Все дороги ведут в Арктику

Когда Дэйв ушёл, Дрим ещё несколько минут смотрел на то, как его силуэт становится всё мутнее и мутнее, сливаясь с грязным золотом колосьев и сухой травы, а потом подхватил с земли собственный меч и сорвался на быстрый шаг, уходя в противоположную сторону. Он не может принимать происходящее здраво. Нет. Не сейчас. Не пока у него кровь гудит в голове так, что оглушает, и сердце колотится часто-часто практически в гортани. Он в шаге от гипервентиляции и панической атаки, о каких логически верных решениях идёт речь? В голове нет ни единой ясной мысли, кроме одной, повторяемой его же собственным истерящим голосом — бежать. Собрать все оставшиеся в себе силы, загнать усталость, печаль, все свои волнения и тревоги глубоко-глубоко, чтобы сидели на дне его существа и не рыпались, и… позорно сбежать. Скрыться. Исчезнуть из вида. Честно, Дрим сам не был в восторге от такой установки, но в последнее время только побег у него удовлетворительно и получался. Остатки гордости и какой-то бараньей упрямости требовали от него взять меч в зубы и сражаться, но на весах сомнений Дрима всегда перевешивал рационализм. Либо трусость, хотя это вряд ли. Он не был трусом. Он просто справедливо решил, что хочет прожить ещё один день. Может быть, если бы конструкция «беги-и-прячься» не подвела его и в этот раз, если бы он не сдался под напором влияния Дэйва и собственного страха, который сыграл в обратную и заставил подчиниться требованиям отстаивать свою свободу, они были бы живы и вместе. Скрылись бы от охотников в высокой траве и кустах. Дрим бы ничего никогда не узнал о Дэйве — в неведении же счастье, так ведь? Ну или же они бы гнили в земле, убитые двумя точными выстрелами из арбалета в спину. Хотя о чём это он. Гнил бы только Дрим, Дэйв же у нас, как-никак, Бог. Ему можно не умирать. Мироздание позволяет. В нём кипит ярость. Сначала страх, сковывающий и одновременно заставляющий идти быстрее, постоянно оборачиваясь, чтобы не дай Энд не заметить за собой погоню (восставших из мёртвых охотников ли или же Дэйва — Дрим не знает. Он достиг нужного состояния, чтобы и тот, и другой варианты казались весьма вероятными), потом его заменила едкая злость. Такая, чтоб до дрожи в руках и саднящих от напряжения в челюсти скул. Не сказать, чтобы у Дрима не тряслись руки до этого, сейчас тремор просто вышел в абсолют, да и причина для него была другая. Он злился. До смеха иррационально, на всё подряд. На бывших друзей, на СМП, на Пандору, на полоумных выродков в незерите, которым зачем-то дали в руки оружие, на себя, на давящую погоду, превращающую мозги в жидкую кашу, на Дэйва… Он мог бы ему всё рассказать намного раньше. Он мог объясниться, мол, так и так, я Бог, из-за меня половина страны в хаосе и ты девять месяцев гнил в камере. Да чёрт возьми, он мог просто этого не делать! Дрим не просил помощи, тем более божественной! Дрим мог бы справиться своими силами! «Ты всегда мог отказаться». Он не верит этому, но почему-то эти слова заставляют задуматься. Отказаться парень бы не смог. Не знал как, да и… не уверен, что отпустили бы. Божество клянётся в своей добропорядочности — у Дрима нет причин не верить, но сомнения всё равно есть. Он говорил, что не Бог лжи. Что обман — не его конёк. Что Боги в принципе не любители лгать и философствовать, потому что они одновременно настолько сложны и просты, что их мысли абсолютно никаким образом не расходятся со словами и действиями. Всё имеет вес. В этом принцип божественности. Пусть даже Дэйв всё же был человеком — ну или в теле смертного (Дрим не хочет думать об этом, не хочет, не хочет-) — он не был тем, кто обманет прямо в глаза. «Это было твоё желание, которое я поддержал». Дрим не хочет думать над этим. Он хочет продолжать винить Кровавого Бога, хочет продолжать игнорировать острое и заставляющее тревожиться «а что, если…» на подкорке сознания. Потому что… потому что Дрим не хотел признаваться, что возможно во всех своих ошибках виноват именно он. Винить кого-то другого, чужого было легче, проще и не так опасно для психики, как говорить: да, всё это — деспотия, безрассудная жестокость, беспринципность и абсолютно скотское поведение — вполне в его духе. Неприятная истина заставляет его остановиться в ту же секунду, как она раскрывается. Остановиться и прийти в себя (честно, он подумает об этом на досуге, успеет отрефлексировать и ещё сильнее унизить себя за существование, но сегодня и без этого слишком много событий). Дрим замирает, как вкопанный, и оглядывается, смутно узнавая окружение. Потом до него доходит. Он всё это время шёл той дорогой, которой они шли, но в обратную сторону. Он возвращается назад уже несколько часов. Уже закат, солнце садится почему-то у него на глазах, хотя должно за спиной, и он видит впереди смутные очертания деревни, из которой они вышли утром. Прекрасно. Просто, чёрт возьми, восхитительно. Глубокий вдох, пока в лёгких не начинает саднить, и позорно дрожащий истеричный выдох сквозь приоткрытые губы. Дрим хочет разрыдаться и по возможности выпустить кому-нибудь кишки, но он не делает этого, потому что он взрослый и уравновешенный, мать его, человек. Ему уже давно не пятнадцать, гормоны улеглись, ему не нужны все эти ваши резкие перепады настроений и истерическое поведение (у Дрима есть иные причины вести себя как пубертатный подросток, не только возраст). Дрим делает резкий крюк и сворачивает в поля. Он никогда не компенсирует это время, даже если будет идти по ночам, и не успеет попасть в тундру до того, как её заполнят жестокие ледяные ветра, пригнанные с замёрзшего полюса, и он останется ещё на один год на СМП, до тех пор, пока льды не сойдут с рек или пока его не найдут охотники. В нём так много отчаяния, что его хватило бы на десятерых. Он просто чертовски сильно устал. Он не разворачивается на сто восемьдесят и не идёт обратно, потому что его серого вещества хватает на то, чтобы понять, что это бесполезно. После представления, устроенного им и Дэйвом же (не с подачки Дрима, хочется отметить), вся дорога вскоре будет полна охотниками, и шанс случайно наткнуться на них возрастает в разы. Дрим не глуп и рисковать не хочет. Парень идёт на юг, потому что нужно срезать этот кусок пути, чтобы потом вернуться обратно на тропу, и ему хватает ума не идти на север сразу (там холодно и слишком мало деревень, в которых можно остановиться. Первые осенние заморозки, пусть и не дошедшие до центра СМП, но все равно появившиеся раньше срока, просто убьют его). Эту ночь он проводит в дороге. Облака вылились все в полдень, но до конца с неба не ушли, не давая растущему месяцу осветить землю, и любой другой путник остановился бы прямо в полях, не рисковал бы идти в кромешной тьме, не зная, наткнётся он сейчас на одну из шахт, которыми большинство степей страны усыпаны, или угодит в когти ночной твари, но ведь и Дрим — не «любой другой». Да, у него нет кошачьих или совиных генов, в его роду не было никого серьёзнее парочки фавнов (во всяком случае, парень так думает), но это не мешает ему видеть в темноте так же хорошо, как днём. Не видеть даже, — чувствовать своё окружение, в первую очередь опираясь на запах и слух, конечно же. Именно благодаря этому в четвёртом часу утра Дрим по внезапно возникнувшему в воздухе запаху гниющей травы, воды и ещё чего-то мерзкого понимает, что угодил в болота. Что-что там Дэйв говорил по поводу посещения столь замечательного места? Нет, Дрим не будет думать об этом человеке. Нечего травить душу. Вторая ночь проходит в том же духе — всё так же бессонно, ведь спать на болоте ещё более убийственно, чем на полях. Тем более такие места, вместе с кладбищами и заброшенными деревнями, считают проклятыми. Болота живые. У болот своя энергия и магическая аура, и горе тому путнику, который угодил на её территории ночью. Но Дрим ведь не «любой другой», верно? Умереть после всего пережитого так тупо кажется Дриму невыносимым. Только на этой мысли спустя ещё день он выходит на наконец-то твёрдую землю и свежий воздух, пусть и всё ещё ощущает на себе отравляющее смрадное влияние болот. К концу дня он видит вдалеке, за деревьями, какой-то смутно знакомый и тревожащий блеск, и понимает, что он ушёл слишком далеко на юг. Потому что это — блеск воды, океана, уходящего, как сам Дрим помнил, за горизонт на тысячи тысяч миль. Парень бывал там — давно, в один из своих маниакальных периодов, во время которых он обыкновенно кидался из крайности в крайность и, как правило, не оставался на одном месте ни дня. Он плохо помнит, что есть на тех заокеанских землях, ибо больно много зим прошло, да и событий в его жизни было немало. Стоит ли попробовать?.. Ну, если он найдёт хоть кого-то достаточно невнимательного, чтобы он не заметил ни оружие, ни подозрительное сходство его лица с тем, что намалёвано на плакатах о розыске, и чтобы у него было нужное судно, которое способно переправить лишнего пассажира через океан, Дрим определённо не упустит такую возможность. Грех отказываться, если удача благосклонна — субтропический жар пусть и жесток, но точно не идёт ни в какое сравнение с дьявольскими арктическими морозами (и Дрим из двух зол выбирал меньшее). Дрим и правда их ненавидел. Наводило определённую… тоску. И много воспоминаний, которые он точно проработал ещё очень давно, и сейчас способен смеяться над ними, как над одной из его многочисленных историй. Дрим к концу дня выходит на тропу. И ему чертовски везёт, что он приходит в шумный портовый городок уже вечером, потому что тут нереальное скопление людей из СМП. Дрим узнаёт их по узорным плащам, едва прикрывающим латы, и по мечам. Хорошим мечам. Незерит не так распространён среди обычных обывателей (что очевидно, не все настолько психованные, чтобы сутками копаться в Незере в поисках руды), тем более полная экипировка из него. Но, как уже говорилось, ему повезло. Почти на каждой замызганной стене и ржавом столбе висела листовка с его лицом (да быть не может, что у него такой уродливый шрам через всю скулу. Он выглядит с ним как злодей какого-нибудь хоррора, и этот факт вызывает в нём двоякие чувства), однако он мог со спокойной душой не натягивать до подбородка капюшон, пытаясь утаить свою личность, потому что всё вокруг него настолько утонуло в пьяном угаре, что у него самого немного начинала кружиться голова и сжиматься желудок. Ну да. Порт. Много суден, много товаров и не меньше контрабанды (раньше Дрим, когда имел хоть какое-то влияние на этих землях, пытался бороться с нелегальщиной, но судя по тому, что он видит прямо сейчас, недостаточно он сил приложил). Много алкоголя. Бравых охотничков всех как одного подрубила дневная жара, тяжесть военного бремени и просто вечно лёгкая праздничная дымка этого места, так что, даже если хоть один пьяница бы и признал в Дриме разыскиваемого беглеца, он бы всё равно ничего сделать не смог. Парню только на руку. Он проводит эту ночь на крыше какого-то двухэтажного дома, запрятанного в глубине хаотично связанных переулков и улиц, и не спит до самого рассвета. Он очень, очень много дней провёл без нормального сна. Сейчас отдающая за день накопленное тепло черепица греет ноющую спину, а шумные звуки города затихают, переплетаясь с собственным эхом, отражённым старыми каменными стенами, и превращаются в гудящий шум, убаюкивающий, успокаивающий. В какой-то момент Дриму даже кажется, что он слышит шелест волн, гудящий, сильный и нагнетающий, а он всю свою жизнь провёл с неясным, очевидно наследственным чувством тоски по необъятным водным просторам, таким сильным, будто его приёмная мать — не сатир, а морская ундина. Буквально сама чернота неба просит его закрыть глаза и отдохнуть. Он не может сомкнуть век из-за прицепившегося, затаившегося в груди страха. Это не необъятная паника, заставляющая действовать иррационально, это скорее паранойя, привычная и сладко зудящая, как старая рана, приглушённая и тихая, но всё ещё скребущаяся где-то у него в горле — будто спрятавшийся хищник, блеском глаз напоминающий, что, может быть, он и отступил, но он всё ещё здесь. Битва проиграна, игрок в выигрыше, но он ещё вернётся. Напомнит о себе. До истерики смешно, потому что Дрим, как выясняется, боится собственного страха. Он не смыкает глаз, несмотря на то, что их щиплет от пересушения, и думает обо всём на свете. Поганые мысли, что-то из прошлого, о чём он иногда себя винил, старые воспоминания, знакомые лица, Дэйв. Много Дэйва. И других, кого с ним рядом сейчас нет — и кто, в основном, просто жаждет его смерти на данный момент. Дрим никогда не хотел оставаться один. Это было позорное желание, мечта, страх, в котором он бы никогда никому не признался — гордость задушит. Но это всё ещё оставалось его потребностью. Он ненавидел одиночество и не переносил так же, как аллергик не переносит цитрусы — и иногда это выливалось во что-то определённо нездоровое. Например, то, как он цеплялся за людей, которым уже пора было уходить. Или причинял боль своим друзьям в попытке защитить их, потому что делал это неправильно. Потому что, несмотря на всю свою социальную активность, он всё ещё не разбирается в таком количестве вещей, как будто он только вчера познакомился с этим миром. Ребёнок внутри него иногда становился отвратительно наглым и скулящим. Дрим никогда не умел ему отказывать, потому что, на самом деле, он не выносит детей. Он понятия не имеет, что с ними делать, тем более — что делать с самим собой. Он не помнит, чтобы хоть когда-то в его жизни его одиночество не оборачивалось крахом всего нормального и рационального в мире и в нём самом. Аксиома: когда он один — ему плохо. Когда он один — он не справляется. Настолько очевидная вещь, что он понял её ещё в детстве — в то самое мгновение, когда ласковая рука матери, настоящей, а не приёмной, или кем там была ему Паффи, потрепала его по светлым волосам, прежде чем она исчезла навсегда. А потом была улица. Повзрослеть пришлось очень быстро — ребёнок внутри ассимилировался, превратился во что-то жалко-дикое, злое, невинно-жестокое. Если так подумать, то в свои двенадцать Дрим был ещё большей оторвой, чем Томми — вся та херня, что творил этот маленький гремлин в свои подростковые годы, и рядом не стоит с детством беглеца. Смеяться хочется. Наверное, Дриму стоило чуть снисходительнее относиться к Томми — но он этого не сделал и не сказать, что сожалел. Как никак, он оставался собой, и циничность, ненависть и страх пронёс в себе сквозь годы и продолжает нести до сих пор, даже уже не предпринимая ни малейшей попытки захоронить это как можно глубже. Бесполезно. Бог доказал ему, что Дрим на это не способен. Когда он учился любить, ему было по-настоящему страшно. Такой… необъяснимый трепет и яркое недоверие, ибо его, наверное, самое грандиозное знакомство со своими лучшими друзьями на ближайшее десятилетие (или около того), пришлось на момент, когда он только отходил от… некоторого дерьма. Сапнапу и Джорджу пришлось сильно намучиться — Дрим был тогда достаточно диким и несговорчивым человеком, определённо, чертовски опасным и чрезмерно самостоятельным, и с этим было сложно мириться. Сам парень никогда бы не смог ужиться с таким, каким он был до этого. Но они делали так много вещей, что заставили его верить себе. Открыться. И Дрим полюбил их так чертовски сильно, что из привязанности это вылилось в нездоровую больную потребность. А потом они его бросили. Нет, это было справедливо, Дрим даже не зол слишком сильно, честно… Однако эти девять месяцев в обсидиановой камере он провёл с твёрдой уверенностью, что он никогда в своей жизни больше не заслужит тёплого отношения к себе. Он не заслужит любви, человечности, ничего, кроме постоянной холодной ненависти и наказаний. Он уже смирился с этим. Все раны закрылись жёсткой коркой, которую очень больно отрывать, но ведь это и не нужно. Разбитая и разрушенная ледяная броня, разрезающая его на кусочки, кое-как, но защищала его. Он почти смирился. А потом появился Дэйв. Ворвался, буквально выбив дверь с ноги, и сразу же окружил своеобразной бесячей заботой, укутал в неё, как в тёплое пуховое одеяло, без возможности даже дёрнуться. Дрим был настолько поражён (в основном. Что-то в нём, однако, было в смущающем восхищении), что даже не смог возразить. Даже отбиться. Даже доказать, что он, вообще-то, абсолютно цельная состоявшаяся личность, а не хнычущий и отчаянно желающий внимания и любви ребёнок. Дрим был в восторге от того, как Дэйв осторожно и нагло одновременно ворвался в его жизнь и заслужил его расположение, и это выглядело настолько искренне и естественно, что Дрим… просто сдался. Решил, что, может, что-то да получится. Может, это будет очень даже хорошо — довериться чужаку снова, и нет, это произошло точно не из-за того, что что-то слабое в нём отчаянно желало защиты. Что ж. Ему стоит меньше доверять себе. Так и запишите — Дрим, величайший манипулятор, умеющий читать каждого человека, словно открытую книгу, жестокий и беспощадный тиран, не разбирается в людях. Слишком много в его жизни сарказма, который заставляет его держаться на плаву. Например, как сейчас, когда он прячется в корнях иссохшего дерева, пытаясь стать как можно меньше и незаметнее, ибо его от самого города преследуют на удивление быстро протрезвевшие охотники за головами, которым он по собственной неосторожности умудрился попасться на глаза, пытаясь из этого самого города свалить. Дрима уже тошнит от страха, ведь его сердце сжимает так болезненно и сильно, что хочется его уже вырвать собственными руками (он не сделает этого. Не особо хочется доставлять лишнее удовольствие наёмникам своей смертью). В голове даже проскальзывает шальная мысль — а что, если ему выскочить прямо сейчас дикой кошкой из его позорного укрытия и дать бой? И правда, что он потеряет? Жизнь? Свободу? Как будто ему уже не плевать. Парень сжимает пальцами плечо до синяков, стараясь болью вытравить неправильные мысли из своей головы. Это дерьмово. Это глупо — бросать на ветер все усилия и жертвы, принесённые ради его спасения. Панз точно спасибо не скажет, увидев Дрима снова связанным и снова избитым в руках Л’Манбургских мудил. Он не будет помогать с побегом опять — и тогда беглец точно останется гнить в Пандоре на веки вечные. Ему такой расклад не нравится. Он кусает губы и вжимается в прелую листву, опилки, осыпавшуюся кору и другую дрянь, стараясь уподобиться чему-то настолько же несущественному, как обычных дождевой червь, или жук короед, которых в этом дереве, Дрим уверен, полно. Холодно, и сырость пробирает до костей, и ладонь сводит судорогой от того, как долго и крепко он сжимает рукоять абсолютно бесполезного сейчас меча. Он приваливается спиной к стенке выеденного изнутри дерева — ему чудом удалось найти себе укрытие, в которое он мог бы физически пролезть — и не сводит взгляда с блеклой полоски света напротив, держа глаза открытыми так долго, что они начинают ощутимо гореть. Ему неуютно. Некомфортно. Больно, потому что он сгибается в три погибели, пытаясь быть как можно более незаметным, и то, что у него стреляет холодом и раскалённым железом в лопатках, определённо не хорошо. Он слышит так много всего изнутри. Любой шорох, свист, шажок и случайно брошенное слово достигают его укрытия так, как будто проходят через сотни рупоров — кажется, приложи ухо к стволу дерева, и услышишь, как бегут соки по стволам и травинкам близстоящих растений. Он чувствует так много того, что не должен ощущать. Сухость и сырость одновременно, горячечный жар, смертельный замогильный холод, скользящий по ногам, ладоням и позвоночнику, который он вряд ли сможет сбросить и забыть так просто. Ощущение, будто он уже давно умер, и сейчас разлагается в листве, брошенный и никем не найденный. И боль затёкших мышц превращается в приятный холод и покалывание — тысячи еловых иголок и шипов, пронзающих тело, корни и травы, в которых путаются ноги, и влажный мягкий мох, ложащийся на плечи мантией. Было бы так просто заснуть сейчас, забыться в тревожном и поверхностном сне, просто бесцельно ожидая, когда у него пропадёт дыхание. Рукоять меча фантомным пламенем лижет и обжигает руку прямо сквозь грубую кожаную перчатку, что приводит Дрима в чувства. И мгновением позже он прячется глубже в своё укрытие, заметив на свету пару тяжёлых обитых металлом ботинок. — Он скорее всего ушёл к морю! Быстрее! — грубый резкий голос рушит царственную тишину и бьёт по ушам так, что Дрим едва сдерживает болезненный стон. А за ним, за криком, шорох листвы и фырканье лошадей, и шаги-шаги-шаги. Вся процессия тянется прямо перед Дримом, настолько близко, что, если бы он захотел, если бы вытянул руку из своего укрытия, он бы смог дотянуться до чьей-нибудь ноги, повалить на землю и утащить к себе в нору. Как дикий зверь. Как дикий, чёрт возьми, зверь. Дрим не хочет думать о своей регрессии. Не-а. Он обещал, что оставит все свои ментальные заскоки на тот период, когда он будет в безопасности и у него появится время на это дерьмо. Парень выбирается из своего укрытия ещё спустя минут семь после того, как все чужеродные звуки стихают. Выбирается и молча сидит в листве, не думая ни о чём. Что ж, хорошо. Как бы ему сильно ни хотелось остаться, ему нужно идти.