Феномен клана...

      Акане проснулась, но не от звона будильника, а от возгласа матери откуда-то из прихожей. Девочка подскочила на кровати, вмиг разлепив сонные глаза, бросила взгляд на часы, которые показывали ровно восемь. «Черт, неужели не услышала сигнал? — с недовольством подумала она, спешно выпутываясь из одеяла. — Не хватало еще опоздать на занятия в свой первый день в выпускном классе!» Не заправляя постель, маленькая Учиха наскоро расчесала волосы, пронеслась вихрем в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, а потом сразу на кухню, но только для того, чтобы сказать матери, что позавтракать сегодня не успевает, и только тогда заметила отца, напряженно сжимающего кружку с чаем. От горячей жидкости поднимался пар и таял около лица мужчины, как утренний туман вскоре после рассвета.       — Ты не на миссии, пап? Что-то случилось? — обеспокоенно спросила Акане, заметив, как нахмурены брови отца, как грустно, даже скорбно опущена его голова.       — Да, штаб немного поменял планы, — он постарался успокаивающе улыбнуться, но вышло неубедительно. — Скорее всего, отправлюсь завтра утром, если ничего резко не поменяется.       — Но случилось ведь что-то еще? — продолжала допытываться дочь, зная своего отца слишком хорошо, чтобы не почувствовать мрачную недосказанность.       — Да, это… Честно, я даже не знаю, как об этом лучше сказать, — отец устало потер лоб, горестно скривив губы.       Акане перевела взгляд на мать и оцепенела от увиденного: по лицу Миюки текли слезы, капля за каплей разбиваясь о деревянный пол. Женщина сжимала в руках фартук и стискивала зубы, но плечи ее не дрожали, не было слышно ни единого всхлипа, и это пугало. Акане впервые видела ее плачущей, и от этого становилось еще страшнее.       — О… Отец… — голос дрогнул и прервался. — Кто-то умер? — она заставила себя произнести это уже ровнее. — Кто-то из клана? Или товарищей?       — Второе, но дело не только в этом, — мужчина поднял взгляд на дочь, и чернота его глаз показалась ей удивительно пустой. — Это Сакумо-сан.       Акане раньше не понимала до конца, каково это — когда земля уходит из-под ног, но сейчас, кажется, прочувствовала именно это. Всегда вежливый, улыбчивый, такой живой Сакумо-сан… Она просто не была способна представить его мертвым. За секунду в голове пролетело несколько членораздельных мыслей: «Убийство? В деревню смогли проникнуть враги? Или кто-то из деревни был способен на такое?..» Однако эти мысли не были озвучены, так как последовали следующие слова Хаджиме, повергшие в еще большее смятение:       — Самоубийство.       Девочка, раскрыв рот и широко распахнув глаза, смотрела на отца, ссутулившего широкие плечи и сжавшего в кулаки свои большие ладони. Ей откровенно не верилось: за плечами Сакумо было множество подвигов, опаснейших миссий, он был силен и умен, он любил жизнь, в конце концов, и это было по нему видно, а еще он любил Какаши! Разве мог он его бросить?! Какаши…       — Где Какаши?! — вся ее фигура выпрямилась, и она сделала шаг, подходя к отцу и сжимая его запястье в своей руке. — Папа, где Какаши?! — Акане чуть тряхнула его предплечье.       Хаджиме словно очнулся, вынырнул из своих мыслей, и тут же смачно приложился лбом о собственную ладонь.       — Я идиот, Миюки, — неразборчиво простонал он себе в руку. — Я даже не спросил, что с Какаши-куном…       — Его надо найти! — тут же решила девочка, серьезно сдвинув брови. — Я сейчас же пойду его искать!       Она уже было развернулась и пошла к выходу, как вдруг почувствовала, что ее удерживают на месте, а через секунду перед ней встал отец, перегораживая дорогу.       — Что ты делаешь?! — закипала Акане. — Он сейчас где-то один, ему нужна помощь, поддержка, а мы все тут сидим! — выкрикнула она, топнув ногой и прогоняя с глаз злые слезы.       — Притормози, милая, — Хаджиме присел перед ней на одно колено, чтобы их лица оказались на одном уровне. — Да, я оплошал, забыв спросить, куда сейчас отправили Какаши-куна, я слишком был потрясен и расстроен этим известием…       — Это я поняла, — прервала отца она, — но дело уже не в этом! Надо же сейчас что-то делать! Он же один, нужен кто-то!..       — Стой и не перебивай, — твердо произнес мужчина, а потом продолжил прежним мягким тоном, но уже не терпящим возражений. — Он точно сейчас не один, рядом с ним либо учителя из Академии, либо другие шиноби, да и, может, гражданские, которые могут о нем позаботиться и поддержать его. Ребенка одного никто не бросит, особенно того, у кого только что умер отец, — он прикусил щеку, увидев, как задрожали у дочери губы, но, помедлив секунду, продолжил говорить. — Я тебе предлагаю такой план: ты идешь сейчас в Академию, занимаешься, а я за это время узнаю, где Какаши-кун, и после занятий ты пойдешь его навестить. Согласна?       Акане неуверенно кивнула, потом упрямо поджала губы и кивнула еще раз, более энергично.       — И кое в чем ты права, — Хаджиме ободряюще сжал ее плечи. — Ему сейчас действительно нужен будет кто-то. И не просто кто-то, а друг, который поможет все это пережить.       Акане кивнула еще раз. Ее отец отошел в сторону, освобождая дорогу. Девочка, надевая обувь, бросила рассеянный взгляд на часы. Она опаздывала на десять минут, но больше ее это не беспокоило.       Занятия тянулись как никогда медленно. Первое в жизни опоздание оказалось совсем не страшным, ведь теперь Учиха понимала, как никогда раньше, что есть вещи намного ужаснее. Она решала задания, особенно не вдумываясь в них, не замечала, как иногда к ней шепотом обращались одноклассники, желая познакомиться с новенькой. Метала сюрикены она точно также — тело действовало само, движения были давно заучены, и в то время как ребята напряженно метили в цель посередине мишени, Акане точно также напряженно пыталась распутать клубок сумбурных мыслей. Периодически она пыталась представить, каково это — потерять отца: девочка думала о том, что бы почувствовала, если бы однажды ее папа не вернулся с миссии. Она с мамой и братом завтракали, обедали и ужинали бы одни, не ждали никого, кроме друг друга, никто не тренировал бы ее и Кенту в саду или на тренировочном полигоне, не готовил невероятные вкусности и не рассказывал интересные истории со своих миссий… Даже при попытке представить это словно бы пустота начинала разъедать все изнутри. А если бы отец не был убит на миссии, а сам, добровольно, покончил с собой? Если бы не было матери и брата? Если бы она осталась совсем одна, как сейчас Какаши? От этих мыслей в голове тяжело заворочались малознакомые ранее чувства: мучительная душевная боль, страх за отца и за Какаши, раздирающее на кусочки ощущение несправедливости и неправильности, сочувствие или, скорее даже, сострадание… Если лишь от собственных фантазий и умозаключений ей было так тяжело и больно, то каково было сейчас Какаши, Акане и представить себе не могла, как ни пыталась.       Она пробовала не думать обо всем этом, но мысли не слушались, возвращаясь к прежней теме вновь и вновь, заставляя кривить губы, хмурить брови, кусать язык, чтобы сдержать слезы, раз за разом выступающие на глазах.       Окончание последнего урока показалось одновременно и благословением, и приговором. Девочка со всех ног неслась домой, желая узнать, где сейчас находится ее друг, и страшась, что и с ним случилось что-то ужасное: он мог не выдержать смерти отца, или это все вообще могло быть убийством, и напасть решили теперь на него, или… Сознание рисовало все более ужасные картины, и Учиха все прибавляла скорость, используя уже не только физическую силу, но и чакру — на земле оставались глубокие следы ее маленьких ног.       Она ворвалась в дом, подобно вихрю — входная дверь едва не слетела с петель. Даже глубоко опечаленный смертью Сакумо Хаджиме на мгновение забыл об утрате, пораженно уставившись на запыхавшуюся дочь. Сейчас она показалась ему даже более маленькой, чем обычно, но глаза этой крошки сверкали недетской силой и решимостью.       — Узнал? — спросила Акане, едва переведя дух.       — Да, — мужчина вернул своему лицу сдержанно-серьезное выражение, за которым все равно проступала скорбь. — Он в больнице…       Дослушивать его не стали: у девочки не хватало терпения, не хватало сдержанности, а в данной ситуации, кажется, еще и логики, чем Учиха обычно не страдала. Она умчалась не менее резво, чем прибежала, а ее отец лишь растерянно потер плечо, все еще смотря на то место, где несколько секунд назад стояла дочь.       Акане остановила свой бег, почти врезавшись в стену больницы. Она привалилась к прохладному бетону, устало опустив голову, и стерла с висков и лба капли пота. Заново перевязав растрепавшиеся волосы, девочка несмело зашла в здание, подошла к дежурной медсестре и спросила, в какой из палат лежит ее друг, затем поднялась на третий этаж и остановилась в конце коридора у плотно закрытой двери. Учиха не могла понять, почему вдруг стало так тяжело идти дальше, ведь секунды назад в ней было столько несокрушимой решимости, а теперь вдруг это все куда-то испарилось, оставив после себя лишь только слегка сбитое дыхание и дрожь в коленях. А ведь раньше ей не приходилось никого поддерживать и утешать по столь серьезному поводу… Нет, даже не поводу, это страшное горе, невосполнимая потеря, а тут пришла она — мелкая девчонка, которая не знает, что говорить, боится сказать что-то лишнее, и совершенно не представляет, как можно помочь. Для чего она летела сюда на всех парах?       И тут девочка сжала кулаки, да так, что хрустнули пальцы. Нет, она не могла струсить и уйти, не сейчас, когда ее другу так нужна помощь. А уж как помочь, она разберется по ходу дела, как и всегда делала в непонятных ситуациях. Пусть даже она не сможет ничего сказать, не сможет как-либо действовать, но лучше уж пусть Какаши будет грустить в ее компании, чем в одиночестве.       Тихий стук, скрип двери. Акане зашла внутрь. В палате тонкая шторка закрывала большое окно, за которым, будто издеваясь, ослепительно-ярко и жизнерадостно сияло солнце. Учиха подошла ближе к единственной занятой кровати и присела на стоящий рядом стул. Лицо Какаши было болезненно бледным, а на щеках, не скрытых маской, проступал двумя красными пятнами лихорадочный румянец. Плотно сжатые губы, смятое одеяло под уже расслабленными руками. Она не хотела его будить, даже боялась его пробуждения, но твердо решила ждать момента, когда младший (а с этих пор — единственный) Хатаке проснется сам. Девочка устроилась поудобнее на стуле, согнув в колене одну ногу и обхватив ее руками. Сердце тяжело ухало в груди, глаза немного щипало от не раз сдерживаемых за сегодня слез. Время словно замедлило ход.       Акане проследила взглядом за капелькой пота, стекающей по виску Какаши и исчезающей в светлых волосах. Кажется, лихорадка пошла на спад, и дыхание его выравнивалось. Девочка протянула руку к его лбу и, не касаясь, поднесла ладонь настолько близко, насколько могла. Холодная кожа пальцев ощутила жар даже без прикосновения.       Учиха вернулась к прежнему своему положению, теперь положив подбородок на колено. Она очень надеялась, что все про нее забудут, и потому не выгонят, когда часы посещения закончатся. Солнце тем временем неспешно ползло к горизонту, пробивая свои лучи сквозь щелку между откосом и шторой, окрашивая красную футболку девочки в ярко-алый, а белое постельное белье — в насыщенный коралловый. Вот один луч мазнул Акане по лицу, заставляя зажмуриться и чуть наклонить голову. Другой луч подбирался к лицу Какаши. Штора заколыхалась от порыва ветра, щель между ней и откосом стала шире, и солнце пролило свет на бледное лицо мальчика. Учиха вмиг спрыгнула со стула и совершенно бесшумно и быстро оказалась у окна, закрывая его: все равно, как только наступят сумерки, в палату начнет пробираться ночной холод. Старая оконная створка поддавалась тяжело. Акане налегла на нее, стараясь производить как можно меньше шума, и это получилось: окно закрылось почти полностью, но, когда осталось каких-то пару сантиметров, оглушительно громко и противно скрипнуло. И свет в щель светил все также ярко сквозь оконное стекло.       С кровати послышался шорох.       Акане, уже до конца закрывшая окно, повернулась на звук и столкнулась со взглядом знакомых глаз, которые сейчас казались чужими: светлая склера была почти вся испещрена тоненькими нитями сосудов, веки покраснели, и под глазами залегли темные тени. Черные зрачки, которые, казалось, полностью сливались с радужкой, прямо и неотрывно смотрели на девочку, замершую у подоконника. Он и раньше часто глядел очень внимательно, не отвлекаясь ни на что в стороне от лица, но это не было похоже ни на один из взглядов, ранее виденных ею: столько холода и непоколебимой решимости, столько сдерживаемого гнева и несдерживаемого недовольства… Кожа мальчика казалась такой белой, неестественно бледной в контрасте с этими глазами, и лихорадочный румянец уже пропал с щек. Учиха сжала свои вдруг заледеневшие пальцы.       — Что ты здесь делаешь? — подчеркнуто равнодушно произнес Какаши.       — Я… Мне…       Она растерялась. Не такого Акане ожидала, входя в палату. Слез, криков, истерики, жалоб, хоть что-то, но только не ледяное спокойствие, за которым едва проступало что-то темное и жестокое, совсем не похожее на того Какаши Хатаке, которого она знала.       — Я пришла проведать тебя, — наконец совладала с языком Учиха, едва выдерживая этот взгляд, — и, если это возможно, хоть немного поддержать тебя…       — Не нуждаюсь ни в том, ни в другом, — отрезал мальчик, в последний раз зыркнув на нее и тут же отводя взгляд к окну, в котором уже почти догорел закат.       Акане в очередной раз опешила, так и оставшись стоять с приоткрытым ртом в попытке продолжить говорить. Она с трудом могла разобрать свои чувства от всего происходящего, а его поведение, его эмоции девочка и вовсе не понимала. Губы задрожали. Учиха выпалила первую мысль, что сумела сформироваться во что-то членораздельное:       — Прости, я в этом тоже виновата, — голос был необычно высок и неровен, — я хотела вчера к вам прийти, когда узнала обо всем, хотела поддержать Сакумо-сана и тебя, но было так поздно, и решила подождать до завтра… — звук вырвался из горла, взвившись слишком высоко, и прервался, но спустя секунду девочка продолжила тараторить, путаясь в словах. — Прости, простите, это… Это так неправильно, и я не должна была откладывать…       — Замолкни уже, — поморщился Какаши, — твое тарахтение нервирует, — после этих слов Акане во второй раз замерла на полуслове, широко раскрыв глаза. — Мой отец сам виноват, что оказался слабаком. И можешь не беспокоиться и не донимать меня: я его ошибок повторять не собираюсь.       Последнюю фразу он с презрением словно бы выплюнул. Учиха подавилась воздухом, так странно и нелепо это звучало от него, сына, ужасно гордящегося своим отцом и безмерно любящего его… И это совершенно новое отношение к ней, будто она не друг, а какое-то назойливое и ненужное существо. Это выводило из себя, это пугало, и между страхом и злостью Акане выбрала злость.       — Сам замолкни, перебиваешь! — прорычала она севшим от волнения голосом. — В смысле «был слабаком»?! Да он же был одним из сильнейших в Конохе!       — Слабаком, потому что пошел на поводу у своего эгоизма и отступил от правил, за что и расплатился! — прошипел Какаши в ответ, тоже выходя из себя и надеясь не сорваться из раздражения в слезы. — И, если будешь пытаться защищать его, то ничем не лучше!       — Ты с дуба рухнул?! Забыл, сколько мы вместе тренировались и проводили время?! — уже закричала она, поднимая перед собой плотно сжатые кулаки. — А теперь разговариваешь так, будто это все ничего не значит! А ситуацию с отцом ты вообще с ног на голову поставил!       — Не значит! — тоже повысил голос мальчик, яростно сверля взглядом Акане. — Плевать, одному тренироваться, с тобой или с кем-то еще! Не нравится — можешь проваливать и не мозолить больше мне глаза!       — Ах ты!.. — начала было Учиха, но так и не смогла продолжить, а в носу у нее противно защипало. Первая слезинка прокатилась по левой щеке.       — И эмоции контролировать научись, — почти по-прежнему холодно бросил Хатаке, — если хочешь в будущем хоть чего-то добиться.       Акане в последний раз взглянула на него, обиженно и разочарованно, и вихрем выскочила в коридор, громко хлопнув дверью. Она даже не успела обрадоваться близости открытого окна, как тут же сиганула в него и побежала по крышам в сторону своего дома, желая одновременно и оказаться хотя бы ненадолго одной, и нажаловаться кому-нибудь на друга-идиота. Учиха выбрала первое.       Хлопок двери был подобен грому, такой же оглушительный и резкий. Какаши, вздрогнув, повалился обратно на кровать и шмыгнул носом. Руки тряслись, из глаз все же полились слезы, стекая по вискам, заползая в уши, намачивая волосы. Даже под одеялом было холодно, и он повернулся на бок, подтягивая колени поближе к животу в попытке сохранить тепло, и сжал челюсти до скрипа зубов. Акане ушла, но лучше уж так. Не сближаться ни с кем слишком сильно, не допускать самой возможности слабости, которая может погубить его как шиноби. Никого не иметь — это не больно. Больно терять кого-то, а не иметь вообще — это никак, и это уже хорошо, ведь ничего — лучше, чем боль. Какаши пытался себя убедить, но все, что из этого выходило — беззвучные всхлипы и намокающая подушка. Хотелось выть, звать на помощь, уткнуться кому-нибудь в грудь и рассказать, насколько ему плохо, но все это — слабость, это надо было задавить и спрятать поглубже… Оно никак не хотело прятаться.       Перед глазами все плыло или от слез, или от вновь поднимающейся температуры, голова начинала ныть. Мальчик почти с благодарностью стал проваливаться во тьму то ли тяжелого сна, то ли обморока.       В саду за домом было тихо. Сумерки приглушали краски, а вместе с красками, казалось, менее яркими стали и звуки: птицы замолкли, едва слышно шелестела листва, от соседей доносилось журчание их маленького фонтанчика. Лягушки почему-то молчали.       Миюки вышла на энгаву и села на пол, подложив под ноги подушку и поставив рядом незаженный фонарь. Женщина чувствовала беспокойство за дочь, ведь та еще не пришла домой. Конечно, какие-нибудь уличные хулиганы были той не страшны, это этим самым хулиганам стоило бы беспокоиться за свое здоровье при встрече с ней, но события последних дней слишком взволновали всю деревню и Миюки лично, и теперь напряжение не отпускало до тех пор, пока все члены семьи не оказывались дома. Кента сегодня уснул немного раньше обычного, натренировавшись с отцом чуть ли не до упада, сам глава семейства, будучи вызванным в штаб около часа назад, еще не вернулся, и Акане, конечно, тоже еще не пришла… Вдруг послышался звук. Неопределенный, то ли просто шорох, то ли сдавленный всхлип. Женщина напряглась и, на всякий случай сжав в руке спрятанный в кармане кинжал, двинулась вперед, в сад, к источнику звука. Приблизившись к растущим вместе кустам акации и азалии, Миюки смогла разобрать немного шумное дыхание. Создавалось впечатление, что у этого человека немного заложен нос. Женщина решительно обошла куст, готовясь уже грозно выкрикнуть: «Кто здесь?!» — но слова застряли в горле: вместо неизвестного непрошенного гостя она увидела свою дочь, сидящую точно между двумя отцветающими кустами. Акация уронила несколько белых лепестков в волосы девочке, а розовые лепестки азалии устилали тот маленький участок, куда Акане поставила босые ступни.       — Акане?.. — удивленно произнесла женщина. — Почему ты не идешь в дом? И давно ты пришла?       — Чуть меньше часа назад, — сказала дочь, так и не ответив на первый вопрос.       Миюки зажгла фонарь, который держала в руке, и вновь пораженно приоткрыла рот: Акане смотрела на нее уже сухими, но заплаканными глазами, которые, ко всему прочему, еще и явно слипались от усталости.       — Что-то случилось, когда ты проведывала Какаши-куна? — обеспокоенно спросила женщина, усаживаясь рядом с дочерью на траву и лепестки. — Он попал в больницу с чем-то серьезным?       — Нет, обычная простуда с высокой температурой, — Акане шмыгнула носом и отвела взгляд. — Дело не в этом.       — Тогда ты все еще переживаешь из-за произошедшего с Сакумо-саном и по этому же поводу беспокоишься о Какаши-куне? — продолжала мягко опрашивать Миюки.       — Да, но дело все же не совсем в этом, — немного побегав взглядом по саду, девочка вновь уставилась куда-то на свои ноги. — С Какаши что-то совсем не так. Я даже не знаю, как толком объяснить это.       — Просто перескажи, что было, когда ты пришла к нему, — произнесла женщина, кладя руку на плечи дочери и будто убаюкивая ее своими объятиями.       Акане глубоко вздохнула. Говорить об этом будет нелегко, но все скопившиеся за сегодня эмоции требовали выхода, и кому-то все же нужно было их излить. Так кому же, как не матери? Еще один глубокий вдох, и она начала:       — Знаешь, мам, когда я пришла, Какаши еще спал, и я осталась ждать, когда он проснется, — девочка откинулась на спину и наполовину утонула в отцветающих ветках, ее лица теперь видно не было, но и голоса было достаточно. — Потом я случайно зашумела и разбудила. Я хотела как-то помочь, сказать, что он сейчас не один, но… — на несколько секунд она прервалась, обдумывая, как лучше выразить произошедшее, а мать терпеливо ждала, когда дочь продолжит. — Он был холоден, груб, а еще язвителен, но не как обычно, а так, словно бы хотел обидеть посильнее, оттолкнуть и… не знаю, сделать больно, наверное, — Миюки проследила за руками Акане, которые то сжимались в кулаки, то бессильно падали в траву и лепестки. — И он так отзывался о своем отце… Так ужасно было от него это слышать: что Сакумо-сан был слаб духом… И он таким тоном все это говорил, с таким презрением.       Девочка замолчала, похоже, не собираясь продолжать. Ее мама тяжело вздохнула, нахмурив черные брови, и, немного поразмышляв, что стоит сказать в ответ на все это, произнесла:       — Тебе обидно, что он оказался ежом, да еще и специально пытался побольнее тебя уколоть?       Акане немножко поразмыслила над метафорой, а потом из густой листвы донеслось трудноразличимое «угу». Женщина кивнула самой себе и продолжила говорить:       — Ну, здесь я могу объяснить вот что. Какаши, хоть и еще ребенок, но уже не отличается легкостью характера. Возможно, вы с ним поэтому хорошо сдружились, у вас обоих с другими детьми отношения не ладятся, — последнее предложение женщина сказала чуть тише, как что-то менее значимое на данный момент. — Так вот, если в обычной жизни он, как ты его называешь, язва, то сейчас он будет язвой в кубе: ему тяжело, он остался совсем один (или ему так кажется), и он не знает, как справляться с такой потерей, злится на себя, что не смог ничего сделать, злится на людей за отрицательное отношение к его отцу, и, наверняка, он зол и на самого отца за то, что тот его как бы бросил здесь одного.       Миюки прервалась, потеряв мысль, когда от Акане послышался сдавленный всхлип, но после этого дочь только молчала, ожидая, что еще ей может рассказать и объяснить мать, и та не заставила себя долго ждать, вновь разливая по саду свой тихий голос:       — А насчет слов о слабости духом… Скорее всего, здесь постарался какой-то авторитетный для Какаши-куна человек: джонин там какой-нибудь или АНБУ… Причем постарался в критический момент, мне кажется, когда Какаши-кун был сильно взволнован или подавлен.       — Как именно постарался? — уточнила девочка, так и не высовываясь из густой зелени.       — Сказал распространенное сейчас мнение о Сакумо-сане: что тот оказался никудышным, пусть и сильным шиноби и совершил непростительную ошибку… — Миюки устало потерла переносицу.       У женщины сжималось сердце, когда она слишком задумывалась об этих всех событиях: и ее Акане, и маленький Какаши были еще такими детьми, такими уязвимыми и ранимыми, не должны такие испытания выпадать на столь ранние годы. И если у ее дочери, можно сказать, все хорошо, она просто переживает за друга, то вот Хатаке… Еще один сирота с наследством в виде опустевшего дома и страшных воспоминаний о смерти отца. Наверное, у Миюки просто был слишком развит материнский инстинкт, но ей было невыразимо больно за этого одинокого ребенка. Каким бы гением он ни был, как бы быстро ни развивался как человек и как шиноби, он ведь всего лишь мальчик, которому бы расти в любящей семье… Он и рос в такой, хоть она и состояла только лишь из отца и его самого, а теперь — всё. Пятилетний ребенок принадлежит самому себе и, скорее всего, будет отказываться от помощи окружающих из глупой детской гордости или по каким-то другим мотивам. А теперь еще и скоро начнется война, сирот станет еще больше, еще больше горя и людской злобы…       — Мама? — услышала Миюки словно сквозь толщу воды. — Мама!       — А? — лицо дочери расплывалось.       — Ты плачешь, мам…       Маленькие руки обвили шею, холодная ладошка гладила женщину по темным волосам, а тонкий детский голосок бормотал что-то успокаивающее.       — Все в порядке, — Миюки вытерла лицо платком, который выудила из кармана, — я просто слишком впечатлительная, все в порядке, — она медленно вдохнула и выдохнула, выравнивая дыхание. — Пойдем в дом. У тебя совсем руки и ноги холодные, сконцентрируй чакру и разгони немного кровь.       — Да, пойдем скорее, — тут же подскочила девочка, — а то я так согреть пальцы могу, а вот ты — нет, поэтому тебя надо особенно беречь!       Она надела сандалии, подхватила фонарь и вместе с матерью пошла к открытым седзи энгавы. Сумерки сгустились и уже превратились в самую настоящую ночь, темную и холодную.       — Значит, мам, — произнесла Акане, снимая обувь, — мне надо подождать, пока Какаши немного отойдет, и попробовать с ним поговорить?       — Верно, — улыбнулась ей мать, — я в какой-то момент уж подумала, что ты это так и оставишь…       — Конечно, нет! — девочка аж вспыхнула от возмущения. — Да, характер у него — какашка редкостная, но ведь ему плохо, оттого он так себя и ведет сейчас. Да и можно ли вот так запросто бросать близких людей? — она вспомнила разговор с Хатаке, и по коже пробежал мороз. — Так запросто отрекаться от них?..       Тем временем они уже прошли на кухню. Акане услышала звук открывающейся входной двери, а потом и Миюки повернула голову, увидела Хаджиме, и лицо ее вмиг просветлело.       — Рада, что ты пришел, что тебя сегодня на миссию не отправили, — женщина подошла ближе и оставила на его щеке невесомый поцелуй.       — Привет, пап, — дочь тоже улыбалась, но не особенно весело, явно отчасти погруженная в свои мысли. — Садись ужинать с нами.       За едой семейство было непривычно тихим. Звонко стучали о тонкостенную посуду палочки, иногда чуть хрустели разгрызаемые огурцы, было слышно дыхание людей и заурядное тик-так от настенных часов. Все сидящие за столом выглядели удрученными и расстроенными, и даже взгляд пятилетней Акане был пугающе взрослым и печальным.       Первой закончила с едой Миюки, сразу встала из-за стола и вышла, чтобы закрыть на ночь седзи, ведущие в сад, и умыться перед сном. Акане, гоняя по миске последнее вареное зернышко риса, периодически нерешительно бросала взгляд на отца и снова возвращалась глазами к своей руке, сжимающей палочки.       — Ты хочешь что-то спросить? — от внимательного отца не укрылось нетипичное поведение дочери.       — Да, — уверенно кивнула она, но потом тут же сникла, продолжая, — но я не знаю, как… Мысли в голове путаются.       — Не торопись, — мужчина взял свою посуду, выхватил из рук девочки ее пустую миску и палочки, сложил все это в раковину и вернулся на прежнее место. — Просто начни говорить, и слова потихоньку сами придут к тебе на язык.       — Сами?.. — задумчиво протянула она и, словно решаясь на что-то важное, начала говорить уже более бодро. — Пап, знаешь, я ведь прекрасно помню, каким был Сакумо-сан, как он любил Какаши, как он обычно был доброжелателен и весел. Он был, эм, как бы это сказать-то?..       — Жизнелюбивым человеком? — предположил Хаджиме, пальцем выводя на столе невидимые узоры.       — Да, точно! — серьезно кивнула Акане. — И мне так не верится во все это… В то, что он мог решиться на самоубийство. Как? Ведь Какаши действительно из-за этого остался один, ведь больше родственников у него нет. Скажи мне, пап, почему он это сделал? Я не понимаю… — она покачала головой, переводя взгляд с отца на свои сцепленные в замок пальцы.       — Почему? — произнес мужчина, хмуря брови. — Акане, самоубийство самоубийству рознь, — в ответ на это девочка только вопросительно посмотрела на него, продолжая молчать и ожидая продолжения. — То, о чем я сейчас буду рассказывать, по моему мнению и по мнению многих других людей, пережиток прошлого, старая и нехорошая традиция, что ли, но в крайних случаях встречается до сих пор. Видимо, для Сакумо-сана эта ситуация стала крайним случаем… — он словно сбился, но быстро снова подобрал слова для выражения своих мыслей. — Сэппуку — особый ритуал, когда воин заканчивает свою жизнь, вспарывая себе живот клинком.       Акане сглотнула. Яркое детское воображение рисовало ужасающие картины, пусть они и не отличались точностью из-за отсутствия личного столкновения с какой бы то ни было человеческой смертью вообще и со смертью от холодного оружия в частности. Отец осторожно присматривался к дочери, не желая случайно обеспечить ее ночными кошмарами, но все же решил продолжать говорить: Акане не была похожа на мать в том, что не отличалась особой впечатлительностью, и она сможет осмыслить все это без тяжелых для себя последствий.       — Не буду совсем вдаваться в подробности, и скажу следующее. Такая смерть очень болезненна, и нужно иметь серьезную силу воли, силу духа, чтобы смочь умереть так. И применялся такой способ самоубийства в случае, если воин каким-то образом запятнал свою честь и честь своего рода, — Хаджиме поскреб подбородок, пытаясь сделать голос более ровным, было трудно говорить спокойно. — Думаю, принимая решение вот так «очистить честь», Сакумо-сан думал именно о Какаши. Ты и сама слышала, что говорила мама вчера про отношение к Сакумо-сану и даже к его сыну. Порой самые обычные люди, даже не шиноби, могут делать жизнь совершенно невыносимой…       — Это так неправильно, — тихо сказала Акане и окончательно сникла. — Люди не должны умирать вот так… Не должны.       — Не должны, — согласился отец. — И мне очень жаль, что все вышло вот так.       — А еще ты так рассказывал об этом, словно не сам вспоминал, а читал открытую перед тобой книгу, — вяло заметила девочка. — Очень ровно, складно.       — Я предполагал, что ты об этом спросишь, — пожал плечами он. — Обдумывал много раз, как лучше сказать, вот и… — мужчина так и не закончил мысль, неопределенно дернув в воздухе кистью.       Они сидели молча, все глубже погружаясь в свои мысли. Первой прервала тишину Акане, шумно отодвигая стул и отправляясь спать. Вскоре после этого пришла Миюки и мягко опустилась напротив Хаджиме.       — Завтра тебе на миссию, так что сегодня без саке? — она почти не спрашивала, скорее, утверждала.       Он только кивнул головой, соглашаясь со словами жены.       — Хочешь поговорить? — снова нарушила тишину женщина, накрывая ладонь мужа своей.       Мужчина лишь только отрицательно качнул головой. Миюки чуть наклонила голову вперед, принимая его желание, и мысленно произнесла: «Тогда давай помолчим». Ее безмолвная поддержка успокаивала и дарила светлую надежду на будущее.