Все дороги ведут в Арктику

На рассвете он приходит в новый город. Идёт по мостовой, стуча каблуками, в абсолютной предрассветной тишине. Воздух стоит чистый и свежий, как ключевая вода или алмаз огранённый. Даже если юг, даже если днём жара и сухость поднимаются такие, что ткань водолазки, став мокрой от пота, прилипает к спине, и дышать больно и сложно до обморока, что аж в горле дерёт от пыли и сухости, утром холод пробирается под плащ и заставляет вздрагивать, и одежда накаляется достаточно ощутимо, чтобы каждое прикосновение к ней отзывалось стальными иглами по коже. Воздух — солёный, влажный, морской, с привкусом водорослей и песка глубоко на корне языка — искрится от лёгкого осеннего морозца, с каждым вдохом проникает всё глубже в лёгкие, обжигая гортань. Дрим чувствует, как горло немеет и горит так, как будто он кипятка неразбавленного выпил или случайно вместо воздуха вдохнул воды — и остро, и больно, и пробирает до слёз в глазах и надрывного кашля. Он держится, дышит через раз сквозь грубую ткань плаща, пытаясь согреть своё нутро, но слёзы от усилий всё равно выступают. Дрим знает, что если хоть один неровный вздох пропустит, закашляется так, что остановиться не сможет — а там до удушения не далеко. Мерзкие отголоски не до конца прошедшей лихорадки, которая возвращается каждый раз, когда он наиболее слаб. Он вылечит это. Потом. А пока он кружит вокруг старого покрывшегося водорослями из-за влаги фонтана, рассматривая площадь маленького городка, или проходится по набережной, распугивая чаек и считая неизменное количество суден, пришвартованных рядом — и ждёт первых петухов. Ждёт, когда проснутся жители, откроются магазины, когда на улицы выйдут первые работяги — и ведь не боится даже на глаза попасться. Честно говоря, такая смелость обусловлена тем, что своих преследователей он тут не ожидает — относительно упрямая и отчаянная уверенность, вызванная дикой усталостью от нескольких дней дороги без перерыва (нет, он спал, правда. Урвал несколько часов, спрятавшись в ветвях дерева, и пусть его сон был рваным и поверхностным (он постоянно боялся свалиться с веток в забытьи), и отдохнувшим он себя не чувствовал, зато он не опасался отключиться прямо в дороге). Возможно, он сможет пополнить запасы, возможно, напросится кому-нибудь поработать, ибо деньги утекали слишком быстро — это было бы просто прекрасно, на самом деле. Ему ещё нужна приличная сумма, чтобы обеспечить себя тёплой одеждой и каким-то запасом пропитания — дорога через тундру обещает быть жестокой. Солнце поднимается из-за леса поразительно медленно. Красит мачты и стены домов в радостно-рыжий, кажущийся тёплым настолько, что, возможно, даже обжигающим. Дрим понимает, что ушёл слишком далеко от города, отдавшись собственным размышлениям и не понимая, что он делает, и теперь придётся возвращаться. Улицы оживают с той чинной неторопливостью, которая только может быть в скромных некрупных городах. Вот по другой стороне улицы медленно, словно жуки, сонно идут несколько рыбаков, пряча лица от солнца за широкополыми шляпами и постукивая краями удочек по камню. С пристани доносился возрастающий гам: моряки, торговцы, рыболовы начинают свой день с петухами, а заканчивают с первой вечерней звездой, определяя весь ритм города. Каждый закуток поселения постепенно отходит ото сна, открываются первые лавки и магазины, улицы оживают и наполняются всевозможными звуками. Не осознавая точно, Дрим невольно жмётся у стен домов, обходя оживлённые проспекты по переулкам. Может быть, если ему повезёт, торговцы будут достаточно сонными, чтобы не признать в молчаливом путнике недавнего тирана. Он не слишком сильно хочет задерживаться здесь надолго. Нет, он, конечно, уверен, что охотников он не встретит ещё по крайней мере несколько дней (в отличие от Дрима, им всё ещё нужен был сон. Сам парень добровольно отказался от него), но что-то мерзкое и тревожное у него внутри всё никак не может угомониться, и тянет его прочь. Дальше. Быстрее. Уйти, исчезнуть, спрятаться, как перепуганный дикий зверь. Беглец сам понимает — дерьмо, а не защитный механизм, но пока такой своеобразный костыль работает и исправно выполняет свои функции, он не против. Избавится от него потом. Когда-нибудь. Обязательно. Дрим лениво рассматривает разложенный на прилавках товар и скупо улыбается оживляющимся при виде него — потенциального покупателя — людям, прежде чем поспешно ретироваться. Возможно, пара яблок и исчезает в его карманах — но это вряд ли кто-то замечает и вряд ли кто кому что скажет. Дрим прекрасно проводит время. Просто замечательно. Вообще лучше всех. Если он проигнорирует ещё одну ночь, за ним точняк придут те стрёмные фантомные фурии, которыми родители в детстве запугивают нерадивых непоседливых детей. Либо он скончается ещё раньше. Позитивно. Кажется, стоит купить хлеба — если ему и удастся поймать что-то в местных лесах, то хотя бы не будет давиться одним мясом. А свежий хлеб — это звучит очень хорошо, особенно для того, у кого ни маковой росинки во рту с прошлого дня не было. Местная пекарня выглядит хорошо — достаточно неплохо для некрупного приморского городка, больше смахивавшего на деревню-переросток. Лавочка приютилась между просоленными и от того исписанными белыми разводами стенами других домов, поскрипывает покрывшаяся следами ржавчины вывеска, а из трубы, несмотря на ранний час, уже во всю валит дым. Дрим чувствует горячий, яркий до удушения приятный аромат свежеиспечённого хлеба, и его желудок решает напомнить о себе тем, что заставляет Дрима в одно мгновение едва не скручиваться от рези в животе. Окей, да, хорошо, он понял. Видимо, утро начнётся не с кофе, а со сворованной выпечки. На совесть Дрима, он не собирается ничего, не считая тех яблок, воровать (и это вовсе не потому, что на прилавках нет практически ничего, что он мог бы прикарманить, однажды он смог незаметно протащить в дом какого-то парня дохера динамита, а потом вытащить обратно, потому что он перепутал дома, и его никто не заметил, так что для Дрима точно нет ничего, что он не смог бы беспалевно стащить). Он просто культурно приобретёт пару булок, потому что сейчас это ему очень нужно. — Извините? Он знает, что внутри кто-то есть — иначе как бы из труб шёл дым, а около прилавка всё дышало тёплым вкусным воздухом? Да, он ранний гость (и не испытывает по этому поводу никаких угрызений совести), но ведь пекарня открыта, следовательно хозяева должны быть готовы к тому, что в ранние утренние часы к ним нагрянет хоть кто-то? Кто угодно из жителей, кто-то, кому надо готовить завтрак, а продуктов нет, кто-то, кто просто пытается избегать дневных очередей, да хоть те же рыбаки! Дрим неловко переминается с ноги на ногу, оглядываясь за спину — его паранойя безустанно бьёт тревогу в мыслях, превращая те в хаотичную кашу из страха и уверенности, что он привлекает к себе слишком много внимания. На улице не так много людей, и абсолютно никто не смотрит в его сторону — это хорошо, это чертовски хорошо, пусть и ощущение слежки никуда не исчезает. — Сэр? Дрим вздрагивает и поворачивается на голос, его окликнувший, сразу же пытаясь изобразить на лице жалкое подобие добродушной улыбки, потому что… Ох. Фортуна определённо его не любит. Первое, что замечает Дрим — это мука. Измазанные в ней руки, фартук, волосы, слишком небрежно и грязно, будто человек перед ним отработал целые сутки, стоя у столов и меся тесто, а не только начал работать. И, сразу же, недалеко отходя, второй пункт, бросающийся в глаза — волосы. Дрим, наверное, смотрит на них слишком пристально и невежливо, но не поймите его неправильно, он не собирается издеваться (хотя очень хочется). Розовый — вполне мужественный цвет. Такой очень-очень поросячий, клишированно-нежный, но нет, Дрим не смеётся, ведь он знает, что свиньи очень опасны, и в ярости они могут быть страшнее даже волков. — Чего такого смешного ты увидел, что твоё лицо выглядит так, как будто у тебя запор? — а потом Дрим переводит взгляд на лицо Дэйва, выражающее настолько невероятную смесь усталости, раздражения и искренней измученности, что парню в мгновение становится дурно. — Ничего, — он держит свой голос под контролем, честно. — Просто цвет красивый. — Спасибо. — Ага. Ну вот и поговорили. Дрим смотрит на стену позади знакомого, справедливо считая, что она заслуживает его внимания. Зодчество в наши времена достигло таких высот, что не наслаждаться чудесами архитектуры просто кощунство — даже если дому не один десяток лет, даже если по фундаменту уже давно идёт трещина, дерево иссохло, а штукатурка, захватившая внимание беглеца, вся испещрена трещинами и замызгана чем-то, что Дрим знать не хочет. Дэйв, видимо, поддерживает его интерес в прекрасном, потому что молча, как и невольный покупатель, ковыряет ногтем трещинки в прилавке, размазывая по нему муку с пальцев. Избегание, наверное, лучший метод ведения диалога, который Дрим знает. Господи, как же ему неловко сейчас. Буквально неделю назад они распрощались на достаточно… тревожной ноте, да, Дрим злился, да, поклялся, что сделает всё возможно, чтобы никогда в жизни не пересечься с этим человеком (или кто он там вообще), и… И, собственно, что он делает сейчас. Это так стыдно и неловко, что Дрим, в принципе славящийся своим красноречием, не знает, что сказать. — Так, ладно, — Дэйв вздыхает, привлекая к себе внимание. — Ты будешь что-то покупать, или мы продолжим глупо стоять и делать вид, будто всё в порядке? Жестоко, но сказано правильно. Дрим рассеянно кивает, бормочет, что ему нужно, поздно соображая, что говорить надо громче, его не услышат (но Дэйв всё равно отходит к полкам, набирая булок, потому что конечно же он его прекрасно слышит). Дрим не обращает внимание на цену — на самом деле, он даже не особо соображает, сколько хлеба покупает прямо сейчас, ибо он дереализован и потерян, что точно не является чем-то хорошим — и в неловкой тишине ищет в сумке заветный мешочек с изумрудами. — Не думал, что увижу тебя тут, — тихо замечает Дрим, бесцельно перекладывая бинты и смятую карту с места на место, уже даже не особо стараясь что-то найти. — Ну, мир тесен, — хмыкает Дэйв, укладывая свёрток на прилавок. — К счастью, эта разрушающаяся реальность и прогнившая вселенная не остались без прекрасных людей, которые не позволят тебе остаться на обочине. — Поэтому пекарское дело? Серьёзно? Мне казалось, ты вернёшься к разрушениям и свержениям империй, например. — Почему нет? Всех живых существ тянет к переменам, я не исключение, — Дэйв пожимает плечами, игнорируя все провокационные вопросы. — Нет смысла напоминать о прошлом, если ты попрощался с ним. Я же не говорю о твоём, не так ли? Дрим щурится. — Ты пытаешься мне на что-то намекнуть? — в его слова сам по себе просачивается яд, поразительно быстро заменяя собой растерянное равнодушие и хладнокровие. Насколько он регрессировал, что теперь не может контролировать даже что-то такое простое, как раздражение? Раньше это получалось намного легче — удавалось держать себя в узде и оставлять сознание ясным и не омрачённым эмоциям, несмотря на то, как сильно при этом могло жечь в груди. Сейчас — всё прямо на лице, будто буквами выведено. Он устал от того, что теперь ничего не может его спрятать. Он устал от того, что теперь нужно прилагать усилия, чтобы не поддаться эмоциям и не натворить бед, он устал, что он не может контролировать свои вспышки агрессии. С маской на всё лицо было легче. Намного. Дэйв снова пожимает плечами, игнорируя резкую смену настроения у собеседника. — Ни на что, о чём бы ты не знал. Дрим будет клять себя за это потом, но сейчас он вспыхивает, как склад тротила от случайно выброшенной тлеющей сигареты. — Знаешь, я подумал над твоими словами, — бросает Дрим, игнорируя монотонное и с явным смехом в голосе сказанное «О, да неужели». — Я думаю, мне и правда не стыдно и если я и сожалею о чём-то, так это о том, что не остановился вовремя. Дэйв улыбается, скрестив руки на груди и ожидая гневной тирады от беглеца так, будто он пришёл на цирковое представление (так оно, собственно, и есть). Дрим нестабилен, он устал, проголодался, у него слишком сильно болит голова и давит на виски, поэтому он не собирается себя останавливать. Будет ли он сожалеть о драке с Богом-пекарем на главной площади рыбацкого городка в начале шестого утра потом? Скорее всего, однако, сейчас это его не особо заботит. Дрим сжимает руки в кулаки и наклоняется вперёд. — Хотя, за это я должен благодарить тебя, не так ли? — предистерическая ласковая интонация проскальзывает в голосе, когда парень смотрит исподлобья с очевидной жаждой членовредительства. Дэйв фыркает, закатывая глаза к небу, и в глаза Дриму больше не смотрит. Почему-то его взгляд останавливается за его спиной, чуть выше плеча, беглец отлично видит, что пустые мутные глаза специально обходят его, и ему это не нравится. Ему это, мать его, абсолютно не нравится. И лицо Дэйва, ставшее в мгновение равнодушно-обеспокоенным вместо издевательски-усталого, тоже (он знает, что значит драматичный излом тёмных бровей, оставшийся едва заметным после резкой смены настроения, и что губы он поджимает не просто так — и Дрима тошнит от того, как хорошо и подробно он выучил язык тела вроде как бездушного Бога). — Дрим, погоди… — Ты сам знаешь, как хреново держать свой рассудок в здравии, — с упорством продолжает Дрим, обрывая Дэйва на полуслове. Тот переминается с ноги на ногу и выглядит почему-то слишком взволнованным — обеспокоенным даже, — но Дрим, заимевший цель вывести оппонента на конфликт либо же заставить чувствовать вину, не обратил на это (как и на слабое «Дрим», сказанное в безуспешной попытке остановить поток сознания) никакого внимания, — когда тебе сутками на пролёт долбят голову желанием- — Дрим, чёрт тебя дери, — внезапно рычит Дэйв, и, схватив не ожидавшего такой прыти беглеца за воротник, рывком опрокидывает на прилавок и затаскивает внутрь (откуда в таком скромном тельце такие силы — это уже другой вопрос). Дрим шипит как кошка, которой наступили на хвост, и трёт щёку, садясь на ноги — его рандеву с полом прошло слишком жёстко, чтобы ему это понравилось. И плюсом ко всему негодование поднимается в груди, топя с бесцельной злостью с головой: чтобы его, и на пол? Без видимой на то причины, чтобы просто протащить пузом по не самому гладкому на свете дереву прилавка, испачканному в муке и чёрт знает в чём ещё, да и рычать в ответ? Дрим поднимается с колен, чтобы с высоты своего роста (он у них одинаковый) высказать наглецу всё, что он о нём думает, однако успевает бросить мимолётный взгляд на улицу по ту сторону стола — и падает, как подрубленное дерево, обратно. Вся кипящая ненависть и бурлящее раздражение, всё недовольство друг другом, все претензии в миг изжили себя — Дрим и Дэйв прижались спинами к прилавку и замолкли в мгновение. Угомонился и Дрим, побелев лицом — потому что понял, наконец, на чём так зациклился Дэйв, пока сам парень на него плевался ядом, и во что всматривался за его спиной с таким беспокойством. Беглец надеялся, что у него будет больше времени, надеялся, что не увидит треклятый блеск зачарованного незерита ещё по крайней мере несколько дней (а ещё лучше — никогда вовсе), и сейчас от узнавания двух выделяющихся, словно чернильная клякса на листе бумаги, охотников ему захотелось выблевать собственный желудок от ужаса. Как же он, чёрт возьми, любит свою жизнь. Вдох. Выдох. Он будет абсолютно бесполезен, если не сможет дышать (как будто он уже не). Комок подбирается к горлу, и парень прикрывает глаза, чтобы сконцентрироваться на своих глупых попытках держать себя в руках и тупой головной боли. Будет ещё круче, если наёмники прибегут в пекарню на звуки блевоты- нет, Дрим не будет об этом думать. Лишнее, глупое, фу-фу-фу, мы не собираемся так облегчать им работу. Пусть и всё, что беглец сейчас может — это не поддаваться истерике (бесполезно, это всё абсолютно бесполезно, они уже тут, он не сумеет скрыться и сбросить их с хвоста ни в каком из возможных случаев-), — Дрим старается думать как способный к принятию рациональных, мать его, решений человек, поэтому предпринимает попытку отвлечь себя, хаотично бегая взглядом по помещению в поисках выхода из ох какого нелёгкого положения. Руки сами собой сжимают рукоять меча, несмотря на подрагивание, — но им сегодня не суждено воспользоваться (Дрим всё ещё не хочет рисковать и расстраиваться ещё сильнее), зато парень замечает несколько взгромождённых друг на друга мешков с мукой в углу, так что, если он умудрится распылить и поджечь оную, у него будет чуть больше времени на то, чтобы сообразить, как ему поступать дальше- Дрим запинается взглядом об аккуратные ботинки прямо напротив его лица. Это… неожиданно. Он чувствует, как рядом напрягается Дэйв, и точно не хочет поднимать глаза, но взгляд сам скользит по брюкам и измазанному мукой и тестом фартуку, по скрещенным с немым укором на груди рукам и до боли знакомому нечитаемому лицу. Дрим сглатывает и не может контролировать то, насколько виноватое и жалкое выражение принимает его лицо. Ещё, помнится, утром Дэйв говорил о том, насколько же тесен этот мир. Теперь парень с ним полностью согласен. Дрим узнал Ники. Да, может, они не были слишком хорошо знакомы, но в прошлом беглец покупал у неё цветы, а ещё война с Л’Манбургом, и дерево, и… В общем, он её знал. И сейчас узнал, несмотря на отсутствие форменного пиджака и розового цвета волос (забавно, это тот же оттенок, что и у Дэйва). И, судя по всему, она узнала его тоже. Хах. Какое совпадение. Дрим бы от души посмеялся над этой ситуацией, если бы не был до ужаса напуган. Ники смотрит на него, не мигая. Он вполне может понять её: не каждый день увидишь у себя под прилавком разыскиваемого преступника, который в прошлом отобрал у тебя и твоей семьи дом и по одной жизни. Дрим не жалеет. Вот так вот всё просто — это была война, выросшая из глупого конфликта законного владельца СМП, который просто хотел удержать в своих руках остатки контроля и владения ситуацией, и хаотичного идеалиста с громаднейшими амбициями, который просто имел цель пощекотать противнику нервы. Исключительно в твоих правах выбирать сторону. На войне все что-то теряют («например, рассудок», — мысленно дополняет Дрим и морщится). Так что в его глазах оправданно нет сожаления или вины. Там только страх — за свою жизнь, за безопасность, просто травма и всевозможные приобретённые триггеры, с мелодичным звоном всплывающие в израненном сознании. У парня нет сомнений, что девушка его сдаст — она имеет на это полное право и причины. Он не собирается молить и давить на жалость — хотя бы чтобы сохранить остатки гордости, раньше так его заботившие. Дэйв держит его за край плаща и отпускать не собирается — и Дрим за это ему искренне благодарен, за то, что просто хотя бы сейчас не желает ему зла. Он ублюдок редкостный, конечно, но парню приятно, что тот за него беспокоится. Беглец обязательно подумает о прощении потом, когда снова окажется в Пандоре и у него будет безграничное количество времени, чтобы устраивать сеансы рефлексии. Дрим прикрывает глаза и опирается на стенку стола, расслабляя зудящие мышцы. К чёрту это всё. — Утро доброе, хозяйка, — доносится сверху из-за прилавка грубый по сути, но нежный и учтивый по интонации голос. Дэйв сжимает его руку сильнее — будто пытаясь не Дриму оказать моральную поддержку, а собственную панику успокоить. Парень не реагирует. Ждёт. Что ж, попытка была хорошая, нужно признать. Больше Дрим пытаться не будет. — И вам доброе, господа, — и то, как ласково и тепло, прямо-таки по-солнечному звучит голос девушки, поражает разум, бьёт под дых — Дрим всё ещё помнит, с каким выразительно-нечитаемым лицом она смотрела прямо ему в переносицу пару мгновений назад. Помнит и широко раскрытые глаза, и поджатые до тонкой линии губы — тут бы кто угодно удивился. — Что-нибудь желаете? Ого. Вау. Это что, Дрима не собираются прямо сразу после обмена приветствиями швырять на стол прямо в белы-ручки доблестных охотников? — Разве что ваших чудесных яблочных пирожков. — Конечно, сейчас, — смеётся Ники, приоткрывая дверь. Парень всё ещё не может понять, что только что произошло. Если он правильно понимает, если его больной мозг не шутит с ним очередную несмешную шутку, то получается… его только что прикрыли? Не сдали по первой необходимости представителям закона? Не поступили по справедливости? Дрим был редкостным уродом (может, остаётся и по сей день), и, если действовать по моральному долгу, по совести, по тому, как это будет правильно, и как это поощряется обществом и придуманными им правилами морали, Ники не должна была сейчас молчать. Она должна была сдать его — как разыскиваемого преступника, как своего ревностного врага, старого соперника, ибо, как Дрим ещё может это понимать, так оно и должно быть. Не друзья. Не близкие. Знакомые. Может, раньше и общавшиеся, но… Сейчас они друг другу никто. Дэйв соображает первым, заметив, что девушка показательно долго придерживает дверь в помещение открытой, и, волоком таща не особо сопротивляющегося беглеца за собой, заползает с ним внутрь. Пекарня пахнет углём, свежим хлебом и щекочущей нос мукой — чихнуть, конечно, права не имеют, если не хотят, чтобы в то же мгновение с голыми клинками внутрь ворвались бравые охотнички. Уютно и странно, отчасти комфортно, сумрачно — по полу скользят лишь скромные прямоугольные пятна света от окошек под потолком, да и только, когда как самые густые чёрные тени навсегда поселились по углам и за мебелью, куда губительные лучи солнца априори не достанут. Парни отряхивают руки и колени, когда с четверенек поднимаются на ноги — Дрим видит, как кружит на свету пыль и мука, и его больной от и до мозг решает, что сфокусироваться на этой забавной мелочи сейчас очень здравое решение. Дрим не знает, здравая ли это защитная функция, осознанная ли она или не очень, но факт остаётся фактом — он избегает смотреть на всех остальных сохраняющих гробовое молчание присутствующих. И сам он молчит, но не потому, что некомфортно, не потому, что страшно разрушить атмосферу (она была давящей словно гранитная глыба, кто угодно захотел бы её разрушить) или привлечь к себе внимание с улицы, а потому что сказать нечего. Извиниться? Неуместно, особенно когда сам не знаешь, за что извиняешься — он всё ещё не испытывает мук совести по поводу разрушения страны (и даже если бы выпал шанс всё изменить, он бы всё равно сделал это ещё раз — просто подготовился бы лучше и не отдавал бы всю свою адекватность в руки неуравновешенного Божества). Поблагодарить за спасение? Неуместнее вдвойне — причину Дрим уже объяснить не может, но всё ещё неуместно. Промолчать? Он уже молчит. Дэйв грузно вздыхает рядом — парень чувствует тепло его тела, и почему-то становится очень смешно: они будто провинившиеся в чём-то в меру хулиганском дети, вставшие ровно по линейке на суд взрослого. И плевать, что они оба Ники на полторы головы выше — в последнее время доминантное влияние представительниц женского пола уж слишком давящее. — Ники, — гулко произносит Дэйв, — я могу всё объяснить… Ники вздыхает. Глухо и отчасти отчаянно, сжимает пальцами переносицу и трëт лоб, будто её мучает мигрень. Наверное, так и есть — Дрим замечает, что в последнее время он головная боль для практически всех, кого встречает (хаха, хорошая шутка!.. нет?). Беглец отводит взгляд в пол, больше не пригвождённый к земле чужими внимательными глазами, и смутно осознаёт странную смесь неуюта и вины, шевелящуюся и ворочающуюся, будто птенец в скорлупе, где-то под рёбрами, в районе лёгких и беспокойного сердца. — Не сейчас, Дэйв, — голос звучит вымученно. — Просто… не сейчас. Дэйв замолкает. Молча кивает. — Идите на кухню, я подойду чуть позже, — девушка проскальзывает мимо них, не поднимая головы. Останавливается в дверях, будто что-то обдумывая. Дрим чувствует её взгляд на затылке. — А пока, Дрим, у тебя есть время придумать достойные причины, почему я вижу тебя в своей пекарне, и оправдания, в которые я смогу поверить. Дверь захлопывается, оставляя парней в пыльной полусумрачной тишине. Что ж. Да. Всё хорошо. Неловкость стоит такая плотная, что впору резать ножом — она сковывает одеревеневшие мышцы, будто покрывая их скрежещущим при каждом движении цементом, и не даёт глубоко дышать. Да в принципе, это и не особо получается: с каждым вдохом в нос норовит забиться всё больше и больше пыли и муки. Дрим переминается с ноги на ногу и не может сфокусировать взгляд ни на чем, кроме пола — мотивации двигаться нет, да и жуткое смущение заставляет остановиться, застыть в пространстве и хорошенько подумать над всеми своими жизненными решениями. — Тогда, эм, — неуверенно начинает Дэйв. — Соболезную. Она тебе мозг вынесет. — Да я знаю, — вздыхает Дрим, сожалея обо всём на свете и не жалея при этом ни о чём. — Я знаю. Кухня могла бы иметь все шансы называться большим и просторным помещением, если бы она не была под завязку заставлена столами и тумбами, а добрую треть её не занимала огромная печь. Дэйв, специально избегая приближаться к огню, открывает окна нараспашку — и, несмотря на то, что воздух на улице ещё не успел прогреться от солнечного света, он серьёзно проигрывает духоте помещения. Дрим сразу чувствует пот на шее и спине, как только заходит — жарко как в Незере. Стараясь оттягивать внезапно начавший душить ворот водолазки, он искоса посматривает за тем, как суетливо между столами лавирует Дэйв, стараясь убрать с того, что ближе к окну, все доски, миски и скалки — но парень всё равно игнорирует демонстративно выдвинутый стул, отходя к окну подышать свежим воздухом. Улицы оживают, и это видно даже из маленького замызганного окошка, ведущего на скромный переулок между домами. Виды, чудесные виды. За спиной гремит противнем не страшащийся жара печи Дэйв — проверяет готовность булочек, или пирогов, или что они там вообще готовят. Всё хорошо. Всё в порядке. В стороне глухо хлопает дверь, заставляя вздрогнуть Дрима и уронить противень с металлическим звоном Дейва — забавно, как оба они сумели разнервничаться. Ники с мрачным молчанием заходит на кухню, едким и острым взглядом обводя всю комнату. Дрим напрягается — совсем чуть-чуть, честно, — расправляет плечи и всеми силами старается держаться естественно — получается… ну, не получается, откровенно говоря. Думает (скорее, неприятно сжавшийся в животе ком подсказывает), что, наверное, стоило бы уйти — Дэйв бы сам показал, где чёрный ход, наверняка ведь не был бы против такой опрометчивой идеи, Дрим ему так-то совсем не симпатизирует. Ушёл бы — и никаких неловких ситуаций, никакого молчания с попытками изображать бурную деятельности (да-да, Дэйв, Дрим заметил, что тебе очень интересно стоять у печи и бесцельно трогать противень), никакой Ники с её усталостью и концентрированной злостью — даже не конкретно на Дрима, на всю ситуацию в целом, скорее. — Сядь, — это даже звучит, как приказ, так что то, что Дрим рухнул на стул, как подрубленное дерево наземь, можно оправдать. — Дэйв, ты тоже. Дрим смотрит в стол — ну а что ему ещё делать? Каяться во всех грехах? Совершать попытку побега через окно? Дэйв рядом ëрзает на скрипящем стуле, и это откровенно говоря раздражает и щекочет и так натянутые, как жёсткие струны, нервы, и нет бы, если бы пекарь реально был взволнован предстоящим серьёзным разговором (сильнее них Дрим ненавидит только разве что сюрпризы. Сюрпризы и детей), так он-то и не покажет ни капли растерянности или смущения на лице, оставит это вечно равнодушное стоическое и безучастное выражение, как будто его к Дэйву толстой ниткой пришили. Дрим не уверен, что тому и вообще не плевать — его знакомый не выглядит как человек, способный волноваться по таким сущим пустякам, как нервирующие разборы полётов — ну попытаются к совести воззвать (было бы к чему), пытаются понять, чем ты думал, когда претворял в жизнь решения, принятые за секунду, ну и пытаются, ну и флаг им в руки. Да и, черт возьми, он и вовсе не человек. — Ну, — хлопает в ладоши девушка, напоминая о своём присутствии, — я жду. — Что? — кисло отзывается Дрим, бесполезно оттягивая момент, когда ему будут насиловать мозги. Дэйв отмалчивается пока — не хочет влезать в проблемы, не касающиеся его. — Что ты расскажешь мне, каким образом тебя занесло в этот Богами забытый городок и что тебе нужно от меня, — девушка потихоньку начинает злиться — это-то понятно, кому понравится разжевывать одно и то же в тысячный раз, будто ребёнку. — И почему ты вообще сейчас здесь, а не в Пандоре. — Ну, слушай, — Дрим добавляет в свой голос натянутого смеха, притворно расслабленно откидываясь на спинку стула. — Пандора — такое себе местечко для уикенда. Персонал неприветливый, сервис говно, архитектура такая, что черт ногу сломит, пока разберётся, да и безопасность тоже просела, раз у них постояльцы сбегают, — пытается отшутиться. — Три из десяти, я бы сказал, оттуда кто угодно бы свалил как можно скорее. Сбоку давится воздухом и глухо кашляет Дэйв. Ники выразительно выгибает бровь. Дрим нервно хихикает, но быстро убирает дурацкую ухмылку с лица. — Ну а здесь я оказался случайно. Как видишь, меня преследуют люди, которым я не слишком нравлюсь, так что особо у меня выбора не было, пришлось прятаться — спасибо хоть Дэйв подсобил, — Ники бросает пристальный взгляд на своего помощника, принявшегося возмущённо сопеть, изображая из себя безгрешную и несправедливо оскорблённую жертву, не собирающуюся отвечать за свои поступки, да и вообще, его заставили. Дрим игнорирует это, добавляя уже чуть более тихо — серьёзнее и с тревожной уверенностью в голосе: — Я не вернусь в Пандору. Ники прекращает пилить Дэйва взглядом — поворачивается к Дриму, наклоняет голову чуть вбок, будто с любопытством — с осуждением, на самом деле. Дрим знает, что найдёт в её взгляде его — и, возможно, попытки понять. Две крайности, личное и почти что профессиональное — Ники хорошо общалась с матерью Дрима, наверняка что-то да переняла у неё из области психологии. Какие-то принципы. Какие-то знания и модели поведения. Умение смотреть неоднобоко — умение отставить в угол всё личное, всё своё сугубо субъективное мнение и попытаться понять. Дриму этого не хватало, если честно. Надоедает видеть только одно на человеческих лицах — только ненависть, страх и презрение. Парень скашивает глаза вбок, на пучок розового. Дэйв бы мог его, наверное, понять. Есть что-то между ними схожее (Дрим это понимает, но вслух никогда не признает): они оба отщепенцы, презираемые миром, оба с подгнивающей изнутри извращённой грязной моралью — влезешь только, и не знаешь, что будет: затянет в трясину или просто по локоть испачкает в черном; и оба знают, что такое бесконечное непонимание — нежелание понять и принять, что да, такое тоже есть. Такие, как они, есть. Такие, кому, возможно, недостаёт сострадания, смелости, честности, морали. Кого изменить и заставить довериться намного сложнее, чем кажется — потому что не глина они, а глубинная порода, ставшая нерушимой под огромным давлением. С кем, возможно, не стоит воевать — потому что жизнь с детства выучила на всё подряд скалить клыки и рвать глотки любому, кто хотя бы покажется достаточно недоброжелательным, чтобы быть опасным. Ненависть на уровне инстинктов. Нож под подушкой и заряженный арбалет на тумбочке. Необъяснимая жестокость, скатывающаяся в безразличие. Дэйв бы смог его понять. Наверняка нахлебался подобного за свою необозримо огромную жизнь. — Дрим, — её мягкий тон, выдержанно-терпеливый и осторожный, заставляет что-то недоброжелательное заворочаться у грудины, — ты же понимаешь, что ты заслужил наказания? Ну всё. Приплыли. В комнате тишина теперь кажется обжигающей — либо же это у одного только Дрима щёки начинают гореть адским пламенем, подчиняясь выплеснувшейся из груди лаве. Дрим знал, что этот вопрос прозвучит. Дрим ждал этого вопроса. В тайне говоря, надеялся, что он встретил кого-нибудь знакомого и услышит это — потому что он сам себя спрашивал: правда ли он заслужил Пандору, или всё же это было слишком — слишком за гранью морали, слишком за гранью человечности? Ответ был всегда разным. Будто всё его существо разделилось на две противоположности: первую, что твердила о том, что грехи нужно искуплять всегда, что он должен понести справедливое наказание за весь тот кошмар, причиной которого он стал, за все разрушенные и отнятые жизни, ради того, чтобы стать лучше, чтобы очиститься, смыть с себя кровь кровью. Вторая часть говорила, что пожизненное заключение в обсидиановой камере никак не способствует моральному очищению и искуплению. Чисто логически, если быть практичным и смотреть здраво, Дрим был согласен с этим мнением. Но мысленно он всё ещё возвращался к искуплению. Он знал, что был грязен. Он знал, что от него несло вонью разложения и кровью. Он знал, что в зеркальном отражении воды не увидит себя — он даже не хочет знать, что там будет. И, раз в нём было что-то маленькое и раскаивающееся, что-то, что боялось собственного отражения и одиночества, что-то, что было настолько трусливым, что даже мешало спокойно существовать, то, значит, и совесть в нём есть. И вина. И Пандора — заслуженное наказание. И то, что он бежит от наказания — неправильно. И что он всё это заслужил — заслужил, заслужил, заслужил… Он должен вернуться и сдаться — чтобы не было ещё хуже. Чтобы хотя бы за чистосердечное признание над ним сжалились — это же так работает? За раскаяние же гладят по головке? Если он это сделает — возможно, он сможет избежать боли. Возможно, он проживёт ещё чуть-чуть. И ещё чуть-чуть. И ещё. Каким же мерзким трусом он был. Силы есть только чтобы злиться на себя и скалиться, мешая ядовитой трясине, наполняющей всю его личность, выплеснуться из берегов и, не дай Энд, отравить кого. — Может быть — заслужил. Не отрицаю, — начинает Дрим обманчиво рассудительно и мягко. В глазах, больше не скрытых за поверхностью маски, плещется ярость. — Заключение — неплохая мера сдерживания для спятившего Бога, признаю, и многие желали меня остановить вполне справедливо. Правда, не думаю, что пытки тоже входят в список пожеланий. И входили тогда. Дрим сжимается — как одна напряжённая пружина, как хищник, готовящийся к броску. Ники остаётся невозмутимой — никто не увидел проскользнувшей в её глазах паники. — И я не думаю, — продолжает парень, — что кто-то из простых обывателей знал, что практически каждый день в тюрьму приходил президент Лас-Невадас и выходил оттуда весь в крови. Не думаю, что кто-то даже интересовался — достаточно же было просто заключить меня, да? Будто можно вычеркнуть меня из сюжета, просто убрав — спрятав — на задний план? Будто можно забыть о моём существовании и делать вид, что всё в порядке? Пандора — не временная изоляция от общества. Нет в ней никакой исправительной функции, Ники, всем было плевать, изменюсь ли я в лучшую сторону или нет — не предполагалось и вовсе, что тюрьма меня изменит, меня оставили там на пожизненное, я мог тысячу раз раскаяться, и это бы не изменило положения абсолютно никак. Поэтому Пандора стала местом, в котором меня пытались сломать, — Дрим дёргает головой в сторону, пытаясь безуспешно сделать какой-то экспрессивный жест, который бы подтвердил его слова. Вместо этого натыкается на пристальное внимание — Дэйв смотрит не отрываясь, и в мёртвых пустых глазах снова ничего. Дрим отворачивается. — И, как видишь, у них получилось. Дрим прерывается. Молчит, пытаясь отдышаться — и не заметил, как говорил без остановки, только горло теперь сушит и саднит до надоедливого кашля. Сделать бы сейчас глоток воды… Дрим откидывается на спинку стула снова, расслабляя спину. К чёрту. К чёрту. К чёрту. — Ты не знаешь, что такое Пандора, Ники, — заключает парень, уверенно и чуть устало — уже без той язвительной бравурности, которой была наполнена его речь до этого. — Надеюсь, никогда не узнаешь. И хотя бы понимаешь теперь, что это не то место, в которое стоит возвращаться — будь ты хоть трижды военным преступником, беспринципным садистом или мной. Дрим мог похвастаться тем, что неплохо умеет читать людей — по мимолетным, вскользь оставленным жестам, по тому, как выдержка даёт осечку и на мгновение позволяет человеку испытывать эмоции. Дрим сам таким был — равнодушная белая маска настолько срослась с ним, что, если бы он снял её, никаких существенных отличий от неё в его лице никто бы не нашёл. Упрятал всё самое живое и чувственное в себе глубоко в песок, так надёжно и хорошо, что когда эмоции стали возвращаться к нему — когда подобно грому трещал лёд и собственная личность Дрима пропитывалась ядом и разрушалась, необратимо деформировалась, — он испытывал боль, которую невозможно было сравнить ни с каким физическим недомоганием. Обилие всего-всего-всего смешалось с животным страхом, и чтобы взять это под контроль — он до сих пор боролся с самим собой за главенствование над чувствами — приходилось учиться это понимать. Понимать, что бледность чужого лица — не от холода (кухню никак нельзя было назвать прохладным местом); что отведённый в сторону взгляд и нахмуренные брови — признак душевных метаний, признак задумчивости и попыток отгородиться на время, закрыться в себе, чтобы откровение не поражало так сильно в сердце, чтобы было время подумать; что крепко сцепленные руки — напряжение. Ники не была эталоном хладнокровия — она вполне себе открытая и честная девушка, не в её привычке беречь свои чувства от всего мира (хотя на её месте после всего пережитого Дрим бы подумал о развитии в себе умения скрывать эмоции). Парню было даже её немного жаль. Тревога душевного равновесия — вопрос не из приятнейших. — Дэйв? — в итоге с тихим вопросом слабо обращается девушка. Упомянутый с готовностью встрепенулся. — Да, я знал, — беззаботный позитив и лёгкая прозрачная улыбка расцветают на его лице, несмотря на всю тяжесть обстановки. — И, возможно, чуть-чуть, ха-ха, помог с побегом, — парень неуклюже разводит руки в стороны. — Сюрприз?.. У Ники на лице прямым текстом написано нежелание разбираться с этим всем. Всё, что ей остаётся в данной ситуации, просто… Да. Она смиряется. Девушка трет запястьем глаза, пока сидящие напротив неё люди молчат. Ждут, хотя тут и так всё понятно. — Ладно, — с тяжёлым выдохом соглашается Ники. — Куда ты сейчас направляешься? — Ну, пока на север. Через тундру перейду границу, а там видно будет, — пожимает плечами Дрим. Ники выглядит удовлетворенной этим ответом — и почему бы ей не быть, если факт нахождения Дрима подальше от земель СМП тоже входит в её интересы. Наверное, все в этой комнате согласны, что наличие беглеца где угодно подальше отсюда пойдёт всем на пользу. Согласны все, кроме, наверное, Дэйва — тот вообще, кажется, потерял связь с реальностью, поэтому и не выказывает каких-либо эмоций по этому поводу, уйдя глубоко в себя и беседуя с сами собой глубоко в своём сознании. Однако беспокойство все равно проскальзывает на лице девушки. — И ты не собираешься возвращаться? — осторожно, с некой опаской спрашивает она. — Пока мне дорога жизнь — нет, не собираюсь. — Дрим, послушай, — тон диалога меняется. Девушка наклоняется к столу совсем близко, будто стараясь как можно прочнее завладеть рассеянным вниманием собеседника и обратить на себя внимание. Дрим подчиняется — в момент становится предельно серьёзным. — Послушай и поклянись мне, что ты никогда впредь не причинишь Л’Манбургу вреда. Парень удивлённо вскидывает брови. — Ники, это правда лишнее… — Поклянись, — с настойчивостью нажимает девушка, несильно хлопая кулаком по столу. В её взгляде сразу же появляется что-то требовательное и обиженное. — Поклянись мне, Дрим, иначе, обещаю, через десять минут в пекарне будут все охотники города. — Воу-воу, ладно, успокойся, — мгновенно отступает Дрим, отстраняясь от стола и выставляя перед собой раскрытые в защитном жесте ладони, — клянусь, что не буду больше трогать Л’Манбург и пытаться уничтожить его динамитом — всё? Теперь довольна? — Довольна, — огрызается девушка, тут же теряя всякий интерес. К Дриму она теперь равнодушна — ну да, конечно же, её больше всего заботит судьба несчастного недо-государства. В принципе, парень даже не удивлён — ему тоже плевать на всё, в том числе и на страну, с высокой колокольни. Ники встаёт из-за стола, отходит к печам, чтобы проверить выпечку (несмотря на то, что это больше любимое занятие Дэйва), оставляя парней в неуюте воцарившегося молчания. Больше никаких комментариев девушка не даёт — она снова принимается за работу, игнорируя абсолютно всё кроме своего дела. Ни слова больше Дриму — тот остаётся дезориентированным и непонимающим. Ему разрешили остаться? Его сейчас выпроводят на улицу, чтобы шёл своей дорогой дальше? Он не любит, когда его игнорируют и оставляют потерянным. — Ну так что? — нетерпеливо подаёт голос, бесцеремонно привлекая к себе внимание. — Уйдёшь перед рассветом, — отвечает девушка, садником доставая из печи новую партию душистого горячего хлеба. — А пока раздевайся, иди руки мой, Дэйв принесёт тебе фартук — поможешь по работе, — на вопросительный взгляд Дрима она отвечает ухмылкой и уверенным постукиванием рукоятью лопаты о пол. — А ты что думал? Хочешь остаться — будь добр, побудь полезным. И Дрим будет, почему бы и нет. В просьбе (требовании?) не было ничего странного — они не в тех отношениях, когда просто так позволяют остаться у себя дома, не опасаясь за сохранность оного, и парень, отлично это понимая, не обижается. К тому же, нет ничего зазорного в том, чтобы внезапно сменить профориентацию и стать пекарем на какое-то время — раз у Дэйва получилось, то почему бы Дриму не попробовать? Бог Войны в грязном фартуке и со следами муки на лбу (убирал руками спадающую на очки чёлку, пока работал, забывая, что сам-то по локоть в тесте) выглядел даже не особо комично — нормально, если быть кратким, особенно то, с какой уверенностью и грацией тот двигался между столами и печью, полностью освоившись в новой роли. Не всё же разрушать страны и вырезать десятитысячные войска — иногда такая смена деятельности была очень даже полезна, просто для разнообразия, чтобы одно дело не приедалось слишком сильно — успеется ещё, за тысячелетнюю жизнь-то. Дрим оставляет плащ, вещи и перчатки у входа, осторожно сложив поверх сумки, и отходит к ковшу мыть руки, попутно закатывая рукава водолазки до локтей. Если быть точными, он давно не снимал перчаток и не оголял какие-либо части тела, кроме лица (забавно, ведь раньше было наоборот — догола готов был раздеться, только б маску не снимать) — он не знает, была ли это какая-то психологическая травма или просто нежелание быть слишком открытым — но как-то на всю эту вязь шрамов, следов и старых царапин смотреть было неприятно. Неприятно рассматривать одну полосу за другой, рассекающие его руки со всех сторон и иногда накладывающиеся друг на друга, неприятно видеть искалеченные запястья, чувствовать их такими, какие они есть — огрубевшими, истерзанными, с недостатком в количестве пальцев, к которому он, к сожалению или к счастью, сумел привыкнуть, чувствовать их как будто покрытыми коркой — засохшей кровью пополам с грязью и пылью, — несмотря на то, что он уже приличное количество минут держит руки под водой. Неприятно. До фантомного покалывания в кончиках пальцев и стреляющей боли в затылке. До хрипящего удушающего кашля и желания расчесать руки до крови. Неприятно. Сбоку доносится покашливание. Дрим выныривает из собственных мыслей, будто не только его руки были скрыты под чуть беловатой водой в ковше, а весь он сам по пояс, словно силясь что-то найти на дне. Парень вздрагивает, вытирает руки о штаны, может быть, слишком поспешно, пока поворачивается на звук. Это Дэйв, всего лишь Дэйв. Протягивает ему фартук, чуть приподняв брови — скорее всего, он заметил представление, устроенное Дримом, но не собирался об этом говорить. — Если ты захочешь, я могу уничтожить Пандору до основания, — спокойно предлагает парень. Дрим усмехается краешком губ — улыбка как всегда выходит кривая и с лёгкой издёвкой, по-другому из-за рваного шрама и не получается — и забирает из чужих рук фартук. — С каких это пор Бог берётся выполнять хотелки людей? — не съязвить — устало, вымученно, без злости уже, просто на привычке — не имеет права, стреляет глазами, высматривая реакцию на чужом лице — Дэйв поджимает губы и ничего не говорит. Пожимает плечами, как будто ничего не произошло, и уходит к столам. Дрим не знает, зачем это сказал — цели ссориться снова у него нет. Хватит. По горло уже эти скандалы. Но укол вылетел изо рта быстрее, чем Дрим мог успеть мысленно стукнуть себя по голове и попросить заткнуться. Забавнее всего то, что он и не жалеет о сказанном — сказал и сказал, пусть и неприятным осадком осталось в желудке. Всё равно за работой быстро забудется. Ники критическим взглядом обводит Дрима от ног до головы — ощущение, будто догола раздели — и, поняв, что он абсолютно безнадёжен (то, как мелко потряхивает его руки, заметно даже после того, как он их спрятал), отправляет к Дэйву месить тесто. Тот молча двигается в сторону, ставя между ними мешок с мукой и отдавая один из комков липкой холодной субстанции, которая потом должна будет стать чем-то съедобным. В оправдание Дрима, он ни разу не пёк хлеб. Нет, были, конечно, моменты, когда он помогал служителям на кухне, но, будем честны, это было больше десятка лет назад, это не считается. Парень искоса посматривает на своего соседа — тот, несмотря на то, что пришёл в пекарню недавно, делает свою работу быстро и умело. Дрим просто решает повторять за ним. Дрим уже говорил, что абсолютно не создан для чего-то такого, как пекарское дело? Вроде упоминал что-то подобное. Это не значит, что он обесценивает эту профессию — вовсе нет, она весьма благородна и определённо важна! Он просто не создан для неё, пусть и справляется хорошо — сносно, — пусть и даже втянулся. У Дэйва это получается намного лучше — да, он дольше этим занимается, но он уже научился, он знает, и, пусть Ники не доверяет ему что-то на подобии украшения торта или каких-то очень сложных вещей, в которых нужно огромное терпение и ловкость рук, он реально полезен на кухне. Дрим пока что только рассыпал муку на пол и измазался в тесте. Зато это весело, правда? Даже чем-то расслабляюще — и в монотонности повторяющихся действий, и в том, как руки уже слегка тянет тихой сладкой болью, и пылинки-песчинки витают в воздухе… Нет, это как раз-таки нехорошо. Мука забивается в нос и царапает раздражённые лёгкие, отчего парень раз в пятнадцать минут кидается к окну и долго надрывно кашляет, кажется, пытаясь избавиться от собственных внутренностей, выхаркав их на грязную брусчатку внизу. Поэтому теперь на подоконнике стоит стакан с холодной водой, а окна открыты нараспашку. День проходит как в туманной дымке — и это буквально единственный момент за последнюю неделю, когда Дрим не хочет расцарапать себе лицо и в панике забиться в угол от гложущего отчаяния, безысходности и страха. Он устал бояться, так устал… Просто поторчать на кухне, вылепливая из бесформенных кусков теста что-то, оказывается, неплохо так успокаивает нервишки. Дэйв иногда что-то мычит под нос и шепчет вполголоса, разговаривая с самим собой — в принципе, это только его причуды, Дриму особо не мешают. Ники возится с большим тортом в несколько ярусов, украшая его милыми розочками из крема и отбиваясь полотенцем от тщедушных ручонок Дэйва, пытающегося своровать немного сладкого — после этого он с обидой на лице (наигранной, конечно же) возвращается на своё место за столом, игнорируя смешки Дрима. Этот громадный торт, к слову говоря, едва не полетел на пол, когда они втроём пытались отдать его заказчику (Дрим благополучно спрятался за коробкой и был этому рад). В общем, Дрим прекрасно проводит время. Сам не понял, как наступил вечер, прошёл золотой закат, комнату стали освещать одни свечи, а Ники, сняв фартук, закрыла лавку до следующего утра. И не помнит, как прошёл скромный ужин, проведённый в тишине, и не помнит, как девушка всучила ему в руки полотенце, велев пойти умыться перед сном. Наверное, разве что только горячая вода будит его от оцепенения, в котором он провёл большую часть дня. Будит и расслабляет почти сразу — Дрим действительно давно не мылся не в реке, не в болоте, увязая в трясине по колено, а в нормальной ванне, и ничто не омрачит его искреннее блаженство, даже то, что воду приходится тратить экономно — её ещё греть надо, а сам он тут так, на правах гостя всего лишь. Тёплая вода остывает и скатывается холодными каплями, а сам он дышит паром, почти задыхаясь, но не чувствуя привычного желания кашлять до потери пульса, и ему чертовски, чертовски хорошо, до чёрных искр перед глазами, головокружения, уюта, от которого в груди сразу всё сжимается в урчащий щекочущий комок, мурлычущий грубо и низко, будто большая-большая кошка, до сонливости приятной и шума в ушах — то, о чём он, наверное, грезил с самого начала своего Большого Побега (или ещё раньше). Приваливается голой спиной к плитке и стоит так, закрыв глаза, едва не засыпая, пока не становится холодно. Пока не появляются озноб внутри и мурашки на коже, и только тогда он снова одевается. Чувствовать себя чистым приятно. И будто нет никаких шрамов, нет ничего, что его тело уродует, будто это всё с водой смылось и отшелушилось, словно сухая старая чешуя, рассыпалось и стекло с кожи, будто того, что он обдирает обломанными ногтями себе руки и тело, достаточно. Пусть он и знает, что остался прежним — всë ещё переломанным сотни раз и сотни раз склеенным обратно своим упрямством, желанием выжить и зельями, — тешить себя хрупкой иллюзией приятно. Не чувствовать себя физически так чертовски хорошо, и он вот-вот начнёт завидовать призракам — но он не станет. Нечего живым на мёртвых засматриваться, ещё сглазит себя, упаси Энд, а жить ему ещё хочется. Холодный воздух коридора быстро отрезвляет. Дрим ëжится — перепад температур определённо не то, в чём нуждается разнеженное в воде тело. Глаза никак не привыкнут к полусумраку, но, к счастью, его не пугают тени, его не пугает тьма, собирающаяся пушистыми, похожими на пыль комьями непроглядной черноты в углах и трещинах (ночь в принципе всегда была мила к нему, намного милее беспощадного яркого света) — он знает, куда идёт. Он успел изучить дом за день и приспособиться к нему — и, должен отдать должное, Ники удалось сделать его уютным и таким похожим на себя. О хозяине можно сказать по его комнате, хах? В таком случае, о Дриме сказать что-то будет очень сложно. Беглеца забавляет эта мысль, пока он направляется к узенькой скрипучей лестнице на первый этаж. Ники отдала ему одну комнату — маленький закуток в глубине коридора, он более чем рад, — поэтому в его планах было отнести свои пожитки туда — нечего его барахлу валяться у всех под ногами. Да и с мечом под рукой спать будет надёжнее. Он понимает, что жильцы не спят, не только по тому, что снизу доносится дрожащий свет дрянной свечки, но и по тихому разговору больше. Осознание того, что там кто-то есть, бьёт внезапно и прямо в грудь, заставляя Дрима остановиться там, где он стоял, где-то между двумя ступеньками, и прижаться в одно мгновение к неровно покрашенной стене, затаив дыхание. Судя по тому, что внизу никто не умолк, прислушиваясь, его не заметили — и Дрим неосознанно благословит свою привычку передвигаться бесшумно. Хотя, если говорить откровенно, он не знает, зачем это сделал — ему ни к чему скрываться от Ники и Дэйва, ни к чему делать все эти глупые телодвижения, будто пытаясь подслушать их разговор. Он честно не пытается. Даже в мыслях не было. Дрим напрягается каждой мышцей, пытаясь разобрать слова в гуле голосов. — Если он сделал тебе что-то плохое, — кажется, это Ники, и фраза, вполне адекватно звучащая даже вне контекста, слышится чётко и звонко, будто она совсем близко подошла к лестнице. Дрим вжимается в стену сильнее, пытаясь раствориться в твёрдой поверхности, но всё, что слышит, это скрип ножек стула о деревянный пол, — ты знаешь, что можешь сказать мне. Если он тебя обидел, не оставляй это просто так! Правда, Дэйв, скажи, я в миг с ним разберусь. Ясно, как день, что речь о нём, о Дриме. Так что совесть может уйти на перекур — если речь идёт о нём, это его определённо касается. И в случайном подслушивании не будет ничего позорного. Ответ парень не слышит — не может расслышать. Дэйв не отличается громкостью голоса, так что оно и очевидно — приходится надеяться только на недовольные высказывания Ники, чтобы не теряться в происходящем. Беглец делает ещё шаг ниже, наклоняясь ближе к светлому пятну, выглядывающему из освещённой комнаты. — Дэйв, — после реплики упомянутого, которую Дрим практически не уловил, с необычайной нежностью говорит Ники — этот тон парень знает. Так она общалась с близкими л’манбуржцами и особенно с более юными л’манчайлдбуржцами, практически детьми, влезшими в жестокие распри между сильнейшими мира сего. Оно и понятно, почему отношение к ним нежнее, почему все самые кроткие и тихие интонации им — дети же. Ребятня, только недавно замки из песка строили и по лесам гоняли. Хотя, на взгляд Дрима, жалеть их можно только разве что за их тупость: не одарили Боги мозгами, чтобы понимать, что война — ремесло не детское. — Дэйв, я знаю, сердце у тебя доброе, — ага, как же, — и, если ты его выгораживаешь просто из-за жалости к нему, то не стоит. Не стоит его жалеть, он и правда совершил за свою жизнь очень много плохих поступков и навредил огромному количеству людей. Его желание искупления понятно, да и Пандора — не то место, которое кто-либо заслуживает, но правда. Он не хороший человек. Тебе не стоит брать на совесть его грехи. — Ну дак и я не агнец Божий, — всё ещё глухо, но уже чуть более разборчиво, отвечает собеседник. — Я тоже за свою жизнь совершил огромное количество злодеяний, и я абсолютно не жалею об этом. Правда, Никс, я убивал сирот! Дрим поджимает губы, пытаясь не засмеяться — что вообще в предложении, где фигурируют слова «убивал» и «сирот» может вызывать смех?! — Тебе весело? — смеясь, фыркает Дэйв, и Дрим слышит шелестящие тихие хихиканья девушки. — Ну так вот. Дрим, может, как человек полный отстой, но в нашей ситуации есть и моя доля вины. Он обижен на меня вполне справедливо, да и я погорячился. Так что всё в порядке. Не парься. Ники выдаёт в ответ «хорошо», и на этом их диалог затихает. В комнате и на лестнице снова молчание — только с улицы доносятся размытые звуки пьяного пения и человеческие разговоры, да где-то наверху тикают часы. На этом легко сконцентрироваться, чтобы просто остановиться и подумать о чём-нибудь в меру простом, эфемерном и не нагружающем мозги, что Дрим, подчиняясь непонятному внутреннему потоку, и делает, переминаясь с одной затёкшей ноги на другую и кусая губы. От сквозняка тени на полу скачут, хотя парень видит, что в комнате тоже тишь да гладь — ни шороха, ни движения. Тишина. Которая нарушается, как только Дрим, наплевав на всё, уже хочет вернуться в свою комнату. — Ты хочешь уйти с ним? — судя по тому, как тень Дэйва вздрагивает, от внезапного вопроса испугался не один Дрим. Парень останавливается лицом к лестнице, чувствуя, как по спине бежит холодок. — С чего ты так решила? — Просто, — легко отвечает Ники. — Ты однажды пришёл ко мне так внезапно, будто взялся из воздуха. И рано или поздно исчезнешь точно так же. — Я что, по-твоему, призрак какой-то? — в голосе Дэйва запорошённая одной только усталостью ирония. — Не знаю. Ты выглядишь как тот человек, который вполне способен на что-то такое. Да и аура у тебя… — девушка щёлкает пальцами, пытаясь подобрать лучшее слово. Собеседник уже неприкрыто смеётся. — Какая аура? — Ну не пекаря точно, — улыбается Ники. — Так что, если ты хочешь, я не буду тебе препятствовать. Что отвечает Дэйв, Дрим уже не слышит, бесшумно переступая через несколько ступенек и спеша скрыться на втором этаже в собственной комнате. К чёрту вещи, его душа и гудящие мысли требуют покоя. Парень отключается сразу же, как его голова касается подушки.