***
— Который сейчас час?! — от такого крика самое то вздрогнуть и проклясть излишне шумного человека на чём свет стоит, но Ники продолжает невозмутимо пить чай — то, как Дэйв бухал пятками на втором этаже, пока бежал к лестнице, слышно, наверное, было даже на улице. Спрашивать было лишним: уже и так понятно, что солнце давно встало, — его лучи раскрасили город в бело-рыжий свет, прямо как день назад, — и на работу отправились первые трудяги. — Он уже ушёл, — со смешком отвечает девушка, отставляя чашку в сторону. Дэйв, помятый, с лохматой копной розовых волос и с отпечатком подушки на щеке, с вымученным стоном и тихой руганью под нос приваливается к стене. Ники к чаю больше не притрагивается, только с вежливым любопытством смотрит за маленькой трагикомедией сожителя: за тем, как он шепчет себе под нос что-то непонятное и трёт переносицу с таким усилием, будто хочет её сломать. Очевидно, ещё недостаточно проснувшийся, чтобы что-то решать и объяснять внятно, но девушка его и не торопит, только поглядывает с улыбкой и головой покачивает. — Давно? — перестав мучиться и что-то для себя решив, уже чуть более сдержанно спрашивает парень, параллельно воруя чужую чашку и выпивая весь оставшийся там чай. Ники на такую наглость смотрит сквозь пальцы и вообще никак не реагирует, только поглядывает странно, с забавой во взгляде, и пытается спрятать улыбку за зевком. Что ж, действительно, за нервным Дэйвом наблюдать одна умора. — А ты что же, решился с ним пойти? — меняет тему, не отвечая на вопрос, пекарь. Дэйв одаривает её настолько оскорблённым взглядом, что на её месте любой другой смутился бы и, не пытаясь даже извиниться, ретировался по добру по здорову. На Ники все эти выразительные проницательные взгляды, поджатые губы и сведённые к переносице брови, к сожалению или к счастью, уже давно не действуют — она только щурится с азартом и вызовом, не оставляя Дэйву ни шанса на избегание необходимости дать ответ. И он сдаётся быстро: мгновенно теряет всю бравурность и огонь негодования и устало опирается на стол, со всей возможной едкостью в голосе бубня тихое «да». Девушка только хмыкает в ответ, встаёт под вопросительный взгляд из-за стола и, будто ни в чём не бывало, идёт с чашкой к раковине, намереваясь заниматься самыми обычными житейскими делами и игнорировать Дэйва, который от стресса вот-вот на стену полезет, в упор. Однако не успевает парень даже должным образом возмутиться, как перед ним на стол кладут непонятный мешок с неизвестным ему содержимым. Яснее не стало. — Что это? — выгнув бровь, с подозрением спрашивает он. — Если начнёшь собираться прямо сейчас, может быть, нагонишь Дрима к обеду, — отвечает девушка, а после кивает на узелок. — И вот это с собой возьми, там еда. — Ты же наверняка ему уже всучила подобный паёк? Зачем ещё? — с подозрением спрашивает парень, отскакивая к тазу с водой, чтобы умыться. В спешке половину воды проливает на пол, но это его не успокаивает: будто бешеная псина он носится по кухне, хаотично собирая в сумку вещи различной степени важности. Ники, не принимающая в развернувшемся балагане никакого участия, возвращается за стол. — Дала бы больше, но он бы тогда наверняка отказался. А так будет повод отдать. Как Дэйву справедливо кажется — вполне в духе этого зелёного блоба. В нём социальной неловкости хоть ковшом черпай — и вроде в хорошей семье рос (Дэйв не знает, на самом деле), вроде и умён, и с образованием (Дэйв опять понятия не имеет), но навык взаимодействия с обществом абсолютно на нуле и, по скромному мнению того же Дэйва, уже успел уйти в какие-то отрицательные значения. Он ничьи достоинства занизить не пытается, оскорбить никого не хочет, честно — но судя по тому, что он успел увидеть, пока абсолютно ненавязчиво присутствовал поблизости: и умение работать с детьми, и навык решения конфликтов, и всё подобное — Дрим полностью и абсолютно точно на дне. Как же жаль, что в этом вопросе хуже беглеца только сам Дэйв. Парень подхватывает свою старую добрую любимую куртку, пылящуюся на вешалке уже который день, и поспешно натягивает поверх мятой рубашки. Сумка через плечо пусть и полупустая — по военной привычке берёт мало и самое необходимое, — но руки всё равно ощутимо оттягивает. Волнение и раздражение глаза затмевают уже привычно, и в голове гудит, но несмотря на то, что к подобному своему состоянию за немаленькую жизнь Дэйв привык, по рассеянности он действительно чуть не выскакивает на улицу без сапогов. Ники неторопливо выходит его проводить. — Не суетись, — миролюбиво делает замечание девушка, хватая Дэйва за воротник куртки и по ходу дела поправляя его. Проводит пальцами по непослушным персиковым волосам, пытаясь распутать колтуны и привести их в более-менее человеческий вид. Дэйв уворачивается — он и без этого прекрасен. — Давай, не пропадай, — с улыбкой говорит Ники, прижимая парня к себе. Он не сопротивляется — только руки несмело кладёт на узкие женские плечи и неловко похлопывает по спине. Прощаться он не умеет и по опыту знает, что у него это не выходит и не выходило толком никогда — когда пытался, обычно окружающие думали, что он либо собирается помирать, либо собирается вернуться. В этот раз ни того, ни другого он не планирует. — И его береги. И письма пиши обязательно. Дэйв мычит согласно и хмурит брови. Не знает, что сказать, подбирает удобные слова и по закоулкам выискивает своё холёное красноречие. Выходит тяжело, к сожалению: потому что одно дело читать бравурные речи, распалять сердца людей и заставлять сомневаться во всех мировых константах одним словом, заводить злейших врагов и преданнейших союзников практически без лишних действий, а прощаться — это… А это уже абсолютно другое. Только Дэйв открывает рот, решив на ходу сообразить что-нибудь в меру банальное и приличное, как Ники ощутимо пихает его в плечо. — Не смей прощаться. Примета плохая, — горько улыбается девушка, осторожно проводя пальцами по руке, которую мгновение до этого нещадно терроризировала болезненными тычками. — И если ты задержишься здесь хоть на ещё одну грёбаную минуту, то, клянусь Незерским пламенем, я тебя никуда не пущу. Дэйв выдавливает из себя сдержанную улыбку — на большее, в силу своего эмоционального диапазона, он и не способен. Разве что жалко и по-дурацки кривенько улыбаться. Ники только, шелестя, смеётся и толкает в грудь, прочь за порог, прочь из дома. Дэйв не может сдержаться: быстро наклоняется и сухо клюёт губами в щёку, вкладывая в этот чуть смущающий и милый жест столько признательности, сколько в принципе способен вложить. — Ты чудесная, — гудит парень, пока девушка пытается справиться с шоком, растирая пальцами щёку. — Спасибо. Ники во второй раз за день смотрит, как к границе города уходит знакомый человек, и стоит, наблюдая за удаляющейся фигурой так долго, пока глаза не начинает жечь восходящее солнце.***
Над дорогой поднимается зной. Воздух, раскалённый и обжигающий кожу, дрожит и извивается над пыльной тропой, окрашивая сухой потрескавшийся пейзаж вокруг в золото и рыжину. Стоит тишина, ни ветерок не пронесётся, даря остужающие прикосновения разгорячённому лицу и играясь с волосами, ни облако не набежит — небо чистое и светлое, ядрёно-голубого цвета, такого, который абсолютно фальшивым кажется — ну потому что не может быть такого ярко-небесного цвета. Такой разве что неумело малюют малые дети на картинках, где обязательно и солнце будет жёлтое-жёлтое, и дом из геометрических фигур с кривыми завитушками дыма, и трава забором (и тоже однотонно зелёного цвета). Вокруг всё в беззвучном спокойствии замерло и затихло, позволяя путешественнику вслушиваться и пытаться уловить хоть единый фантомный звук, присланный издалека многоголосым эхом. Резкий контраст температур Дрима когда-нибудь да добьёт. Ночью и утром было холодно так, что немели конечности и никакое одеяло и относительно тёплый плащ не помогали от слова совсем; а днём, если небеса не закрывали дождливые тучи, светило палило так, что земля постепенно иссыхала, и так умирающая природа чахла и рассыпалась, и раздеться хотелось едва ли не догола — Дрим уже стянул с себя плащ и нёс в руках, ему уже дальше некуда. Душно, как перед грозой, но хотя бы сухо — уже переносить полегче. Парень жмурится, поднимая лицо к солнцу — оно лоб и скулы ласкает до красноты, до вновь расцветших на щеках и носу напоминающих комки гречневой каши веснушек. Оно пятнами остаётся на сетчатке, несмотря на то, как сильно Дрим жмурится, стараясь этого не допустить — всё равно на какое-то время после того, как он наконец открывает глаза, соизволив смотреть, куда он идёт, всё вокруг окрашивается в голубовато-бирюзовый. Парень с наслаждением вдыхает, когда ветерок, до этого волной стелившийся по ниве, бьёт его в грудь. Надо сделать привал — но точно не в чистом поле под обжигающем солнцем, иначе солнечного удара и перегрева не миновать. Дрим ускоряет шаг, надеясь дойти до ближайшей рощи как можно быстрее. Луга всё так же остаются безмолвны, когда Дрим слышит странный, очевидно эхом отражённый шум. Совсем рядом из травы маленькой стайкой, громко чирикая, взмывают птицы, но и после них любой шорох и гомон затихает — будто жара и дрожащий воздух его поглощают. Дрим останавливается и поворачивается назад, к дороге, по которой шёл, пытаясь всматриваться вдаль. И видит человека. Самым разумным решением в этой ситуации для Дрима было бы свернуть прямо сейчас в поле и срезать путь по бездорожью — если случайный одинокий путник не задаётся целью его преследовать, он просто пройдёт мимо, проигнорировав идиота, который, тени подобно, скрылся во ржи (в оправдание Дрима — он не идиот, он просто не хочет пересекаться с людьми, ну и плюсом паранойя подначивает не заводить подозрительные знакомства на большой дороге). (Ладно, хорошо, он идиот). Ему бы сейчас свернуть прочь и убраться подобру-поздорову, но он этого не делает. Замирает столбом, щуря глаза до боли и пытаясь увидеть и различить черты путника. У него есть догадки, кто это может быть, и ему они не особо нравятся. Шаг за шагом, метр за метром — сначала Дрим видит цветными пятнами кожу куртки, тёмные штаны и нечто возмутительно розовое. Всё ближе и ближе, от едва различимого блеска очков, стёкла которых, отражая яркое солнце, будто сами прожекторами горят, до таких мельчайших подробностей, как плохо заживший ожог на руке и тяжело вздымающаяся грудь. Дэйв останавливается рядом под ничего не выражающим взглядом Дрима и упирается руками в колени, всеми своими театральными способностями показывая, как он спешил, как бежал и как успел, растеряв при этом всякое дыхание. Лицо, тем не менее, ни разу не покраснело, даже бледного румянца от жары на нём не появилось, всё та же по-аристократически болезненная бледность, да и на лбу и висках ни капли пота не видно — будто у него сейчас был не марафон на десяток километров, а прогулка у пруда в знойный полдень. Дрим поджимает губы, рассматривая старательно дышащего перед ним Дэйва, и больше свою реакцию не выражает никоим образом. Даже не хмурится. Даже не грубит с порога, показывая всю свою неприязнь к факту нахождения рядом с ним этого человека. Ничего. — Йоу, — сипло и глухо отзывается Дэйв, наконец-то выпрямляясь. — Привет. Взгляд отводит и в глаза не смотрит от греха подальше. Он только-только успел свыкнуться с мыслью о том, что некоторое непродолжительное время его путешествия он провёл один на один с бессмертным Богом-покровителем войны и кровопролития. Только успел смириться с тем, что вся его жизнь от начала и до конца в мельчайших деталях — сплошной абсурд, с которым ему стоило давным-давно смириться, распрощавшись с какой бы то ни было надеждой на нормальную адекватную судьбу. Хотя смирился же. Чего ему ещё не хватает? Наверное, моральных сил — хотя бы даже ради того, чтобы просто взглянуть в лицо Богу (чужое лицо, фальшивое лицо, от начала и до конца — неискреннее, неистинное). Дрим знает, что глаза у того всё ещё мёртвые: по-рыбьи неживые, стеклянные, обездвиженные, как мутная стоячая вода в пруду, полном ила, или давно сгнивший ягодный компот; и в зрачках такая темень непроглядная, что ни собственного отражения не видно, ни отблеска света — наверное, поэтому парня всегда преследовало тонкое ощущение обмана и сюрреализма. Каждый раз, когда забывался, доверяясь и подчиняясь своему поганому страху одиночества, тянуло удавкой вокруг шеи, звенело тонким серебряным колокольчиком интуиции — приглядись, мол, не торопись. Как будто бы Дриму не было плевать. Сейчас он может только обречённо вздыхать, сетуя на то, каким он идиотом был буквально неделю назад (и не факт, что что-то вообще изменилось). — Ну и зачем ты здесь? — возможно, с его стороны немного нетактично быть таким грубым, но Дрим имеет на это полное, мать его, право. Дэйв поджимает губы так, будто действительно ожидал какой-то другой реакции. — Ники постеснялась давать тебе больше еды, поэтому отправила меня за тобой, — тем не менее отвечает невозмутимо, мгновенно теряя всякий интерес к Дримовой персоне и неспешно проходя мимо него. Парень выразительно вскидывает брови, оставаясь стоять на месте и с непонятной эмоцией смотреть, как вперёд неспешно шествует его знакомый. Очаровательно. Даже сказать нечего. Только смотреть в спину и молча задавать себе вопросы, за какие грехи Боги подарили ему такую ситуацию. Дэйв спустя какое-то время, не заметив за собой Дрима, резко останавливается и разворачивается к застывшему на дороге истуканом парню. Даже с такого расстояния видно каждую складку на лбу и каждую морщину от того, как Дэйв сморщил в раздражении лицо — хотя тут беглец скорее соврëт, не такое уж у него и хорошее зрение, чтобы видеть такие мельчайшие подробности в деталях. Зато воображение — на все сто. — Ну, ты собираешься идти? — раздражённо замечает Дэйв, повышая голос. — Куда? Наверное, макушку на раннем осеннем зное ему всё-таки припекло — соображает туго. Раздражённый парень это уже, скорее всего, заметил. — А куда ты там собирался? — ядовито спрашивает. — На восток и через лес? В тундру? Поправь меня, если я где-то ошибся. Дрим напрягается в мгновение — потому что неприкрытая злость в голосе и тихие отголоски угрозы ему не нравятся. Определённо точно не нравятся. Сколько живёт на свете — ничего хорошего такие интонации в голосе ему не сулили. Предвещали кровопролитие? Да. Новые раны? Вполне. Разочарование в теперь уже бывшем союзнике? Опять в точку. Дрим устал злить всех подряд. Молчит, ничего не отвечая, и идёт за Дэйвом. То ли старая добрая конструкция по сохранению психики в тревожной ситуации сработала, то ли ещё что — но абстрагироваться от мира у него получилось быстро и до неуютной тревожности спокойно. Уплыть в себя родимого, внутрь всей своей отвратительной грязи, давя в горле непредумышленную обиду и злость — достаточно на что-то отвлечься. На какую-то абсолютно стороннюю мысль, на что-нибудь фантомами всплывающее в сознании и также быстро ускользающее, за что уцепиться практически невозможно, зато отвлечься и растеряться — вполне. Дрима всё устраивает. Дальнейший путь проводят в молчании. Парень знает, что его снова восстановивший статус попутчика приятель идёт за ним бесшумной тенью — даже не проверяет, просто чувствует и взгляды, изредка скользящие по его фигуре, и присутствие в целом. Просто находится рядом — это можно было бы назвать чем-то обнадëживающим, успокаивающим, да хотя бы наоборот, тревожащим и щекочущим давно не стальные нервишки, но нет. Дрим не чувствует ничего по этому поводу — устал уже эмоционировать, да и полуденная жара, от которой в чистом поле не скрыться никуда, не особо располагает к диалогу. Мысли кипят, и от синевы над головой становится дурно — режет так, как будто хочет ввинтиться в черепушку острыми иглами. Душно и жарко. Дерьмово. Дрима всё устраивает. Иногда профилактически помолчать, думая свои мысли, очень полезно. Авось до чего путного дойдëшь, если только в мозгах не мокрое пережëванное месиво, подпитанное усталостью и продолжающимися попытками абстрагироваться. Дрим знает, что сейчас просто неспособен выяснять отношения, и держится разве что на каких-то автоматических действиях, базовых конструкциях и задачах — а ещё то, что всё то дерьмо, которое он старательно откладывает глубоко в собственное сознание, рано или поздно вернётся и нещадно ударит по мозгам со всем возможным садизмом — заставит рассуждать. Заставит проникнуться и бесконечно долго и безрезультатно думать, а правильно ли он поступает. Снова. Тем не менее, признать он обязан — присутствие Дэйва ему в какой-то извращённой форме нравится. Он может хоть тысячу раз упрекнуть себя за лишнюю инфантильность, недальновидность и намеренное игнорирование весьма очевидного факта того, что его попутчик не просто подозрителен, а пугающе опасен — но, правда, кто он такой, чтобы пытаться подстраивать себя под какие-то рамки адекватности? Вся разумность в его жизни помахала платочком ещё где-то на пороге Пандоры, а он тут, видите ли, пытается играть дофига нормального и трезво мыслящего члена общества — с его то черепно-мозговыми травмами, уничтоженной просто ни во что психикой и остатками мерзкой лихорадки, возвращающимися в холодные ночи мороками и бредовыми галлюцинациями во снах. Но присутствие Дэйва (как бы мы ни старались уйти от темы — факт есть факт) его полностью удовлетворяет. Даже, скорее, не самого его конкретно — тут сошёл бы кто угодно, — а просто живого мыслящего существа. Того, с кем скребущее когтями под рёбрами ощущение пустоты и одиночество, накидывающее на шею петлю, чуть уходило на нет, с кем можно было перекинуться парой пустых фраз (даже если Дрим в глубокой обиде на Дэйва — вечно молчать он не намерен) и даже банально разделить нудный быт путешествия — всё же легче. Дриму нравится, кем он становится рядом с ним. Потому что чертовски явно в памяти всплывают все те моменты, когда от гложущего душу ужаса и неукротимой паники он перестаëт контролировать себя, уподобляясь мерзкому жалкому животному: раненному больному волку, собаке со всеми признаками бешенства, в которую уже прицеливаются из арбалета — всë легче избавить тварь от страданий. Желание жить пересиливает гордость, чувство собственного достоинства, разумность. Уподобляется лесной твари и рычит из своей норы, скаля зубы и норовя впиться клыками в кого угодно, только б ближе не подходили, только б оставили в покое. С Дэйвом Дрим чувствует себя человеком. Рядом с безумным забытым Божеством, чей смысл существования — сеять хаос в мире и изничтожать невинные души, — чувствует себя тем, кем не мог себе позволить быть все девять месяцев заточения. Таким живым, свободным и человечным. Может быть, это было чутка нечестно и эгоистично по отношению к Дэйву (тот почему-то питал к Дриму искренний интерес и расположение), но не плевать ли парню? Имеет право, в конце-то концов — да и никто и не говорил, что простое наслаждение чьим-то присутствием уголовно наказуемо. Дрим может в полной мере насладиться своим заслуженным спокойствием, вдохнуть полной грудью раскалённый воздух и уверенно пойти дальше — даже пусть и в полном молчании, даже если и жарко, и сухо, и перед глазами плывёт. Попутчик его действительно совсем рядом — если Дрим внезапно остановится, в него обязательно врежутся, по-другому и быть не может — и ведёт себя достаточно шумно: то мычит себе что-то незамысловатое под нос, то траву на ходу срывает (Дрим улавливает краем уха её шелест), то бормочет и шипит что-то совсем уж неясное — но и не парню спрашивать. Всячески обозначает своё присутствие и, видно, изнывает от скуки, — пусть Дэйв и молчалив, и немногословен в диалоге, предпочитая обычному общению перекидывание оскорблениями, но с таким открытым пренебрежением к своей персоне и игнорированием он мириться просто так не может, — но молчит: гордость не даёт слова сказать. А Дрим, к сожалению или к счастью, слишком обидчив и упрям как баран (как ни крути — не может вспомнить кого-то из родственников-фавнов, пусть и уверен на сто процентов, что они у него есть), чтобы начинать диалог первым — показательно рассматривает окружение и вертит головой куда угодно, только бы не встречаться с попутчиком взглядами (как дети малый, честное слово). Дэйв сдаётся первым. — Ну и из каких соображений ты меня игнорируешь? — в голосе нервозность, раздражение и недовольство — и если бы он другим тоном спросил, если бы по-другому вопрос поставил — Дрим бы не вспыхнул так, словно попавшая в пожар сухая трава, может, и чуть поласковее бы был — но он всё равно тот ещё говнюк. Конечно же, за Дримом ответить не убудет. — Из религиозных, — отвечает легко и непринуждённо, удачно скрывая ехидство в голосе — Дэйву его шуточка всё равно не нравится, и тот замолкает ещё на добрых минут десять. Опять же, хватает его ненадолго. Парень вздыхает и в пару торопливых шагов догоняет и обгоняет Дрима — а затем, чтобы видеть его лицо, поворачивается спиной к дороге, абсолютно не задумываясь, что из-за такой выходки ему на раз-два удастся упасть и выбить из не-совсем-его головушки последние мозги. Из мстительности ли, или же просто потому, что желания никакого нет (может всё из тех же принципов), парень только хмыкает — в голове картина распластавшегося на тропинке в грязи Бога выглядит уж очень соблазнительно. Настолько, что самому хочется стать катализатором несчастного случая, одним лёгким тычком в грудь отправив Дэйва отдыхать на землю. Тот, к счастью, о соблазне парня не ведает вообще, поэтому и затевает попытку завести разговор снова, пользуясь тем, что беглецу от него теперь никак не отвернуться. — Дрим, камон, у нас эмоциональный интеллект ноль, да и эмпатии никакой, — нудно растягивая слова, начинает парень, стараясь вылить в свою речь как можно больше покорности и жажды примирения. Дрим выразительно выгибает бровь. — Нам реально легче просто высказаться, забыть об этом и просто продолжить общение как ни в чём не бывало. Дэйв улыбается — и дружелюбным его кривой оскал можно назвать только с натяжкой, уж больно фальшиво и вымученно кривится его лицо. В глазах ни капли искренности или хоть чего-то такого, сладкого, мучного почти, мягкого, как перина, такого, чем с удовольствием приправляют свой голос, когда с дикими зверями разговаривают — правда, там ещё, кроме сладкого и пушистого, много страха. В голосе Дэйва страха нет. В глазах нет ничего тем более — хотя тут уже пора привыкать, тело, как-никак, Богу не принадлежит, и то, что глаза предыдущего владельца даже сейчас, при бьющемся и гоняющем жизнь по сосудам сердце, с упоением глядят в вечность, чуждым казаться не должно. Жутким? — да. Пугающим? — да. Мерзким? — ещё раз да. С холодком непонимания и отторжения в желудке, но всё равно чем-то, что удивление не вызывает. — Ну уж нет, Дэйв, такое говно я забывать не намерен, — усмехается в ответ, но говорит честно. Личность попутчика, его слова и его поступки достаточно, м-м-м… сомнительны. Со стороны Дрима было бы максимально глупо, неразумно и смешно, если бы он действительно только из-за одной просьбы и красивых глазок бросил всю свою паранойю, скинул бы защиту и кинулся на грудь попутчику, чтобы весело и счастливо продолжить путешествие с чудовищем под ручку. Хотя, по факту, почти это же самое, однако только лишь без знания сущности попутчика, Дрим и сделал до этого. Допустим. Дэйв на острые фразочки Дрима глаза закатывает и губы смыкает в единую полоску — выходит до того театрально, что кулаки сами чешутся дать подзатыльник. Дрим скалится в ответ — даже на душе как-то теплее, все эти огрызания, детские передразнивания и желание почесать лицо оппонента о траву кажутся такими знакомыми, давно забытыми вещами, которые возвращаются приятной наркотической дымкой ностальгии. — Иногда мне кажется, что я единственный делаю хоть что-то для наших отношений, а я, между прочим, как божество, в человеческой херне не смыслю вообще ничего, — пытается уколоть в ответ, заставить хотя бы чуть-чуть почувствовать лёгкий укол вины — Дрим смотрит всё так же подчёркнуто равнодушно, высоко вскинув брови и изобразив на лице самую свою издевательски-насмешливую улыбку из всех возможных. Честное слово, Дэйв, как будто ты не знаешь, как Дриму плевать — на самом деле, не особо, парню его компания всё ещё как свежий глоток воздуха, но он это не признает ни за что. Дэйв, тот ещё проницательный чёрт, кажется, не верит ни капли. Останавливается, преграждая путь, и складывает на груди руки. Взгляд — дьявольский. — Слушай, я тебя простил, — почему-то появляется потребность сгладить углы. Обходит парня по дуге, но останавливается. На губах расцветает ядовитая усмешка, — но разговаривать я с тобой не собираюсь. Смотреть за тем, как Дэйв задыхается от возмущения, интересно до слëз и смеха, но Дрим гордый до трясучки и упрямый не меньше — поэтому прячет широкую ухмылку сначала в перчатку, маскируя еë нездоровым кашлем («ох мои годы, любая болезнь превращает в развалюху»), а потом, когда снова продолжает движение, оставив при этом попутчика позади (тот так зло сопит, что, честное слово, не попытайся Дрим незаметно удрать, его бы приложили чем-нибудь тяжëлым по голове), давит лающие смешки в себе, с ужасным удовольствием вспоминая то, как быстро вытянулось бледнющее даже в ярком знойном солнце лицо Дэйва. Сзади рычат волком — глухо и низко, очень-очень правдоподобно, даже мурашки по спине бегут, — но Дрим шагу не сбавляет, даже не оборачивается — Бог за ним что так, что эдак хвостом пойдёт. Даже лестно чуть-чуть. Поворачиваться просто так спиной к существу, в одно мгновение способному обеспечить тебе билет в Лимбо в один конец, невероятно глупо (как уже говорилось, Дрим особым умом и не отличается), зато за счёт этой показушной бравурности парень может хотя бы чуть-чуть самоутвердиться. Что за диковинное существо такое Дэйв — он понятия не имеет. Тот зовëт себя Богом — и Дрим каким-то шестым чувством понимает, что это чистая правда, — но звучит это настолько сюрреалистично, что полностью осознать этот факт не получается откровенно никак. Вот этот полуживой тощий пацан с колтунами в уродливо-розовых спутанных волосах, с какой-то формой бессонницы или лунатизма, если судить по украшающим лицо тёмным синякам, с привычкой тереть запястья пальцами и болтать с самим собой, когда он думает, что его никто не слышит, — и всемогущее великое Божество, повелевающее судьбами людей? Существо, как нечего делать обезглавившее полдюжины охотников одним старым затупленным мечом? Даже в голове звучит бредово. Хотя тут, наверное, сказалось то, что Дрим за дни, проведённые вместе с этим несуразным человеком, настолько к нему прикипел, что новая его ипостась мозгом не воспринимается вообще. Как может пугать человек, проливший на себя воду из фляги и несколько минут, мешая несколько языков и наречий подряд, негодовавший по этому поводу? Как может пугать человек, пошутивший про нож для масла, зачарованный на пятую остроту, и отрезанные конечности, и хрипящий из-за этого следующие минут пятнадцать без перерыва (Дриму шутка показалась просто странной, но багровое лицо попутчика знатно позабавило)? Да, страх был, есть и будет. Даже скорее животный не поддающийся объяснению ужас, который в редкие моменты волной прокатывается по телу и отступает так же внезапно, как будто его и нет — наверное, влияние Божественной ауры. В остальном — смешон, иногда совсем чуть-чуть симпатичен, но по большей части просто раздражающий невыносимо. Дрим давно его простил — даже за Пандору. Даже за багрянец перед глазами, застилающий разум. Несколько дней рефлексии помогли, как и осознание того, что без компании (а Дэйв, позвольте напомнить, в принципе единственный человек, согласившийся его сопровождать) обычного живого человека (ну, тут спорно) он всего лишь дикое не способное держать себя в узде животное. Так что своеобразное понимание и безмолвная договорённость присутствуют — доверия нет. Да, он спокойно поворачивается к нему спиной, огрызается и выводит на конфликт — но это всё ещё не переходит той невидимой черты, после которой Дриму стоило бы брать руки в ноги и, не оборачиваясь, бежать куда глаза глядят. Парень просто знает, что всё под контролем — даже когда Дэйв почти бесшумно ступает след в след, даже когда после затянувшегося молчания хмыкает на какие-то свои мысли, заставляя Дрима вздрагивать и невольно тянуться за абсолютно бесполезным в такой ситуации мечом. Он питает к беглецу какую-то странную симпатию — это обнадëживает. Не прикончит сразу, да и вроде не собирается, коль ещё этого не сделал раньше. Вроде Дэйва и самого забавляет концепт долгого похода — для него это не побег от прошлого и сидящих на хвосте охотников из СМП, а просто интересная прогулка. Способ занять свою невероятно скучную вечность. По одному взгляду мëртвых глаз, неумелой ухмылке и горячему прикосновению к руке (наверняка намеренно случайному) понятно, что его не тронут. Что ему как никогда благоволят. Дрим привык сомневаться во всём. Дэйв вопросительно дëргает бровью, когда уставшее спокойное лицо Дрима — просто статичное выражение, которое он держит скорее из привычки и попытки воссоздать на своём лице подобие старой доброй и давно сгинувшей в небытии маски — омрачается его не шибко весёлыми мыслями. Беглец внимание к себе замечает — только лишь отводит глаза и качает головой, мол, ничего важного. Задаёт первый попавшийся вопрос скорее просто ради того, чтобы отмазаться от ненужного внимания. — Твоё имя… — во рту пересыхает, несмотря на то, что они уже давно ушли с раскалённой дороги посреди бескрайних полей в лес, где тени и влаги было намного больше. — Тебя действительно зовут Дэйв, или же… Парень громко хохочет, содрогаясь всем телом. Дрим совсем чуть-чуть напрягается — реакция странная и неясная. — Нет, конечно нет. Это дурацкое имя принадлежит тому парню, чьим телом я, — Дэйв, бросив на беглеца косой взгляд, обрывается буквально на полуслове, внезапно стушевавшись, и заминает окончание предложения кашлем. Задумчиво кусает губу, пытаясь подобрать слова получше — очевидно, такие, чтобы тревожная складка между бровями Дрима не углубилась ещё сильнее — но выходит это у него… Да вообще не выходит. — Ну в общем да. А что? Поспешно переводит стрелки, а Дрим и ведётся — на самом деле от достаточно очевидного признания в желудке и кишках оседает настолько неприятный болезненный ком, что неудачный диалог хочется замять самому. — Ничего, — качает головой отрицательно, но на долгое молчание его не хватает — интерес сильнее отвращения. — Так как тебя звать? Не просто же Богом? — Ну, было бы неплохо, — попутчик смеëтся, на что Дрим лишь вымученно и устало улыбается в ответ. — Но вообще можешь называть меня Техноблэйдом. Дрим удивляется. Дэйв против Техноблэйда… Да уж, тут и не знаешь, что хуже. Не привыкший к чему-то настолько необычному слух будто режется об острые речные пороги. Прокатывает на языке несколько раз новое слово, быстро привыкая к его произношению, но всё равно что-то определённо точно кажется не тем. Будто колокольчик интуиции в голове звенит тревожно, прося присмотреться, обратить внимание. Парень напрягает всю свою оставшуюся память, которую не успели убить о неровную кладку холодного влажного обсидиана и которая не вытекла из разбитой головы вместе с кровью. Осеняет резко и как-то внезапно. — Техноблэйдом? Прямо как… — …и лик его светлый является в кошмарах всем недругам его, — глубоким грудным голосом затягивает парень, многозначно блестя глазами, — и звон клинка, кровью обагрëнного, стоит в ушах, когда является Сын Смерти благословенный, Солнце Империи, похороненной в снегах, цесаревич Техноблэйд, и несëт с дыханием своим месть и погибель, проливая кровь аспидно-чëрную на землю живородящую во славу Богов. Дрим присвистывает, до глубины души поражённый. Поаплодировал бы, если б западло не было. — Вау. Даже цитатой. Мне кажется, или если я спрошу, сколько ты знаешь старых легенд, мне не стоит удивляться ответу «все»? — Ну, если не брать во внимание те, что я написал сам, то да, все, — не без очаровательного стеснения ответил Дэ- Техноблэйд. Он будет очень долго привыкать к этому имени, стараясь вытравить из головы все ассоциации, связанные с дурацкой сказкой. «Не такой уж и сказкой», — ехидно подсказывает внутренний голос. Дрим предпочитает отмахнуться от этого. — Это немного эгоцентрично как-то. — Не думаю, — жмёт плечами парень, отворачиваясь в сторону окружающих их деревьев. Сквозь листву тонких молодых берëзок на пыльную дорогу спокойно стелятся разномастные солнечные пятна, иногда так и норовившие залезть в лицо и ослепить. Самый настоящий очаровательно-пасторальный пейзаж может обрадовать взор любого, но Дрима, к сожалению, интересует лишь одна-единственная долговязая сутулая фигура рядом с ним. — Историю пишут победители, а это моё призвание. Вообще я приятно удивлён, что в наше время кто-то ещё помнит о легендах. — Просто читать люблю, — хмыкает в ответ Дрим, делая вид, что его похвала вообще никак не тронула. — Мне нравится узнавать что-то новое и просто располагать и пользоваться большим количеством информации. — Ты на лишней информации построил личность. — Не без этого. Молчание. Диалог прекращается будто бы слишком резко и внезапно. Дрим по этому поводу ни единого угрызения совести не чувствует. Техно — его так вообще можно называть? — судя по всему, тоже: спокойно и даже умудряясь не нагнетать обстановку одним своим присутствием идёт рядом, пиная первые попавшиеся под ноги камни. Теряет интерес практически сразу и уходит куда-то в свои мысли — Дрим понимает, что уже неприкрыто пялится, но ему так плевать на это, — губами шевелит едва заметно, сдерживаясь от того, чтобы начать говорить с собой вслух. Взгляд расфокусированный, а красные чуть опухшие от недосыпа веки уже даже не дрожат — попутчик, кажется, вот-вот уснёт на ходу. Парень понимает, что подмечать такие детали было бы слишком странно, если бы он уже не был ненормальным. Бог был больно человечным. Ощущение… Странное. Фальшивое чутка. Но, наверное, оно и к лучшему — Дрим не уверен, что сможет вынести божественное присутствие дольше хотя бы нескольких минут, а тут бесконечное количество дней, проведённых с ним наедине. Слишком уж подозрительно социальным для существа, всю свою жизнь наблюдавшего за Земным Миром с высоты своего потустороннего естества, было Божество, больно уж общительным и незамысловатым, расслабленным наедине с Дримом (то, что они оба боятся социума и держатся друг за друга из-за ненависти и презрения к нему, наверное, ещё одна причина, их объединяющая: встретились два одиночества) он был, чтобы просто так легко верить, что вот он только что, только-только откуда-то из небытия спустился в человеческом обличии спасать задницу своего неугомонного недо-последователя (нет, Дрим не в жрецах чьих-то, правда. Так, просто не слишком буйный оккультист-исследователь с уклоном в проповедование геноцида, не больше). Хотя, может, эти глупые, но чертовски красиво написанные сказки не на все сто процентов состоят из лжи, кто знает. — Вообще я в какой-то момент думал, что Техноблэйд из сказок — просто один из похожих на меня бедолаг, кто заключил сделку с Богом, — внезапно хмыкает Дрим, решив, что эту мысль можно и вслух сказать. Техно мгновенно поворачивается к нему, любопытно наклонив голову набок. — Я и не предполагал, что он и есть сам по себе… — Не волнуйся, никто не предполагал, — усмехается попутчик. — На это и был расчёт.