Узница дьявола

Жива. Эта мысль ударяет в голову, словно мощный разряд тока.   Да нет, не похоже. Невозможно, просто быть не может, — думаю я, пребывая в каком-то необъяснимом дурмане.   Брежу ли? Или… умерла взаправду? Все кажется. Не могу толком понять. Нет, нет. Все это вздор. Невозможно выжить. У них нереально. Всё мерещится, не может быть правдой оттого, что фрицы никого не щадят – это всем известно.   Никогда. Никого. Ни за что. Они лишь уничтожают. Стирают с лица замели всех тех, кто не угоден, всех тех, кто им мешает, всех тех, кто не нужен, кто слаб, кто немощен, кто не такой, как они, кто «грязный» и обречен на уничтожение, по их мнению, по их вере. Но ведь не бывает такой веры, которую пытаются исповедовать германцы, её не существует, потому что эта вера не несёт спасительной силы – она учит истреблять, учит тому, что никогда не позволит войти им в небесные врата, а лишь обрекает душу гореть в аду. Ими руководит не Бог. Нет, он бы не допустил этого, ими командует сам дьявол – они его приспешники и не могут быть другими, не смеют делать что-то иное, так как полностью находятся в его власти, в его подчинении. Все одинаковы, все словно машины, и ни один не смеет выделиться в этой жестокой, бездушной массе убийц. Я определенно мертва. Ведь был отдан приказ – он, без сомнения, исполнен как полагается. И надеяться на что-либо другое бесполезно, да и я уже устала верить. Потому что это было бы глупо, напрасно, потому что не под силу во что-либо верить, когда вокруг творится настолько невообразимое зло, ужас, который ты видишь собственными глазами и который уже не оставляет ни надежды, ни веры – она просто рассеивается, превращается в пыль под натиском мучительной реальности. Оттого даже не стоит сомневаться в том, что никогда не станет правдой, лишь потому, что ты так желаешь. Да и я не хочу вновь такой жизни. Всё же это хорошо, что мертва. Лишь жаль только, что бедная моя мамочка более не увидит меня, не приласкает, не поцелует, как прежде бывало. Она, наверное, и так считает меня погибшей, а значит теперь это будет по-настоящему. Я не послушалась тебя, но поступить по-другому не могла – ведь знаешь. И „здесь” мы уже не встретимся с тобой никогда, однако „там”, наверху, высоко-высоко – да. „Там” должно найтись место для нас с тобой – обязательно. Мы встретимся и более никогда не расстанемся. И тогда – будем действительно счастливы. Ты и я. Мы вместе. Я больше ничего не прошу – это мое единственное желание. С ней встретиться; почувствовать прикосновения её любящих тёплых рук, её объятия; как мягкая щека касается моего лица, как рядом с ней я ощущаю то самое единство, близость, которую ни с чем не спутаешь. И всё это так приятно, так мирно. С мамой… Но что же это? Неужели здесь кто-то есть? В темноте говорят – зачем? Зачем говорят, а главное – с кем? Со мной не могут, тогда кто-то еще есть. Здесь. И почему я могу об этом думать? Для чего думать, если нельзя? Тут не может работать голова, разве человек соображает, когда умер? Однако же я никогда еще не умирала, поэтому не знаю. Наверное всё так и должно быть, и голоса тоже должны быть такими непонятными, отдаленными, словно разговаривают через водный пузырь… Что-то странное творилось в моей голове, что-то совершенно невозможное заставляло допускать всё ту же навязчивую мысль о возможности возвращения к жизни. Это в высшей степени неясное состояние не поддавалось логическому объяснению. Я могла думать, и осознание того, что всё еще могу соображать снизошло только сейчас. Очевидно, пока я – жива, но это ненадолго. Нахожусь между небом и землей, а сознание доживает последнее мгновение в холодеющем теле и продолжает крутить в затухающем мозгу всякие размышления. Много же их у меня. Опять слышу неразборчивую речь, совсем тихую, но кажется очень близкую. Кто-то определенно говорит. Немцы, что ль? Нет, непохоже на ихнею. Эта какая-то другая. Разобрать слова не представляется возможным, но я нутром чувствую, что это точно не немецкий. Он иной – жесткий, холодный, – а этот притягивает к себе, заставляет попытаться понять, о чем ведётся разговор. Господи, и о чем я только думаю? Не о том, что действительно важно. А что важно перед смертью? Я не знаю, но, кажется, это мерещится мне. Похоже на бред. Вот, всё и смолкло. Значит – почудилось. Я теперь одна и если еще не испустила дух то вскоре это непременно должно произойти. И тогда я уже не смогу думать. И уж более ничего не услышу. Всё растворится и уйдёт, я навсегда перестану тревожиться, получу заслуженное успокоение, забудусь сладким сном. Скорее бы… Я ведь заслуживаю этого? Правда? Разумеется… И мне плевать, что это грех, быть может, один из самых страшных. Всё равно. Это больше не может продолжаться, не может больше меня убивать – ничего не осталось. Уже просто нет ничего – изничтожили всё, что было. Но они за это ответят. Каждый ублюдок получит то, что он заслуживает по своим зверским деяниям. За меня, за всех – будет наказан свыше, не посмеет уклониться, если не от человечного, то от божественного правосудия, уж точно. Всякая тварь получит по заслугам и… Вновь мои мысли обрываются; что-то мешает, сбивает. Эта речь. Ничего не разобрать. Мне хотелось, чтобы этот бессвязный лепет более не появлялся. Он стал всё больше раздражать и лишать сосредоточения на последних, главных, еще пока понятных и разборчивых мыслях. Вскоре они прекратят быть столь явственными, уступят место отрывочным, безумным, лихорадочным. А потом вовсе исчезнут, потухнут вместе с разумом, погрузятся во мрак, более никогда не возобновив жизни в умерщвлённом теле. Уснуть и не проснуться – так я хочу… Что-то холодное, как будто липкое хватает меня за горящее запястье, заставляя волну озноба прокатиться по телу и тут же рассыпаться мурашками по всей коже.   Неужели?… я чувствую?   Разве такое может быть?   Нет. Совершеннейший бред, галлюцинации, иллюзия. Я мертва и, надо полагать, это всего лишь остатки уходящего сознания пытаются воссоздать картину земной жизни и в последний раз позволить мне ощутить собственное тело. Но отчего оно такое странное?   Горячее, жаркое, сухое.   Зачем же мой мозг воскрешает именно эти чувства? Вместо легкости и свежести – тяжелую, давящую духоту. Это, отнюдь, не приятно, а вовсе и наоборот, до ужаса противно. Даже… несколько пугающе.   — У ней лихорадка, — это русский?   Бог мой, я не ослышалась? Это действительно русский? Говорят на нем!   НА РУССКОМ!   Боже, как давно мне не доводилось слышать „свою” речь – такую родную, ни с чем несравнимую, единственную на свете, самую прекрасную. Мои глаза закрыты, я силюсь их открыть, – веко дергается и едва-едва приподнимается, безнадежно опускаясь обратно.   Жива ведь. Жива!   Дышу, слышу, чувствую!   И видно у своих. Наконец-то рядом с ними, с русскими, родными. Может я и поспешила с тем порочным, гадким желанием. Определенно – оно было ошибкой. Я жива и у своих! Ведь это замечательно! Спасибо… Я открываю рот, но не могу произнести ни слова, дикая жажда мучит меня так, что язык присох к гортани, и из горла вырываются лишь нечленораздельные звуки.   — Вот дела! — удивленный женский голос раздался над самым ухом, заставив поморщиться от чересчур громкого восклицания. — Девчоночка-то очнулась, Николай Васильич, подите сюда.   — Не шумите вы так, — мужской был с характерным старческим скрипом, чуть дребезжащим и слабым от возраста, однако не вызывал отталкивающее впечатление, а казался крайне добродушным и мягким. — Евдокия Ефимовна, попросите-ка лучше теплой воды.   — Да вы ж сами знаете… — Идите, я вас прошу. Доноситься звук неторопливо шаркающих шагов и хлопнувшей дверцы где-то сбоку. Затем я почувствовала, как мужчина раздвинул мои тяжелые веки и посвятил в глаза фонариком. Дождавшись реакции зрачков на свет, когда я резко заморгала, он удовлетворенно разогнулся.   — Слышите меня, понимаете? — я медленно кивнула и постаралась получше разглядеть его лицо.   Это был человек лет семидесяти, худой, бледный, с редкими, посеребренными волосами, с небольшой аккуратной бородкой и с уставшим лицом, которое пересекало множество глубоких морщин. Мужчина был одет в белоснежный халат, а на шее у него висели очки с толстыми круглыми стеклами. — И как же, Вас, такую-то угораздило ввязаться во всё это? — его светлые глаза смотрели на меня с сухой грустью. Он не ждал, что я отвечу на вопрос. — Бедная девочка. Какая разница, бедная я или нет? Если всё уже хорошо. Всё позади. Я с ними. Я была услышана.   — Вот, как и просили, Николай Васильич, — в следующую секунду рядом с врачом возникла низенькая кругленькая женщина с белой косынкой медсестры на голове. Она всучила мужчине миску с бултыхавшейся на дне жидкостью и, на озадаченное лицо доктора, проворчала. — Немчура воды-то только на своих отписывает. Я ведь ослышалась? Мне вправду захотелось, чтоб это было так или чтобы сказанное вернулось туда, откуда оно вылетело. Не может быть. Какая немчура? Причем здесь они? Вы же русские? Нет разве? Объясните же мне, что за чепуха здесь творится! — А вы, Евдокия Ефимовна, просили-то для кого? — он отставил миску на рядом стоящую тумбу. — Известно дело — для девчонки. Для кого уж просить-то тут. — Для себя надо было, для себя, — мужчина вздохнул и полез в глубокий карман халата, выудив оттуда небольшую флягу. — Да они и «для себя» хрен плеснут хоть каплю. Всё у них, бишь, высчитано да вымерено. По распорядку ихнему, выдуманному. Тьфу ты, черт бы побрал этих гадин, — выражение её лица было такое, словно она собиралась сплюнуть, но вовремя сдержалась. — Вы бы поосторожнее были со словами. — Да эти твари всё равно по нашему не щебечут. На своем, «поганьем», гавкают, сволочи, — ответила женщина и нервно поправила косынку, сделав узел покрепче. — И всё же, аккуратнее. Договоритесь, сударушка, договоритесь как-нибудь, — доктор открутил крышку и подошёл ближе к постели, на которой лежала я. — А теперь, помогите-ка мне. — Вы это что же вздумали, Николай Васильич? Свою воду отдать этой зараз… — Меньше рассуждайте. Я вас попросил, так будьте любезны выполнить то, что требуется, — в его голосе сквозило плохо скрываемое раздражение. — И без лишних замечаний было бы крайне желательно. Женщина фыркнула сквозь сжатые губы, но всё же поспешила приблизиться ко мне. — Держите, — он передал ей сосуд с водой, а сам бережно подложил под мой позвоночник ладонь и легонько приподнял, заставляя тело принять практически вертикальное положение. Я застонала от боли в спине, в бедре, в… везде на самом деле. — Ну-с, голубушка, пейте. В горло мне полилась прохладная вода, я закашлялась, но тут же принялась жадно её глотать, подставляя растрескавшиеся губы животворному потоку. Вода! Чистая! И мне это явно не мерещится, всё по-настоящему. Как долго пришлось ждать этого, но мое мучение вознаграждено. Я могу утолить жажду. Отпивала слишком большое количество, кашляла и вновь глотала, словно боялась куда-то опоздать, капли стекали по подбородку, но я их совершенно не замечала, наконец добравшись до долгожданной и такой спасительной влаги. Всё в этот момент отходило на второй план, все мои мысли были сосредоточены на свершившемся чуде, хотя прежде, я бы посмеялась над тем, кто пытался бы доказать мне, что такая на первый взгляд незначительная мелочь может принести человеку необъяснимый прилив блаженства. Я поистине никогда не радовалась так сильно, как в этот миг. Даже в тот момент, когда удалось вырваться из лагеря на свободу – не была столь счастлива, как сейчас. Ещё, еще и еще. Хочется пить, без остановки. По телу разливалось нечто, согревающее душу и сердце, пробирающееся глубоко внутрь и заставляющее сжавшееся нутро расслабиться. Разве не прелесть? Неужели же это всё взаправду и настоящее? Ведь не могло же оно быть настолько реальным, таким четким и таким приятным. Как будто сон заветный снится. — К счастью, обезвоживание еще не достигло катастрофического состояния. Поразительно, как организм этой девочки крепок, — когда фляга опустела мужчина так же плавно вернул меня обратно, как и поднял. — И всё-таки, не надо вам было жертвовать своей частию. — Я сам решу, что и чем жертвовать, Евдокия Ефимовна, — он помолчал, как бы в  раздумье, потом отступил в сторону и расстегнул халат. Из-под белого одеяния выглянула свободная серая рубаха навыпуск и коричневые штаны, заправленные в высокие сапоги. Николай Васильевич отвернул воротник и достал изнутри крохотную ампулу. Брови женщины вздрогнули в лёгком удивлении, и она неодобрительно склонила голову набок. — Откуда это у вас? — А вы додумайте, — мрачно хмыкнул доктор. — Вещь полезная, особенно в теперешнем случае. — И вы всё так же спустите это на нее? — в меня уперлось недовольное лицо с волевыми горизонтальными морщинами на лбу, тонкими поджатыми губами с прямыми вертикальными складками и усталыми, отекшими глазами. — Евдокия Ефимовна, да чем же она вам не угодила-то? — он отошел к противоположной стене, где находился длинный стеллаж, заставленный различными коробками. Быть может стоит и на меня обратить внимание? Они разговаривали в моем присутствии так, будто меня вообще не существовало рядом с ними. Мужчина, который несколько минут назад удостоверился в том, что я могу разобрать слова, а мой мозг – обработать их, – сейчас, кажется, и не думал об этом. Разве это прилично? Любой бы расценил это, как знак неуважения, как, собственно, расценила и я, и пускай исходил этот знак от человека в несколько раз старше самой меня. Но почему это должно быть правильно? Независимо от условий, в которых мы находимся. Так, кажется, неуместно вести беседу. Это вызвало легкое раздражение, хоть я и понимала, что не смею его испытывать по отношению к человеку, спасавшему мне жизнь. Однако, кто может совладать с нахлынувшими чувствами? Иной в силах, но я сейчас определенно этого не могу сделать. — А вот чем. Шакал этот, Бергер, уж очень был озабочен девчонкой. — Кстати об этом, раз он был озабочен, то следовало бы предоставить для лечения раненой условия получше, нежели те, каковые имеются теперь, — врач вновь приближается к постели, в сгиб локтя впивается игла. Я морщусь от боли и пытаюсь сообразить, что это мне вкололи. Лекарство же? Заставляю себя не думать о вероятности чего-то иного. Успокаиваю мыслью, что всё это паранойя и вообще смахивает на помешательство. Ну, кому здесь надо меня убивать? Если и есть кто, то точно не те люди, которые сейчас стоят передо мной. Они помогают, а разве когда помогают – могут убить? — А эт вы, Николай Васильич, уж сами идите к этому гаду и выясняйте. А я считаю, что неспроста её сюда приволокли, да еще и выходить наказали. Вот. — Посмотрим, Евдокия Ефимовна. Посмотрим. А я всё же врач и моя профессия обязывает помогать любому, кто нуждается в медицинской помощи. — Даже фрицам? Он поднял на нее свое бледное и почти грустное лицо и ничего не ответил. С минуту помолчали. Мне показалось, что лицо доктора приняло какое-то болезненное выражение, словно судорога прошлась по иссыхающим от старости мышцам, искажая черты его гримасой то ли злости, то ли страдания. Медсестра и врач глядели друг на друга во все глаза, но так и не проронили ни слова. — Идем-те, ей нужен покой. Дверь притворилась на крошечную щелочку, а медленное шарканье ног еще долго раздавалось в моей голове, будто бы отражаясь от стен комнатушки, в которой я помещалась совсем одна. И всё-таки это было не то спасение, о котором я так долго грезила.