***
Какаши поежился и поправил футболку — под нее пробирался холодный утренний ветер. Изо рта сквозь маску иногда вырывался пар, воздух был влажным и свежим, и дорога под ногами поблескивала мелкими лужицами. — Давай зайдем за едой? — выдохнула Акане, едва заметно передернув плечами. — У тебя наверняка холодильник пустой, а то, что было — испортилось. Он только молча кивнул, соглашаясь и с предложением, и с тем, как Акане набросила на него большой теплый шарф. Судя по запаху, ее собственный, — смесь аромата ее шампуня и ее чистой одежды. Шли не медленно, но без спешки, быстрый темп пока был бы слишком тяжел для него. Возможно, именно из-за этого он кожей чувствовал больше обычного взглядов, направленных на него. Тело напрягалось само по себе, и мышцы шеи и спины начали ныть уже через десять минут ходьбы без всякого груза — скромный пакет с его вещами упрямо отобрала Акане еще на выходе из больницы, а спорить сил не было. Какаши казалось, что за это утро он и вовсе не произнес ни слова. Деревня постепенно становилась оживленней. Открывающиеся магазины, продуктовые лавки и ранние покупатели еще не создавали суету, но тихо уже не было. Они с Акане зашли сначала за несколькими упаковками лапши, далее — за овощами, еще чем-то… Какаши не сильно следил за маршрутом, доверив Акане свой кошелек и пакет с продуктами. Все сознательные усилия были направлены на то, чтобы хоть немного расслабиться и унять боль в плечах и голове, которую будто стянуло обручем то ли от напряжения, то ли от холода. Дверь очередного магазина с легким перезвоном закрылась за их спинами, отрезая от тепла. — Вот он! Голос смутно знаком, но времени узнать его не было. Кто-то развернул Какаши за плечо, а он запоздало осознал, что не успел среагировать из-за таких тяжелых для шага ног и заполняющего мысли белого шума. — Что вы делаете? — Акане оказалась впереди него одним движением, уже восстановившаяся после ранения, быстрая, как и всегда. Взгляд лишнюю секунду задержался на бело-красном веере, на спине, облаченной в красную тунику, а затем поднялся к лицу незнакомца. Сердце пропустило удар. — Убийца своих, и гуляет по деревне! — мужчина скривился, а Какаши не мог отвести взгляд от его светло-карих глаз. — Она не могла сама!.. Акане лишь сильнее загородила Какаши, закрывая ему обзор короткими распущенными волосами, но он уже видел другого человека: женщина стояла в паре шагов, чуть за спиной своего мужа, и смотрела-смотрела-смотрела… Смотрела обвиняющими покрасневшими глазами, в которых стояли непролившиеся слезы, сжимала губы добела. Он слышал, что Акане спорит, и голос ее дрожит, слышал отдельные слова: «невиновен», «не так», «я бы не защищала, если бы», но сосредочиться на этом не мог, будто туча жуков кого-то из Абураме то шелестела крыльями вокруг ушей, то разлеталась в стороны. Он просто не мог расслышать больше, чем отдельные слова, пока женщина не перевела взгляд на Акане, и только тогда он услышал каждое слово: — Ты никогда не была подругой моей дочери. Сплошное притворство, — из глаз ее пролились слезы, одна прокатилась по сжатым губам и подбородку. — Она бы никогда не… Она любила жизнь. — Нет, — выдавил Какаши, все же не в силах смотреть в глаза ни одному из родителей Рин, — Акане не… — Молчи, — прошипела та, хватая его за запястье холодным твердыми пальцами. — Ты тоже невиновен. Какаши понял, что его руки дрожат, только когда почувствовал ту же дрожь в чужих пальцах. Им нужно уйти, и как можно скорее, но ноги не двигались, а путь все еще преграждал отец Рин, чья широкая фигура бросала на них с Акане тень, и везде сиял слегка оранжевый свет солнца, везде, кроме этого клочка земли. Какаши сглотнул ком, вставший поперек горла, и на секунду словно оглох, замер на месте, задержав дыхание. Он должен был услышать, как его запястье сжимали до хруста, но звенящая тишина будто наполняла его целиком, даже начинала мелкими точками мельтешить перед глазами. Он должен был хотя бы посмотреть в глаза им обоим, но у ее родителей были такие неуловимо знакомые черты лица, такие похожие морщинки в уголках глаз, что он просто не мог поднять взгляд, уставясь куда-то в шею Акане и почти ничего не видя. — Пойдемте, давайте, оба, — тихо и осторожно, он редко слышал этот голос таким. Теплая, почти горячая ладонь мягко подталкивала его в спину, иногда придерживая за плечо. — Керо… — Акане выдохнула, в голос проникла та же дрожь, что сотрясала его немеющее запястье. — Они не понимают. Другой знакомый голос удалялся с каждым их шагом. Успокаивающие интонации, точно выверенные слова, согласия, медленно направляющие разговор в иное русло, и иногда — гораздо тише звучащий голос отца Рин. Не из-за растущего расстояния. — Не надо, — Керо качнул головой, и едва ощутимое дуновение от этого движения шевельнуло волосы на затылке Какаши. — Изаму со всем разберется. Вы же шли к Какаши? Голос Керо сейчас звучал одновременно нервно и мягко, и было тяжело воспринимать такое сочетание. Слух сам цеплялся за странные звуки, иногда само собой получалось прокручивать их заново раз, другой, третий: одни и те же слова и фразы, в которых не было подвоха, но было что-то тревожно непривычное. Люди не должны меняться так быстро, и у Керо нет причин ненавязчиво поддерживать его за плечо и делиться теплом своей ладони сквозь ткань рукава. Ни у кого не должно быть на это причин. Какаши шел и не мог отделаться от чувства, что сейчас все это прекратится: он очнется в постели в больнице, или обернется и окажется один на малолюдной улице, или откроет глаза, ранее задремав на дереве… Но ничего из этого не происходило, реальность казалась скользкой, хитро струящейся между пальцев, и только одна ее часть связывалась с ним прочно и упорно, как якорь, цепляющийся за коряги морского дна: пальцы вокруг его руки, холодные, как воздух, и твердые, как лед в промерзающих ночью лужах. Какаши не был уверен, что, когда Акане разожмет ладонь, вокруг его запястья не останется кольцо чуть содранной кожи — как от прикосновения холодного куная самой морозной зимой. В доме давно забыт очаг: нинкен не холодно в комнатах, куда не проникал ветер, а Какаши много дней провел в больнице. Никто и не поинтересовался очагом. Какаши только отстраненно заметил, как Гуруко сам принес поближе старый электрический обогреватель, а Керо включил его. Прохладный воздух наполнило жужжание вентилятора, гонящего тепло вперед. На плите вспыхнул огонь, и налитый чайник тихо зашипел, когда огонь испарял капли с его бока. Керо с подсказкой Акане нашел коробочку с чаем и замер, согревая руки около плиты. Какаши стоял среди этих глухих монотонных звуков и чувствовал себя в собственном доме чужим. Случайно зашедший гость, который не знает, где его место здесь и что нужно делать. — У тебя только один футон? — спросила Акане, глядя словно сквозь него. На ее лице был неяркий румянец, в сочетании с тенями под глазами выглядящий болезненным. Он только сейчас заметил, насколько осунувшейся она казалась, и не смог ответить иначе, как коротким кивком. Он следил за тем, как она доставала футон, три теплых одеяла, оставляя их лежать в комнате и возвращаясь обратно на кухню. Пока еще слабо пах заваривающийся чай (Какаши пропустил момент, когда закипел чайник, но не мог не учуять тонкий аромат). Долго стоять, особенно после дороги, все еще было тяжело, и он наконец опустился на стул, наблюдая, как из заварника тонкими струйками поднимался пар, как Акане привычными движениями промывала рис и как Керо мялся рядом с плитой, не зная, куда себя деть, пока не взялся разогревать сковороду для мяса. Наверное, нужно было помочь им с готовкой, но что-то останавливало его, то самое ощущение, что он здесь лишний, и любое его действие будет лишним, даже самое маленькое движение. Когда запахло едой — вареным рисом, тушенным с овощами мясом, — начало подташнивать. Есть одновременно и хотелось, и не хотелось, но он знал, что нужно. Ранний больничный завтрак, так и не съеденный до конца, был не лучшим началом утра, и теперь из-за голода живот иногда болезненно урчал. Какаши ел, не чувствуя вкуса, и тепло сидящих рядом людей ощущалось странно. Керо с левой стороны, в пару минут расправившийся со своей порцией и теперь гипнотизировавший стену, Акане справа, все еще неохотно ковыряющаяся палочками в тарелке, одеяло на плечах каждого из них, толстый футон, отделяющий их от пола, да тарахтящий старый обогреватель. После чистых палат больницы все это уютное и домашнее было таким неестественным, что хотелось себя ущипнуть или даже попробовать снять с себя гендзюцу. Стараясь не думать об этом, он кое-как доел, не противясь, когда Акане забирала у него из рук плошку и уходила с посудой на кухню. Они сидели еще долго, потягивая медленно остывающий чай из толстостенных кружек, и молчали об одном и том же, но при этом каждый — немного о своем. Какаши разглядывал нинкен, расположившихся в комнате, притихших и словно слегка обиженных. В тот день он не вызывал их, сначала опасаясь за их жизни, а потом — просто не хватило бы сил. Он хотел извиниться, но не мог подобрать слов. Они тоже любили ее, и будь они там, что-то могло бы пойти иначе. Может, и нет, но сама вероятность подобного делала его еще более виноватым, в том числе перед ними. Какаши опустил глаза к кружке, почти до боли согревавшей ладони. Ему не нужны обвиняющие взгляды, чтобы осознать. Ему достаточно своих воспоминаний. День перетек в вечер медленно, но незаметно. Какаши ожидал, что с наступлением темноты его оставят одного с нинкен, и не мог понять, ждал он этого или опасался. Подумав над этим с минуту, решил, что, скорее, второе, чем первое, но просить остаться Акане, а уж тем более Керо, он не мог. — Я не пойду домой, — с удивлением услышал он и обернулся к Акане, которая смотрела на Керо. — Родители знают. — Подожди, — тот нахмурился, стоя на выходе в прихожую. — Как не пойдешь? — Так, — отрезала она, поднимаясь на ноги. — Гая нет в деревне, Минато-сенсея тоже. Какаши, я уйду, только если ты сам меня выгонишь. Теперь она смотрела на Какаши, и было бы честно ему сказать, что ему не нужна нянька, что у него, в конце концов, есть восемь нинкен, что он способен ночь пережить и сам, вот только нет. Хорошо, что есть нинкен, и ночь он, наверное, переживет, но так страшно было лишаться ощущения, что рядом ночью спит живой человек, так не хотелось отпускать хоть кого-то из них. И он не мог соврать ей. — Я не выгоню. Он не просил. Он просто не отказался от предложения. Нечем дышать. Он захлебывается, пытается всплыть на поверхность, но ничего не видно, никакого света над головой. Вода густая. Он практически отталкивается от нее ногами, но безрезультатно. Мышцы болят. Горло дерет. Легкие жжет огнем, когда он пытается вдохнуть. Глаза моргают во тьме, имеющей странный винный оттенок. На черном фоне плывут цветные круги. Двигаться нет сил, и он опускает руки. Чужие ладони хватают за ноги и тянут на дно, чья-то тонкая кисть твердо сжимает его руку и тянет еще ниже. Сердце заходится в бешеном ритме. Он не может дышать черной водой. И в последний раз, не веря в себя и не надеясь на спасение, он все же дергается, вырываясь из хватки и ломая чьи-то пальцы, чувствуя за это вину… Приходит боль. — Хатаке… — Хатаке! Его чуть встряхнули за плечи, и Какаши начал приходить в себя. Он часто дышал и чувствовал, как по затылку стекала капля пота, как почему-то влажная маска липла к лицу. В глаза будто насыпали песка. Во рту сухо, и привкус слюны казался отвратительным. Спустя несколько секунд он понял, что болит заживающая рука, сейчас прижатая к холодному жесткому полу. Какаши с трудом сфокусировал взгляд на Акане, обеспокоенно глядящей на него в скудном свете ночника. Взлохмаченные волосы, мятая футболка, почти испуганное и очень серьезное лицо. — Ты почти разбил руку во сне, — чуть сипло, явно со сна, произнесла она, ослабляя хватку на его плечах. — Пришлось тебя разбудить. — Ничего, — тихо отозвался он, и в ту же секунду закашлялся, кажется, выхаркивая что-то прямо в маску. Без слов Какаши выпутался из кокона одеяла и прошел до умывальника, снимая с себя маску. Тошнота стала частым спутником в последние недели, но сейчас она хотя бы не была сильной. Один взгляд в зеркало, на мгновение напугав, дал ответы на ряд вопросов: по лицу расползалось пятно слегка подсохшей крови, натекшей из носа. Выкашляв то, что успело стечь в глотку и свернуться неплотными сгустками, он умылся, сдерживая дрожь от холодного ночного воздуха и ледяной воды, высморкался, смывая подсохшую кровь в раковину, снял маску вместе с футболкой и вытерся ею же. Так и оставив грязную одежду валяться у раковины, он обернулся, встречаясь взглядом с Акане. Сонная, но сосредоточенная, с плотно сжатыми губами и намечающимися тенями под глазами. Какаши чувствовал сейчас потребность извиниться, хотя сам до конца не мог понять, за что именно. — Это уже четвертый за полночи, — выдохнула она тихо, подходя ближе. Он ощущал на себе ее пристальное внимание, и хотелось прикрыть следы недавно залеченных ран. Следы своей бессонницы он скрыть не мог даже своей маской — она не закрывала его глаза. — Я не даю тебе спать, — покачал он головой, отводя взгляд. — Ничего, — она упрямо тряхнула волосами, взлохмачивая их сильнее. — Идем обратно. Холодно. Он провел пальцем по своему предплечью, покрытому гусиной кожей. И вправду холодно, почти до дрожи. Пальцы на ногах заледенели от холодного пола и недавно пережитого страха. — Держи, — Акане протянула ему чистую футболку. Ткань дала мало тепла, но под одеялом, которое не успело остыть, ее было достаточно. Тихий свет ночника не бил по глазам, давая мягкие тени. Хотелось спать, хотя бы недолго, но чтобы встать отдохнувшим, а не еще более уставшим. — Может, тебе почитать? — предложила Акане, сидя на двух одеялах, служивших ей сегодня футоном, и завернувшись в третье. Недопитая кружка чая стояла рядом. — Не нужно. Ложись. Он выдохнул, слыша, как она копошится, устраиваясь удобнее, и немного расслабился, почувствовав, как ее вытянутая рука нашла его ладонь. — Мне так будет спокойней, — пояснила Акане, на что Какаши только кивнул, не зная, заметила она это или нет. Говорить об этом не хотелось. Видеть его таким не нужно было никому, но он не мог противиться сейчас заботе, теплым потоком льющейся на него из протянутой руки. Неспокойный сон снова подкрадывался к нему, не обещая передышки. Вымотанный, без кошмаров Какаши заснул только с восходом солнца.***
— Какаши… Шепот, доносящийся со всех сторон. Источник постоянно ускользает, куда ни повернись. Где-то капает вода, и звук эхом отдается в ушах. — Какаши. Чуть громче, с иными интонациями, но все еще неуловимо и настолько далеко, словно из-под толщи воды с коркой льда или из другого мира. Он идет на шепот, он знает, что ему нужно бежать и сделать все в его силах, чтобы найти ее. Он продирается сквозь черно-серые в ночи камыши, он царапает кустами открытые руки и виски, сдирает и теряет протектор, расцарапывая ветками лоб. Особенно острый шип рассекает ухо почти до хряща, но это кажется мелочью. Под ногами хлюпает черное болото, и их так тяжело поднимать. Ноги по колено в теплой трясине, руки промокли до самых плеч, и к ним липнет ткань. Шаринган отказывается видеть что-либо в этой тьме. В трясине что-то преграждает путь. Падение, в теплую темную жижу. Подняться, перешагнуть, идти дальше, на ощупь, падая снова и вставая. Наконец, спустя столетия, ему кажется, что он дошел, под ногами твердая влажная почва. Немного скользко, но он держится на ногах, поднимается по крутому уклону на остров в этом бесконечном болоте, чтобы услышать лучше, чтобы увидеть своими глазами… — Ты должен был защитить меня, — доносит ветер едва слышно, и слова тонут в поскрипывании сухих веток. Он видит фигуру, но волосы скрывают лицо. — Я здесь. Я сделаю это, — он ускоряет шаг и, боясь опоздать, срывается на бег. На расстоянии вытянутой руки. Одно движение, лишь поднять ладонь и сделать последний шаг. Беззвучная молния рассекает тьму. Он видит свою руку, погруженную в тело, но это не мешает крови вырываться наружу, пропитывая темную блузку и юбку, стекая по ногам. Он знает, что он весь в крови, что все это бескрайнее болото — его рук дело, и замирает. — Какаши! — обвинение, смешивающееся с перекатом грома. Оглушающее. — Какаши! Он не сможет добиться прощения. — Какаши! Он открыл глаза, ноги завязли в чем-то теплом, и отблеск молнии осветил знакомый силуэт: ровно подстриженные волосы, руки, протянутые к нему… Дыхание перехватило. Она пришла за ним? — Рин? — прохрипел Какаши, не узнавая свой голос. Он удивлен, напуган и сбит с толку. Он не понимал, где находится, но то, что Рин здесь, живая, казалось чем-то изумительным после кошмара, который длился слишком долго. Она издала звук, отдаленно похожий на всхлип, и потянулась куда-то рукой в темноте. — Прости, — голос был другим, — но я не она. Свет ночника мягкий, его теплые блики легли на черные волосы. Темные глаза внимательно смотрели на Какаши, плечи которого вздрогнули от осознания, что он думал, что он успел сказать, чего не должен был говорить. Он поверил секундному видению на грани сна, сделал поспешные выводы, а возвращение к настоящему отозвалось болью под ребрами и слабостью в коленях. Может, стой он на ногах, он бы пошатнулся, но в его положении оставалось только опуститься на влажную от пота подушку и прикрыть глаза. — Прости, — выдохнул он, — что перепутал. Ему ничего не ответили, и он приоткрыл глаз, все еще успокаивая дыхание и сердечный ритм. Акане грустно улыбнулась и покачала головой: «Всё в порядке», — когда ничего не в порядке. Но для продолжения разговора время было неподходящим — в тусклом свете ночника часовая стрелка поблескивала около цифры 3, — и Какаши перевернул подушку другой стороной, отворачиваясь на бок и зажмуривая глаза в надежде снова заснуть вопреки все еще часто стучащему сердцу. Он так устал, что ему было уже почти не интересно, перестанет ли однажды каждая ночь казаться маленькой мучительной вечностью.***
— Изаму? Они сидели на разогретой за день поляне, постелив на траву свои плащи. Чай в маленьких походных кружках-крышках медленно остывал, из термоса струйкой поднимался пар. Маленькая легкая миссия подходила к концу и, перекусив, они уже через несколько часов должны вернуться в Коноху. — Да? — тот взял свою кружку, подул на нее, разгоняя пар, и шумно отпил глоток. Темный на фоне заходящего солнца контур шеи дернулся, Изаму так и не повернул головы, глядя вдаль. — Я давно хотел, но никак не мог решиться… Что-то постоянно мешало, — Керо поерзал на своем месте, и теперь уже Изаму повернулся к нему, не перебивая, но в ожидании гладя на него. — Я хотел извиниться за то, что сказал, ну… тогда, когда мы спасли Акане, когда она едва не… едва не умерла. — Ты ведь уже извинялся, все хорошо, — пожал плечами Изаму, отворачиваясь, чтобы закинуть в рот пару местных сладких ягод. — Нет, — он покачал головой, — извинился тогда ты, а я — так… Я даже не понимал тогда, за что мне стоило бы извиниться. — Сейчас что-то поменялось? — себе в кружку выдохнул Изаму, не глядя на Керо. — Какаши, — кивнул тот. Изаму удивленно повернулся к другу, чуть не расплескав чай. Керо не решился смотреть в ответ, не зная точно, что может увидеть в знакомых глазах и торопясь объяснить. — Я тогда говорил, что, не выживи Акане, хотел бы умереть, и я не врал, но я сейчас вижу Какаши, и я просто… я просто не могу. Я не могу злиться на него, я не могу даже спокойно на него смотреть, не чувствуя, как во мне поднимается эта жалость, которой быть не должно, — он нервно покрутил кружку в пальцах, не отпивая из нее. — Он сам не свой после смерти Рин, Изаму. Черт, он преспокойно снял маску, когда я во все глаза таращился на него! Это просто не он, и мне так не по себе. И больше всего я не хочу, чтобы когда-нибудь на его месте оказался ты. Кто угодно, Изаму, но только не ты. Керо передернул плечами и добавил после паузы: — И не Акане. Он почувствовал теплую ладонь на своем плече и, вздохнув, положил на нее голову, принимая прикосновение. Напряжение, невидимым туманом витающее между ними после той злосчастной миссии, наконец улетучивалось. — Спасибо, — произнес Изаму, чуть сжимая пальцы. — Я правда ценю это. Керо поднял голову и посмотрел на Изаму: губы его чуть изогнулись в намеке на улыбку, и глаза были серьезными, но в них плескалось столько тепла, что сердце замирало. Керо никогда не хотел бы видеть этот взгляд пустым, какой видел у Хатаке уже столько раз, а значит, он будет пытаться дожить до конца этой гребаной войны, несмотря ни на что. И дальше тоже попытается, пока живы его друзья, пока жив он сам. — Я и сам никогда не оставлю тебя одного, если на то будет хоть капля моей воли, — сказал Изаму, и это прозвучало как обещание.