***
Он пришел в себя с проклятиями на устах, с полным боли и ярости сердцем. Вскоре на их место пришел страх. Томми оказался совсем один, в звездной темноте, без стен и потолка, без запахов и звуков, без единой надежды на спасение. Страх укрепился в нем тогда, когда он осознал, что мерцающие во тьме огоньки — вовсе не звезды. А потом кончилась и тишина, заместившись тихим, едва различимым шепотом. Он бежал что есть сил, не замечая усталости и времени, которое, казалось, в этом мире и вовсе не имело никакого значения. Никогда не ел и не спал, только продолжал свой бессмысленный и вечный побег от тварей из стен, сторожащих его тюрьму. Однажды, не в силах бежать дальше, не видя в этом больше никакого смысла, он остановился и прислушался к шепоту. А потом — начал отвечать. И страх ушел.***
Из рабочих записей Горация Слизнорта: 7 января 1986 года. Я рекомендовал Дурслям пока подержать Гарри дома и вернуть в школу только на следующий год. Он все равно уже отстал от программы — до аварии учился всего пару месяцев, а в Вуле его и зачислять в класс не стали — никакого смысла в лишнем стрессе. Они, пусть и нехотя, согласились. Видно, что оба от необходимости заниматься проблемным ребенком не в восторге, но отказаться от осиротевшего племянника было неприемлемо для благочестивой семьи из застывшего в пятидесятых Литтл Уингинга. Такие скорее будут отыгрываться на ребенке, чем позволят соседям сплетничать о том, что бросили родную кровь в приюте. Гарри — милый мальчик, с ним не должно быть особых проблем. Конечно, вначале на контакт шел неохотно. Попытался осторожно разговорить его о Томе, чтобы понять причину их связи, и вот тут мы сдвинулись с мертвой точки. — Вы знаете Тома? — с надеждой спросил мальчик. — Вы отведете меня к нему? — Я знаю Тома, — мягко сказал я. — Но, к сожалению, он уехал и вы не сможете больше видеться. — Уехал? — удивился Гарри. — Куда? Он не мог уехать без меня. Где он? — он стал нервно комкать краешек рубашки, готовый вот-вот расплакаться. — Гарри, как тебе твой новый дом? Ты подружился со своим братиком? — Не нужен мне никакой братик, — сердито сказал малыш. — Мне нужен Том. Мне страшно без него. Я не могу спать один, а тетя с дядей ругаются, что я шумлю по ночам. — Чего же ты боишься? — Стен. Опять эти стены. Что Том твердит о них, что Гарри. Отверстий там и правда было проковыряно немерено, и в каждом что-то да нашли — петарды, серебрянку, куриные и мышиные кости, записки с какими-то шифрами… — Почему ты боишься стен, Гарри? Мальчик замялся, опустил голову и посмотрел на меня исподлобья. — А где моя книжка? — ответил он вопросом на вопрос. Я вздохнул. «Отдайте мою книжку» и «Где Том?» — первые дни он только две этих фразы и повторял друг за другом. — Она у тебя, Гарри. — Это не она, — возразил мальчишка. — Моя была другая. — Это точно такая же, только новая. — А я хочу свою. Она у Тома? Марк, охранник в Вуле, по-девчачьи вскрикнул, когда заглянул в маленький детский рюкзачок с львенком. Внутри были обнаружены: два полудохлых ужа, две уже дохлые мыши, перехваченные за хвосты аптечной резинкой, упаковка Wagon Wheels, набор самодельных дымовух, маленькие баночки с селитрой и серебрянкой, упаковка спичек, куча булавок, чьи кончики были вымазаны чем-то ядовито-зеленым, пропитанные засохшей кровью бинты, эбонитовая палочка, мелок, две бумажки по пять фунтов, и — испещренная какой-то клинописью книга «Томми Мирора» с пририсованным на обложке Гарри. Книга отправилась на мусорку вместе со всем содержимым рюкзака, а для Гарри был куплен новый экземпляр, который он с возмущением отверг. — Гарри, — я вздохнул. — Тебе нужно понять кое-что. Твоя жизнь, малыш, очень сильно изменилась за последние месяцы… — Мои родители умерли. — Умерли, малыш, — подтвердил я. — Но они смотрят на тебя с облачков и однажды вы еще встретитесь. — Не встретимся, — горько сказал мальчик. — Почему ты так думаешь? — На небо попадают после смерти, верно? Я никогда не умру, Том не разрешит, — он опустил глаза, рассматривая царапину на ладошке. — Гарри, все когда-то умирают, и никто не в силах это изменить. Но тебе еще рано думать об этом. У тебя впереди еще долгая и счастливая жизнь. — Я обиделся на Тома, что теперь у меня нет мамы и папы, но так было надо, п-нимаете? — запинаясь, ответил Гарри. — А то мы бы не встретились. Злой волшебник запихнул его в этот мир и натравил тварей, а со мной он сможет вернуть себе волшебство, и я нужен Тому, а меня без него сожрут и я буду вечно гнить среди симкляклей… — Постой, Гарри, — я ошарашенно его перебил. — Какие еще симклякли? — Симляки… — мальчик наморщил лоб. — Я не помню. Это ненастоящие люди. — Симулякры? — осенило меня. — Да, симуклякли, — важно подтвердил Гарри. Господи, откуда Том только таких слов набрался? — Но Том всегда найдет меня, потому что я пил его кровь. И дядю с тетей он тоже убьет, как маму с папой. Я схватился за голову. Folie à deux или чересчур развитая детская фантазия? Вроде невинная игра, но с учетом наклонностей Тома… Нам только новой сладкой парочки вроде Паркер и Хьюм не хватает. — Гарри, послушай меня. Том… нездоров. И многое из того, что он говорил тебе — неправда. Ты пережил столько горя, сколько не каждому взрослому по плечу. Но теперь все будет по-другому. — Том заболел? — глаза мальчишки расширились в ужасе. — Ему плохо? — Он болен давно, но немного в другом смысле, чем ты думаешь. Ему не больно, но ему нужна помощь. Когда-нибудь Том выздоровеет — и вы сможете снова встретиться, если захотите. — А когда? — наморщил лобик Гарри. — На выходных? — Нет, малыш. Попозже, когда ты подрастешь, — «…и забудешь все как страшный сон», мысленно добавил я. — Том будет так зол на меня, — безнадежным тоном сказал Гарри. — Ужасно зол. Вы же скажете ему, где я теперь живу, да? — Конечно, Гарри, — пообещал я. — Дружба — это очень важно. Из дневника Тома Реддла: 1701-й рагфарас от Змеиного года, день Полной Луны Без косточек черешню любимой я принес***
Мне плохо спится, тревожненько. Не то чтобы это как-то необычно, с учетом обстоятельств, но в последнее время все еще больше ухудшилось. Недавно проснулся от липкого ощущения чужого взгляда на себе, а в углу какая-то странная тень. То ли человек, то ли штаны на стуле — с моим зрением так и не поймешь. Зашарил в поисках очков, а на тумбочке и нет ничего. Сколько себя помню, всегда кладу очки рядом с кроватью — любой очкарик меня поймет. А тень сидит и не шелохнется. Мне бы подойти и проверить, но накатил какой-то жуткий страх, прямо как в детстве, когда я ужасно боялся темноты и еле упросил тетю не выключать на ночь свет в коридоре (правда Дадли, мой двоюродный братец, частенько сам его выключал, назло мне). А здесь у меня и вовсе нет доступа к выключателю, Шизик сам всем заправляет. С минуту я молча пялился в угол, а потом отвернулся, накрылся одеялом с головой и взмолился всем богам. А потом и заснул. А утром нашел свои очки на письменном столе, где я их абсолютно точно оставить не мог. Вчера опять долго ворочался — то проваливаясь в дремоту, то выплывая из нее. Постоянно чудилось, что сейчас кто-то (кто бы это мог быть) войдет в комнату и набросится на меня. Я плохо переношу одиночество. Когда стало совсем невыносимо, зачем-то нажал кнопку вызова на уоки-токи. Гудок, второй, пятый… обычно он отвечает сразу. Я жутко запаниковал в этой давящей темноте своей маленькой одиночной камеры. Может, он просто спит? Восьмой, девятый, десятый… — Что-то случилось, малыш?***
Я был счастлив, так счастлив, что он пришел без своей дурацкой маски. Принес небольшой ночник. Молча сел рядом со мной на кровать, поправил одеяло и… запел. Господи, всерьез запел. У него красивый голос, надо признать. Глубокий, обволакивающий спокойствием не хуже теплого пледа. Я в песню даже не вслушивался. Что-то про цыплят и черешню. Измученный страхом, быстро заснул. Наутро было стыдно — и за себя, и за него. Жертвы не должны сопеть в подушку после колыбельной от маньяка. Мы нарушаем все законы мироздания. Ночник он оставил (слабенький, едва на метр от кровати светит), но изрисовал мне всю кровать какими-то «защитными рунами». Этой ночью я проснулся от дикого скрежета в стенах. Он снова пришел и был со мной, пока я не заснул. Я понял только одно. Если я хочу сохранить остатки рассудка — мне надо выбираться из этого ебаного подвала.