всюду разлита по степени достоинства вселенной, и от неё не может быть щита. Весь этот град полнится праведниками Ветхого и Нового завета и взирает, любя, к одной мете священной. Трёхликий свет, ты, что одной звездой им в очи блещешь, умиротворяя, склони свой взор над нашею грозой! Даруй нам сил в час предгрозовой, чтоб мы смогли пережить её, не потеряв друг друга. Всему живому на грешной земле угрожает погибель; Люцифер с несметным воинством желает уничтожить всё и всех на своём пути отмщения. Так много лиц, любви достойных, украшенных улыбкой и лучом, и обликов почтенных и спокойных. Созерцая розу и постигая общий план Рая, я о чем-то хотел было спросить Беатриче, но теперь вижу не её, а ясноокого старца в белом. Лик его так светел и безмятежно добр, и он так ласков ко мне, как только может быть родитель нежный. — Где мама? — тотчас спрашиваю старца. — Здравствуй, Габриэль. Я святой Бернард, — поздоровавшись, представляется тот сначала мне. Затем, он отвечает на мой вопрос: — К тебе твоим я послан другом, — чтоб ты своё желанье завершил… Матушку свою найдёшь ты на третьем ряде под верхним кругом. Её увидишь ты, еще светлей, на троне, ей сужденном по заслугам. Я, не ответив, поднимаю взоры к ней, и мне она является осененной венцом из отражаемых лучей. От области, громами оглашенной, так отдалён не будет смертный глаз, на дно морской пучины погруженный, как я от Хелен в этот час; но это мне не затмевает взгляда, и лик её в сквозной среде не гас. — О, мама, оставившая след в Аду, даруя мне помощь! — взываю к ней я. — Во всем, что вижу, сознаю твоё благо. За тобой я шёл от рабства к свободе. Храни меня и впредь, чтобы дух мой достойным тебя освободился от плоти! С улыбкой, издалека, она ко мне свой обращает взгляд; и вновь — к сиянию Вечного Истока. — Чтобы завершился без преград твой путь, — молвит Бернард, — на то и стал с тобой я рядом, как просила меня благородная Хелен… Габриэль, паря глазами, свыкнись с этим садом; тогда и луч божественный смелей воспримешь ты, к нему взлетая взглядом. Владычица небес, по ком я всей горю душой, нам всячески поможет, вняв мне, Бернарду, преданному ей. Я, возможно, как хорват, придя узреть нерукотворный лик, старинной жаждой умиление множит и думает, чуть он пред ним возник: «Так вот твое подобие какое, — так я смотрю в лицо Бога, — Христе Исусе, господи владык!» — Сын милости, как эта жизнь светла, ты не постигнешь, если к горней сени, — Так начинает он, — не вознесешь чела. Но если взор твой минет все ступени, он в высоте, на троне, обретет Царицу этих верных ей владений. Я поднимаю взгляд; как утром небосвод в восточной части, озарённой алым цветом, светлей, чем в той, где солнце западет, так, словно в гору двигаясь из провала глаза, я вижу, часть верхнего ряда амфитеатра все остальное светом побеждает. И как сильнее пламень там, где мы ждем дышло солнечной колесницы, а в обе стороны — все больше тьмы, так посредине пламя заревое лучезарная часть верхнего ряда мирная лила, а по краям уже не столь живое. И в той середине, золочёные крылья распластав, —я вижу, — сонмы ангелов сияют, и слава ихняя разнится. Пока они так поют и играют, им улыбается Дева Мария, даруя радость всем, чьи очи к ней взирают. Будь даже равна речь моя фантазии моей, — как она прекрасна, и я не смею смутно молвить о ней. Бернард, когда он увидал, как властно сковал мне взор предмет его обожания, свои глаза к ней устремил так страстно, что и мои сильней воспламенил. — У ног Марии, во втором сверху ряду, — ведёт Бернард святую речь, вникнув в свою радость, — сидит Ева, что нанесла человечеству рану первородного греха и растравила ее ядом. И рана эта сращена Марией, родившей Христа… В третьем сверху ряду сидит Рахиль, а по правую руку от нее, в новозаветном полукружии — Хелен… Гляди, сын мой, — Бернард, обведя рукой, указывает мне на остальных, — вот Сара, вот Ребекка, вот Юдифь, вот та, чей правнук, обращаясь к богу, пел «Miserere», скорбь греха вкусив. Так, от порога нисходя к порогу, они идут, как я по лепесткам цветок перебираю понемногу, — теперь Бернард рассказывает нараспев, кружась вокруг и, находясь рядом со мной, — и ниже, от седьмого круга к нам, еврейки занимают цепь сидений, расчесывая розу пополам. Согласно с тем, как вера поколений взирала ко Христу, все они подобны валу, разымающему священные ступени. А в левом от Марии полукружии, где заняты все места, восседает сонм, который пришествия Христова ожидал. Там, где пустые врублены просторы в строй полукружий, восседают те, чьи на Христе пришедшем были взоры. Престол царицы в дивной высоте и все под ним престолы, как преграда, их разделяют по прямой черте. Напротив — Иоанн, вершина ряда, всегда святой, пустынник, после мук два года пребывавший в Лимбе; раздел здесь вверен цепи божьих слуг, Франциску, Бенедикту, Августину и прочим, донизу, из круга в круг. Измерь же провидения пучину: два взора веры обнимает сад, и каждый в нем заполнит половину. И знай, мой мальчик, что ниже, чем проходит ряд, весь склон по высоте делящий ровно, не ради собственных заслуг сидят, а по чужим, хотя не безусловно. Здесь — души тех, кто взнесся к небесам, не зная, что — похвально, что — греховно. Ты сам в этом убедишься, к ним обратив прилежней слух и зрение, по лицам их и детским голосам. Но ты молчишь, тая недоуменье; однако я расторгну узел пут, которыми тебя теснит сомненье. Простор державы этой — не приют случайному, как ни скорбей, ни жажды, ни голода ты не увидишь тут; затем что все, здесь зримое, однажды установил незыблемый закон, и точно пригнан к пальцу перстень каждый. И всякий в этом множестве племён, так рано поспешивших в мир нетленный, не без причины разно наделен. Царь, чья страна полна такой блаженной и сладостной любви, какой никак не мог желать и самый дерзновенный, — творя сознания, радостен и благ, распределяет милость самовластно; мы можем только знать, что это так. И вам из книг священных это ясно, где как пример даны два близнеца, ещё в утробе матери живших несогласно. Библейские Исав и Яков. По библейской легенде, они еще в утробе матери бились за первородство, и бог, еще до их рождения, Якова возлюбил, а Исава возненавидел. Раз цвет волос у милости Творца многообразен, с ним в соотношенье должно быть и сияние венца. Поэтому на разном возвышенье не за дела награда им дана: все их различье — в той первоначальной благодати, которою бог наделяет душу, создавая её. В незапамятные времена душа, ещё невинная, бывала родительскою верой спасена. Когда времен исполнилось начало, то мальчиков невинные крылья обрезание силой наделяло. Когда же милость миру снизошла, то, не крестясь крещением Христовым, невинность вверх подняться не могла. Теперь взгляни на ту, чей лик с Христовым всего сходней; в ее заре твой взгляд мощь обретёт воззреть к лучам Христовым. Так Бернард завершает свою речь. И я вижу: дождь таких отрад над нею изливает воинство святое, чьи сонмы в этой высоте парят, что ни одно из откровений Рая столь удивительно мне не восхищало взор, подобье Бога так полно являя. И мой небесный брат и тёска одновременно, низведший этот хор, громогласно воспев: «Ave, Maria, gratia plena!», — две пары крыльев своих пред нею распростёр. Не спрашивая об архангеле Габриэле святого Бернарда я знал ответ уже давно из своих снов, когда видел их до тех пор, пока с братом Майклом не отправился в огненную геенну. Тогда же ещё в отчем доме я видел наших небесных братьев-по-оружию и наших тёсок. — Те два, счастливей, чем любой иной, — продолжает мой проводник по Эмпирею, — к Августе приближенные соседи, — rак бы два корня розы неземной. Левей — Адам; правее — апостол Пётр, учитель мой о Вере, а рядом с ним — апостол Иоанн, учивший о Любви меня. И рядом с Адамом восседает пророк Моисей. Напротив Петра ты видишь Анну, что глядит в дочерний лик, глаз не сводя, хоть и поет «Осанну»; а против старшины домовладык сидит блаженная Джанин, что тебя вела по кругам Чистилища до райских врат. Но истекает время, положенное тебе, мой сын, для созерцания, словно во сне, небесных тайн. И к Богу возденем взор наших очей, дабы, взирая к нему, ты мог вонзиться, насколько можно, в блеск его лучей. Но чтобы ты, в надежде углубиться, стремя крылья, не отдалился вспять, нам надлежит о милости молиться, взывая к той, кто милость может дать. А ты сопутствуй мне своей любовью, чтоб от глагола сердцем не отстать. Бернард начинает молиться деве Марии за меня — чтобы помогла мне. Потом даёт мне знак, чтобы я посмотрел наверх. Всмотревшись, вижу верховный и ярчайший свет. При этом я не слепну, но обретаю высшую истину. Созерцаю божество в его светозарном триединстве. И влечёт меня к нему Любовь, что движет и солнце и звезды.