Сколько было боли и сколько будет её дальше? Посмотри на меня. Успокойся. Твои дрожащие пальцы твои дрожащие губы. Слова не имеют значения, я готов умереть, лишь бы остаться чистым и честным.
Меня не волнует то, что случится завтра, пока ты рядом со мной, и я вдыхаю твой запах.
Спустя несколько недель. Обеденное время. Студенты разбредаются в разные уголки университета, кто-то для того чтобы поесть, кто-то с целью отдохнуть, кто-то по иным причинам. И у каждого они свои. Свои причины были и у Фэн Синя. Жадно дожёвывая салат, взятый с собой в качестве перекуса, он продолжал обдумывать, а в этот раз сделал ли он всё правильно? Не навредила ли его помощь, как она сделала это раньше? А в голове продолжали крутиться самые разные мысли, одна хуже другой. Зачем же он помог Му Цину? Простил ли тот его? Изменилось ли что-то между ними? Но было ясно, что нести Му Цина было приятно. Что его волосы мягкие, пускай тело и холодное. Что глаза усталые, а сердце раненое. Раненное одной стрелой. Стрелой, которая уязвила их обоих. А сердце стучало и молило вновь прикоснуться к белоснежной коже, прижаться к ней и покрыть её поцелуями. Покрыть тело Му Цина поцелуями. В глубине души всё было неоднозначно. И странно, и неожиданно, и резко, и сдуру. И всё вперемешку. Ничего не понятно. Внимание отвлекает перепуганный Се Лянь, который вроде бы и идёт спокойно, сильно сжимая руку Хуа Чена, но в его глазах нетрудно разглядеть волнение и лёгкий испуг. — Тебе Му Цин не звонил? Он не отвечает на звонки уже почти неделю. Руки холодеют и дрожат. От одной мысли, что с ним могло произойти что-то ужасное, становится не по себе. Но такой же грубый и холодный ответ с покрасневшими ушами. — А я здесь причём? Я с ним не общаюсь. — А вы разве не помирились? — Се Лянь хлопает глазами удивлённо, будто бы услышал что-то, что отвергало последние тёплые надежды на примирение его старых друзей. Будто бы заметил смущение и покрасневшие уши. — Я-то откуда могу знать, что у него в голове? — ошарашенный и в то же время напуганный взгляд. Волнение и страх. — Да и при чём тут я? Он ведь твой друг. Тяжёлый долгий вздох. Се Лянь закрывает лицо рукой и смотрит на Хуа Чена с выражением «да когда они перестанут друг от друга бегать?». — Гэ-гэ хотел сказать, что именно тебя ждёт Му Цин. — Хуа Чен как всегда в своём репертуаре кладёт руку Се Ляня в свою, и они быстрыми шагами уходят из столовой. — А мне что теперь делать? — ещё более тяжёлый вздох. Теперь он начинает понимать, почему Му Цин так часто закатывает глаза. *** Долгая дорога успевает наскучить Фэн Синю. Он ужасно устал после пар, ещё и тренировку пришлось пропустить, но ведь всё не просто так. Страхи не дают покоя ни на секунду, шаг ускоряется, а мелодии в наушниках сменяются одна на другую. Как же всё паршиво складывается. А ведь в тот раз у Фэн Синя промелькнула мысль, что ему хочется со всех ног побежать к Му Цину, прижать его к себе и часами напролёт слушать, как он будет что-то неслышно лепетать, крепко держа его за руку. В таких условиях жить просто невозможно. В обшарпанных стенах, с больным желудком и старым мопсом, на пропитание которого постоянно не хватает. Ему жаль его. Ему стыдно за своё поведение. Ему стыдно, что он не попытался раньше понять, что на самом деле происходит. Ему стыдно, что он думал только о себе. Ему стыдно за всё. Ему стыдно, что он не пришёл к нему раньше. Ему стыдно, и он молится, чтобы с Му Цином всё было в порядке. Нужно взять себя в руки и извиниться нормально. Не перед пьяным Му Цином, не заплетающимся языком, а нормально. Как подобает нормальным людям. Признаться, а дальше что будет, то будет. *** Дверь скрипнула неожиданно громко. В прошлый раз казалось иначе. Либо же Фэн Синь просто был в стельку пьян. Дверь была не заперта в таком-то криминальном районе? Какой же Му Цин — идиот. Странный идиот. Идиот, которого хочется бесконечно обнимать. Идиот, прикосновения которого сродни небесным дарам. — Эй, почему Се Ляню не отвечаешь? Эй, ты слышишь меня вообще или… Перед глазами предстаёт заплаканный Му Цин, завёрнутый в простыню. С алыми запястьями, с кровью на пальцах и на лезвии бритвы. С отчаянием в глазах и разорванной душой внутри. — Чего тебе нужно? — спрашивает Му Цин в своём духе, гонит прочь Фэн Синя. Гонит, только чтобы тот не увидел его истинных чувств, только чтобы не увидел его заплаканным. Только чтобы не заметил шрамов. Только чтобы не начал за него волноваться. Хотя так безумно хочется ощутить прикосновения родных пальцев. Слёзы — слабость. Му Цин не позволяет себе плакать уже достаточно долгое время. И как же больно осознавать, когда силы начинают покидать его, руки сжиматься в кулаки, а сердце рваться и метаться. Но он не заплачет. Он сильный. Хотя помоги кто-нибудь ему прошлому, слабому до треска в костях, до ощущения рвоты у горла, до выдирания зубов и волос, может быть, нынешнему Му Цину помощь бы и не понадобилась. А если и понадобилась, то не в таком огромном количестве. Глубокий вздох. Сердце болит и бьётся. Грудь терзают страх и боль. Кровь не идёт бледным запястьям. Слова — это не то, в чём он действительно силён. Он слаб в них, умеет только грубить и использовать всевозможные колкости. А здесь слова и не нужны. Здесь тактильность берёт своё. Фэн Синь подходит ближе и, несмотря на то, что Му Цин продолжает кричать, отпинываться, он подходит ближе и крепко обнимает его. И было в этом жесте нечто трогательное и нежное, чего Фэн Синь никогда ранее себе не позволял. И не было здесь кулаков, не было агрессии, был лишь слепой стыд за себя и желание помочь. Искренне помочь. Здесь была любовь, слепая и невинная подростковая любовь, о которой оба успели позабыть. Любовь двух раненых душ. Любовь, которой пришлось забыться, но у которой появился шанс взрасти вновь. Му Цин плачет. Впервые для себя. Впервые за всю жизнь. Впервые не подавляет свои чувства, они перетекают плавно, но от того лишь больнее. В руках того, кого он ненавидел, пытаясь подавить любовь, было теплее всего от осознания, что он единственный из всех других существующих людей пришёл к нему. Единственный вот так вот обнимает, гладит по спине грубыми, но тёплыми пальцами. Единственный, кто сейчас рядом с ним. Единственный, кто трогает его волосы, прикасаясь нежно, с трепетом, трогает его шею осторожно, чтобы не спугнуть. Душа рвётся на части, хочется в одночасье уснуть и больше никогда не просыпаться. Рубашка пачкается об израненные запястья, но слёзы и крики Му Цина сейчас волнуют его гораздо сильнее какой-то там вещи. Он волнует его гораздо сильнее всех остальных. Когда всхлипы утихают, Фэн Синь сам отодвигается и спокойным, но не менее волнительным взглядом всматривается в мокрое покрасневшее лицо, хотя руки так и тянутся дальше перебирать густые волосы. — Лучше? — чувства сдерживать тяжело, но он старается не показывать, что ему действительно стало страшно. Что он действительно любит Му Цина. Что он бы вряд ли себя простил, случись с ним что-то. — Не намного, — мотает головой Му Цин и смотрит на перепачканную в крови простыню и рубашку, видимо, ему опять стыдно за эмоции и испорченные вещи. — Зачем пришёл? — Тебя Се Лянь обыскался, почему не отвечаешь? — опять оправдание, но он, увидев ещё более запутавшийся взгляд, умолкает. Должно быть, задело. Ведь Му Цин ждал не Се Ляня, а ждал его. Даже несмотря на то, как дорог ему был Се Лянь. — Тебя это не касается. Уходи, — он указывает на дверь, но в глазах чётко вырисовывается «не оставляй меня наедине с мыслями, побудь со мной, обними меня». И Фэн Синь обнимает, хотя губы так и тянутся, чтобы прикоснуться к чужим. Обкусанным. Болезненным. Му Цин сам виноват, что не в состоянии принять чью-то помощь, что после многих лет унижений он научился отвергать чужие руки, даже если эти руки были бесконечно родными и желали помочь. Он противоречит себе, продолжает отвергать то, что ему так отчаянно необходимо. Почему? Почему Фэн Синь больше ему не пишет? Почему не пытается помочь? Хотя теперь Му Цин не знал, кто на кого ещё в обиде. Он обижен, но желает помощи. Он бы простил его, будь только Фэн Синь рядом. А сейчас у него образовалась защита, огромная, непробиваемая ничем броня. Тогда почему от простых слов нежности сердце разбивается, словно в первый раз? Нет, он не посмеет просить помощи. Он гордый, сильный, независимый. Он ненавидит всех и себя в первую очередь. Ему нужна помощь. Он отвергнет её, но она ему нужна. Нет, она ему необходима, но он так и продолжает обманывать себя и других в обратном. Но когда-нибудь он сорвётся и будет невыносимо больно. Он уже сорвался. — И давно ты режешься? — взгляд снова падает на окровавленное лезвие бритвы и расцарапанные в кровь запястья. Становится дурно. — Тебя это не касается. — Касается. Позволь обработать. Где у тебя бинты и перекись? В глазах Му Цина проскальзывает недоумение. Неужели ему действительно хотят помочь? Неужели на этот раз он не будет без его согласия лезть в то, во что лезть не следовало бы… Хотя в данной ситуации решение не лезть приводило к печальному исходу событий. Но неужели Фэн Синь действительно за него волнуется? Неужели он что-то к нему испытывает? — В тумбочке. Но в каком углу, не знаю. Я не бинтуюсь. Очевидные вещи: нанесёт себе увечья, а потом даже не соизволит обработать раны, а потому и ходит вечно с длинными рукавами. С тяжёлым вздохом Фэн Синь добирается до тумбочки. И, действительно, бинты валяются в самом дальнем углу, а перекись — в противоположном. — Больно! — взвизгивает Му Цин от каждой пролитой капли перекиси. Запястья болят, раны щиплет. Слёзы прерывисто скатываются по щекам, но виду он не подаёт. — Терпи, — очередной тяжёлый вздох, перемешанный с заботой и нежностью. — Сейчас меньше болеть будет. На самом деле Фэн Синь ни черта не смыслил в медицине, даже первой помощи никогда не оказывал, максимум царапины и ссадины обрабатывал. Но он никогда не делал этого с чужими порезами, а потому и не знал, как нужно правильно обращаться с бледными запястьями, всюду усеянными шрамами, глубокими и нет, свежими и старыми. Он не знал, как нужно правильно держать руку, сколько лить перекиси, как правильно накладывать бинты. Всё это было незнакомо, а потому до чёртиков пугало. А вдруг он ошибётся и что-то сделает не так? А вдруг Му Цину станет ещё больнее? Но он ведь так хочет ему помочь, так хочет быть с ним рядом, даже в самые отвратительные моменты. И вновь молчание. Му Цин всматривается в наложенные в первый раз в жизни бинты, отдёргивает руки и взвывает от боли. Меньше болеть под бинтами не стало. В каком же отвратительном состоянии его видит Фэн Синь. Что он может о нём подумать? Опять сложит пазл о свихнувшемся нищеброде, у которого даже бинты в комнате — достаточно редкие гости? Прикоснётся ли он вновь к раненным запястьям? — Пошли покурим? — только и всего. Неужели Фэн Синь пришёл, потому что испытывает страх за него? Неужели он никогда и не хотел причинять боль словами? Неужели его прикосновения были желанными? Но Му Цин молчит. Ему до сих пор стыдно. Стыдно за эмоции, стыдно за свои слёзы. — Дай руку, холодает уже, — огрубевшие, но до боли в костяшках горячие пальцы тянутся к его забинтованному запястью. — Сам согреюсь. А пальцы ледяные. Середина осени, листьев уже мало где увидишь, а если и увидишь, то только почерневшие и почти сгнившие от них останки. Ничего красивого и путного. Отвратительное время года. И Му Цину дурно. Хочется ощутить тепло родных пальцев, хочется перестать быть гордым и холодным. И, поборов страх и смущение, он сцепляет их пальцы, стараясь не подавать виду, что этот жест для него что-то значит. Затем Фэн Синь протягивает сигарету. — Я не курю, но иногда срываюсь. Тебе сейчас не помешало бы покурить. Вид у тебя болезненный. — Сам знаю, — чуть слышно огрызается Му Цин. Делает затяжку. — Так для чего ты пришёл? Се Лянь подослал? Фэн Синь лишь громко кашляет и, увидев несколько промелькнувших мимо них машин, сворачивает в соседний район. Более богатый. Близкий с его районом. — Извиниться, — как же тяжело изливать душу словами. — Мне стыдно за своё поведение. Я должен был извиниться раньше. Извиниться за оскорбления, за волосы, за, чёрт возьми, нашу школьную драку. Я был неправ, и пускай в те моменты мне казалось, что моё мнение единственное верное и правильное. Му Цин тушит окурок ботинком и громко кашляет, переведя взгляд на застывшего Фэн Синя. Сжимает руку крепче. — Ты всегда много для меня значил… — слова подбирать тяжело, но он старается. — Мне нужно было с самого начала сказать. Ты дорог мне. С этими словами он сжимает руку Му Цина крепче и целует. Целует нежно, но в то же время страстно, желанно. Целует трепетно, не оставляя воздуха, возможности вдохнуть. Теперь всё внимание Му Цина принадлежит исключительно ему. Он теперь принадлежит ему. А на остальное плевать. Неожиданно, колко, дерзко. Хочется ещё, хочется прикоснуться к обкусанным губам, хочется впиться в них и наслаждаться ими до умопомрачения. Хочется умереть под их натиском. — Будь у меня силы, я бы послал тебя нахуй, — он запинается. Говорить о своих чувствах сложнее всего тем, кто их больше всего подавляет. — Пообещай, что забудешь мои слёзы. Об этом никто не должен знать, — он сжимает руку крепче. — Пускай моя слабость останется лишь между нами. Фэн Синь чувствует, как тяжело Му Цину выражать то, что обычно он прячет ещё хуже бинтов. Чувствует холод от его перемотанных запястей. Чувствует горячее дыхание и смущение после поцелуя. Чувствует его полностью, без остатка. — Обещаю. Только расскажи, из-за чего ты режешься и из-за чего резался сегодня. А ещё, — подумав, добавил Фэн Синь, сильнее вжимаясь в дрожащие пальцы. — Пообещаешь, что прекратишь эту затею. На тебя больно смотреть. И впервые для себя Му Цин набирает побольше дыхания, сжимает ладонь Фэн Синя крепче и пытается не прятать напуганный взгляд. Взгляд полный боли и любви. Его холод соприкасается с непреодолимым огнём. Душа впервые открывается, а сердце становится спокойным. — Лян умер, — холодно и кратко, но рука дрожит. — Теперь мне не с кем жить. Теперь я остался в полном одиночестве. Посмеёшься? — сарказм, пропитанный болью и остатками крови с запястий. Му Цин морщится от холода и дрожит, крепче прижимаясь к Фэн Синю. — Я буду рядом, — он не умеет поддерживать, он умеет только грубить, но в этот раз в голову приходит глупая идея, безумная, но нужная им обоим. — Как насчёт пойти ко мне? — Для чего? Хочешь опять мои волосы над унитазом держать? — Нет, мы без алкоголя. Просто выпьешь чая и нормально поешь. Правда, кроме козлиной травы у меня ничего и нет. А хотя если поторопимся, ещё успеем в магазин заскочить… На небе тускло светит луна, но облака больше не затмевают её свет. Теперь всё стало предельно ясно, но, увы, не предельно просто. У этих двоих ещё будет время всё обдумать, проговорить и прояснить. *** — Ты меня ненавидишь? — внезапно прерывает тишину Му Цин. Задубевшие пальцы тянутся к руке. Фэн Синь чувствует это и сплетает их пальцы крепче, пытаясь скрыть смущение. — Глупый вопрос, — не задумываясь, отвечает, отхлёбывая чай. — Нет. Но простил ли ты меня? — Простил. Му Цин впервые в жизни ест мясо с макаронами. Фэн Синь не ест ни мясо, ни макарон, но безумно рад, искренне рад. Они сидят в тёплой просторной квартире за столом без света. Он пьёт чай без сахара, Му Цин доедает вторую порцию. И на душе так спокойно и хорошо, будто бы луну с неба кто-то достал. Достал и возложил на блюдечко. — Тебе тоже мясо есть надо, — фыркает парень, поправляя волосы. — Иначе совсем мышцы пропадут. На что получает ответ. — Я уже ел сегодня достаточное количество мяса. Съем больше — мышцы пропадут, и появится жир. — Не будь так категоричен. Мышцы не стоят сумасшедшего режима. — Технический факультет тоже не стоит твоей психики, — смешок в лицо, их губы вновь соприкасаются, и на душе становится уютно. Чисто и спокойно. Впервые за столько лет у них появилась возможность ощутить чужое жадное дыхание, собственнически овладеть желанными губами. Впиться в них без остатка. Му Цин меньше думает о смерти, и пускай пустота после смерти Ляна вряд ли когда-либо заполнится, на секунду ему становится хорошо, тепло и спокойно на душе. Хотя от шуточек и смеха начинает болеть горло, а от долгих поцелуев сводить челюсть. Но ощущение на удивление приятное. Вой ветра за окном, звон тарелок. И плотно сжатые руки. — Будь моя воля, я бы непременно перевёлся на дизайн. Только денег оттуда не заработать больших… — начинает Му Цин. Он чувствует тяжёлое дыхание, чувствует нежные касания по всему телу. Душа трепещит, хотя шрамы не заживают. — Будь моя воля, я бы ел всё, что хотел и перестал бы бегать за первыми местами во всём… — дополняет Фэн Синь. Ему нравится трогать Му Цина. Прикасаться к его холодному телу, гладить его волосы, держать его за руку, будучи на расстоянии пары сантиметров друг от друга. На его лице проскальзывает улыбка. — А будь моя воля… Они ещё долго обсуждают то, о чём бы никогда не заговорили в другое время и в другом месте. О чём никогда бы не заговорили друг с другом. Им спокойно, им тепло на душе. Му Цин лежит на чужих коленях и что-то чуть слышно бормочет. На лице улыбка, хоть он и старается показать минимум эмоций. У них ещё будет время. И оба засыпают лишь ближе к утру, сжимая руки настолько крепко, насколько это можно. Засыпают рядом, засыпают в тепле. — Поцеловать бы твою лживую морду, — в полусонном бреду произносит Фэн Синь и улыбается.Главное, чтобы ладони были сухими, когда протянешь свой листок апостолу.
Пара лет тренировок — и я могу быть спокойным практически в любой ситуации.
Закрой глаза и повторяй вслед за мной: «Всё наладится. Всё точно наладится».