Все дороги ведут в Арктику

То, что они находятся очень и очень далеко от родных краёв, становится Дриму поразительно понятно только сейчас, в сырой холодной одежде на сыром и холодном матрасе в преддверии рассвета. Самые морозные минуты ночи — почти утра — разбудили смертельно леденящим прикосновением к лицу. Это четвёртый-пятый час утра, время, когда по какой-то поразительной закономерности умирает больше людей, время, в которое Дрим просыпается, но не может пошевелиться, потому что холод и мрак, его окруживший, грозится впиться в кожу тысячами раскалённых добела игл. Эта деревня на широте старого доброго Логстедшира, полного неприветливыми северными ветрами, нагоняемыми с моря — Дрим помнит это чудное место, как будто был там вчера. Помнит, что рассвет там ранней осенью наступает не в пять-шесть часов, а только ближе к обеду — и то при условии, что облака к этому времени разойдутся, а небо прояснится. Воистину дерьмовое местечко. Дрим сдерживает мученический стон и пытается сесть в кровати, попутно стараясь отцепить от себя обвившиеся вокруг его талии руки всё ещё крепко спящего товарища. Дэйв недовольно глухо урчит сквозь сон — конечно, мало удовольствия в потере тёплой грелки под боком. И надо бы его растолкать, чтобы не окоченел ранним неприветливым утром, да и самому освободиться, но для этого нужно себя по частям собрать для начала. Они уходят из деревни, когда небо окрашивается кроваво-багряным, восхитительным ярким светом.

***

После обеда облака, до этого лишь только мрачно нависавшие над землёй и давящие на голову чем-то непонятно-тревожным, всё-таки разразились мелкой противной моросью. Недостаточно сильной, чтобы в панике искать укрытие, и недостаточно слабой, чтобы хоть какое-то желание продолжать путь оставалось. А ещё капли практически мгновенно намочили траву и колосья, поэтому до бедра штаны промокли насквозь и мерзко липли к коже, а плащ потяжелел и стал неприятно оттягивать плечи. Дэйв без конца фыркал и пыхтел за спиной, раз за разом протирая очки от дождевых капель, но почему-то упрямо не прятал их за пазуху. Они свернули в поля и шли в полном молчании ещё до того, как начал моросить дождь, поэтому и встретили его на открытой местности, оставленные всем ветрам и ливням на растерзание. Деваться было некуда: вокруг километры и километры полей и лугов, а на дорогу возвращаться себе дороже. Ещё утром, когда они только отошли от деревни, их почти нагнали пятеро всадников. В том то и дело, что почти: Дэйв, как раз таки заметивший их самым первым, мгновенно утянул Дрима с дороги в перелесок, где они пропустили мимо незнакомцев. Были ли это разбойники, просто спешащие куда-то такие же, как они, путешественники, или, не дай Боги, охотники СМП — они не знали. Не проверяли и, решив не рисковать, на дорогу больше не возвращались. И к чему их это, собственно, привело. Дрим, в принципе, ничего против дождя не имел. Недолюбливал — да, но ввести в такое потерянное мрачное состояние простая непогода его бы не смогла. Ни грязь под ногами, ни мокрая голова, ни холод, очевидно, пришедший с первым предвестником проливных осенних дождей, ни даже внезапная незапланированная встреча не были слишком большой причиной тревоги, прочно сковавшей сердце парня и не отпускавшей с самого утра. Зуд где-то у диафрагмы, подрагивающие в лёгком треморе руки, скачок сердцебиения — Дрим не знал, на что на подсознательном уровне так реагирует. Инстинкт «бей или беги» разыгрался на полную, заставляя чувствовать себя максимально некомфортно, ведь проявился сейчас он абсолютно невовремя — по факту, опасности не было. Всё было спокойно. Все живы. Однако серебряный колокольчик истошно без конца надрывался в его голове. Интуиции беглец привык доверять, ведь если бы не она, сейчас бы он не шёл по этому грязно-жёлтому полю в морось, сейчас он бы, скорее всего, гнил в земле, поэтому причин не доверять ей у него не было. Что-то произойдёт. Дрим сжимает рукоять меча так, что холод металла чувствуется даже сквозь плотную перчатку. Что-то обязательно произойдёт. Судя по напряжённому молчанию за спиной, Дэйв разделял его мысли. Не сговариваясь, они идут вперёд быстро и в тишине. Чистое поле располагает к себе, помогает себе довериться, ведь взор не закрывает ничто, и никто не может спрятаться в кустах или за стволами деревьев, которых здесь как раз и не было. И именно поэтому они скользили по ниве, невольно нагибаясь ближе к земле и постоянно кидая напряжённые взгляды по сторонам. Не слишком обращая на это внимание, Дрим делал шаги шире и быстрее — и Дэйв, как ни странно, не отставал, Дрим чувствовал его напряжённое горячее дыхание на затылке даже когда он срывался на рысь. Чем раньше они пересекут поле, открытое пространство, чем раньше они доберутся до какого-нибудь леса или болота, тем лучше. — У меня плохое предчувствие, — Дрим почему-то решает поделиться, будто от того, что он озвучит этот факт вслух, ему станет легче. Не стало. Дэйв согласно мычит, поравнявшись с ним. — Аналогично. Доберёмся до следующей деревни, и я предлагаю залечь на дно. Либо же возьмём севернее. — Не стоит. Перемёрзнем, — коротко отзывается парень. — У нас нет ни одежды, ни оружия, ни запасов, ни денег на это всё. Придётся держаться больших дорог. — Рискуем, — замечает парень. Дрим кивает так, как будто этот он давно уже принял и теперь предпочитает не волноваться по этому поводу. — Рискуем, — согласно повторяет он. — Выбора нет. Здесь мы хоть можем как-то избежать встречи с моими преследователями, а от холода мы, увы, никуда не денемся. Диалог заканчивается сам собой, и они идут в напряжённом молчании дальше. Сил разрядить обстановку нет ни у одного, ни у другого, тем более атмосфера не располагает. — Пообещай мне, что что бы ни случилось, ты не будешь нарываться, — глухо, будто сквозь воду, доходит до слуха, бьёт в спину морозным порывом. Ошарашивает настолько, что Дрим не может ни понять, ни нормально отреагировать. — Что? — Ничего. А теперь на землю. Чуть запоздало Дрим слышит отдалённый если не цокот, то шебуршание и чавканье чего-то громоздкого по мокрой траве и земле. Не понимает, что это, потому что шелест дождя всё заглушает и через уши в голову проникает, оставаясь в мозгах влажным морозным чувством, но на мокрую грязь падает грудью беспрекословно, даже раньше, чем его за собой туда же за плащ дёрнут, раньше, чем он успевает увидеть или почувствовать, что их нагоняет. Дрим понять так самостоятельно и не успевает, но по движению чужих губ читает — охотники. И его на мгновение охватывает ужас. Что-то острое и клокочущее подбирается к горлу, пока парень теряет способность дышать — не надолго, конечно, но он всё ещё чувствует, как в иррациональном страхе сжимается желудок. Хочется встать. Рвануть так быстро, чтобы не успели понять, а там и скрыться, исчезнуть, как он это обычно делал в невыгодных ситуациях, пропасть из виду. От столь опрометчивого поступка его останавливает напряжённое лицо напротив, чужая рука на спине, прижимающая к земле, и то, что стрела в спину нагонит его гораздо быстрее, чем он успеет хотя бы отбежать на достаточное расстояние. Хочется смеяться. Они в западне. Он теряется. Перед глазами снова темнеет, а дыхание скрадывает паника. Ему так чертовски сильно надоело бояться за свою жизнь и понимать, что её в его состоянии может оборвать вообще всё, что угодно. Что у него больше нет второго шанса, ибо все их растратил в пустую. Как и все живые существа, он чертовски сильно боится смерти. Его не ожидает там, на той стороне, абсолютно ничто. В тёмных, почти чёрных, винных глазах нет ничего, кроме слепого спокойствия. Дрим не видит ни блеска, ни своего отражения в зрачках — удивительный феномен, так его до этого сильно напрягавший. Проклятый взгляд, смертельно бледное лицо и тонкая полоса губ. Почему-то успокаивает. Он не видит своего отражения, потому что его темнота глаз поглощает и выпивает до дна, кажется, вместе с душой. Удаётся стабилизировать дыхание и отчаянные слёзы подавить, потому что спокойствие покойника, как ни странно, заразительно. Не до конца — ком в груди никуда не пропадает, а руки донимает мелкий тремор — но хоть как-то. Дэйв не меняется в лице, когда хрип лошадей слышится совсем рядом, а поскрипывание друг о друга пластин нагрудников звучит будто над головой. А потом прямо перед головой Дрима в землю впивается стрела. Они вскакивают на ноги синхронно, отшатываясь прочь в высокие колосья. В голове гудит так отвратительно знакомо, взгляд не сфокусировать — точнее, он умудряется это как-то сделать сквозь тошноту и плывущую перед глазами картину, но абсолютно не на том, на чём стоило бы. Например, на смотрящий прямо ему в переносицу наконечник арбалетной стрелы. В голове до смешного легко выстраивается глупая аналогия с загнанным в ловушку раненным волком. Такой же дикий, такой же ненавидящий всё и такой же до безумия напуганный. Взгляд мечется от одного всадника к другому. Шестеро. У всех обнажены переливающиеся фиолетово-чернильным клинки, и Дрим чувствует себя пригвождённым к земле недрожащей стрелой. Прекрасно. Шесть ребят в незерите. Просто, чёрт возьми, великолепно. — Дрим, — сбоку утробно шипит Дэйв, стараясь сделать это максимально незаметно, но всё равно пугая Дрима до внезапного вздрагивания. — Чем быстрее ты обнажишь меч, тем больше у нас шансов на выживание. Дрим нервно дёргает плечом, будто просыпаясь от чего-то пленительного и вязкого. Теперь получается воспринимать реальность чётче, достаточно ясно, до боли в голове от въедливого запаха мокрой травы и дождя, от того, как он быстро переводит взгляд с одного на другого, не имея возможности остановиться на чём-то конкретном. Рука быстро тянется к скромно ютящемуся на бедре мечу, да там и застывает. Нет. — Нам было приказано доставить беглеца до Л’Манбурга живым, но это не значит, что если вы, ребята, не будете дёргаться, вам не будет худо, — слова командира отряда звучат до мерзкого снисходительно и ласково, пока сам он выделяется из общей группы, гарцуя на нервически фыркающей лошади. — Дрим, — напряжённее и уже громче повторяет Дэйв, и звон слышится в его голосе. Нет. Нет-нет-нет-нет… Пальцы, задеревенев, не двигаются. Рука болит от перенапряжения, дрожит в отвратительно гадком приставшем треморе, и он ничего не может сделать. Нет. Он не может. Он слаб. Руки не выдержат, переломятся, он задохнётся-задохнётся-задохнётся, он не может больше сражаться. Он не может прикоснуться к мечу, потому что ему больно почти что физически. Он не сделает ни взмаха, ибо клинок из слабых и в большинстве своём неправильно сросшихся пальцев выскользнет в то же мгновение. Он забыл, он ослаб, он больше не хочет. Нечто внезапным порывом толкает в грудь и куда-то в плечо, и Дрим неуклюже падает навзничь, наслаждаясь всей прелестью американских горок в своей собственной голове. Когда способность видеть и обрабатывать визуальную информацию к нему возвращается, первое, что Дрим видит, это Дэйв, грациозным широким жестом сдёргивающий того самого бравурного командира с коня и обезоруживающий его Дримовым, чёрт возьми, клинком. Дрим не находит в себе сил даже на вздрагивание, когда чужой меч падает меньше чем в полуметре от его ноги, а Дэйв смотрит в глаза с такой свирепостью, что парень теряется. — Если ты хочешь жить, то бери этот грёбаный меч в руки и сражайся, размазня, — шипит попутчик, а в следующий момент уже ловко и сильно, не так, как это должен делать девятнадцатилетний на вид парень, отражает чужой удар и, не обращая впредь на Дрима внимание, ныряет в гущу битвы. Дрим прожил долгую жизнь. Отпраздновал своё двадцатишестилетие, как никак. Не думал, что, в принципе, проживёт так долго, потому что в голове того, молодого, чутка ветренного хаотичного идеалиста не было ничего, кроме скромных планов на будущее и каких-то мимолётных идиотских идей, которые исполнялись практически сразу. Тогда у него было о чём беспокоиться. Например, м-мм, например, о семье? У него не было братьев и сестёр, из родительского дома он сбежал после своего одиннадцатилетия, и для него не было людей важнее, чем его новообретённые друзья. Двое таких же бешеных авантюристов, в чью компанию парень вписывался так же идеально, как последний осколок фарфоровый подходил разбитой и вновь собранной фигурке. Они были его опорой в сложные времена, во время упадков и панических атак, и он был готов отдать за них жизнь. Делить с ними всё, что имел сам, быть всегда рядом и ненавязчиво предлагать свою помощь, урчать излишне холодными ночами колыбельные на благозвучном булькающем эндеврите, который был для него настолько же родным языком, как и английский. Но он, наверное, был слишком опрометчив и доверчив. И слишком мало понимал в человеческом общении, чтобы никогда не ошибаться в людях. Второй вещью, которую он намеревался защищать до последней капли крови, был его дом. На самом деле, Дрим никогда не лелеял идею остепениться, поселиться где-то на отшибе и завести с дюжину маленьких Дримчиков, уж больно свободолюбив и хаотичен был. Однако за территорию, которую вызвался защищать и контролировать, был в ответе. Километры и километры земли, куча деревень, городов, маленьких стран были на его плечах — это давило как физически, так и ментально, но он принял это, он должен был контролировать это. Ради безопасности не только своей, но и всех проживающих здесь. Хотя, может быть, да, он увлёкся. Он всё ещё был молод, горяч, пусть и достаточно мудр для двадцатилетнего мальчишки, но опыта ему значительно не хватало. Он не знал, как поступать в тех или иных ситуациях, и делал так, как знал. Очевидно, он ошибся. Последним, что он охранял так, как пиглины не охраняют своё золото, был собственный рассудок. Дома он лишился — даже не смотря на то, что был всё ещё своим, что имел полное право жить на СМП, ощущения уюта и безопасности не оставалось. Последнее, что осталось — он сам. Мечтательный, самоуверенный, дерзкий и весёлый парень, лидер по призванию, талантливый, сильный и ранимый человек, которого в целях безопасности пришлось поместить на дно самого тёмного мутного болота, подобно золотому сокровищу, закопать в густой ил, оставив под кубометрами вязкой киселеобразной субстанции, заполнить это всё спутанными водорослями бредовых мыслей, дурацких идей и абсолютно ненужной информации, которую он цеплял из пространства, и которая, без прекращения крутясь и повторяясь в голове, спасла его в самый нужный момент (честное слово, именно этой защитной конструкцией, какой бы она ядовитой и опасной ни была, он был горд больше всего), а сверху весь этот зловонный супчик покрыть метровым слоем багрового льда, мутными бликами отражавшего солнце и не пропускавшего его на глубину, лучшей бронёй на свете, которая не давала ничему извне пробраться внутрь и ядовитой гадости, из которой теперь по большей части и состояла личность Дрима, вытечь на поверхность и отравить вокруг себя всё живое. Багровый лёд, как же забавно. Так чертовски иронично. А потом алый сошёл, иссяк, впитался в отравленный грунт и оставил после себя голубоватый прозрачный хрусталь с причудливыми вкраплениями воздуха и грязи. Что-то настолько искреннее и честное, что сквозь себя всю дрянь показывало. Что-то, что догадались быстро разбить — теперь это можно было сделать, теперь алмаз не крошился о багрянец, а незерит не стачивался. А потом болото осушили. Выдернули спутанный шевелящийся комок водорослей и сожгли в зловонном костре прямо на песке. Добрались до него. Теперь, всё, что у него есть — это последняя оставшаяся жизнь и свобода. Достаточная ли это причина, чтобы сражаться? Чтобы взять в руки клинок несмотря на непрекращающийся тремор и навечно оставшиеся в голове воспоминания о том, как правильно и как легко лезвие разрезало плоть — его плоть, — калечило и оставляло глубокие узкие раны, которые заживали крайне плохо? Дрим не знает. Он поднимает с земли клинок. У Дрима дрожат колени, когда он поднимается на ноги. У Дрима звенит в ушах, и мышцы сводит чем-то тянущим и болезненно-неподвижным, будто бетон в полость костей залили, и теперь он двигаться мешает. Он отражает чужой удар больше рефлекторно, автоматически, и отскакивает в сторону, приминая колосья, с почти что детским удивлённым восторгом из-за того, что помнит ещё что-то тело. Мышцы сводит в дискомфортной, но знакомой, ранее приятной боли, и будто открывается второе дыхание — уже не такое поверхностное, и в принципе глубокое, сконцентрированное, быстрое, такое, чтобы в преддверии битвы насытить всё тело кислородом, даже несмотря на то, что лёгкие, без упражнений ставшие вялыми и слабыми, болят тупой колючей болью. Парень удобнее обхватывает рукоять руками, пытаясь найти оптимально устойчивую позицию для себя. Приходится, однако, тут же уходить в сторону, парируя серию молниеносных ударов — банально встать на ноги ему не дают. Девица — шустрая, вёрткая, проворная, даром что в полной экипировке — не давала Дриму и вздоху сделать, с постоянной неудержимой яростью кружа вокруг него, с бараньим упорством пытаясь уколоть или задеть, да и целилась по самым незащищённым участкам с холодной точностью наёмника. Движения у неё резкие, отскакивающие, и поначалу она отступала от Дрима на шаг также, как это делал он — потом осмелела. Отвязаться от неё будет занятием проблематичным, но беглец пока не сдаёт позиции, даже несмотря на то, что руки бьёт отчаянный тремор, а мышцы из-за перегрузки начинают понемногу болеть. А потом что-то толкает его в спину, заставляет в неподдающейся объяснению панике отступить, пригнуться, уйти в сторону — и Дрим, честно, не может противостоять. Интуиция ли, морозная рука эфемерного покровителя ли сжимает сердце в приступе паники, отпуская почти мгновенно, а парень, в момент какого-то почти падающего ускользающего движения, который он в жизни не повторит, замечает, что на том уровне, где мгновение назад была его шея, свистит что-то тяжеловесное и определённо смертоносное. Мужчина на голову его выше с неприязнью скалится, вставая с нападавшей до этого девушкой плечом к плечу. Двое на одного. Как мило. Это слегка… усложняет работу. Дрим не жалуется — раньше приходилось хуже. Раньше он мог и в одиночку против дюжины наёмников, и из одной битвы в другую с головой, с неукротимой расчётливой яростью, раньше дикой, но такой, которую успели укротить и посадить на поводок. Только успевай глотать конфеты из золотых яблок — кстати говоря, гениальное изобретение, намного более вместительное и некрупное, нежели буквально яблоки — и латать царапины на шипастом нагруднике, оставленные чьим-то топором. Сейчас у него нет ни брони, ни знакомой вплоть до каждой потёртости рукояти меча в руке, ни разноцветных склянок с зельями, ни даже светлого гладкого дерева маски, которую он утопил в лаве сразу после того, как она раскололась — чтобы душу не травить. Сейчас он был поразительно нагой, пусть даже и закутанный наглухо в грубый грязный плащ, открытый, беззащитный — от того настолько слабый, что это мерзкое чувство, эта тоска в груди и животе пеплом оседала, превращалась в камень и тянула к земле. Под неё. До бедрока. Может, глубже. С километрами земли и породы над головой, чтобы его точно никто больше никогда не нашёл и не смел причинить боль. Дрим нервно облизывает пересушенные губы и перекладывает меч из руки в руку. Наёмники обходят его по кругу, медленно ступая по траве, с видом хищным и голодным, будто они не меньше чем волки, загоняющие косулю в смертельное кольцо. Дриму не нравится такое сравнение. Дрим не добыча — никогда не соглашался ей быть, — однако чувствует он себя точно так же напугано и совсем чуть-чуть отчаянно. Дрим не загнанная в ловушку лань, он — раненный старый волк, ослабший, беснующийся из-за кровоточащих ран, но всё так же опасный. Он показывает это, резкими злыми наскоками пытаясь сбить нападающих с толку, ускользая от ударов больше благодаря Божественной помощи и ещё не до конца сгинувшим рефлексам, атакуя парочку скользящими рубящими ударами, которые, к сожалению, только на нагрудники и другую защиту и приходятся. Адреналин не позволяет страху дойти до мозга — он оседает в горле мыльным пузырём, сбивая концентрацию и позволяя делать только короткие резкие глотки воздуха — зато, в конечном итоге, он растекается по конечностям и узлом завязывается в желудке. Дрим был реалистом, и сейчас он с абсолютной уверенностью может сказать, что им не выиграть. Им даже не сбежать. Нападающих больше раза в три — и пусть прежний Дрим справился бы с таким количеством, сейчас этого недостаточно. Их двое, и они ничего не могут сделать. Контроля и хладнокровия одного едва хватает, чтобы пытаться уследить за двоими противниками сразу — вряд ли он в ближайшем будущем сможет позволить себе проверить, как там его товарищ. Дрим не обнадёживает себя — скорее всего, он мёртв. На одной слепой самоуверенности и злости не продержаться достаточно долго, не с физическими возможностями Дэйва, да и к тому же, он охотникам ни на что не сдался. Надо было сдаться с самого начала, не пытаться тешить себя глупыми пустыми надеждами — может, тогда бы парень, не виновный ни в чём, кроме помощи беглецу, остался в живых. Сейчас уже поздно — сейчас он сможет попрощаться с Дэйвом только после того, как его обезоружат, свяжут и посадят на мокрую траву. Слишком рано Дрим отчаивается. Живым всё равно не дастся, в Пандору не вернётся. Дрим не чувствует себя в своей шкуре. Какое-то иступлённое эфемерное чувство накрыло с головой, будто одеялом, перекрыло доступ кислорода до приятной веселящей эйфории в голове — очень опасной лёгкости и запоздалого осознания происходящего. Его ещё не ужалили мгновенные уколы воительницы и не снесли голову удары её компаньона по одной чудесной случайности — только потому, что Дрим был безрассудным перфекционистом. Только потому, что доводил себя до истощения, оттачивая до абсолюта все движения, вбивая их в мышцы, кости, под самые, кажется, рёбра, чтобы сейчас, в решающий момент, каждая мучительная тренировка дарила ему лишнюю секунду жизни. Дрим не бросается в глухом отчаянии на противников, а скорее огрызается быстрыми широкими взмахами, стараясь держать их от себя на расстоянии. Рубящих мощных ударов он избегает по максимуму — потому что от волнения руки трясутся так, что что угодно может выбить у него клинок из онемевших рук. Парень перехватывает рукоять удобнее, ныряет вниз, избегая сильного замаха, отскакивает на пару шагов дальше в траву прочь от юркой девицы, с которой позволяет себе скрестить мечи. Он не думает о том, как низко пал, раз теперь способен сражаться только с девушкой на голову ниже него, он не думает о уязвленном самолюбии и изничтоженной гордости, потому что он чертовски сильно хочет жить. А потом они слышат глухой истеричный крик, который обрывается практически сразу. Девушка теряет контроль, поддавшись соблазну оглянуться, и Дрим не упускает такого шанса — лезвие точным выверенным движением входит в плечо между пластинами, и противница с криком падает на траву, сжимая раненную конечность ладонью. Дрим отступает на шаг — как никак, даже обезглавленный волк кусается — и поднимает голову, пытаясь понять, что происходит. Парень, нападавший на него до этого, медленно оседает на мокрую и взрытую сотнями шагов землю, бессмысленно зажимая сочащееся светлой кровью перерезанное горло, силится что-то сказать, но глаза очень быстро стекленеют, и мёртвое тело откидывается на спину. Виновник торжества брезгливо вытирает дримов меч о штанину мертвеца. Девица снова кричит — с уже большим холодящим ужасом в дрожащем срывающемся голосе, — и Дрим понимает, что смотрит она вовсе не на Дэйва. Она смотрит на лужайку чуть левее. Усеянную трупами, конечно же. Четыре бездыханных тела с перерезанными с хирургической точностью глотками, с головами, подрубленными так глубоко, что еле держатся на шеях, и с замызганной кровью бронёй. Убиты. Умерщвлены тощим мальчишкой, волочащим тяжеловатый для его рук меч по траве, пока сам он идёт по направлению к Дриму, который, к его же стыду, невольно отшатывается, но Дэйв не обращает на него внимания. Девушка кричит снова, когда он нависает над ней, но крик, как и в прошлый раз, обрывается невнятным бульканьем — Дрим не видит самого движения, но осознаёт, что она теперь тоже мертва. Он даже не может догадаться, как: проткнули ли ей горло, перерубили ли шею, или сделали ещё что. Дрим обводит взглядом бранное поле, окровавленную вырванную траву и потемневшую землю, шесть трупов, с которыми разобрался не он, и Дэйва, неловко поигрывающего не своим клинком. Так спокойно и расчётливо, даже, можно сказать, с фамильярной ловкостью. Что-то в голове со скрежетом встаёт на свои места, и так не вовремя проснувшийся мерзкий голосок подсознания шепчет что-то невнятное, такое же непонятное, как собственные мысли Дрима, но весьма и весьма очевидное. Дрим отступает на шаг и поднимает клинок. Дэйв — парень будет называть это «Дэйвом» — поднимает голову и выразительно выгибает брови, придавая своему лицу оттенок удивления. Не более. В глазах пустая засасывающая чернота и красноватый глянцевый отблеск, такой жирный и яркий, каким он может быть только у существа, нашедшего отраду и успокоение в кровопролитии. У Дрима дрожит рука от напряжения и волнения, и тремор передаётся дальше по лезвию, на самом кончике его достигая такого абсолюта, что в любой другой ситуации Дриму стало бы стыдно. Сейчас ему, в основном, страшно. Дэйв смотрит на кончик меча, и Дрим ждёт, что с минуты на минуту на его лице расцветёт мерзкая издевательская ухмылка, и он всадит дримов клинок ему под рёбра. Но парень поднимает глаза на него — смотрит прямо в переносицу, очень устало, очень напряжённо и удивлённо. Удивлённо — и правда. Будто не понимает, почему на него сейчас так испуганно скалят зубы. Будто про шесть тел, по полю раскинутых, полуобезглавленных, уже забыть успел напрочь, и снова с венцом невинной честности смотрит в глаза. Дриму тошно. Он на эти трюки больше не ведётся. — Дрим, слушай, я не думаю, что это- — Меч. На землю. Быстро, — обрывает его парень, выплёвывая слова резко и быстро, будто горох бьётся об стену. У него в глазах ужас — такой первобытный страх любой птицы перед ястребом, ужас и трепет смертного перед чем-то, что он не понимает. Дрим давно варился в подобном дерьме, так долго, что искренне считал, что его ничем не удивить и не напугать. Что он научился смиряться, принимать и приспосабливаться абсолютно ко всему. Что ж. — Не заставляй меня ждать! Меч! На землю! Сквозь больное сипение из перенапряжённого горла доносится что-то истеричное. Не вопит и не кричит только потому, что горло спёрло до тянущей боли из-за той пляски не на жизнь, а на смерть, которую он устроил с охотниками, и дыхание ещё не пришло в норму. Дэйв медлит. Потом осторожно опускает клинок на землю, краем глаза поглядывая за дрожащим в нетерпении и нервозности мечом, и отступает на шаг назад. Мол, вот, всё, как ты просил, чист и безоружен, угомонись только. Дрима это не убеждает достаточно, чтобы он опустил меч. Не убеждает достаточно, чтобы он перестал по-волчьи скалиться. Хотя, он в сложившейся ситуации, скорее всего, моська перед слоном — страх и злость в нём такая же. — Кто ты, — голос почти не дрожит, и это играет Дриму на руку. — Оборотень? Вурдалак? Маг-метаморф? Дэйв закатывает глаза, делая вид настолько оскорблённый, что это должно рассмешить. Ну, по идее. Дрим не смеётся. — Бери выше. Бог. Дрим не может сдержать нервной усмешки. Театр абсурда, никак иначе, звучит настолько бредово и неправдоподобно, что парень кривит губы в издевательской улыбке, намекая, что такие идиотские игры с ним не прокатят. Однако выражение лица Дэйва не меняется, и улыбка на губах уже не такая уверенная. Меч, чуть-чуть опустившийся из-за перенапряжения, снова оказывается на уровне чужой шеи, а вид Дрим возвращает самый напряжённый. Взгляд бегает с одного глаза на другой, без возможности сконцентрироваться. У Дэйва взгляд такой расфокусированный, неясный, мутный, самого холодного мёртвого оттенка карего, глядит сквозь и будто в самую душу, заставляет поёжиться от холодка по коже. Дрим смотрит в самые зрачки, пытается увидеть, и ничего не видит. Пытается понять и не понимает. Чует лишь только какой-то животной стороной, обузданной, прирученной и всё ещё не лишившейся инстинктов, красный. Дриму хочется выблевать собственные внутренности от того, как сильно металл ударил в нос и запершил в горле. Как сильно завоняло кровью. Дрим не глупец. Логические цепочки умеет выстраивать, уж не зря имел славу лучшего стратега на СМП. Он ещё достаточно в своём уме, чтобы проанализировать всё, что произошло с ними за время их недолгого похода, и собрать воедино все тревожные звоночки. Дрим шарахается назад, потому что, наконец-то, догадывается. Удивительно, как тесен мир. Как же в нём поразительно легко можно сойтись в абсолютно абсурдной ситуации с существом, которое до этого почти год назад превратило твою жизнь в ад. Как незатруднительно встретить в подворотне на крыше Бога и заручиться его поддержкой и компанией, пока с позором (потому что глупец, потому что не достаточно хорош, чтобы справиться, потому что нет ни сил, ни желания, ничего) сбегаешь с земель, которые провозгласил своим домом. Кровавый Бог выглядит до поразительного человечным — и тощие руки, и нелепость почти что подростковая, и эти очки на переносице, и искусанные губы, и вообще ничего нет впечатляющего, грозного, ужасающего, о чём в легендах, с трудом переводимых, с таким упоением повторяется из раза в раз. Кровавый Бог, покровитель войны и один из двух посланников Смерти, с мордой свиньи и патлами красными, обагрёнными кровью тысяч его врагов, и таким же красным плащом, и разящим клинком раздора и справедливости (как это единое в себе всё совмещает, Дрим так и не понял, да и не разбирался особо), тот, чьего имени произносить нельзя, ибо упаси великий Энд он явится, — таким он должен быть. Дриму не особо верится, кажется, что глаза обманывают, и, на самом деле, он очень хочет, чтобы это была ложь. Шесть трупов и практически полное отсутствие ран на теле парня снова грубо возвращают в жестокую реальность и ставят перед фактом. — Зачем ты явился? Тебе мало было? Или Бог Крови жаждет её всегда? — не находит в себе сил сдержать язвительность, несмотря на то, как остатки здравомыслия набатом звучат в самых мозгах с отчаянной просьбой не нарываться опять. Дрим ничего не может с собой поделать. Это сверх его сил и самоконтроля. — Это была случайность, — Дэйв всё ещё держит ладони раскрытыми на уровне груди, будто защищаясь. Будто это он тут боится всего на свете. — Я здесь по абсолютно другим причинам. Дрима этот ответ, почему-то, не устраивает. Почему-то он скалится только злее, сжимает рукоять меча сильнее, до ломоты в пальцах и покалывания в мышцах. — Например? — Эээ, — Дэйв до забавного хаотично и паникующе шарит глазами по сторонам, кажется, выглядя по-настоящему взволнованно. — Рабочие моменты, я думаю?.. — Пытаешься испортить жизнь очередному идиоту и свести его в могилу? Благородно, — Дрим, конечно же, язвит и издевается, иначе быть не может. Однако количество жалобы и боли в чужом голосе не сжаться не позволит. — Вообще-то, нет, — замечает парень, чуть опуская затёкшие руки вниз. Это ему не позволил кончик меча, мгновенно упёршийся ему в подбородок. — И, если ты намекаешь на себя, то нет, моей целью не было и не является беспорядочное убийство без суда и следствия. Да-да, Кровавый Бог, говори больше. Конечно, определённо Дрим верит каждому твоему слову о том, что у тебя и в планах не было убийств и кровопролитий, будто хаос в чистейшем его проявлении — не твоё наслаждение и отрада. Будто не руками запутавшихся и отчаявшихся дураков, не знающих решения своих проблем, ты изничтожаешь так рьяно ненавидимый тобой мир. Будто кровавая дымка, застилающая глаза, почему-то пахнущая серой, будто гул в голове и непреодолимо сильная жажда членовредительства — не отголоски твоего влияния. Будто желание подчинения и ревностная, ядовитая колющая жестокость — не то, что вместе с твоей силой в чужом теле селится. Дрим признаёт, что не был безгрешен. Он поступал подло и грязно, иногда чрезмерно радикально, но только тогда, когда этого требовала ситуация. Да, ему нужен контроль — ну а разве это не то, что и должно быть у того, кто за столь огромный клок земли ответственен? Всё, чего Дрим требовал — это банального внимания и соблюдения простейших законов. Он не просил, чтобы его проблемы — сначала такими незаметными казавшиеся, но постепенно утопившие в своём круговороте — решались одним насилием, манипуляциями и кровью. Он искал компромисс, правда. Бездумный контроль и рабство не его же идеи? Дрим смотрит в слишком самоуверенное лицо Дэйва и хочет верить, что всё же не его. — Ты лжец, Бог, — Дрим шипит практически по-змеиному, и в его взгляде проскальзывает что-то опасное. Опасное и отчаявшееся. — Ты говоришь, что смерть и вред — не то, ради чего ты живёшь, когда тебя буквально прозвали Богом Войны. На войне нет благородства, чести, милосердия и правды. На войне есть мёртвый и выживший. Всё. И цель её только в том, чтобы выживших было как можно меньше. — Я не отрицаю, — равнодушно пожимает плечами Дэйв. — Но моей целью никогда не был ты. Дрим хмурится. — Тогда почему… — Ты можешь назвать это глупой случайностью, но тебе удалось каким-то образом достучаться до меня, — не даёт вставить и слова Бог, с прищуром уставившийся на парня. Дрим, сам того не понимая, сжался — мерзкий холодок пробежался по спине и скрутил внутренности. — Не знаю как, и, судя по всему, абсолютно не ожидая этого от себя. У нас никогда не было уговора, зато наши интересы во многом совпадали, и всё произошедшее, все войны, геноциды, конфликты — твоё желание, которое я поддержал. Дрим задыхается от злости, потому что в жизни не слышал, чтобы его так откровенно в чём-то обвиняли. О каком желании он, чёрт возьми, лепечет? С каких это пор негласному королю этих земель необходимо уничтожать их до бэдрока, и то только ради глупого эфемерного ощущения контроля? Он издевается. Дрим не может быть настолько ослеплённым идиотом, как его описывает Бог и как он чувствует сам себя. Минула четверть века его жизни, которую он провёл так, как не пожелал бы никому — разве что самому отпетому безумцу, которому сидеть на одном месте и не подвергать свою жизнь опасности равноценно пытке. Да не может быть такого. А потом он вспоминает кровавое марево перед глазами, запах серы пополам с ландышами и негу, в которой он купался до состояния нежного безумия и тяжёлой эйфории, и отступает. Меч дрожит в руках, кажется, ещё сильнее, и он и правда оступается, делая шаг назад. Неприятно, когда твои моральные устои, твоя правдивая истина, то, во что ты верил, рассыпается прямо в руках от безжалостно бросаемых в него острых фактов. Ауч. Это больно, правда. Настолько, что язвительные комментарии, которые он готовил и смаковал с особой тщательностью, вылетают из его рта слабым и беспомощным «Мне это было не нужно». Кровавый Бог безжалостно усмехается. — Ты всегда мог отказаться. Дрим снова отступает, потому что у него нет времени не то что на попытки нападать в ответ или защититься, а даже на банальное собрать себя заново. В его оправдание, он дезориентирован. На те откровения, которые потоком высыпались на него за последние минуты, обычный человек тратит недели тяжких размышлений. Судьба же парня решалась здесь и сейчас. Великий Энд, да кто угодно на его месте растеряется! — Я бы… я бы никогда. — Умоляю, прекрати прикидываться идиотом, бесишь, — Дэйв, видно, учуяв слабость противника, наступает. Фыркает пренебрежительно, и даже не обращает внимание на клинок — откровенно говоря, ему сейчас ничего не стоит просто взять и выбить его из дрожащих рук. На это не понадобится особых усилий, Дрим и так едва удерживает равновесие. — Ты хотел этого. Не признавал, но хотел. И я не считаю, что поступил неправильно, когда помог тебе с реализацией, но это было достаточно плодотворное сотрудничество, ты не находишь? Дрим задыхается до чёрных мушек перед глазами. Животный страх (в котором он никогда не признается), недоверие, ненависть, оскорблённость смешиваются в ядрёную горючую смесь. Он всё ещё трясётся, этого не отнять, но он такой, чёрт возьми, взбешённый. Несправедливо. Чертовски мерзко. — Ты лжец, — горло сдавило от злости, и Дрим шепчет, так неслышно и так оглушающе громко одновременно, так, что даже слабо накрапывающий дождь не может этого заглушить. — Я Бог Крови, а не лжи. Дэйв наклоняет голову на бок и, чёрт возьми, улыбается. Спокойно и сдержанно, наверное, даже ласково, если что-то подобное вообще может быть у такого существа, как он. Наверное, это должно выглядеть утешающе. В пустых зрачках нет умиротворённого благоразумия. В них нет ничего. В голову почему-то (будь проклята его живая фантазия) приходит мысль, что эта оболочка изначально, вообще-то, не принадлежала Богу. Что он в ней — как мерзкий паразит, не иначе. Дрима тошнит от этой мысли. — Уйди, — внезапно кисть крепнет, и меч снова упирается замершему Богу в шею. Дрим давится, с трудом глотая воздух, но чувствует себя таким чертовски сильным. — Исчезни. Они не двигаются несколько мгновений, ожидая каждый что-то своё. Дэйв сдаётся первым. Отступает с нечитаемым выражением лица на несколько шагов назад, прочь от острия меча, кажется, хочет что-то сказать, — либо же Дриму так только кажется, он уже не в состоянии отличить явь от морока, — но разворачивается и быстро идёт в противоположную строну. Дриму нужно ещё несколько секунд, прежде чем опустить клинок.