Все дороги ведут в Арктику

Мертвец хватает Панза за горло. И мгновенно тащит под воду. И первое, что ощущает наёмник — то, как студёная вода обжигает ему лицо и горло, смыкается над головой, и она жжёт, до безумия сильно, до заложенных ушей и желания закричать. К чести Панза, он этого не делает, потому что его сложно сбить с толку, он, как-никак, слишком хорош в борьбе за выживание, но он всё ещё не успевает набрать достаточно много кислорода в лёгкие перед вынужденным нырком, что означает только то, что его время исчисляется мгновениями. Однажды Панза укусила собака. Ему было тринадцать, и, если честно, он сам был виноват — животное, в котором от волка больше, чем от домашнего милого питомца, дразнить было плохой идеей, но ему всё ещё было тринадцать, он был глупым ребёнком и искал себе приключения на одно место. Он как сейчас помнит (и в данный момент — с поразительно отчётливой ясностью), насколько мощной и сносящей с ног была волна ужаса, заключившая его в свои тиски, когда собака вцепилась зубами в его тощую руку и повалила на землю. Она целилась в шею, она целилась в шею, и, если бы он не успел подставить предплечье, отец бы вряд ли успел даже оттащить от него животное, а сам парень, вероятно, давно бы гнил в земле, но Панза это тогда не особо волновало. Важнее было то, что он не мог скинуть пса с себя, несмотря на то, как сильно адреналин заставлял его сопротивляться, он просто извивался под тяжёлой тушей, выл от ужаса и неотрывно смотрел в глаза животному. Оно хотело его убить (ему было тринадцать, и он был свято в этом уверен), Панз знал это, Панз видел холодную ярость и расчётливую целеустремлённость — скорее всего, это всё привиделось его агонизирующему от ужаса мозгу, и собака просто среагировала на раздражитель, на самом деле не стремясь по-настоящему покалечить его, но он запомнил это на всю жизнь. Не сказать, что это самое точное сравнение, которое он может использовать, пока пытается отодрать чужие руки от своей гортани, потому что здесь нет дикого животного, как и нет никого достаточно компетентного, чтобы не допустить смерть Панза (к сожалению, отец больше не придёт и не оттащит пса за ошейник), но то, что он чувствует, то, как ужас кусает его за загривок и заставляет пальцы неметь, отвратительно знакомо. Чужие руки сжимают его шею всё сильнее с каждым мгновением, и Панз готов поклясться, что это именно то, что делала собака в его травмирующем детском воспоминании — сжимала челюсти так, чтобы руку из пасти можно было вытащить только по кускам да лоскуткам. Если бы у Панза было время на лирико-философские размышления, он бы посмеялся над тем, какие по осени нынче гиперактивные утопленники пошли, раньше только за ноги на дно утащить пытались и лодки переворачивали; видно, свежий набор пошёл — но он не специалист в этом, тем более что общий курс некромантии Панз проигнорировал давным давно с жгучей клятвой никогда впредь не возвращаться к этому кошмару (да, он был тем ещё драматичным ублюдком в молодости). Но у Панза не было времени на лирико-философские размышления, его лёгкие горели теперь не только из-за воды, а руки всё чаще сводила судорога — но противник держал его, держал так, словно наёмник попал в медвежий капкан, и в хватке мертвеца не чувствовалось слабости, даже наоборот — была мощь достаточная, чтобы сломать Панзу несколько шейных позвонков. Будто держит его не человек вовсе, не живое существо, до этого чёрт знает сколько проболтавшееся в ледяной октябрьской воде, а действительно слишком целеустремлённая и упрямая для своего же блага нечисть. Рассчитывать на слабость противника не приходится. Панз помнит безжизненные стеклянные глаза, пустые и блеклые, глядящие куда-то за грань реальности, в Вечность, но в то же время глубокие, глубже этой дьявольской мутной реки, почти бездонные, будто самое что ни на есть настоящее отражение Пустоты. Помнит, как встретился взглядами с мертвецом всего единожды, а потом его начали топить. Панз рычит — и очень зря это делает, — и захлёбывается, но сжимает чужие запястья до гематом, тут же пытаясь нашарить ногами скользкие от ила камни. Найти опору для него значит жить. Они могут вспенивать здесь воду до бесконечности, но как только кто-то из них двоих коснётся земли — итог будет предрешён. И Панз касается. Пальцы ног цепляются за острые камни, но он упирается ногами в дно, со всей оставшейся в его измотанном теле силой отталкивается к поверхности и вместе с этим бьёт противника в висок. Да, Панз предполагал, что это может сбить мертвеца с толку (Боги свидетели его самонадеянной тупости), но то, что он разожмёт руки вовсе, на мгновение теряясь в пространстве и захлёбываясь — так, будто он действительно живой — водой от неожиданности, наёмник не ожидал совсем. Панз соображает быстро — отталкивает противника на дно, пока сам, с шумом, брызгами и бесполезными широкими движениями рук, кидается в сторону берега, зная, что на суше у него будет больше преимуществ. По крайней мере, у него увеличится шанс добраться до меча, а это уже является каким-никаким весомым аргументом в любой драке. Мало удовольствия бежать по пояс в воде, но наёмник не смеет останавливаться — он уже ощущает на мгновение прикосновение чужих пальцы к его спине, но те, к счастью, быстро соскальзывают. Панз слышит тихие полузадушенные чертыхания позади и сам готов чертыхаться, когда чуть заторможенно чувствует, что его сбивают с ног точным ударом в лодыжку и, всем телом навалившись сверху и вдавливая в каменистое дно, пытаются сжать в удушающем его шею. Панз выкручивается чудом и, вероятно, только с благословления Богов — извивается ужом, упрямо пытаясь встать на ноги, и до того, как противник успевает хоть что-то понять, с силой бодает затылком мертвеца в лицо. Наёмник не слышит хруста или хоть чего-нибудь ещё — на самом деле и не пытается услышать, — но чужие руки снова расслабляются и мягко соскальзывают с его плеч, позволяя Панзу на четвереньках, постоянно оступаясь и опускаясь под воду, выползти на берег, и… О Боги. Он жалеет о каждом своём жизненном решении. С момента, как он решил сопровождать группу наёмников из Л’Манбурга (хотя сопровождать — очень громко сказано, потому что Панз сомневается в том, что про его преследование вообще хоть кто-то из отряда знал, но тем же лучше) до момента, где он кидается в реку только из-за того, что у него, видите ли, были подозрения. В гробу он видел свои подозрения, слава Энду, что не буквально. Если бы не до боли знакомый плащ, который он подобрал в чаще, его бы здесь не было. Он бы, вероятно, прямо сейчас не выглядел как мокрая побитая псина, не трясся от адреналина и смертельного холода и не пытался найти в себе силы встать хотя бы в какое-то подобие устойчивой позы на случай, если противник не оставит попытки лишить его жизни. Он оказался в ситуации, в которой не хотел оказываться в ближайшем будущем, но сейчас ему приходится напрячь все мышцы, чтобы согнать с тела сковывающее онемение и усталость, и стараться всеми возможными способами держаться подальше от нападавшего. Тот выбирается на берег до ужаса шустро — с учётом того, что Панз, скорее всего, сломал ему нос, а сам он нехило наглотался воды во время их потасовки. Наёмник мог бы напасть первым — это самое логичное, что он может сделать в своей ситуации, — но он заставляет себя не двигаться. Даже не он — просто какая-то непонятная сила, стягивающая ему сухожилия и привязывающая к его конечностям тонны груза. Он не знает почему, но ему кажется, что если он попытается напасть — он не выживет. Словно непонятная ему вездесущая сила окутывает наёмника со всех сторон, пропитывая воздух душным запахом гнилой воды, прелой листвы и крови, пытается закрыть ему уши, нос, рот, мешая дышать и двигаться. Ощущение опасности вызывает никогда до этого не знакомый Панзу животный страх — и он замирает против своей воли, во все глаза наблюдая за размеренными неторопливыми движениями противника. То, как он встаёт на земле увереннее, наклоняясь вперёд и зажимая кровоточащий нос, то, как он смотрит в его сторону — наёмник игнорирует холодок, бегущий по его позвоночнику, и всё ещё не двигается. — Что тебе нужно от меня? Вопрос Панза остаётся проигнорированным. — Где он? — и незнакомец звучит неправильно. Наёмник не может понять звучание его голоса, что именно несостоявшийся мертвец произносит — но каждое слово будто выжигается в его сознании раскалённым добела железом, настолько ощутимо, что голова сразу же отзывается вспышкой мигрени. Каждый звук — вой ветра, шум и неостановимая стихийная мощь реки, рычание волков и вопли всех заточённых в Незере душ. Даже представлять эту какофонию звуков отвратительно. — Я не понимаю, о чём ты говоришь, чувак, — Панз бы продал душу кому угодно за то, чтобы звучать хоть каплю убедительно. Незнакомец морщится так, будто Панз только что сказал самую очевидную глупость на свете, принёсшую не-мертвецу почти физическую боль. Смотрит на напряжённого каждой клеткой тела наёмника, тем не менее, с похвальным равнодушием — но Панза сложно обмануть в такого рода вещах, он угрозу чувствует сердцем, печенью и всеми остальными органами. За мёртвыми рыбьими глазами скрывается то, с чем никто в своей жизни никогда не захотел бы сталкиваться — что-то, что одним своим существованием может нанести огромный вред и заставить молить о быстрой смерти во избежание ещё больших страданий. Хотя Панз, скорее всего, преувеличивает — он надеется на это. — Не лги мне, — резко отвечает незнакомец. Панз вздрагивает — Панз вздрагивает, — но упрямо молчит, отступая на шаг назад. — Ты знаешь, о чём я. О ком я. Где он? Мертвец делает шаг навстречу, и Панз снова отступает — больше рефлекторно, чем осознанно. В голове трубами апокалипсиса гудит только одна полупаническая визгливая мысль — всеми силами держать дистанцию и, если получится, добраться до меча до того, как его прикончат. А его прикончат, тут даже сомнений быть не может. За любое лишнее движение, за намёк на то, что он намеревается сопротивляться, да даже за мысль, вероятно — поэтому он стоит, напряжённый каждой мышцей, и не двигается, даже на стекающую с его волос ледяную воду не реагирует. Ему нужно добраться до меча, а там уже… да поможет ему Прайм. — Если ты сделаешь ещё один шаг, я убью тебя, — абсолютно спокойно заявляет незнакомец, и Панз всё понимает с первого раза, не глупый, всё-таки. Замирает, чувствуя, как сердце ухает куда-то в желудок, падает и разбивается, словно потрескавшийся старый кирпич — обычно он весьма непринуждённо и легко выбирается из таких щепетильных ситуаций, как эта, у него за спиной многолетний опыт и божественное благословление искристым нимбом над головой сияет, — но сейчас что-то ему подсказывает, что так просто он не выкрутится. Не позволят. Утопленник следит за каждым его движением, предсказывает даже спонтанные помыслы, как бы странно и параноидально его предположения ни звучали. Панз без понятия, что делать. — Отлично, мы пришли хоть к какому-то взаимопониманию, — не без доли здорового позитива бормочет незнакомец, задумчиво вытирая из-под разбитого носа струйку крови ребром ладони — и в его голосе появляется что-то особое, что-то неуловимо другое, обыкновенное и вполне приятное, располагающее к себе и заставляющее Панза совсем немного расслабиться — как будто лезвие меча, грозившее в любое мгновение отсечь ему голову, внезапно куда-то пропадает, испаряется без малейшего напоминания о себе. Утопленник на мгновение теряет свою ужасающую претенциозную ауру величественного ублюдка не от мира сего, позволив Панзу сделать несколько нормальных глотков воздуха, но потом всё возвращается на круги своя. — Спрашиваю ещё раз — где Дрим? Теперь Панз застывает по-настоящему. Дрим? Он не будет лукавить с тем, что пытался найти беглеца всё это время. До этого момента Панз, несмотря на поставленную перед собой цель, малодушно думал, что его старый друг уже мёртв — не нужно быть гением, чтобы понять, что тех наёмников было достаточно много, чтобы они могли прикончить Дрима без особых усилий, их всегда отправляли большими группами, потому что там, в сердце СМП, всё ещё боялись, и… Он может быть мёртв уже давно, а компас Панза, скорее всего, с самого начала был негоден и просто водил его за какой-нибудь эфемерной целью кругами, за тем же призраком, например — последним дыханием погибшего. Дрим может гнить в земле прямо сейчас, но Панз держал в руках его плащ (это не показатель, это ни разу не значит, что беглец выжил, может, всё, что от него и осталось — одна неплохая для использования тряпка), а ещё этот человек — пугающий этим непонятным влиянием человек — своими словами отчётливо намекает, что Дрим жив. Может быть, даже сейчас. Но, подождите, хей, не рано ли радоваться? Этот незнакомец знает про Дрима — про человека, признанного самой страшной угрозой для СМП, про садиста и манипулятора, сейчас находящегося в опале, про беглеца, за которым следуют по пятам самые влиятельные люди континента только потому, что доброе здравие и безоговорочная свобода Дрима вызывают приступ чистого ужаса и паники у них, и Панз просто оставит это как есть? — Откуда ты его знаешь? — уточняет парень, но это не значит, что его по-настоящему слышат. Желают слышать. — Где он? Встречный вопрос не обнадёживает. И, если бы Панз не был скован кандалами иррационального ледяного ужаса, он незамедлительно закатил бы глаза с самым замученным издевательским выражением, которое он только может изобразить. Но что-то в нём — что-то жалкое, паникующее и благоговеющее перед образом сильных мира сего — не даёт быть издевательской занозой в чужом эго, заставляет быть серьёзным, и этому невозможно не подчиниться. — Не знаю. Я тоже ищу его. Я увидел тебя в реке и подумал, что это он, и… Человек гнусно обрывает его. Человек хохочет — жестоко, грубо, пугающе громко, и как-то отдалённо напоминающе собачий лай пополам со скрипом ржавых дверных петель, и это режет слух почти физически болезненно. Панз едва заметно вздрагивает и с недоумением хмурится — реакция оппонента его смущает, если не шокирует, пока он смотрит, как угроза его жизни сгибается пополам в полубезумном приступе веселья. Панз не знает, что он чувствует по этому поводу и как он должен к этому относиться, но, видимо, быть в состоянии дискомфорта — часть его рутины сегодня. А потом гавкающий смех плавно перетекает в приступ кашля, и человек падает на колени, с омерзительным звуком отблёвывая воду. Наглотался-таки. Панз сжимает пальцы на переносице, чувствуя, что головная боль к нему возвращается опять и с прежней силой. Только близится холодный рассвет, а он уже устал от жизни, но на самом деле это не самое главное. Наваждение уходит. Потому что это всего лишь парень, обычный чувак, согнувшийся в три погибели на мокрых камнях, сам напоминающий мокрую крысу, и отхаркивающий свои лёгкие в непрекращающихся приступах. В этом нет ничего, что в накатившей тревоге показалось Панзу жутким — ни громогласного звенящего голоса, ни повелительного тона, ни ауры околобожественного существа, способного раздавить в кровавое месиво одним только взглядом, потому что, действительно, какой же из него Бог? Просто неловкий долговязый парень, сумевший не утонуть в реке и не замёрзнуть насмерть в ней же — правда, помереть от холода он имеет все шансы прямо сейчас, — незнакомец с дурацким цветом волос, лицом подростка и пустыми невзрачными глазами — Панз разные лица на своём веку повидал, и он может сказать, что в том, кто стоит (валяется на земле) перед ним, нет ничего сверхжуткого. Того тянущего наваждения, леденящего кровь ужаса не осталось — и им на смену пришло привычное раздражение, разочарование и дискомфорт (Панз всё ещё мокрый, и одежда точно не успеет высохнуть на нём до того, как он околеет). В сумерках и дымке тумана у реки занимается утро, пока на каменистом берегу один безучастный человек с усталостью наблюдает, как неудавшийся утопленник интенсивно пытается избавиться от собственного желудка. Идиллия, мать его. — Ты там закончил? — вяло интересуется Панз, когда незнакомец, наконец переставший издавать омерзительные звуки, раскачиваясь из стороны в сторону, садится прямо на землю. Взгляд осоловелый — класс, кажется, кому-то теперь придётся иметь дело с малосоображающими идиотами (не совсем то, чем Панз планировал сегодня заниматься), — но в себя он приходит быстро, трясёт головой по-собачьи и трëт лицо трясущимися руками. Панз милостиво даёт время прийти в себя. — Да, конечно, — сипло, абсолютно обыкновенно отвечает его мертвец. — Как видишь, я не Дрим. — И что ты тогда забыл в реке? Парень отстранённо пожимает плечами. — Не знаю. Купался. Пальцы стискивают переносицу сильнее, пока Панз мысленно пытается предположить, насколько ещё более отвратительным станет сегодняшнее утро. С условием, что он уже мокрый и до костей промёрзший, с мигренью от усталости и бесконечной нервотрёпки, так теперь и с непонятным пугающим чуваком на шее. — Я серьёзно, — раздражённо отвечает Панз, но, в итоге сдаваясь, шумно вздыхает и решает пояснить. — Я нахожу посреди леса плащ своего друга и спустя время труп в реке, а потом получаю от тела моего предполагаемого друга по шее и информацию о том, что Дрима ищу не один я. Знаешь, мне кажется, моя тревога очевидна, нет? Парень глупо моргает каждым глазом по очереди, поправляет очки ребром ладони и шмыгает разбитым носом. Взгляд всё такой же тупой и поверхностный, бессмысленный даже, когда он не мигая глядит на наëмника, и что-то Панзу подсказывает, что нет, его проблема не очевидна. — Чувак, меня не колышет, что тебя там тревожит или нет, — севшим грудным голосом произносит незнакомец так, будто это наиочевиднейшая истина. Панз вот-вот сломает себе переносицу пальцами. Так. Вдох, выдох. Сейчас не время терять контроль. — Кто ты Дриму и зачем ты его ищешь? — произносит Панз с интонацией, не предполагающей хитровыдуманные увиливания. Обычно это работает на ура — когда наëмник выбирает самый холодный жестокий тон, отрезвляющий даже самых буйных представителей разношерстного контингента СМП, когда чеканит каждую отдельную букву с остротой его закалённых клинков, не видя, но ощущая их беспрекословную силу. Боги подарили ему возможность резать не только ножами, но и словами, и Панз нет-нет да злоупотреблял своими привилегиями, радуясь тому, что мало находится людей, на которых не действует его дьявольское обаяние. На этого горе-утопленника, очевидно, не действует. — Тот же вопрос могу задать тебе, лунатик, — тянет незнакомец, подозрительно щурясь на Панза. Цирк да и только, и наёмник уже слишком устал от этого дерьма, чтобы всерьёз с ним бороться. — Почему ты… а, ладно, хорошо, плевать. — Панз вздыхает, наконец осознавая, что спрашивать бесполезно. В лучшем случае не ответят, в худшем — превратят и так ощутимую мигрень в сущий кошмар, — Я старый друг Дрима и я знаю, что прямо сейчас ему угрожает опасность. — Дрим сам для себя опасность, — едва слышно бормочет незнакомец, а потом уже громче добавляет, неловко запинаясь посреди реплики. — Я тоже его… друг. И тоже ищу его. — Очаровательно. И Панз имеет в виду абсолютно всё, что он вкладывает в это слово. Бороться и ещё что-то спрашивать бессмысленно — парень смотрит на него, как баран на новые ворота, глупо и упрямо, а Панз слишком хорошо знает, что с идиотами разговаривать сложно (внушительный опыт, если учитывать уверенность наëмника в том, что только они его и окружают, уже имеется). А хороший воин и тактик, коим наёмник и является, может быстро оценить ситуацию и понять, когда стоит отступить. И Панз понимает. — Я разведу костёр, — холодно заявляет парень, отходя от всё ещё сидящего на земле человека в сторону леса. Ветки, ему нужно много веток, чтобы было много тепла — одежда, конечно, высохнет быстро, но промозглая речная сырость останется в ткани ещё надолго, и Панзу это не нравится ни капли. Утопленнику может и плевать (и судя по тому, что его первой реакцией на заявление было равнодушное молчание, так и есть), но его тоже необходимо просушить. Дрим будет не очень доволен, если этот чëрт речной окочурится у него на глазах. — Сначала надо согреться, а то мы помрëм от холода раньше, чем отыщем Дрима. Во всей этой вакханалии самым сложным оказалось раздеть несчастную жертву водной стихии — утопленник едва не шипел, но стянуть с него рубашку, красочно испачканную грязно-бурыми разводами, всё же удалось. Незнакомец противился, но недолго — видимо, адреналин в крови пошёл на спад, и он, как и Панз, в полной мере ощутил всю прелесть морозного октябрьского утра в мокрой одежде. Так что, к счастью, сдался и замолк быстро — парень не знает почему, но голос этого человека его неприятно нервирует. Что-то совсем фантомное мелькает на периферии сознания, очень далеко и очень напрягающе, и Панз не может избавиться от ощущения опасной тревоги, мурашками пробирающейся по коже, но игнорировать старается искренне. Кем бы ни был этот парень, наëмнику придётся очень долго привыкать к его компании. Утопленник (уж извините за прилипчивое прозвище) несуразный и диковинный. Наблюдать за ним (по факту следить) — удовольствие ниже среднего, но взгляд нет-нет да мечется с тусклых мрачных всполохов огня на маячащую в добрых нескольких метрах впереди призрачно белую спину. В мыльной молочной дымке незнакомец расплывается — туман у реки сильнее, и лёгким покрывалом стелется по чернильной поверхности воды — и его очертания тонут в размытой ряби, словно иллюзорные — если б не лежащая рядом с Панзом, отказавшимся далеко отходить от границы леса, чужая одежда, подумал бы, что случайно познакомился с русалкой. Они же и юношами могут быть, так ведь? Наёмник не суеверный, вовсе нет, хотя считает себя отличным специалистом, давно привыкшим ко всякой паранормальщине, и внезапно всплывший в мыслях образ мифического существа заставляет больше нервно усмехнуться, чем по-настоящему напрячься, но от тревоги он всё равно не избавляется. Слабость в нём рвётся придвинуться ближе к костру, а ещё лучше уйти в лес, за надёжные стволы деревьев, в тяжёлый физически ощутимый сумрак и тишину — река ему кажется до того не от мира сего и пробегающейся по пальцам электрическими разрядами силой наполненной, что ему кажется, что вот-вот из тумана выползет что-то и с собой заберёт. Он игнорирует это со стойкой упорностью, давит шестое чувство, с язвительной истеричностью называющее его дураком (и звучащее при этом почему-то прямо как его брат), и, неохотно оторвавшись от каменистой земли, идёт к воде. Незнакомец чуть в стороне (Панз не признается, но на самом деле он хотел подойти к нему) занимается тем, что пытается развлечь себя. Маленькие мокрые камни, отшлифованные водой и остальным щебнем, с бульканьем сталкиваются с обманчиво спокойной поверхностью воды и мгновенно скрываются в кисельной черноте, оставляя после себя быстро исчезающие круги, и всё повторяется снова. Незнакомцу это не надоедает — у него полный кулак камней и весь берег в полном распоряжении, — но и не видно, что занимает достаточно сильно. Он с ленивой флегматичностью рассматривает противоположный берег реки, но, кажется, будто не видит ни его (Панз, на самом деле, тоже, молочный туман метр за метром поглощает гладь водоёма и не даёт увидеть что-то сквозь себя, обманывая восприятие пространства), ни то, с какой наглостью препарируют взглядом его самого. Наёмник не скрывается и рассматривает в открытую — с придирчивость обводит худые бледные плечи глазами, красноватый, видно, свежий шрам на руке, линию острых выпирающих позвонков, болезненно-серое лицо и фокусируется на тёмном пятне, расползающемся по ключице. С опозданием доходит, что это, судя по всему, кровь — рану промывала вода, пока утопленник отдыхал в студëной реке, но сейчас она, очевидно, дрянная, глубокая и так толком не зажившая, кровит с пущей силой. Незнакомец этого, кажется, не замечает. — Это… — Рана? — откликается незнакомец практически сразу, не давая Панзу закончить. — Да так, один придурок стрелой зацепил. Я думал, уже зажило. Стрелой зацепил. Да. Конечно. Обнадёживает просто ужасно, Панз прямо-таки трепещет от облегчения. Но, если убрать сарказм в сторону, парень действительно обеспокоен. Не нужно быть обладателем огромного ума, чтобы понять, что его утопленник раздраконил охотников, которые его и ранили, а теперь, раззадоренные появлением человека в плаще Дрима (судя по всему, незнакомец пытался увести их с его следа уловкой) активизируют все свои силы для поиска беглеца. Это плохо. Это просто отвратительно. Панз чувствует, как мигрень снова бьёт ему по голове. Сил нет что-то с этим делать. — Что с тобой, чëрт возьми, не так? — со стоном спрашивает наёмник, пряча лицо в ладонях. Незнакомец молчит, с нечитаемым выражением наблюдая за страданиями своего товарища по несчастью, заторможенно обдумывает, что хочет сказать, и отвечает: — Всё. Панз чувствует, что ещё чуть-чуть, и он попрощается с последней адекватностью и самоконтролем. И, помимо прочего, он мог бы ещё бесконечно долго называть своего мертвеца идиотом и проклинать его халатное отношение к собственным ранам, затирать про то, что этот неказистый мальчишка мог помереть от кровопотери и замёрзнуть насмерть — но парень уже с поразительно равнодушным видом трясëтся от холода и выглядит откровенно больным. Наёмник молча достаёт из сумки маленькую бутылочку на пару глотков и протягивает утопленнику — тот также безмолвно принимает нежно искрящееся в полусумерках зелье исцеления. Кажется, они достигли какого-то более-менее нормального взаимопонимания, что не может не радовать, но, честно говоря, Панз слишком вымотан утренними потрясениями и чудом прошедшей мимо него истерикой, чтобы всерьёз анализировать это дерьмо. Оппонент, кажется, тоже. — Прости, что… эм… — человек неопределённо указывает на Панза рукой, намекая не пойми на что, но парень догадывается достаточно быстро. Касается холодными пальцами собственной шеи, морщится от лёгкого зуда расцветающих на коже синяков и бессильно вздыхает. — Всё нормально, забей, — Панз легко отмахивается. Ему поразительно нетрудно смириться с происходящим. — А что, так плохо выглядит? — Так, будто ты выловил осьминога, а тот от ужаса схватил тебя щупальцами за шею, и там куча следов от присосок на коже, а ты вырвал ему клюв и распотрошил, и теперь всё в крови и лиловых пятнах, и- — Ладно, хорошо, я понял, можешь не продолжать, — поспешно пытается остановить невероятно подробные и наполненные красочными метафорами и эпитетами, от которых, честно говоря, немного тянет блевать, рассуждения наёмник, но незнакомец, судя по его взволнованно страдающему бегающему взгляду, всё ещё находится в творческих исканиях. — Я без понятия, как это описать, чувак, синяки действительно стрëмные до жути. Прости. — Говорю ж, забей, — невесело усмехается парень, а после, чуть поразмыслив, протягивает утопленнику ладонь. — Я Панз. — Дэйв, — чуть замешкавшись, кивает человек, неловко, но крепко отвечая на рукопожатие. А для поздней осени и очевидного переохлаждения у него всё же достаточно горячие руки… Панз не сразу понимает, что ладонь из его хватки уже давно вытащили, оставив после себя фантомное тепло на коже и лёгкое покалывание на самых кончиках пальцев. Странно, будто тепло это из обычного, ласкающего и согревающего, перерастает в жар жгучий и жестокий, отзывающийся чем-то в груди и сверлящий его голову болью. Неощутимый душный морозец пробегается не по коже даже, а будто чуть выше, будто только вставшие дыбом волоски задевает, едва касается в мрачных сомнениях, и наëмнику это что-то напоминает, что-то странное, но смутно знакомое, что-то… Панз трясёт головой, отгоняя наваждение. Что-то в последнее время ему много чего кажется, может, стоит проверить свои обереги — неделю, может, две назад он приглянулся какой-то местной ведьме в запрятанной в глуши деревне, и нет, вы не подумайте, он уважает магов (и сам немного относится к ним), пусть и зачастую они славятся весьма скверным характером, склонностью к аморальным вещам и странными представлениями о дружеских взаимодействиях с людьми. Случайно оказаться проклятым в этих местах как раз плюнуть, уж больно далеко Центр СМП и близко разбойничьи дороги. Разброд и шатания, которые были жёстко подавлены глубже в континент ещё самим Дримом в лучшие годы расцвета СМП, цветут и пахнут на окраинах, близ крупных лесов и около границ, что становится существенной проблемой почти всех отчаянных путешественников и часто нынешней власти. Смотреть на то, как Л’Манбург и Лас-Невадас сначала огнём и мечом около года пытаются выжечь багровую дрянь из Центра, не понимая, что весь основной источник «питания» культа находится дальше на западе в заброшенных шахтёрских городах, а потом переобуваются и опять обвиняют во всех своих проблемах чувака, который просто хочет жить… Что ж, стороннему зрителю наблюдать то, как весело и продуктивно государство сжирает само себя, очевидно забавно, Панзу тем более. Интуитивно Дрим абсолютно правильно решил свалить как можно дальше и быстрее, и наëмник не может его осуждать за это решение. — Я думаю, нам всё же нужно собираться, — вскользь говорит Панз, нарушая утреннюю сумрачную тишину, одеялом накрывшую две безучастные фигуры на берегу. Наёмник не знает, почему решил сказать об этом сейчас — не к месту и не вовремя, — но он, если честно, задолбался отсиживать мягкое место на колкой мокрой гальке и время от времени вздрагивать от холода. Как ощутимый морозец и влагу не замечает всё ещё мокрый из-за тумана Дэйв — не ясно, видно, переохлаждение всё же каким-то непонятным образом да сказалось на его организме (надо было его силой усадить у слабо потрескивающего костра, а не потакать желанию сидеть и задумчиво смотреть в воду). Панз с тяжёлым «ууф» всё-таки поднимается на ноги, отряхивая сырые штаны от приставшего к ним песка. Это поразительно — как быстро Панз утратил весь свой панический гиперактивный настрой отыскать Дрима во что бы то ни стало, как буквально выкинул мысль об этом из своей головы после освежающего остужающего купания в реке. Всё тело будто льдом сковало — шевелиться не только невыносимо сложно, но и просто лень, однако как бы ни хотелось остаться на берегу у тёплого костра ещё на несколько часов, игнорировать голос разума (который всё ещё звучит, как его брат), в истерике вопящего о том, что Панз конченный дурак и Дрим скорее всего сейчас мёртв или близок к этому, довольно проблематично. Действительно, надо торопиться. Наëмник никогда не ощущал себя курочкой-наседкой для кого-нибудь, даже его братишка получал от него только необходимый минимум опеки уже после своего тринадцатилетия, да и Дрим не дурак, голова (даже пусть очень скверная) у него на плечах. Уж как-то обхитрить опытных воинов с компасом, ведущим их прямо по следам беглеца, сумеет, раз до этого весьма успешно скрывался, но всё равно что-то едкое и язвительное глубокого в разуме умудряется давить на совесть и заставлять Панза себя чувствовать довольно… неуютно. Узнать, что он переоценил способности Дрима, тоже не особо хочется. Но эта сковывающая усыпляющая усталость, которая в кратчайшие сроки сожрала все возможные силы наëмника, слишком выматывает и путает рассудок, чтобы ей сопротивляться. Парень мимоходом, пока собирает все их вещи с берега, пробегается пальцами по подвескам и оберегам на поясе, обводит узоры на позолоченном медальоне, проверяя, не нагрелись и не помутнели ли они от ощущения посторонней магии; они остаются такими же холодными, даже, может, пронзительно ледяными, как и раньше. Что-то всё равно не так. Они не должны быть такими стылыми, словно из них всё тепло насилу выкачали. Надо будет проверить обереги, когда он доберётся до какой-нибудь деревни. Но это будет потом. — Охотники добрались до тебя где-то выше по течению, скорее всего, они прочесали весь берег, — заявляет парень, пристегивая к поясу ножны. Быстро обведя взглядом свои и чужие пожитки, остаётся доволен — вроде всё, что нужно, на месте. — Остаётся надеяться, что Дрим успел переплыть реку. Что, собственно, в идеале. Хотя Панз помнит, в каком состоянии беглец был после Пандоры, помнит и его лихорадку, всерьёз поставившую вопрос о выживании Дрима, помнит, как отпаивал его всякими чаями и настойками — знал, что зелья не сработают. Всё это может с лёгкостью вернуться, если Дрим сунулся в воду — да и им с Дэйвом может аукнуться какой-нибудь несвоевременной простудой. Посматривая на голую бледную спину невольного товарища по несчастью, пока тот натягивает на тело не до конца просохшую рубашку, Панз всё же прикидывает, что не он один тут подвержен осенней стуже, а зелья, пусть и бесполезные в таких ситуациях, но всё ещё согревающие и дающие какие-никакие силы, тратить не хочется совсем. — Нет, мы не воскресим его, если он утонет, — скомканно бормочет себе под нос Дэйв, застегивая пуговицы рубашки, настолько тихо, что Панзу легко верится, будто ему и вовсе это показалось. — Что? Дэйв оглядывается на него с такой внезапностью и потерянностью, словно уже успел забыть, что наëмник здесь вообще есть. — Он не переплывал её, — громче и, что страннее, увереннее отвечает парень. В его голосе столько искренней неоспоримой веры в свои слова, что Панз даже забывает уточнить, откуда он это знает. Просто пропускает мимо ушей, не обращая внимание на все прочие странности. — Тогда, скорее всего, они чертовски близки к тому, чтобы отыскать его. — Они не отыщут, — снова. Панз застывает, поворачиваясь к Дэйву всем корпусом — тот смотрит в ответ с равнодушным слепым спокойствием мертвеца, уже нашедшего новое пристанище в рыхлой упругой лесной подстилке и корнях деревьев, и от этого холодок пробегается по спине. Его уверенность пугает. — Но… — Они не отыщут, — упрямее, но мягче, с едва заметной усмешкой прерывает парень. Умудряется выглядеть жутко понимающим происходящее, звучит почти по-пророчески — а Панз уверен, в пацане магического дара или благословения кот наплакал. А странные ощущения у наëмника всегда были, с того самого момента, как только он в лес зашёл — уж больно он необычный. Дэйв всё с той же неизменной лёгкой усмешкой переводит взгляд чуть вправо от Панза; смотрит прямо на сумку, будто знает, что в ней. — А ты — да. Он знает. Улыбается, глядя в глаза, когда у самого взгляд прозрачный, как бутылочное стекло, и мёртвый, словно кукольный. Словно действительно Панз на берег вытащил не живого и вполне сопротивляющегося человека, а утопленника, одного из тех неудачников, кто захлебнулся в омуте и навсегда жизнь в холодных водах оставил. Да, он может быть тёплым, даже горячим — прикосновение у него жаром углей отдаёт, да и на холодных камнях рядом с ним сидеть было не так погано, — но все обереги наëмника, и кварц, и кусочки александрита, и даже кулон его будто всякого чудесного защитного оберегающего свойства лишились после знакомства с чёрными водами реки, потяжелели и заиндевели, прожигая кожу насквозь там, где они её касаются. Панз неосознанно тянется к медальону, гладит облупившееся золото цепочки и снова с иступлённым интересом обводит кончиками пальцев давно выученные до мельчайшей чёрточки и занозы руны на металле — своё беспокойство выдаёт слишком позорно очевидно, но не может всерьёз обеспокоиться этим. Этот человек, кем бы он ни был, знает, что лежит в сумке наëмника, знает, что помогло ему зайти так далеко, быть так близко к своей цели. Остаётся надеяться, что о том, каким именно образом Панз получил свой козырь в рукаве, дотошный и слишком всезнающий бес не догадывается. Итак, всё сходится к тому, что наëмник делает вид, что он ищет Дрима исключительно с помощью интуиции и народных примет, а Дэйв — что ничего не видит и вообще мало участвует в поисках. Стрелка компаса наконец перестаëт вертеться как бешеная и показывает весьма конкретное направление — и даже не на противоположный берег. Панз вздыхает, пряча вещь обратно — одной проблемой меньше, хотя представления, где разыскивать малахольного склонного к непредсказуемым решениям беглеца, нет вообще. Дэйв ситуацию проще не делает, отказываясь проявлять хоть какое-то содействие, ответственно решив в поисках не помогать вообще никак, — в основном молчит и задумчиво мычит что-то себе под нос, по-совиному крутя головой во все стороны. Сначала наëмник пытался прислушиваться к невнятному бубнежу со стороны, ибо мало ли какая полезная информация вскроется о неожиданно пристрастившемся к разговорам с самим собой попутчике, но быстро плюнул на это дело, поняв, что парень городит абсолютную бессмыслицу. В любом случае, это всё равно не сильно мешает — белый монотонный шум в дополнение к хрусту гальки под подошвами ботинок намного лучше, чем отдающее неясным эхом молчание реки, туман и беззвучие леса (настолько сильная всепоглощающая тишь природы могла бы довести уставший мозг Панза до слуховых галлюцинаций и истерики, а это крайне нежелательно). И всё же внутренние ощущения слишком невыносимы, ему просто омерзительно не по себе. Панз нутром чует, что что-то не так, но что именно — объяснить не может. Либо он выбрался куда-то в аномальную зону, где магический фон просто штормит не по-детски, что, кстати, звучит не очень правдоподобно, ибо в таком случае они бы сейчас в поте лица отбивались от толп оживших мертвецов (Панз отлично знает чувствительность трупов к всяким энергетическим потокам, их покой что угодно может нарушить). Либо всему виной Дэйв, что, кстати, тоже не особо вероятно: пусть он и не вписывается ни в какие концепты логики и здравого смысла, и аура у него тоже искрит так, словно он с марганцовкой, углём и железными опилками балуется, он не может так сильно испортить всю окружающую атмосферу, чтобы наëмнику со всеми его оберегами и защитными заклятиями всё ещё было физически неуютно. Кем вообще должен быть этот человек, чтобы Панза так проняло? Инфернальной сущностью? Келпи? Богом? Тем не менее, их путь заканчивается где-то в чаще леса (куда их завёл компас, который Панз всё пытался прятать от любопытно заглядывающего ему через плечо Дэйва), посреди одинакового пейзажа и темноты. Здесь не так, как на берегу: не так холодно, ветра почти нет, и сырость ощущается затхлым дуновением в лицо. Туман плотным густым одеялом стелется у самой земли, едва ли выше колена, коварно скрывающий лесную подстилку под ногами вместе со всеми возможными опасностями. Панз сверяется с компасом снова, но быстро с раздражением прячет его обратно — он снова принялся за старое и, сбитый чёрт знает чем, крутит стрелку во всех непредсказуемых направлениях со скоростью напуганной волками лани. Дэйв, его безмолвный попутчик, никак их остановку не комментирует, отвлекаясь на что-то только ему известное, и наёмник, на самом деле, этому только благодарен. Осматривается ещё раз — пейзаж не меняется и подсказок никаких не даёт. Лес равнодушен к молчаливым робким просьбам о помощи. И тогда Панз закрывает глаза, делая глубокий вдох, прислушивается к чему-то внутри себя. Может, его Покровитель и не сумел в совершенстве научить своего горе-ученика видеть магические связи, пронзающие пространство во всех местах и искрящиеся, переливающиеся перламутром, словно самые яркие северные сияния, отыскивать едва заметные следы аур других существ, по которым без всяких компасов можно преследовать кого угодно хоть до бесконечности, но кое-чего от наёмника всё же сумел добиться. Панз кончиками пальцев присутствие магии чувствует, чует, как ищейка диких животных, и пусть это не так идеально, как Божественным даром обладать, но тоже пользу приносит. Панз концентрируется на собственных ощущениях и сквозь холодное зудящее давление леса, своей весомостью вжимающего его в землю и заставляющее чувствовать себя ничтожно мизерным по сравнению с ним, сквозь что-то ещё не менее тяжёлое и беспокоящее, но более концентрированное, пугающее и ландышем отдающее, пытается нащупать знакомое и давно забытое. Дрим — это свежескошенная трава, пепел и хитрое коварство, это ни с чем не сравнимый водянистый запах зелий, старый пергамент и мрачное целенаправленное спокойствие, это удушливый острый дым, металл и, с недавних пор, дикий, леденящий кровь ужас. Нужно только найти, ощутить и потянуть. Панз открывает глаза. — Дрим здесь где-то, — оглядывая одинаково тёмные стволы деревьев с некоторой нервозностью, выдыхает парень. Изо рта вырывается облачко пара. — Думаю, нам стоит разделиться, мне кажется- Договорить не успевает. Чувствует, как дёргают за капюшон накидки, утаскивая на землю, за мгновение до того, как около шеи со свистом проносится что-то острое и наверняка смертоносное. Мир в глазах переворачивается, выделывая безумные не поддающиеся здравому смыслу сальто. Наёмник не успевает сохранить устойчивость, и всё вокруг катится кубарем от неожиданности и страха, небо с землёй меняются местами по несколько раз, путая сознание, и в конечном итоге наёмник обнаруживает себя на земле, прижатым щекой к мокрому влажному мху, отдающему запахом гниющих листьев, и острым веточкам, впивающимся в голую кожу ладоней. Плотный дым забивается в нос и отдаёт привкусом проточной воды на языке, когда парень, сражаясь с набатом отдающим в висках сердцебиением, ускоренным из-за выброса адреналина, со стоном садится на земле, справедливо соглашаясь с мыслью, что сегодня весь день пройдёт по-идиотски. Такое количество падений за последние несколько часов просто постыдно, упаси Духи кто-нибудь узнает, ибо потом этот позор можно будет смыть только кровью. Когда картинка перед глазами наконец-то перестаёт расплываться, первое, что наёмник видит с того места, где он комфортно расположился — то, как Дэйв, с нечеловеческой ловкостью уклоняясь от отточенного молниеносного удара неизвестного нападающего (не то дикое животное, не то птица, не то очередной больно резвый мертвец, Энд его разберёт), хватает его за ближайшую к нему конечность и просто перебрасывает через себя, падая на землю следом. В принципе, как Панзу кажется, попутчик справляется более чем хорошо, у него всё под контролем и помощь со стороны ему не нужна, поэтому он здраво решает упасть на спину обратно и дать себе больше времени, чтобы прийти в себя. Однако нет-нет, да поглядывает краем глаза за обстановкой. Стоит признать, что Дэйв, на удивление, неплох, и каждое его движение наполнено не испуганной животной энергией, на которую делал ставки Панз до этого, а отточенным мастерством и полным осознанием каждого своего действия. Возможно, если бы наёмнику так не улыбалась удача и не благоволил собственный Покровитель, он бы не вышел живым из той реки. Что-то ему подсказывает, что так и есть. Дэйв с неудавшимся покусителем катаются по жухлой траве, разгоняя туман, ещё с минуту, прерываясь на агрессивное сопение, хрипы разной степени отчаяния и тихие шипящие проклятия, пока Панз не предпринимает абсолютно ничего, чтобы помочь, и, вероятно, отходит от шока. Сначала его чуть весьма удачно не укоротили на голову, затем снова уронили на землю, и сейчас, если честно, растаскивать злобный опасный комок из конечностей и голов, рискуя своей целостностью (ибо битва обещала быть крайне кровавой и жестокой), желания у него нет. В конце концов вся потасовка приходит к своему логическому итогу и без него и заканчивается тем, что Дэйв таки умудряется обезоружить нападавшего (бритвенно острый кинжал, едва не вспоровший Панзу глотку и с помощью какой-то магии не прикончивший попутчика, ибо владелец им определённо умел орудовать) и прижать его к земле всем своим весом. — Дрим! — взволнованно, возможно, из-за адреналина пережитой поножовщины, выдыхает Дэйв, едва не стукаясь с бьющимся в его крепкой хватке человеком лбами. — Ради Крови, приди в себя! И, возможно, Панз, до которого наконец доходит, кем является человек, извивающийся ужом под непоколебимым давлением Дэйва, должен что-то сделать, но он, на самом деле, просто застывает на месте. Радость, нетерпение, нервный трепет ожидания и колоссальная, душившая в себе боль разлуки вскипают в нём и пузырятся с жаром лавы, заставляют его подскочить на ноги, потому что нашёл наконец-то, обезумевшего и вряд ли понимающего происходящее, правда, но всё ещё живого. В нём оживает так много всего, так много подавленных эмоций обретают смысл, когда наёмник, дрожа не пойми от чего, стоит совсем рядом, в метре буквально, и не знает, что ему делать с собой, Дримом и своей злобной, царапающей изнутри шипастыми ветками виной. Панз не должен был отправлять его в одиночку выбираться из СМП, избегая охотников и борясь с собственными заскоками, не должен был ставить собственную конспирацию выше чужой жизни, лучше б в таком случае руку помощи не протягивал вовсе. Всё, чего ему хочется — подойти и обнять своего склонного к непредумышленному хаосу и необдуманным поступкам товарища, но он не шевелится, заставляет себя замереть. То, что он наблюдает, приказывает ему это сделать. Потому что видеть такое количество не сдерживаемых ничем тревожных эмоций на лице человека, который до этого из всех эмоциональных реакций наградил наёмника только сухой концентрированно едкой яростью и скупым скептичным весельем, настолько неправильно и несвоевременно, что Панз сразу понимает — он здесь неуместен. Фактически, его здесь быть не должно, и права наблюдать отчего-то интимную сцену у него нет, но он стоит почти над душой у двух запыхавшихся людей и не смеет дышать. Голос Дэйва, монотонный и хриплый, звучит так хрупко и удивительно чувственно, когда он успокаивает панику беглеца, просит дышать вместе с ним так, будто не этот человек бился с ним только что не на жизнь, а на смерть, твердит из раза в раз, что он здесь и не бросил его, сдержал некое обещание, когда сжимает чужие ладони в жесте настолько невыносимом, что Панз отводит глаза, делая вид, что ему безумно интересен вид чащи вокруг них. — Это правда ты, — задыхаясь, отвечает Дрим с внезапной осознанностью, когда Дэйв нетерпеливо ему кивает. И о чём бы Панз ни думал и что бы ни чувствовал, он даёт им всё время мира, справедливо считая, что у него ещё будет шанс поприветствовать Дрима должным образом.