Узница дьявола

Сознание вернулось мгновенно, словно кто-то рывком вытащил меня за волосы из ледяной проруби. В действительности же причиной сложившемуся ощущению послужило то, что меня наконец затащили туда, куда требовалось и со всей силы швырнули безвольное тело на голые доски. За что же? Почему я до сих пор жива? Нет. Почему это всё происходит со мной?! Я застонала, ударившись затылком. Выступавшая щепка впилась в обгоревшее плечо. В глазах защипало, а в горле встал горький комок. Только не реветь! Любая слабость неимоверно их разозлит. А немцев злить не следует. По крайней мере сейчас. Но все мои попытки бесполезны. Это следовало бы ожидать. Ком в горле, который я так старалась проглотить, начал душить меня, и предательские слёзы прочертили светлые дорожки по шершавым щекам. Что ж, я готова ко всему, что теперь произойдёт. Плевать. Я буду плакать. Хотя бы в последний раз, почувствую себя маленькой, беззащитной, не способной молча сносить все те страдания, которым я подвергалась и подвергнусь вновь. Сейчас. Больше не могу… Всхлипываю и уже не стараюсь сдержать поток хлынувших из глаз слёз. Так быстрее убьют. И я хочу умереть. Но уже безразлично каким образом. Главное – скоро. Снаружи слышны их приближающиеся шаги. В темноте любой звук становится слишком громким, слишком страшным, опасным, чтобы человек мог хладнокровно его воспринимать и не выстраивать ужасающие сознание картины неминуемо надвигающегося нечта. И вновь страх. Он обволакивает густым туманом, непроходимой дымкой, через которую бесполезно пытаться что-то разглядеть. Вязкая и непроницаемая, она заставляет кровь струиться по жилам с такой скоростью и мощью, что мышцы вздуваются, наливаясь неопределённой тяжестью и готовясь заранее принять удар, который вскоре должен обрушиться на уязвимое тело. Массивная дверь скрипит проржавевшими петлями и медленно, тяжело открывается. Холодный воздух ударяет в заплаканное лицо, ползет под обрывки одежды, отрезвляюще действуя на мою помутневшую голову. Слёзы перестают течь, слизываю их языком – соленые, в лицо бьет мощный поток света и за закрытыми веками расплываются яркие светящиеся серебристо-голубые круги, создавая причудливые узоры. — Что это? — мужской голос старается звучать ровно и невозмутимо, однако в нём отчётливо проскальзывают нотки раздражения и усталости. — Какого черта, вы привели меня сюда? Свет перемещается и я приоткрываю глаза. Нос щекочет едкая смесь алкоголя и терпкого табака, которые вызывают невыносимую сухость во рту и напоминают о до сих пор неутоленной жажде. Длинные тени посетителей скользят по стенам, теряясь в синеватом сумраке углов. Глаз фокусируется на размытых очертаниях, не имея возможности различить лица в темноте. Кажется, солдаты и два офицера. — Господин оберфюрер, мы нашли ее, когда обходили южный сектор. И ваш приказ… — Слышал, Альфред? — немец зло хохотнул. — Мой приказ значится, мне это нравится, — мужчина саркастично хмыкнул, похрустывая костяшками пальцев. — Какие идиоты! Пристрелите эту суку, и дело с концом. У меня нет желания возиться с отбросами. — Но, Йоганн, мы же можем заставить ее говорить, — второй голос показался менее твёрдым, в отличии от первого, однако это не помешало ему с обыденной легкостью озвучить возникшую идею. — Правда, если она жива. Жива ведь? — Этих тварей не так легко убить, — издевательски гоготнул офицер, приставляя пальцы к своему широкому лбу. — Парни быстро ее разговорят. — К чему это? — вопрос прозвучал совсем не для того, чтобы на него ответили. — Нет, в действительности. Что ты собрался выпытать? Я услышала, как немец стал приближаться ко мне, как прогнившие доски скрипели и проседали под его немалым весом, и как он остановился буквально в нескольких сантиметрах, кажется, долго разглядывая мое помятое лицо, не переставая светить фонарём прямо в глаза. Ублюдок, пристрели же наконец! Быстрее! — Эта беглянка, — он пнул тупым носком тяжелого сапога в бок, выбив воздух из лёгких и заставив испуганной рыбёшкой открывать и закрывать рот. — Из Саласпилса? — По близости больше нет лагерей, — второй щелкнул зажигалкой и затянулся сигаретой, пустив облако дыма к потолку. — Должно быть – да. — Следует вернуть ее обратно, — мужчина опустил грязную подошву на мою левую щеку и, толкнув, заставил голову перекатиться на другую сторону. — Если не издохнет. Немецкая свинья. И эти люди относили себя к расе господ, хотя сами, в большей степени, походили на тех, кого абсолютно точно можно причислить к тупому скоту. Они, взаправду, вели себя словно дикие животные, лишенные всякого чувства сострадания и человечности. Преднамеренная жестокость и безжалостность приходила туда, куда ступала нога фашистской армии. Но разве может настоящий человек творить зверства, прикрываясь бредовой идеей, а на самом деле заниматься тем же самым, что и обычное животное. Уничтожить противника, раздавить его, отобрать дом, пищу и территорию, убить детей, матерей, объявить себя властителем захваченного и опустошать, разорять отнятое у другого. Разве это не звериные повадки? Разве хищник не стремится точно также разрушить чужое, обезопасив своё собственное существование. Но немцы? Неужели вся эта кровопролитная война ведётся лишь из-за желания безопасности? Я не понимаю… Когда мир успел стать таким? Что произошло? В какой момент? Что заставило его выпустить наружу беснующихся демонов? Что подтолкнуло его к этому жуткому решению? Это столь невообразимо, что не может быть правдой. Откуда взялся весь этот кошмар, когда он успел зародиться? Что мы все упустили? Я постанываю, ощущая, как меня поднимают за шкирку, словно несмышлёного котёнка. Опять куда-то ведут. Почему не дают спокойно умереть? — Шагай, гадина, — словно тряпичная кукла, вишу на руках солдат. Я не могла ни самостоятельно держаться на ногах, ни соображать, что следует куда-то идти, голова тяжёлая и всё как в тумане. И боль. Вновь она преследует меня. Тело не слушается, колени подгибаются, левое бедро резко пульсирует, а затылок простреливает раскалённым прутом. Идет мелкий дождь, он пропитывает влагой и без того сырое одеяние, добирается до пока ещё тёплой кожи, заставляя ее покрываться мурашками от соприкосновения с холодной водой. Комья размокшей земли липнут к оборванному подолу полосатого балахона, приклеиваются к голени. Отпечаток подошвы поганого фрица сходит с щеки, медленно прочерчивает грязную дорожку к подбородку и уползает вниз, под намокшую ткань. Два солдата продолжают упорно тащить меня в неизвестном направлении. Я даже не могу определить куда конкретно. Ни сориентироваться, ни ухватиться за что-то определённое – всё расплывается, рябит и колет. Куда меня ведут и зачем, я могла только догадываться. Но для этого не требовалось глубоких познаний. Это просто и ясно, как день. Ведь у немцев пленные не задерживаются. Скорее всего – расстреляют у ближайшей стенки. И думается – «слава Богу». Мне неимоверно хотелось поддаться создавшейся иллюзии и плыть по течению, закрыть глаза и уснуть, уснуть навсегда и никогда более не просыпаться, чтобы больше не пришлось вновь испытывать страх, ужас и боль. Всё это губит человека, забирает его внутреннюю энергию и опустошает запас жизненных сил, которых у меня осталось не так много. Я устала от всего того, что происходит вокруг. От всех этих тягот войны. Мне надоело ждать смерти. Я хотела, чтобы она наступила немедленно и принесла покой, который так был необходим моему исстрадавшемуся сердцу. Простите все. Прости и мама. Вновь удар, вновь я лежу, вновь глаза застилает пелена боли. Где стена? — Займитесь ей, — до уха долетает хриплый голос, заставив сердце бешено застучать в груди, а пальцы затрястись. Нет-нет-нет, только не это! Опять? Господи, убейте же. Убейте меня! Я не смогу, не сдержусь – расскажу. Сейчас – не выдержу. Не в этот раз. Они выбьют из меня информацию. Любую – какую захотят. Я не в том состоянии, чтобы сопротивляться. Я-я-я… Беспомощная. Я – предательница. Нет, я стану ей, если меня не убьют сейчас. Почему я не умерла ещё там? В лагере? Зачем меня оставили в живых? Я не проронила ни слова, но они не убили меня. А теперь я боюсь. Боюсь, что заговорю здесь. Потому что не могу больше. Не вынесу повторных пыток. Не выдержу их, потому что я слабая. Слабая-слабая-слабая… Ну почему я не умерла раньше? Ничего не вижу и ничего не слышу. Только чувствую, словно на шее затягивается веревка, притом всё плотнее и плотнее. Беспощадные тиски сжимают горло, спазм скручивает живот, кашель душит. Я должна умереть во чтобы то ни стало. Они не успеют… Я уйду раньше. Боль дурманит разум. Перед глазами стелется темнота. Мне хочется кричать, но я не могу, потому что кругом мёртвая тишина. И, кажется, если я ее нарушу, то всё вернётся обратно. И я опять окажусь в адском кругу безжалостных тварей, готовых разорвать меня на мелкие кусочки.