Секрет Бессмертия

Часто безумные люди окружают нас в самом неожиданном месте. Они, пряча свои личности, как белка жёлуди в свои норы на зиму, скрывают своё шаткое состояние, притворяясь любящими семьянинами, искусными творцами, гениальными учёными и трудолюбивыми работниками. Всю жизнь пока они знакомы с такими людьми, человек может даже не подозревать о его болезнях и проблемах. Множество богемных криминальных личностей, на счету которых сотни убитых людей и столько же преступлений кражи, контрабанды и прочего были в глазах людей примером подражания в виде идеальных людей. Они были послушными, ласковыми как маленький ребёнок и шёлковыми будто майские цветы. Их сущности черны как разгорячённая смоль, обжигающая внутренности и испепеляющая обезумевшие души. Они — маленькие гении, чьё сердце никогда не очистится от болезненной грязи. Её можно лишь приглушить, подавить скребящую по стенкам боль, используя множество препаратов. Огай понимал, что по его поступкам ему также можно приписать какое-то психическое расстройство, ибо то, что ему в каждом столбе видится его жена совсем не нормально. Он пьёт таблетки. Он старается. Но это не помогает тогда, когда он вновь обращается к своему сыну как к дочери. Не помогает тогда когда он снова зовёт его именем Озаки. Не помогает тогда, когда он снова забирает послеоперационное тело из морга. Не помогло тогда, когда он переоформлял документы своего сына. Он чертовски сильно себя клянёт за свою слабость к своей же болезни. Ему больно смотреть на бинты сына, с годами всё больше покрывающие его тело. Он видит иногда ту маленькую искорку надежды тогда, когда Огай начинает медленно вспоминать о том, что вообще тут делает, напротив сына со шприцом в руках. Он видит как Осаму терпит его, выполняя старческие больные прихоти. Огай ненавидит себя, но не может с этим ничего сделать. *** Поездка отцовской крыши в остаточное кругосветное путешествие началась близь четырёх лет назад. Малышу Осаму тогда было семь, или вроде восемь. Не шибко он хороший следопыт в закромах своей памяти. Но картины того, как это было впервые, наверное, уже никогда не покинут его голову. Всё начиналось как обычно, начиналось так, как он к тому времени уже привык — обычный вкусный ужин. Фирменная мамина утка с рисом. Отец всегда знал что он любит. Обычное, новое велюровое платье, безумно нежное на ощупь, когда оно аккуратно обволакивает мальчишеское тело. Ему всегда шли эти чёртовы платеца, несмотря на его ненависть к ним; обычное «Элис, как же ты у меня прекрасна». Иногда он уже путается в том, кого старший временами представляет вместо мальчика, пока наконец не услышит должного имени. Это сложно. Сложно каждый раз сохранять какое-либо спокойствие и здравую рассудительность, будучи на коленках у душевно больного отца, который заправляет его коричневого цвета каре за ухо. Ему приходится мириться со всем, что только вновь не придумает его отец. Платья, парики, девчачьи имена и искры в глазах — будь это другой человек, Осаму бы ему уже давно дал локтем поддых и ногой ступил на лицо, не смея терпеть такого отношения к себе. Но это отец. Единственный кто у него остался. Его единственная надежда на жизнь, которую он старается склеивать любым скотчем, неважно-ль хлипкий он или прочный — главное — не дать этой частичке развалиться. Он готов терпеть. И он терпит. С пустого взгляда в стол его вывел нежный отцовский голос, ласково зовущий не его именем. Мальчик заметил — в глазах плыло с каждой минутой всё больше, будто его глаза — прибережный песок, который омывает тёплое летнее море, размывая оставленные детьми песочные рисунки. Этими рисунками в глазах Дазая было окружение, что смещалось с каждым движением зрачка. Осознавать что-либо ставало сложнее, но речь папы понять ещё вполне можно было, хоть и давалось это с осложнениями. — Милая, как ты себя чувствуешь? — нет, нет, прошу, не говори так. Мне страшно, папа, я не хочу чтобы ты так говорил. Что со мной не так… В ответ на взволнованный вопрос с глаз малыша посыпались непривычные для его натуры солёные капельки, что, касаясь так любвеобильно стираной скатерти расползались по ткани сероватыми влажными пятнышками, пока в горле застрял пустой комок кошачьей шерсти, который хотелось выплюнуть и прокричать что есть мочи. Только вот, прежде чем эта мысль пришла в маленькую голову, она же стала медленно опускаться, пока шатен вовсе не начинал клевать носом. Он знал. Он наблюдал. Он наблюдал как его сын медленно срывается. Наблюдал как он неспешно падает без сознания, оперевшись с последних сил руками о край стола. Он видел всё это не смея оторвать взгляда, хищного и обезумевшего, что стоит горой за взволнованной плёночкой. Он понимал что он делает, но телом овладевает будто не он. Огай не хочет этого делать, но всё равно с каждым разом его взгляд мутнеет хуже воды в болоте. Лёгкий холодок прошёлся нежным поцелуем по кончикам пальцев рук и аккуратным губам. Голова медленно упала на стол, подпираемая ослабевшими детскими ручками. Когда глаза стали открываться, в них ударил яркий свет. Будто он снова тот малютка-мальчик до операции, которого вновь положили прокапывать. И ведь действительно прокапывали. Что-то медленными каплями текло по прозрачной трубке, спускаясь в самый низ к маленькой иголочке, что скрывалась в синеватой вене под мягкой кожей. Глаза всё ещё немного жгло, но осмотреться можно было. Только не полностью, лишь бегая по углам глазами, потому что он был прикован к больничной повозке. Ремешки на запястьях и щиколотках, и, не дающие даже попытку двинутся — широкие ремни, один на талии, а второй — чуть тоньше, — на шее. Подобная обстановка совсем не веселила, вызывая медленные, накатывающие табунами мурашек страх и тревогу. Почему он здесь. Что это за место. Это явно не больница его отца — её он знает вдоль и поперёк, это точно не одна из палат. Тут было как в операционной, но единое отличие в том, что свет, — хоть и будучи безумно ярким, — был в стороне от койки, не выжигая глазницы напрямую. Стены — белая плитка, что почти светилась от обилия отражаемых искусственных лучей. Вон там в уголке зрения виден пол — тёмно-серый, похожий на мелкий спрессованный в плитки гравий. Во втором угле — этажерка с несколькими стеклянными баночками и ещё одним пакетом-капельницей. Окон не было, а двери совсем не такие широкие как в операционных папы, на которые эта комната хоть немного более похожа — обычные, без мутных стеклянных вставок. Деревянные и совсем не подающие вид. И вот в долю мгновения защёлка на них скрипнула, медленно отворяясь. То, с какой скоростью открывалась дверь можно было звать мучительным. Через пару секунд в дверях уже стоял Мори, осматривая «палату» будто в первый раз. На языке в безумном фанданго кружились пары из абсолютно разных вопросов на одну и ту же тему, но им не давали сделать последнее движение что-то, что буквально сковывало рот мальчишки невидимыми нитями. Голова была тяжёлой и буквально привинченной болтами к небольшой, но мягенькой подушке. Хотелось расплакаться, вырваться из оков и просто на лету удариться в отцовский живот, безумно сильно обнимая. Но сейчас не было время для слёз. Их что-то стремительно высушивало, засыпая вместо них зыбучие пески. Гробовая тишина рассекалась взволнованным детским дыханием и пыхтением что срывалось с дрожащих губ мальчика. Она давила на обоих присутствующих, отдаваясь в головах глухим стуком отцовских туфель, что каблуком стучатся о серый кафель. — Пап… Где я… Что случилось? — тихим шёпотом, медленно, вырвалось из груди Осаму тяжёлыми прутьями, на секунду сковывающими Мори в полушаге. Закрыв на мгновение глаза и переведя хладное дыхание, Огай лишь подошёл к капельнице и отсоединил от внутреннего изгиба маленького локотка острую иголочку, что, как только концом коснулась воздуха, позвала за собой несколько капель жидкости, что вводилась внутрь и немножко крови, не желая расставаться с верной красной подружкой. Мужчина же, не теряя времени, быстро приложил к следу от иглы ватку смоченную спиртом, развязывая с запястья этой же руки ремень и аккуратно её сгибая. — Всё в порядке, солнце. Это лишь витаминки. Я заметил, что ты очень бледен в последнее время и не шибко много ешь, поэтому, подумалось, что немного прокапаться тебе не помешает. — снова эта пленяющая звонкими цепями улыбка. Нежная и леденящая как кожа мёртвого пару деньков младенца. Она ввинчивала тихий страх в шоколадные глаза, заставляя всё внутри переворачиваться, а кожу — покрываться сиротами. Она такая ласковая, что иногда хочется поверить в её реальность. Что она правдива и принадлежит одному лишь маленькому мальчику. Его сыну. — Прошу… Пап… Не ври мне. Лишь единожды скажи правду… Я… Ничего больше не прошу… — голос малыша был слегка осипшим, вот-вот срывающимся к тихим всхлипам. Истерика накатывала как северная зима средь января — бурно, с морозами и жуткой метелью, — только первым слезам всё ещё было не суждено покатиться по детским щекам, ссыхаясь в уголках глаз в жгучие и режущие кристаллики. Было два выхода — часто-часто моргать без возможности даже нормально взглянуть на отца, ибо рука всё ещё в его плену, легонько удерживаемая крепкими пальцами, либо сильно зажмурить глаза, не подпуская крохотные острия кристаллов к своему сокровенному. — Ты всегда был внимательным и заинтересованным во всём мальчиком. Так скажи же, солнце моё, на что это похоже? — глаза совсем немного сощурились, а большой палец стал оглаживать тыльную сторону мальчишеской ладошки. — Я не знаю, пап… Почему я прикован? Что это за капельница… Где я, пап? — рука дрогнула в ладони отца, но тот вовремя взял её двумя руками чтоб та не соскользнула вниз. Оглаживая бледные пальцы своими, немного мозолистыми, Мори минутно примолк, обдумывая всё что мог бы ему сказать. — Видишь ли, Осаму. Что, если я скажу, что смогу показать тебе твою маму вживую? Не по фотографии или видео, и уж тем более не на гробовой плите. Как бы ты на это отреагировал? — его голосом можно было разрезать сталь. Серьёзная, без зазрения и крупицы чувств интонация, коей часто славятся старые доктора, что отдали свои лучшие годы работе и явно знают своё дело. — Но она.. Она мертва, пап… Это невозможно. — последнее слово, на удивление, удалось отчеканить твёрдо и уверенно, хоть и тихо. Усталость вновь брала верх над телом малыша, против воли засасывая в сонные оковы, нежно сплетая голосовые связки и аккуратно стягивая веки к своему исходному положению. — Давай так. Ты сейчас не в том состоянии. Поспишь часочек, а затем я сам. Всё. Тебе. Покажу. И расскажу, конечно же. Только обещай, что никому ничего из этого не расскажешь. — мужчина подошёл, отвешивая ласковый поцелуй холодных губ детскому лбу, чувствуя как тихо пульсируют вены под молочной кожей. И ушёл. Медленно. Молча. Оставляя в сонных раздумьях и не давая выбора мысли, ведь все они были забиты тем, как можно увидеть мамочку. *** Тихий дождь молчаливо тарабанил по крыше здания и его окнам, оставляя стёкла и шифер на растерзание своим сырым холодным капелькам. Где-то на задворках сознания был слышен монотонный голос учителя что, судя по дальности звука, видимо, расхаживал от стола к двери и обратно, возможно жестикулируя в своей привычной манере. Листья сакуры медленно опадали наземь, будучи жестоко сбитыми со своих излюбленных веточек суровой водой. Высокие, распластавшиеся всё ещё розовыми ветвями деревья давно уже росли на заднем дворе школы, укрывая учащихся под ними старшаков от пекущего солнца и просто любуя взгляды сотен человек находящихся в этом месте. Небо приятно серело хмурыми облаками, давая где-то вдали пробираться по дождевым капелькам розовому утру. Тягучие ярким золотым и красновато-розовым лучи рассыпались песком по немного грязному холсту, любовно засыпая каждый выступающий уголок тучки нужным оттенком песочка, так трепетно отобранного именно для этого места. Капли стекали по бесцветным стёклам, играючи друг с другом наперегонки. Или это просто Осаму представлял что они сражаются между собой, смотря в окно прикрытыми глазами, подперев щеку рукой. Как вы могли понять, урок был очень интересным. Либо просто нужно быть одним бинтованым парнем в юбке чтоб получить привелегии в виде скукоты и безразличия на уроках. Вы уже знакомы с Элис, не так ли? Симпатичненькая такая девушка, с каштановым каре, изумительными каро-красными глазами и просто отвратительно спокойным, гнетущим характером и острым языком. Бес во плоти, что в своём восьмом классе уже догоняла метр семьдесят пять. Но никто и никогда не смел бы сказать, что со своим ростом она была застенчивой или скромной, нет. Она была хитрожопым быдлом. Быдлом, но до черта умным. Умным, но в большинстве случаев использующим взгляд и острое слово вместо кулака или удара с разворота. И именно поэтому её любили задирать. Юбку или саму девушку — вообще не важно. Знакомьтесь ещё раз, Осаму и есть этой некой Элис, если хорошенько помнить. Он, кто в свои четырнадцать спокойно свыкался с мыслью забинтованных рук и ног, иногда лезущим в глаза каре и постоянными подьёбочками со стороны компашки одноклассников, коим и палец в рот не клади — они на него насрут. И всё бы ничего, но каждый раз находить свою тетрадь в коле, воде или смытой в туалет не слишком приятно. Также как и крысу в рюкзаке.. Юбку приклеенной к стулу.. Порванные книги, листы с которых приклеены к доске.. Рюкзак в мусорке.. И множество каких ещё тупых примочек, ведь это «так весело!». Чёрт бы их побрал. Где же были учителя? Если вы задаётесь этим вопросом — ваше мышление слишком оптимистичное. Случаев, когда учителям действительно не всё равно на детей в огромной школе с сотней учеников и десятками там же травмированых — единицы. Скупые единицы, до того времени пока не дойдёт к переводу чада, если и вовсе переводить ещё будет кого. Многие очевидцы разборок между большим и меньшим звеном зачастую остаются в сторонке, наблюдая за перепалкой и не смея вмешаться. Напороться на чей-либо кулак, холодное оружие или не потушеную сигарету в руке хочет явно не каждый. Именно таких людей Осаму ненавидел, хотя и сам был не из лучшего десятка. Был один малой, года так на три-четыре младше. За него также никто и никогда не заступался, как и за Дазая, но если старший, в свою очередь, может дать хоть какой-то отпор, то малышкарик старшему врядли пилюлей всыпет. Юмено был неприметным мальчишкой, с небольшой странностью в виде каштановых волос, половина которых была по какой-то неведомой причине пепельно-белой. Хорошенький такой. Он видел в нём себя. Немного застенчивого по юности, спокойного. Главное — глаза. Полумёртвые, тихие и такие же как у него самого. Обречённые страдать и терпеть всё это. Шатен частенько заступался за мальчика, правда он первыми разами тихо возмущался о том, что стоит за чьей-то юбкой в подобных ситуациях, но завидев похожего себе — быстро освоился и привык к компании старшего. Они стали симбиозом друг для друга с удобной средой обитания обоим. Один, тоесть, одна — старше, умнее и рассудительнее, могла помочь с уроками и защитить от обидчиков, второй — тот, кому нужен хотя бы кто-то кому можно доверять, кто может подарить ему хоть и не совсем тёплую, но заботу. Они стали небольшой семьёй друг другу, кому приходилось отбиваться от окружающих деревянными палками. Розово-золотой восход солнца своими рыжими лучами напоминал его. Главную проблему и причину доброй половины бедствий кареглазой барышни — это создание бесит его каждой частичкой своей души, но и выкинуть её в мусорку, не смея и вспомнить — не может. Рыжий мальчик, что в свои четырнадцать всё ещё остался на уровне полторашки с кепкой. Гадкий, мерзкий тип, не расстающийся со своей излюбленной бабочкой и массивными сапогами с тяжёлой, высокой подошвой. Его два главных оружия — чёртовы бриллиантовые глаза, переливающиеся внутри аквамарином и отражающие любой проникающий в них свет. Сравнения с голубыми озёрами, синими морями и подводными глубинами изьезжено до отвратности, как и описание сапфировых камней и причин задержки сотен взглядов именно на них. И всё же, как их не опиши — они идеальны. Не типичные для Японии чёткие черты лица, вздёрнутый к солнцу веснущатый носик, огненные волосы и такой цвет очей — ничто иное как ангел во плоти. Но если он — ангел, то Осаму — девушка. И всё же он отвратительный. Интересно есть ли у него партнёр? Он ужасен, не сдержанный в высказываниях и жесток к доброй половине учащихся. Его, мать за ногу, даже некоторые старшаки умудряются шугаться. И всё же, кого он больше предпочитает... Он вспыльчивый, с дурным характером и такой же ебанутой компашкой. Блять, меня же считают девушкой... Но что если попробовать... Нет. Всё же он придурок. Красивый, сука, но придурок. И осознание того, что ты такой же придурок если умудряешься о таком задумываться долго о себе не молчало. Пришло оно примерно в одно время с сжатыми в крепком кулаке волосами и глазами что сверлили его собственные. На веснущатой щеке краснела пощёчина, а на лице играл опасный оскал. — Где же это видано, чтоб меня могла уделать какая-то неуклюжая дылда, а, Элис? — последнее слово было отвратительно слащаво протянуто, буквально вытянуто из контекста, но именно по нему было лучше всего понятно что ждёт шатенку. Кожа на голове буквально горела от хватки, пока коньячные глаза сохраняли такое же безразличие как и всегда до этого. Холод и крупинки льда в этих двух стаканах создавали некую эстетичность, плавая в алкогольного цвета очах. — Не уж то зубов стало не жалко? Или, может, белёсой кожи? Хочешь она зацветёт новыми красками, а? Или, точно, тебе же на это так похуй. Всё равно под бинтами нихуя не видно, да? — он дёрнул её за волосы, встряхивая по инерции всё тело прижатое к стенке несмотря на разницу в росте. — Отвечай, шваль! — Если мне есть что прятать, то тебе и спрятать будет не за чем, падаль. — Осаму больно вцепился в руку старшего юноши, сжимая ногти у вен, пока вторая рука в отвлекающем манёвре дала вторую пощёчину беря за щёки. — Одно неправильное движение и мои ногти к хуям разорвут твоё запьястье, а ты знаешь, они острые. — казалось, его лицо ни на секунду не поменялось, оставаясь равнодушным к этому дерьму. Ему было гадко от выходок этого черта. — Конечно знаю, царапины от них на моей спине всё ещё не зажили с тех пор как я ебал тебя, шлюха. — его оскал стал почти звериным. Дерзким. Вызывающим. И это стало последней каплей. Секунда момента — и лоб прикрытый рыжими прядями таранит чужой лоб, отбивая от себя и приводя в шаткое состояние. Девушка, закатив рукава рубашки дала ему ногой в голень, заставляя парня упасть, тем самым обездвиживая, хотя и ему в свою очередь быстро пришло осознание происходящего. Он успел достать бабочку с кармана, и в момент когда девушка уже упала на него собираясь нанести ещё один удар он подставил нож к её животу. — Как ты там говорила? Одно неправильное, да? — Уёбок. — Осаму пришлось сдаться, отодвигаясь, но рыжий быстро поменял их местами, нависая над шатенкой и одним тяжёлым ударом кулака целясь в глаз, задевая тем самым немного щеки остриём ножа, откуда тот час потекла тоненькая струйка алой жидкости. — Ещё раз увижу как ты водишься с ней — кулак будет в твоей печени, мразь. — ах да, нужно же рассказать как всё было. Его младшая сестра — Юан. Честно? Милейшей души человек, в отличие от своего ёбнутого братца, помешаного на её вселенской защите. Немного с ебанцой, но все мы не без этого. Она общительная, весёлая девчушка и в общем-целом главный заводила компании, что всегда найдёт какие-то приключения, будь это ночь роскоши для всей компашки в баре(в который их пускали лишь каким-то чудом и связям старших звён) за счёт какого-то богатенького иностранца или сворованый пирожок из ларька, за который её братец тут же пропишет подзатыльника, но всё равно улыбнётся выходке сестрицы. И вот, она была единственной кто хоть как-то старался разнимать одноклассников, ведь знала что Чуя ей ничего не сделает. Она не хотела чтоб кто-то страдал на её глазах, будь то её рыжее создание или заёбаная им же шатенка. Их стычки всегда заканчивались синяками и чьей-то разбитой губой. Один раз дошло до перелома, и Осаму пару месяцев ходил с гипсом на правой руке. Дай Бог что он не обделил его способностью быть левшой. И однажды она подошла к Дазаю после такой обыкновенной и уже въевшейся в быт стычки, когда парни оттащили Накахару в поисках льда. Она действительно искренне просила прощения за своего брата. Просто. Легко. Будто это действительно её волновало. Только девчушка-то эта умерла буквально через несколько месяцев после этого инцидента... Кровушка водичкой оказалась. Такая хлюп-хлюп, и внутреннее кровотечение остановить уже было невозможным. Чертовски плохая свёртываемость, которую врачи не смогли заметить раньше. Так вот, о чём это мы — именно в шестом классе ему пришло осознание того, какой он дурак. Немножко влюблённый в своего врага. Немножечко. Но влюблён. Конченый, блять, случай, согласен. Вляпаться в такое дерьмо... Кажется, его отец работает в Огаевской больнице. Или работал? И, опять-таки, кажется, что это всё намного сильнее сгущает краски и поясняет хотя бы маленькую частицу того, что называется "Накахаровской ненавистью". *** Малыш Осаму никогда бы не подумал, что их подвал настолько большой. Он, чёрт возьми, как какие-то катакомбы древней цивилизации, только немного более современно оборудрваны. Пока мальчишку с уже другой капельницей в руке вели по этим измещённым плиткой коридорам он немного трясся. Что значили его слова? Он... Он не может с ней увидеться снова. Она погреблена. Мертва и жизни не подлежит. Никогда не сможет. Но тут в конце коридора двери открываются. Показывают всё что скрывал годами Огай. А именно — капсулу с замороженной в ней спецгазом мамой. — Что..? Но как, папа... Ты же... И её ведь... Этого не может быть! — мальчик отшатнулся, мало не потянув за собой несчастный держатель капельницы, но отец вовремя его остановил, пригнувшись, чтоб их лица оказались на одном уровне. Стоя за мальчишеской спиной мужчина положил свои руки ему на плечи, совсем легко сжимая и смотря туда же, куда и ребёнок. — Это не сон и не видение, 'Саму, и если ты чуточку поможешь, мама снова будет живой и румяной. Ты же хочешь этого? — простой вопрос, заставляющий мальчика не задумываясь кивнуть и еле сдерживать слёзы в берегах своих глазёнок. — Молодец, малыш. Но для этого придётся работать и помогать папе. Ты понимаешь это? — вновь тяжкий кивок не заставил себя долго ждать, а губы скривились в скорби увиденного, пуская слёзы по щекам. — Я... можно подойти к ней... папа..? — огромные, влажные от слёз глаза повернулись к отцу, не хлопая ресницами наблюдая за его реакцией, пока губы в немом молчании вновь стали искривляться от печали и надежды. — Подойди, только не пытайся что-то открыть или как-то к ней залезть. Вперёд, сын мой. — лёгкий толчок в спину и держатель капельницы оказывается в руках мужчины, полностью готовым идти за ребёнком к стеклянной капсуле. Ножка дёрнулась, и вот приподнялась, делая первый нервный шаг. Второй. Третий. Идти слишком тяжело и слишком мучительно, поэтому походка до жути осторожная, медленная. Медленные шаги и затаённое дыхание докучали, но вместе с тем не давали нарушить кромешную тишину вокруг. Вот, он уже совсем рядышком, в нескольких крошечных сантиметрах от стеклянного купола. Кивок отца, что виден через зеркальную поверхность стекла даёт каплю уверенности, и маленькая детская ручка ложится на холодную и прозрачную капсулу. — Я так скучал, мамочка... — большой палец тяжко поглаживает капсулу, а глаза вновь слезятся. — Скоро ты сможешь её обнять, Осаму, но на это нужно немного времени... Ты же понимаешь? — Да пап... Понимаю. — дрожащий голос на секунду обрёл стальную нотку, превращая сказанное в то, будто ему вовсе безразлично что отец сделает. Результат — главное. — Чудно. Мне нужно будет тебе кое-что вколоть. Побудь ещё с ней если хочешь и мы пойдём. Шатену было абсолютно всё равно что с ним сделают. Он увидел маму впервые за два года после её смерти, и о чёрт, он хотел бы воскресить её всеми силами, даже если это причинит вред ему самому. Она такая спокойная. До жути умиротворённая, и кажется будто женщина просто очень крепко и сладко спит. Хочется коснуться её волос, погладить их, поцеловать бледноватую от работы щёчку и сказать как сильно мальчик её любит, если мама таки откроет глаза и посмотрит на своё маленькое чудо. Только вот долго смотреть на неё не было смысла, ибо нужно идти. Идти с папой чёрт знает куда, а всё ради того, чтоб увидеть как густые мамины ресницы наконец дрогнут, открываясь. Идти снова. Снова. И снова... Пока всё тело не покроется мелкими синяками от уколов, иногда небольшими химическими ожогами на бедре или предплечье, иногда — ранами и шрамами на тех же предплечьях, но это уже больше с возрастом. Заживает одно — начинается второе, за ним третье и по кругу. По кругу, прямо как бинты по телу. Круг за кругом и руки уже обмотаны, ещё несколько кругов — странгуляционной полосы не видно, ещё немного — торс и ноги полностью белые и мягкие от бинтов. *** — Хорошо. Значит ты говоришь, что ты в порядке, а под бинтами у тебя старые ожоги, и ты их не хочешь показывать. Я правильно тебя понял, Элис? — Всё верно. Мне неприятно на них смотреть, поэтому я их закрываю. Не вижу в этом ничего плохого, дядя Сигма. Да, на меня иногда косятся, но это не есть чем-то страшным в отличие от того, о чём задумываются учителя и директор. Всё в порядке. Светлые, пастельно-тёплые стены вызывали небольшое отвращение, ибо цвет жутко приевшийся и ассоциируется с чем-то напущено спокойным и приятным глазу. Чушь собачья. Он настолько приятен, что буквально заставляет глазницы чухмариться, выедая их своей светлостью и тихостью. Ужасный оттенок персикового. И всё-таки, белые карнизы его хоть как-то раскрашивают, а белые полки с растениями действительно смягчают видение глаз на комнату. Белый стол захламлён в порядочном беспорядке всякими рисунками детей и помимо этого деловыми бумагами. Пара ручек спокойно лежат врозь, ожидая пока их соберут в органайзер, — на самом деле просто донышко из-под бутылки, проклееное по бокам бечевкой, — и они снова будут ожидать, пока ими порисуют детки или подростки коих вызвали на ковёр. Кабинет психолога вызвал отторжение. Неприязнь и некую ненависть. Хотя дядя Сигмушка хороший человек, стоит это отметить. Он хороший слушатель несмотря на то, что по факту это и есть его профессией. Но нет, он не просто молча слушает записывая что-то себе на листочек блокнотика. Совсем нет. Складывается впечатление, будто взрослый дяденька сам по себе остался ребёнком, охотно беседуя с человеком, но при этом так, чтоб не сбить с мысли и не перебить на самом важном. Святой слушатель, в двух словах. — Что ж, Элис, как скажешь. Только пожалуйста, если будет плохо — можешь сразу приходить ко мне. Ты можешь мне доверять, поверь. Иди на уроки, было приятно поговорить с тобой. — открытая, даже чем-то по-детски наивная и немного неловкая улыбка психолога снова озаряет хмурого мальчика. По правде, тут — единственное место где он может показать слезу, может улыбнуться краем губ или просто раскрыть пустоту души. Дядя Сигма никогда никому ненужному не расскажет о его состоянии. Светлые двери, так манящие до этого, наконец оказываются перед шатеном и, лишь легко на неё нажав она поддаётся открытию. Лёгкий запах хлорки после ароматов кофе и довольно нежных духов, царивших в кабинете психолога, немного крутит голову, грубо и бесцеремонно ударяя вонью в нос. Новая уборщица, по-видимому, снова перелила в ведро сей дурно пахнущий аспект залога чистых полов. Никакое моющее не в силах перекрыть такое количество хлорки, сколько она по неумелости льёт, мать её. Не нравится ему эта старая карга. Коридоры пусты, лишь из кабинетов раздаётся гул множества голосов, превращающийся в пчелиный рой и какофонию звуков — идут уроки. А если они идут, то можно тихонько уйти и прошмыгнуть обратно уже к следующему. Психолог наверняка прикроет, мол "я его задержал, простите". Укромно-тихое местечко уже давно его поджидало у старой, закрытой якобы на ремонт лестницы. Там никто ни о чём не заботиться уже лет-так шесть — последний раз, когда шатен помнил как там действительно была жизнь это тогда, когда он, будучи во втором классе услышал, как на этой лестнице убирали бетонные остатки ступенек что обвалились из-за косяка строителей. От неправильного крепления сорвались лесенки, и сейчас там ступенька-дыра, ступенька-две-дыры-три-ступеньки и прочее прочти на два этажа. За эти шесть лет оборвалось ещё с дюжину ступеней, поэтому там сейчас дыра на дыре. Правда, умелые и бесстрашные умудрялись там заниматься своими делами и даже придумали свою замену ступенькам в виде деревянных перекладин что, хоть немного, всё же залатывали провалины. Иногда там можно были найти окурки, бутылки, время от времени шприцы или редкие пакетики. Стены были изрисованы баллончиками, ручками, фломастерами — всем что рисует. Ну а что, кому из старья есть дело до закртытой лестницы? Главное лишь когда заходишь на лестничную площадку и выходишь оттуда — ставить замок в исходное положение, никто и не подумает что его уже лет так пять как вскрыли. Стены в этом месте голубоваты с зелёным низом. Поручень —белый, но с годами белизна успела пожелтеть и припасть местами пылью. Ступени тоже белые, с "дымчатой" плиткой — если бы знали что она обвалится, — хрен бы с ней, с той плиткой, морочился. Окно есть. Большущее, но не открывается, а выбить всё жаль да жаль, хотя всё равно с пятого этажа никакой ёбнутый не сиганёт. Побоится. И вот, казалось бы — двери о которых восьмикласник мечтал уже в шаге, только с этого расстояния отлично слышно как там, очевидно, сидит компания. Скорее всего старшаков, ибо Осаму самый младший кто туда вообще таскается. Слышно девичий и мальчишеский смех, приглушённое дверью но усилинное эхом лестничной клетки цоканье, — бутылок скорее всего, никто бы не тащил рюмки и уж тем более стаканы, — а так же разговоры на разных тонах. Поскольку именно на этом этаже у сломанной лестницы нет никаких классов, а сама она в конце коридора, — вести себя можно как хочешь, — никто не спалит то, что там буяет живность. Разговор с разных тонов переходит на высокие, слышно треск стекла и как кто-то оправдывается, видно, отходя к двери, потому что ручка напряглась и немного задвигалась. В те секунды сердце пропустило удар пока ноги, зачуяв опасность, стали ватными шагами отходить назад, не в силах сорваться на бег. Дверь открывается и оттуда выходит высокий блондинистый парень спиной вперёд, явно отговариваясь от чего-то. Лицо поворачивается и похуестически-хитрое выражение сменяется на удивление. Издёвка так и сверкает в карих глазах, а тихое хихиканье за его спиной стихает. — Коичи, ублюдок, что ты там застыл? Хочешь чтоб бутылка у тебя в горле оказалась? — мужской голос был угрожающим, немного насмешливым и, несмотря на красоту почему-то отвратным. Наверное шлось о том треске стекла — бутылку разбили. — Мэса, а у нас тут видимо крыска завелась. — почему-то шатен не мог двинуться. От страха или от застывших на нём коньячных глаз — мальчик так и не понимал. — Девчуль, и как? Интересно лишние уши у дверей держать? Не слишком ли ты мала, а? — насмешливые речи слышались даже не столь угрожающими, как просто "на веселе". Будто у человека просто хорошее настроение, и он каждому должен отвесить токсичную шуточку. — С кем ты там говоришь, остолоп? — за спиной выходившего появился силуэт, выше блондина сантимертов на 10. По-видимому Мэса, как его назвал, — э, Коичи, верно? — был брюнетом с каре чуть ниже ушей и суровым лицом. У него были пробиты нос и губа в двух местах. С первого торчало кольцо, а со вторых два железных шипа. Его стойка была суровой, даже чем-то бандитской, хотя на вид он был щуплее блондина. На вид, но кто знает сколько в нём сил. — Да посмотри вот, малышарики к нам присоединиться хотят. Вот, первая смелая. — он взглядом указал на восьмиклассницу, стоящую перед ними и не в силах и двинуться от небольшого страза и резкого недомогания в теле. — Вот оно что. Ну давай, приглашай, раз на то пошло. Нацу, пойдёшь вместо Коичи. — вслед этому вердикту послышалось "почему я?!", но увидев прожигающий зелёный взгляд все вопросы мигом улетучились, и девушка с синевато-бледной кожей нехотя, засучив руки в карманы школьной юбки, поплелась куда-то по коридору. Мальчика в юбке принудительно ласково взяли за плечи и, ехидно смеясь и хихикая, повели на лестничную клетку. — Знаешь, а ты смелая малыха. Сама удостоилась такой храбрости, как не убежать, а наоборот — остаться с нами. Видимо, знала на что шла, да? — блондин, под кивок старшего на определённое место посадил школьника, взлохмачивая слегка кучерявое каре. Видок у них был не из лучших, у кого — почти чёрные синяки под глазами и небольшие кольца высыпаных прыщей на лице, у кого-то — уже закатаные по локоть сине-фиолетовые руки, у кого-то —бледновато-синяя или зеленоватая кожа. Только парочка была ещё относительно нормальными, тоже молодые, класс девятый. Всех вместе в компании было человек восемь, Осаму девятый. Неплохая такая группа на лестнице. — Ты не стесняйся, малая, мы плохому тебя не научим. — шутливый тон одного из присутствующих с рыжими волосами вклинился в голову шурупами. Стало тревожнее прежнего, а по коже пробежались мурашки, несмотря на то, что лицо было каменное, точно безразличное. — Кто ты вообще такая? Не вежливо оставлять старших в невидении. — заговорила девушка с чёрными волосами, хихикая и закручивая свои длинные передние локоны. Они были явно не первой свежести, местами спутаные, но это было не сильно видно в силу широкой и большой косы. — Я... Элис Ота. Учусь в восьмом. — слова лились как мёд через ситечко, тяжело и неспешно. Руки, занятые медленным комканьем подола юбчонки время от времени корябали её шероховатую, твёрдую поверхность небольшим ногтем. Как таковой нервозности не было — мальчишка Элис понимал что это за компания, просто не подавал виду, включая напуганую дурочку. Он уже пробовал курить, и даже курил взатяг уже без кашля, но он не будал что ему предложат— — Мэса, то или это? Девка смотри какая цаца, ухоженная, наврядли пробовала. — вопрос, заставляющий задуматься над вариантами ответа. Какими они могут быть? У них не только трава? Хотя, по рукам двух дечушек сидящих на ступеньках ногами в пролёт, так и не скажешь что они курят... — Давай по-легче, там посмотрим. — он откинулся спиной к стене, отпивая с железной баночки что-то явно алкогольное — спиртом уже штыняет на всю лестничную клетку. Глоток, второй, рука с банкой отлетает от лица и взмахивает в сторону рюкзака, неспеша, плавно возвращаясь обратно ко рту. — Там и то, и банка. Надо ж чем-то запить. Блондин вцепился в лямку бедной сумки, подсувая к себе и начиная в ней шариться. Один нервный рык, второй, третий, вот уже тетрадка вылетает из всего содержимого, за ней пенал, и как только-только он произносит низкое, победное о-о-о, двери открываются. — Чтоб я ещё раз за этой хуйнёй ходила, мрази. — дипломат, что видимо служил сумкой и рюкзаком, осторожно оседает у стены возле двери, пока главный тем временем сидел в углу. — Хочешь жить? Умей вертеться, чё за притензии. — шатен явно был недоволен тем, как отреагировали на выполнение его поручения, сжимая в руках почти пустую жестяную бутылку. — Гы, и на хую тоже. — добавил какой-то черноволосый чёрт, с шутки которого все знатно похихикали, а кого-то и на подколы про короткую юбку и чулки пробило. Чтоб влиться в компанию шатен тоже немного улыбнулся, тихо пустив что-то на подобии смеха и, смотря уставшими глазами на всех его окружающих усмешла быстро слетела с лица. Честно? Улыбаться всем этим торчкам было мерзко, но попробовать что-то новое и то, что может как-то приглушить боль было интересно. Курение ему уже давненько не кружило голову, а хотелось именно чего-то подобного. Блистер с таблетками в ловких руках Коичи кружился и подкидывался, пока занятой парень искал ещё и банку чего-то. Явно спиртного, ведь кому не поебать на то, что наркотики с алко сочитаются не в самом лучшем виде. Достав с пластиковой упаковки три таблетки он, держа их в кулачке, победно подкинул жестянку, открывая её клыком и предоставляя барышне открытую ладошку и банку напитка. — Смотри. Выберешь пилюльки — будет хорошо. Выберешь баночку — будет тоже хорошо, выберешь оба — будет оч–, э, куда?! — шатен просто молча взял три капсулки, кидая их в рот и выхватывая из рук молодого человека спитрное, запивая напитком содержимое своих будущих глюков. — Какая смелая умница. А вдруг мы злые дяденьки и тётеньки, тебя потом на органы сдадим? — ехидная ухмылочка той девушки что принесла дипломат была отвратительной, но шутливой. — Тогда на органы сдаст вас мой отец. Хотя такое нашпигованное всякой гадостью тело даже псам не отдашь — посдыхают если попробуют. — с полной спокойностью в своих словах Элис тяжко вздохнула, ложа голову себе на руку, ею в свою очередь опираясь о колено. — Ооо, так ты у нас из богатенькой семьи, да? Залупаться решила, шваль? — настрой её быстро переменился, а ногти с маникюром, точно иглы, наверняка уже готовы были впиться в каре мальчика. Спасительный звонок прозвенел в ту же секунду, как девушка уже захотела подняться. Опередив её действие Осаму быстро подскочил, допивая остатки банки и, отшвыривая её в сторону Нацу спеша побежал с гадюшника крепко держась за лямки рюкзака. Он не сомневался — его ещё найдут. *** Проходили дни и подступала вторая неделя того, как в почках медленно оседал Прегабалин. В научном его считают препаратом для снятия болей и противоэпилептическим препаратом. В наркотичном же его считают либо лёгким веществом, либо стимулятором. "Лёгкое наркотическое" перерастало в яды, медленно вызывающие привыкание и абстинентный синдром. Хотелось больше, но почитав об этом мальчик понял — от дозы тут ничего не зависит. Зависит больше от стимуляторов — того, с чем ты эту чертовщину принимаешь: алкоголь, наркотики, кофеин и подобное. Он иногда вспоминал свой первый раз, — будто смотря откуда-то сбоку на себя, — как сейчас — сначала с приятной, лёгкой эйфорией, дрожью в руках и небольшим тремором в теле, точно осиновый лист. Перед глазами всё плыло, а ручка на уроке не хотела слушать и писать хоть как-то, молчать бы о том чтоб это было ровно и том, чтоб эта же самая ручка сидела в руке на одном месте. Потом была лёгкая тошнота, но стало так тихо. Ощущение, будто ты плывёшь по волнам и всё твоё тело расслабленно, витает где-то в пустоте. Настолько, что ты не понимаешь где ты и что ты. Не понимаешь речь на уроках, которой так активно повествует учитель и иногда отвечают ученики. Ты еле плетёшь ноги переходя с кабинета в кабинет, удерживаясь от того чтоб не упасть со стула под парту, но блять, лечь и смотреть в одну плывущую в глазах точку со всеми этими побочными действиями просто невероятно. Ты дрожишь так сильно, и в этом, знаете ли, что-то есть. Он даже раз еле попал на стул, теряя координацию и чуть не шлёпаясь на пол. Уже дальше присоединились чувство пустоты, но не той что преследовала его все эти годы — обычной. Она... Облегчённая пустота, когда ты не смыслишь в том, что ничего не чувствуешь. Тебе нравится ничего не чувствовать. Ты понимаешь что внутри груди пусто, но там же есть какая-то энергия, такая холодная, приятная. Пустота кромешная и непроглядная, будто состояние до- вернулось, но это не то. Другая. И вот ты сидишь, тобой шатает и ты ничего не понимаешь. Тебе нравится это, ты кайфуешь от этого и параллельно думаешь, как не упасть со стула и не выдать своё состояние. Мальчик говорил о том, что его найдут? Его нашли. Его продолжали подначивать, прикармливать как рыбку на ловле. Конченая компания, без которой шатену было уже как-то не так. Они делились своим — в существенном алкоголем и таблетками, чего-то по-сильнее Альгерики не давал никто, хотя спустя три недели хотелось попробовать большую половину арсенала. Один минус в том, что он не смог бы попробовать вещества внутривенно, ибо его запястья и локти и без того сколоты капельницами и уколами отца. Он не знает что ему колят. Для благих целей? Возможно, но он просто чувствовал себя пустышкой. Подопытной крысой, которую в некоторых местах, — как та же школа, — заставляют быть павлином. С распущеными шикарными волосами, приветливой улыбкой и всегда выглаженой юбкой, рубашкой с идеально белым, остреньким воротничком и пиджаком со стрелками на рукавах. Вот только его учёба стала медленно катиться вниз ещё с прошлого года — он устал. Устал возиться с заданиями, книгами и дополнительными, которых всегда добавляли учителя. Устал от учителей, ставящих его в пример и укладывающих на детские, — а в скором времени подростковые, — плечи всю ответственность и надежды. Да, может они и хотят как лучше, надеясь что ученица потянет тот уровень знаний, который дают ему в нагрузку, но зачем отягощать ребёнка? Что от этого улучшится? Он чувствовал себя пустой неваляшкой, сотканой из принципиальности, надежд других и политой внутри половиной таблицы Менделеева, если, конечно, не всей её составляющей. И эту неваляшку будто стали медленно заполнять опиаты разных видов, ибо на одном Неогабине останавливаться никто не хотел. Как бы банально не звучало, к концу учебного года мальчишка подсел на кетамин. На Белый день, когда все особи женского пола дарили парням подарки, одна девочка с их нарко-компании отличилась, подарив некоторым несколько ампул кета, обосновываясь тем, что кто-то из её семьи работает ветеринаром, и унести чутка из новой поставки не составило большого труда. Вот оттуда и началось путешествие новые ощущения. Конечно, колоть что-то в без того сколотые вены было не шибко приятно, но ему казалось что оно того стоило. Из-за отца-медика его уколы оставались бесследными, ведь мальчишку ещё лет-так в 12 научили пользоваться шприцом и всеми ему вспомогающими. Он действовал скорее Прегабалина. Если для его действия нужно было ждать 2-3 часа, то Кетамин давал свои признаки в два раза быстрее. "Мы с вами, господа, входим в ту отрасль уникумов, что умудряются кет гнать по вене" — отзывался Коичи, посмеиваясь и откидывая голову на некое кресло что притаскали на лестницу, пока ему, сломавшему руку, вкалывала ампулу с наркотиком черноволосая девушка — Макото. Наконец соизволила помыть голову, но не суть. Дело в том, что сея опиат есть в виде порошка, что принимают интраназально, и в конце года таков вид действительно нашли. Все скинулись и у знакомого-барыги Мэсы купили 10 грамм. Поскольку не все из компании там были — не всем купили. Элис повезло быть удачной — попасть под спрос и купить предложение. Заюзав дорожку через некотрое время пришли побочки. Стены стали плыть, плавиться словно в комнате как в самом центре вулкана. И они действительно плавились — будто ты перегрелся на солнце, и перед тобой всё качается, крутиться, вертиться и не сидит на месте. Было ощущение ложных движений. Вот, кажется, ты поднимаешь руку, закидывая её за голову, говоря с собеседником и слабо жестикулируя. А потом смотришь на руки, а они стоят солдатиком на коленях, немного дрожа, но стоят, и ты в эйфории совсем не придаёшь этому значения, откидывая голову назад и смотря, как потолок опускается прямо на тебя, а стены сдвигаются всё ýже и ýже. И есть одна проблема в принятии любых наркотиков — тебе отшибает краткосрочную память. Ты не помнишь что ты делал минуту назад, ты не знаешь о чём думал только что, ты не чувствуешь того, что ищешь телефон держа его в руках. И с этим можно очень хорошо вьехать, приняв ещё одну дозу. Как и сделал Осаму. Он просто не знал что её принимает, он думал что не принял. Думал, будучи на половину без памяти. И вот его, вскорем, сидящего в полной панике наркомана, повели под руку другие наркоманы, ибо урок начался, а чтоб их нашли никто из них вообще не хотел. Группа из трёх человек тихо-мирно пошатываясь побрели по коридорам, придерживая девичью школьную сумку на плече и её саму под локти, в полной прострации и невидении. Она что-то тихо шептала и бурчала себе под нос, расширенными зрачками смотря в пол, себе под ноги, блуждая под проводом чисто по инерции. Затащив ребёнка в класс, парни обнаружили его полностью пустым, лишь мальчишка сидел уткнувшись в телефон где-то на задних партах. "Дай Бог" — подумали проводники, сажая девочку за первый попавшийся стол. Рыжему, видимо, совсем было безразлично копошение в передней части класса, но вот когда старшаки ушли — его взор соизволил подняться на виновницу всего действия. Её щёки бледные, синяки под глазами то ли от недосыпов, то ли от наркотни. Трясёт всю, бедненькую, переворачивает, еле за стул-то держится. Бормочет что-то несуразное, глаза полны ужаса — смотрят в бездну что открылась средь пола, куда-то в кромешную глубь и темноту, наверное. Рыжий мальчик думает — "заслужила", перебаривая интерес поглазеть ещё хоть минутку дольше. И всё таки не переборол, понимая что девушка на него не реагирует, а они тут и так лишь вдвоём. Отложив телефон он молча наблюдал за её повадками, пытаясь различить слова в бесцельном бормотании. Она не двигалась, лишь изредка покачиваясь и немного отодвигаясь от чего-то. Он хотел бы подколоть наркоманку, но смотря на всё это язык не повертался, да и небось врядли обратит внимание. Юноша, медленно поднимаясь с места, будто из-за мышечной памяти придерживаясь парты неспеша пошёл к девушке, нехотя пальцами отталкиваясь от края учебного стола, идя — авось заворожен чем-то. Идёт расправив плечи, не крадучись и видом не пугаясь, только внутри что-то медленно перемыкает. Он не замечал раньше, что одноклассница его принимает что-то — так, шутили с ребятами что руки от следов синюшных да желтоватых обмотаны, а синяки под глазами от недосыпов из-за "дорожной профессии". И вот он, с начальным осознанием идёт к "ней", к девушке, шутки в сторону которой оказались правдой. Тягучая сквозь рёбра тихая тревога текла по внутренностям, обжигая и высасывая соки. Мальчик с веснушками наверное не забудет это ощущение страха за кого-то как в тот, первый раз. Когда он подошёл и заглянул в карие глаза они медленно, немного жутко, сгорая от страха посмотрели в ответ — зрачки полные, почти закрывают радужку — перепуганная. Его не заставляли долго ждать. Он не знает впиталось ли оно к этому времени в кровь, значит нужно прокапать. Надо утащить её отсюда — увидят и пойдут вопросы. Надо унести с сестринской мешочек для капельницы с иглой и трубкой — дай бог он вообще есть. Нужно прокапать физраствором и промыть желудок — вывести эту гадость что она употребила любим способом. Много воды. Много. Мысли складывались слишком быстро, и с одной стороны это хорошо ведь ты знаешь что делать, но с другой — они путают друг друга, мешают мыслить цельно, поэтому нужно действовать как по методичке. Поэтому первое что он решил — вынести девицу нахуй с класса, пока её никто не запалил. Сперва надо промыть желудок, поэтому курс идёт в уборную. Захватив с собой рюкзак, в котором была, увы или к счастью, не начатая полторашка воды, юноша захватил девушку под руку, надеясь что идти она кое-как сможет и брать шпалу на руки не придётся. Попробовав как она может передвигаться, малый поволок барышню в уборную, нервничая и прокладывая дальнейший план действий. Кое-как сделав промывку, уже и два пальца используя чтоб избавиться от той воды в желудке у девушки, видимо, начало приходить осознание, а юноша, уже немного уставший стал вести её к лестничной клетке, в надежде что когда он оставит её там — она ничего не наделает. Нужнонайти бутылочку с физраствором. Следующая цель — сестринская. Коридоры пусты, все в классах мирно сидят на давно начавшейся учёбе, лишь юноша спешит, думая "лишь бы не было медсестры". И её там действительно нет, когда он запыханый стучит в кабинет и открывает дверь на глухое молчание. Искать нужное было не слишком долгим занятием — пошарив в шкафу и мало не перекинув какие-то баночки с перекисями, — или чем-то другим, он правда не знает, — рыжий, запихнув прозрачный бутылёк с физраствором, спитром, ватой и пластырем рванул на лестничную клетку, быстро взбегая по ступенькам на третий этаж. Казалось, девушка бредила разговаривая сама с собой, или она ещё кого-то видела — ей лишь знать. Быстро сделав инсталляцию и закрепив баночку с жидкостью на высоком подоконнике он с ужасом вспоминал некоторые моменты своей жизни, ватными ногами приседая возле девушки. — Ебанашка ты... И вся ваша компашка нариков не лучше... — говорил он с какой-то обидой на душе, цепляя зубами друг друга и откидывая голову на прохладную стену. Он решил подложить свой рюкзак страдалице под голову вместо подушки, а то вдруг в конвульсиях биться начнёт — всякое с этими при передозе бывает. Мало того что какой-то хуйнёй нашпиговали, так ещё и от ответственности сьебали как кидалы последние. Казалось что она всё понимает, и даже может, хочет ответить, но затуманеный разум решает иначе, мешает думать разумно. На долгих минут пять воцарилась тишина, подначиваемая тем, что девушка немного успокоилась и закрыла глаза. "Интересно, она видит что-то?" — стоит немой вопрос у парня, наблюдающего за, наверное, спящей шатенкой. Выматывает эта вся хуйня, знаете ли. Но нет— — Планеты... — единственное слово что она тихо произнесла, всё ещё немного дрожа. Было как-то неудобно говорить с ней, враги ведь и все междуособные дела. Они были чужими друг другу, и никто не имел права спрашивать о чём-то, тем более — о чьём-то состонии. Но она же наврядли что-то вспомнит, правда? — Какие планеты ты видишь? — такой же тихий вопрос как и его причина. Спокойный, расслабленный. — Я... Как маленький принц... Только... — что-то не давало ей договорить, голос постепенно затихал. Она не открывала глаз пока говорила, продолжая совсем-совсем шёпотом, не знаю, от того что боялась что это услышат, или ей было настолько плохо. Или она не хотела говорить при нём? — Они... Рассыпаются. И взрываются. Красивые такие, разноцветные и с кучей разных узоров. Но все пусты и голые. Как только встану на них — Они начинают... Вздуваться. Или раскалываться... Я бегаю по ним как по простым шарикам... Жёлтая такая яркая... Не хочется чтоб рассыпалась... "Это бред наркоманки" — уверял себя в этом рыжий, только вот он сам невольно заслушивается, устало прислушиваясь к каждому слову. К каждому, совсем несуразному слову. Она продолжала тихо говорить, рассказывая о планетах что видит и звёздах вокруг. Они были то яркими, мягкими наощупь, — как она говорила, — то твёрдыми, иногда тусклыми, с живностью в виде растений и без. Бывало они были похожими на сладость, и она мечтательно говорила как мягко на этом ходить, и какие они аппетитные на вид. Некоторые планеты сияли и буквально переливались золотом, сереблом и камнями. Были обычные, из газов, воды и прочего, но сей факт не отменял их яркости в некоторых случаях. — А ещё... Знаешь, как там, в книге, есть роза за стеклом... У неё твоё лицо... Типа... Рыжие пряди... И лицо твоё... Такое с веснушками и голубыми глазками... Ты — роза, смотришь из-под купола, хлопаешь глазами... А сказать ничего не можешь... — паузы иногда были почти минутные между тем, что говорила девочка. Видимо ей было тяжко, или что-то вроде того? Так ведь чувствуют себя при передозе — тяжело? Эта часть их небольшого диалога, что по большей части перерос с монолог шатенки немного потряс рыжего. Он? И роза?! Не, ну если Ота представить Маленьким Принцем это ещё полбеды... Но роза Накахара это смешно. Хотя не сказать что он совсем не любил цветы... Несмотря на это он продолжал с интересом наблюдать и слушать всё что говорит она, не перебивая и лишь изредка задавая вопросы чтоб понять, не сбредила ли она до состояния, абы не слышать никого и говорить сама с собой. — Чувство, будто планеты — это все мои воспоминания... Они взрываются и смешиваются с осколками других планет... А я хожу по ним и стараюсь собрать... Собираю всю свою память по крупицам обратно... Я помню... Ничего... — это было сказано с неким страхом, хоть всё так же тихо и спокойно. Девушка стала медленно открывать глаза, дрожа и ничего не понимая, как и того где она, кто она и почему оказалась здесь. — Эй... Ты... Что я тут делаю..? — слова давались с тяжестью, а во рту жутко пересохло. Вплоть до того, что выступили небольшие слезинки от режущего ощущения во рту. — Очнулась? Ты психоз словила.— вполне спокойным голосом ответил присутствующий, смотря куда-то на стены. — ... — казалось, девичьим телом и разумом молча, подступающей волной начинала овладевать тревога. Она с тяжестью переводила взгляд — то на рыжее создание, сидящее перед ней, то на капельницу, еле держащуюся на подоконнике, но спокойно капающую ей в вену. Страх сковывал движения и мысли, не давая выговорить и слова. Она понимала что из её памяти кусками пропала добрая половина её воспоминаний. Это неизбежное чувство непонимаяния происходящего давило. Её разум, мысли, сама личность будто были маленькими планетками в системе, каждое её воспоминание — маленькой или большой звездой, и все они сошли со своих осей, крутясь в безумной каше. Какие-то звёзды взрывались, какие-то планеты вылетали в другую систему, а какие-то и вовсе в другие неизведанные галактики. Было до холодного пота страшно, ведь планетки и звёздочки — пустая метафора. Она буквально теряла свою личность и воспоминания, пытаясь все те планетки и звёздочки собрать и поставить на прошлые оси. И это сложно, ведь каких-то нет, какие-то стали сингулярностью со своими бесконечными событиями, какие-то вовсе разорвались. И со всего что кое-как осталось, со всех тех условных бисеринок нужно сложить прошлую систему. — Сука, сука, сука... — тихое бормотание перекрылось шуршанием одежды от того, что девушка поднялась в сидячее положение, почти сразу же берясь за голову из-за боли и темнеющих силуэтов в глазах. — Тихо ты, ну-ка, обратно. — голубоглазый положил её обратно несмотря на небольшой отпор что пыталась давать шатенка. — Ещё повыёбывайся давай. — Это пиздец... Пиздец... Пиздец... — чувство, будто пластинку заедает на одном мате, и больше ничего говорить она не может. — Да что такое? Обьясни нормально, ты уже не в отключке. — на долю секунды он задумывался о том, зачем всё это делал и почему вообще сидит рядом с наркоманкой не во вражеской обстановке, но вспоминая причину из-за которой потаскался за ней все вопросы отпадают. — Я почти... Не помню ничего... — пустой взгляд устремился в потолок, а рука, заведеная в волосы крепко их сжала сцепляя зубы. — Хорошо, малая, давай так. Что ты помнишь? — Я... Помню, что меня зовут... Блять... Ос..саму Дазай. Да... или... Элис... Нет, Элис зовут не меня... Звали не меня... Моя мама — Коё Озаки..? Отец... Мори Огай, точно... — она на минуту замолчала, складывая картинки и воспоминания в одку кучу, формулируя, как бы по-лучше их выразить. У Накахары тем временем произошёл небольшой диссонанс, при котором он просто на секунду выпал. В каком смысле "Дазай Осаму"? Брата у неё вроде нет... Точно нет. Девушка, видимо, не понимала что и с кем говорит, рассказывая всё что заблагорассудится, придумывая что-то сторонее. Так ведь? — Мой папа врач... Мама... Она... — паузы между слов были мучительными. Мучительно интересными — что она расскажет? Неужели всё что она говорит — правда? Было ощущение что девушка до сих пор в бреду, говорит сама с собой так и не очнувшись от всего ранее происходящего. Её глаза пустовали, превратившись в почти непроглядную бездну из-за потемневшего карего цвета радужки, что почти слился со зрачком. — Мама мертва... А меня... Папа говорит обо мне как о девочке... — может ли это значить, что имя "Дазай Осаму" действительно настоящее? — Так... Малая, ты помнишь кто я? — взгляд голубых очей был укоризненым. Взволнован. Не каждый день на твоих глазах человек около получаса в полусознательном состоянии от переизбытка веществ, а затем проходит стадию психоза. — Ты... Тварь рыжая... Хорошая такая... Красивая... — А имя моё? Помнишь? — Помню.. Как ты все эти годы издевался надо мной... Такой милый. — Милый? — красивый? С чего бы это она... Или он, говорил о нём как о милом и красивом, помня при этом его издёвки. Они с ним не друзья и даже не общаются. Почему? — Всегда хотел быть с тобой... Ты не издеватель... Ты другой, Накахара... Я чувствую.