Узница дьявола

Идти было неудобно. Рана в простреленной и не успевшей зажить ноге давала о себе знать четкими пульсирующими волнами, которые опоясывали забинтованное бедро и обжигали его острой болью. Голова кружилась неимоверно, словно я мчалась на карусели постепенно разгоняющейся в темноту, а перед глазами стали плясать разноцветные пятна.   Вот-вот и упаду.   Стала считать вздохи, надеясь, что меня не стошнит прямо в коридоре, по которому я шла, усердно подгоняемая двумя немцами сзади, за что им, к слову, отдельная благодарность. Собственно, как и за то, что решили скрутить мне руки. Да так постарались, кажется, что еще впридачу ко всему имеющемуся сломали добрую пару костей, потому как заломили-то знатно. Ничего не скажешь, на совесть постарались гниды – веревкой связали.     И куда опять ведут? Неясно. Что хотят? Никто ничего не говорит. Даже Николай Васильевич – и тот промолчал, не объяснил. На мой озадаченный взгляд лишь ободряюще кивнул, не проронив ни слова. Но смотрел так грустно, будто прощался со мной навсегда, будто я не вернусь уже и оттого складывалось ощущение, что меня и впрямь ведут на казнь, вот только теперь по-настоящему. Все вокруг знали это, но не хотели сказать мне об этом. И так тихо было, так пусто, безлюдно везде и в коридоре, по которому я чуть ли не ползла, что мне вмиг захотелось ринуться куда-нибудь в сторону. Забиться в угол и не вылезать оттуда, покуда не придут свои, не объявят об освобождении и не обнимут по-дружески так, как только русские умеют обнимать: крепко-крепко, сердечно, по-родственному, словом, от всей души. Как материнские объятия… «И почему ты не со мной? Почему?» Пока я боролась с охватившей меня горячкой, то живо представляла моменты, когда почти могла осязать её руки, дотронуться до мраморной кожи, чувствовать взгляд, видеть искрившиеся радостью глаза и слышать заливистый смех. И как мне тогда хотелось уткнуться в её грудь, почувствовать родной запах и… выплакаться! Громко, навзрыд, словно маленький ребенок. Так можно было только с ней. До последней слезинки, до последнего всхлипа – всё лишь с ней. И понимание, что я скорее всего больше её никогда не увижу накатывало каждый раз, как моё сознание, измотанное лихорадочным состоянием, высвобождалось из плена таких настоящих и манящих к себе образов. Я начинала стонать; так тихо, почти совсем беззвучно. Но этот стон казался мне ужаснее чего бы то ни было. Даже хуже боли. Потому что причиной ему служил внутренней недуг, душевный, который уничтожал меня изнутри. Это было намного больнее, чем физические измывательства, которым я подверглась, да и еще, определенно, подвергнусь вновь. Но на что же я надеялась, идя на эту войну? Честно – сама не знаю. Хотела помочь, да уж лучше от такой помощи отказаться – саму спасать надо. Кажется, я не относилась к тем, кто шёл на войну сознательно. Они, без сомнения, так же страдали, как и обычные солдаты, но… душевно были спокойнее, потому что знали зачем они воюют, для чего это всё. Я же… я же понимала, однако отчего-то совсем не могла причислить себя к тем, кто действительно борется, к тем, кто ничем не чуждается и идет только вперёд. А я? Я жалкая и беззащитная, страдающая от собственных моральных установок, своих внутренних переживаний и от неподготовленного к развернувшимся кошмарам сознания, оттого не способная даже нормально убить. Ведь сейчас они так близко, дышат мне в спину, тыкают дулом автомата, а у меня ничего нет, чтобы им противопоставить. Разумеется, могу наброситься на них и с голыми руками, но каков в этом толк? Сразу же откроют огонь, да и с «голыми» это я преувеличила – связана же. Если бы у меня был хотя бы нож, но его ведь нет… И я ничего не могу сделать, лишь покорно следовать туда, куда меня собираются доставить. Может сейчас и вправду настал тот момент когда мой жизненный путь прервется? Может всё-таки ведут на расстрел? Однако, если бы так и было, то меня бы не отправили на больничную койку – прихлопнули сразу же. Нет – не убьют. После того, как потратили еду и лекарства – точно нет. Им что-то нужно от меня, что-то важное… Правда, как эти твари поняли, что я могу им дать это важное? Глупо было бы надеяться на то, что беглянка из концлагеря сможет поведать информацию, которая бы имела весомое значение, а впридачу, еще и основания для того, чтобы показаниям возможно было доверять. Разве, что – как удалось сбежать? Или надеются на то, что, если ты женщина, то непременно падешь ниц перед ними. Вот только это не в наших обычаях. Падают другие; кто не способен, кто боится, кто готов продать свою Родину, свою душу этим мразям за то, что их накормят и оставят в живых. А эти поганцы пользуются безмозглой наивностью других, потом же без тени сожаления нарушают данное слово. Просто потому что им глубоко плевать, насрать на тех, кто не достоин жизни. Хотя сами-то… что? Разве достойны? Просто смешно. Я оказываюсь у двери, на которой красуется металическая табличка с выгравированными буквами: «Главный врач Орлов Николай Васильевич». Бедный мужчина. Мне казалось, что несчастнее человека не сыскать среди тех, с кем мне довелось здесь познакомиться, в чем я впоследствии смогла убедиться. И оттого во мне поднималась волна горького сожаления по отношению к некогда уважаемому доктору, а сейчас лишь рабочей силе в руках поганых захватчиков. Однако, по хорошему, я не должна была испытывать таких чувств к тому, кто добровольно согласился помогать немцам, о чем очень часто упоминала Евдокия Ефимовна, приставленная ко мне, дабы следить за улучшениями физического состояния. Хотя она и обо мне говорила нечто похожее, так что её бормотание я пропускала мимо ушей. Ведь женщина тоже служит фрицам, однако на этот факт не обращает внимание – сама невинность, значит? Как-то это несправедливо осуждать других, не смотря при этом на самого себя. Меня такое отношение слегка раздражало, поэтому я, по обыкновению, молчала в присутствии невыносимой мною женщины. Да и она, кажется, сама не шибко интересовалась моими помыслами, только под нос себе бормотала какие-то ругательства и недовольство делами немецкого офицеришки, прозвание которого я не могу припомнить. Стук в дверь, отразившийся, как показалось, от каждой поверхности длинного коридора, заставил меня оторваться от созерцания таблички со знакомым именем. Изнутри послышался звук шагов, какая-то возня, а следом резкое и громкое разрешение войти. Проём становится свободным от деревянной преграды и я буквально влетаю в образовавшийся проход, обязанная столь необычайной учтивостью своим персональным сопроводителям. Приземляюсь на живот. Слава богу не на спину, ведь там то у меня связаны руки, одна из которых к тому же сломана. Перед глазами мелькают разноцветные мушки, а боль расходиться по телу и оседает в бедре. «Мне кажется или рана стала кровоточить?» — Поднять! — низкий мужской голос было слышно чересчур чётко. «Интересно этот гад знает, как я ненавижу немецкий?» Меня возвращают в вертикальное положение и… о надо же – усаживают на поскрипывавший табурет! — Свободны. Дверь хлопает с другой стороны и я остаюсь один на один с фрицем. Повисает звенящая тишина, которая давит на барабанные перепонки; я слышу удары собственного сердца, отчётливо раздающиеся в моей голове. «Что он хочет? Молчит мразь, выжидает чего-то». Безмолвие прерывается легкими шагами, я смотрю в пол и взглядом натыкаюсь на идеально вычищенные носки темных сапог. Но глаза не поднимаю – вот еще! Подходит и останавливается. Чувствую, как пристально изучает мою сгорбленную фигуру и продолжает молчать. «Говори же уже! Что надо?!» Пол скрипит сбоку, а затем и сзади – обходит табурет. Кончики пальцев начинают подрагивать, ладони покрываются ледяной испариной. Немец за спиной – не к добру. «Зачем обошел и что там собирается делать?» До ушей доносится щелчок раскрывающегося ножа. Сердце у меня пропускает сразу несколько ударов и падает куда-то вниз, глаза широко распахиваются, дыхание прерывается. «Сейчас убьет. Зарежет, как разбойник. Да неужели!? Взаправду? Всё кончится здесь и сейчас. Ну и – хорошо». Сжимаю трясущиеся пальцы здоровой руки в кулак; бедро неистово пульсирует, отрываю глаза от выступившего в полу ржавого гвоздя, перевожу на ногу – точно стало кровоточить. Подол длинной серой рубахи окрашивает небольшое розовое пятнышко, которое со временем будет становится всё больше. «Но это же уже неважно? Правда?» По лицу стекает первая капля пота, затем вторая. Я прикрываю глаза и пытаюсь глубоко вдохнуть. «Бей». По спине проходят маленькие противные мурашки. Живот скручивает боль, словно он уже нанес свой смертоносный удар. «Не хочу так долго ждать. Что он медлит? Пусть наконец уже решится! Он же фашист. Такой не станет долго думать – сделает всё предельно быстро и четко. А это что же? Ну вот что? Да что он стоит-то!?» Подходит совсем вплотную. Ощущаю, как холодное лезвие касается пальцев, а затем проходится по пылающей от напряжения коже ладони. Однако притрагивается к телу совершенно мягко, не давит, не втыкает по саму рукоять. Лишь аккуратно проводит. «Сукин сын. Бес. Сраный придурок. Что ты делаешь! Какого черта! Убивай! Ты должен убить меня сейчас, так сделай же это нормально! Как положено! Делай, ублюдок! И быстрее!» В следующую секунду немец поступает так, как я точно от него не ожидаю. Нож разрывает обмотанную вокруг рук веревку и высвобождает их из неудобного и уязвимого для меня положения. Ужас. Я подскакиваю, словно ошпаренная, забывая о всяком кровотечении. Однако тут же падаю на твердые доски от такого резкого подъема и охватившей ноги слабости. «Проклятие, и откуда она только взялась? Ну черт же с ней. Главное, что теперь я повернута лицом к немцу. Это самое важное». Я еще не успела увидеть его головы, как и фигуру в целом, но то, что он произнёс через мгновение заставило короткие волосы на моей голове встать дыбом и чуть ли не потерять дар речи от услышанного: — Пожалуйста, не бойся меня. Я не сделаю тебе больно, Маргарита. И вот же какая штука – всё это было произнесено на чистейшем русском.