И если завтра мне не суждено проснуться Или я попаду под машину, Похорони меня на цветочном поле, Не прикрывая иссохших век, Чтоб проросло из них хотя бы что-то, коли Из меня не вырос счастливый человек. Дарья Виардо «Ангел-похоронитель».
В комнате темно и холодно. Соня не уверена, но сейчас, кажется, около десяти утра. Небо за окном серое-серое, затянутое низкими тучами, которые не рассеивались уже несколько дней. Полумрак вокруг радует, потому что от света и от любых признаков жизни болит голова. Какой толк от вампиризма, если приходится постоянно терпеть эту адскую пульсацию в висках? София равнодушным взглядом окидывает своë отражение. Поправляет воротник чëрного траурного платья и поводит плечами, ощущая, как неприятно колется жëсткая ткань. Спасибо, что хотя бы корсет больше не нужно носить. Излишним самолюбованием она никогда не страдала, а уж в последний век, когда поводов смотреть в зеркало чаще, чем два раза в день не возникало, эта черта и вовсе атрофировалась в ней. Ей глубоко безразлично собственное тело. Это просто инородная оболочка, в которую она не верит. Соня обнимает себя за плечи, надеясь согреться и почувствовать свою материальность. Не выходит. Она смотрит на себя уже с большим интересом, словно видя впервые, и касается пальцем щеки. Кожа гладкая, словно атлас. Она везде такая, будто и не было никогда никакой войны, никакой боли. Не осталось ни единого следа от прошлого. Соня хорошо помнит целые обоймы в своих органах, помнит, как ей снарядами отрывало конечности, и помнит, как она лежала, уткнувшись в пропитанную страданиями землю, и не могла даже встать, потому что колени раздробило, а из разорванного живота торчали кости. Тогда она мечтала не о скорейшей регенерации, а о смерти. Захлëбывалась в крови, текущей из рассечëнного лба, и молилась Богу, чтобы он поскорее прекратил эти страшные муки. Наверное, хорошо, что ему всегда было на неë наплевать. Осталась жива, нахватала с того времени ещё с десяток пуль, а сейчас стоит перед зеркальной гладью, искренне удивляясь тому, что тело, в отличие от головы, ничего не запоминает. Чем дольше Соня смотрит на себя, тем больше изъянов находит. В общем-то, это не совсем изъяны, а простые последствия недосыпа, которые быстро уйдут, если прилечь хотя бы на пару часиков, но такую роскошь она себе позволить не может. Времени нет. И не хочется снова видеть кошмары. Ей больше не снятся привычные страшные сны с монстрами, прячущимися под кроватью. Теперь её тревоги таятся гораздо глубже — там, где жизнь встречается со смертью. Где-то на изломе дня и ночи, в мире иллюзий кроется её главный страх. Это не что-то живое или осязаемое, но оно куда страшнее, чем все несуществующие чудовища, которых она боялась в детстве. Её сны странные, и в них Соня никогда не ощущает ни своего тела, ни своих мыслей. Она может лишь прислушиваться к тому, что шепчет темнота, может видеть картины из прошлого, переживать фантомные боли и сожалеть о великом множестве ошибок, совершённых за более чем двухсотлетнюю жизнь. И она бежит в этих кошмарах, как волк от стаи волкодавов, бежит на свет, одновременно борясь со сгорающими от натуги лёгкими. И лишь голос — далёкий, нереальный, доносящийся то ли из туманных недр памяти, то ли выдуманный её сознанием, заставляет каждый раз менять траекторию. Этот голос просит оставаться в сознании, молит о том, чтобы она не умирала, и почему-то совсем-совсем ни в чём её не винит, будто бы её былые промахи и неудачи его вовсе не волнуют. А потом он резко обрывается, и приходит неосязаемый мрак, в котором нет ни холода, ни жара, а лишь бесплотное ничего. Этот кошмар преследует Соню последние несколько десятилетий. Он то исчезает без всяких на то причин, то появляется вновь. Его давненько не было, но после того, как три дня назад она узнала о смерти одного из своих подчинённых, он вернулся, и она снова забыла о том, что такое спать, не просыпаясь в поту. Юра ведь был совсем юным. С высоты прожитых лет она даже считала его ребëнком. Пятидесятилетним мальчишкой с очаровательными голубыми глазами, неуместными шутками и поразительной способностью моментально сосредотачиваться. Он, как и все остальные члены еë отряда, был обращëн ей лично и выведен из грязи в князи, так сказать. Хладнокровие оставляло Соню каждый раз, когда она видела умирающих, и она не смогла дать погибнуть ребëнку своих старых, давно уже покойных знакомых, когда он чахнул от какой-то глупой человеческой болячки. За эту выходку она едва не поплатилась головой, но никогда о ней не жалела. Юра был не только полезен, как подчинëнный, но и до изумления предан ей. Других авторитетов он не признавал, приказам, даже Лëвиным, не подчинялся и вступал в полемику с каждым, чьë мнение ему не нравилось. Его было тяжело держать в узде, хотя по натуре он не был склочным и злым. Чересчур своевольным просто. Лëва не позволил ей даже взглянуть на тело. И хорошо. Ей с головой хватило визита к Юриной семье. София не знает, как перенесла слëзы его жены. Чудом, не иначе. Ей пришлось обойтись общими сочувствующими фразами, чтобы самой не разрыдаться. Всë, что она смогла сделать — оплатить похороны и добиться того, чтобы его семья была обеспечена средствами на ближайшее время. Мерзко. Жизнь не равняется цене гроба и поминального обеда. Остановить караморовцев теперь хочется больше, чем прежде. Выпустить бы им кишки и ими же их удавить. Ублюдки. Насколько сумасшедшим был Карамора, что его идеи влекут людей спустя целое столетие? Сам он точно мëртв, в этом сомнений нет. Соня изучила дела за начало прошлого века, и у Каразина был иной почерк. Сейчас действует совсем безумный человек. Слишком много крови, слишком странный подбор жертв. Только Трофимов, этот отвратительный напыщенный казнокрад, заслуживал смерти. В дверь стучат. София, не поворачиваясь, произносит: — Войдите. На пороге Лëва. Помятый, снова небритый и очень усталый. Несмотря на то, что она жила у него с самого приезда, они виделись максимум раз в день, и то не дома, а в Дружине. Слишком разные обязанности и графики. — Я думала, ты уже уехал, — она отрывает взгляд от своего отражения, — Что-то случилось? Он, никогда не обременяющий себя излишними любезностями, присаживается на кровать. Почему-то мнëтся, но она его не торопит, а садится рядом и выжидающе склоняет голову. — Ты как? — в его голосе робость. Соня прислушивается к ощущением в груди. — Никак, — немного помолчав, она неуверенно спрашивает, — Это плохо, да? Юра умер, а я даже не плакала. — Да ничего плохого, в сущности, в этом нет, — он пожимает плечами, накручивая на палец свои усы. Нервничает, — Я с тобой давно знаком, и тебе всегда удавалось оставаться сдержанной даже в самых ужасных ситуациях. Ты превосходно справляешься. Это полезное умение. Ей не хочется обладать таким умением. Хочется разреветься и проваляться в постели целый день, предаваясь тоске и позволяя горю утраты затуманить разум. Но через полтора часа она должна быть на похоронах, а вечером еë ждëт бессмысленный отчëт о бессмысленной поездке в Ворзогоры, который, с большей вероятностью, не будет никем даже прочитан. Соня саму себя ненавидит за повëрнутость на работе, за желание сделать всë правильно и идеально, за грëбанную толстокожесть. «Я просто бесчувственная машина, не способная даже нормально погоревать из-за смерти друга. Если я ещё раз услышу, что я молодец, потому что хорошо держусь, то я закричу. Не могу больше про это слушать». — Но выглядишь ты очень вымотанной, — замечает Лëва, сочувственно смотря на синяки под глазами и на парочку лопнувших капилляров— Может стоит отдохнуть? София едва заметно дëргает щекой. Жалости она не терпит, и он прекрасно это знает. Еë охватывает лëгкое раздражение, но она ничем его не выдаëт, потому что помимо него есть и благодарность. Лëва пытается еë поддержать, и будет ужасно, если она ответит на это грубостью. — Чуть позже, — предчувствуя его неодобрение и желая избежать нравоучений, она поспешно интересуется, — Ты просто поболтать зашёл? Если да, то поторопись, потому что, — она кидает взгляд на часы, — через час собрание Негласного комитета. Я же не могу вечно следить за твоим расписанием. — Я жду водителя, — Соколов делает большую паузу, которую Соня не решается нарушить, — Ты хорошо помнишь те годы, когда Каразин убивал вампиров? — Погибла пара моих друзей, но самой меня в России не было, так что не помню. — Ты ведь понимаешь их поступки, верно? Не одобряешь, но понимаешь. — Я так много времени провела с простыми людьми, что сама начала разделять их мысли. А те, кто о вампирах знают, недовольны тем, что бразды правления в наших руках уже столько столетий. Никто бы не был доволен. Так что ты прав, я их понимаю. Но убивать не позволю и за Юру не прощу. Я их найду и своими же руками линчую. Впервые за чёрт знает сколько времени София видит перед собой реальную цель. И пусть усталость заставляет ноги подкашиваться, она всё равно чувствует, что ей хватит сил, чтобы остановить происходящее безумие. Должно хватить. Это уже не просто долг, не просто дело чести, это её обязанность. Никто не смеет трогать, а уж тем более убивать тех, кто ей дорог. За такое она не щадит. Окружающая серость уже приелась. Серое петербургское небо, серые лица, серая бумага отчётов. Изредка — багровые всполохи, знаменующие приёмы пищи. Алого следует добавить побольше. Соня цвет крови ненавидит всей душой, особенно вампирской, ей приятнее тёплый свет солнца, но её солнце отвернулось двести лет назад, решив одарить своим светом толпу безотказных и легкодоступных. Что ж, этот факт её давно не угнетает, и она сама способна разбавить своё пустое существование яркими красками. В её палитре — красный, и она измарает им каждый камень в ненавистном городе. Видит Бог, что она не этого желала. — Будь осторожна, — Лев удручённо вздыхает, понимая, что спорить с ней — дело пропащее. Постукивая пальцами по колену, он задаёт тот вопрос, на который Соне хочется отвечать меньше всего, — Как там с Юсуповым дела? Не готовит никакой диверсии? — Твоя заинтересованность в нём кажется мне весьма подозрительной. Будто он единственный в округе, от кого можно ожидать подлостей. Скажи мне честно, почему ты так беспокоишься на счёт него? Боишься потерять своё место? — За тебя боюсь. Она негодующе вскидывает брови. — Именно поэтому этой мерзкой слежкой занимаюсь я? Друзей держи близко, а врагов ещё ближе, да? — не дождавшись ответа, она недовольно произносит, — Мне не по себе от того, каким проницательным он стал за эти годы. Спросил меня, вампир ли я. — Надеюсь, что ты не сказала ему правду. — Какую правду? Что я ни рыба, ни мясо? Что я чёртова дура, позволившая ставить над собой опыты? Лёва берёт её за руку и твёрдо говорит: — А ну-ка не начинай снова. Ты вампир. Просто с… особенностями. Подобное давно уже стало обыденностью. Её аккуратная ладошка в его медвежьей лапе, его уверения в том, что она нормальная и её тихая невысказанная злость. В первую очередь, на собственную беспросветную глупость. Это произошло лет пятьдесят назад, не меньше. София всё ещё помнит пыльные сухие улочки румынского городка, пустую болтовню выделенного провожатого, которую она понимала лишь наполовину, и предвкушение, одолевающее каждую частичку её тела. Впервые её отправили не как убийцу, а как посла. С европейскими вампирами постоянно возникали конфликты, каждый раз все с удовольствием начинали бессмысленную грызню, а затем никто и не помнил, с чего, собственно говоря, всё началось. С возникшими проблемами она разобралась быстро. Всё, как учил тогдашний глава. Тонкая грань между наглостью и вежливостью, ни слова от себя. На кону — людские жизни и деньги. Чудовищные суммы, от которых даже у Сони, выросшей в роскоши, глаза лезли на лоб. Освободившись от возложенной на неё работы, она решила задержаться ненадолго в Румынии, познакомиться поближе с местными и разузнать, исключительно из собственного любопытства, чем вообще живут и дышат здешние кровопийцы. На своём пути она повстречала весьма необычных вампиров. На первый взгляд — безумцы или, того хуже, сектанты. При более близком знакомстве София убедилась в том, что они малость не в себе, но это казалось сущей мелочью по сравнению с тем, насколько увлекательными вещами они занимались. Бессмертие что тогда, что сейчас, было тем, о чём не мечтает разве что ленивый. Вампиры на самом-то деле от людей не отличаются практически ничем. Всегда хочется больше. Жизни, что длиннее человеческой раз в пять, недостаточно, надо, чтобы в шесть, в семь раз длиннее была. Силушки маловато, необходимо, чтобы слабостей у них не было вовсе. Вот те вампиры и пытались всего этого достичь. Только методы у них были… необычные. Никакой науки, никакой точности, они использовали то, что было дано природой. Ставили странные, не поддающиеся никакому объяснению опыты на крови, резали себя, пытаясь понять, как сделать вампирское тело совершенным и неуязвимым. Они поклонялись давно сгинувшим для человечества богам, говорили на забытых всеми языках, пытались понять свою суть, общаясь с нематериальным миром. Возможно, то, чем те вампиры занимались, было настоящим колдовством, но, признаться честно, она так и не поняла этого. Некоторые утверждали, что у земли есть мысли и чувства, некоторые вели беседы с чем-то незримым. Сумасшествие или нет, но их предсказания в самом деле сбывались, им отвечали птицы и звери, а природа будто бы слушалась. Соня хорошо помнила Дашкова, у которого нюх был сильнее, чем у любого, и помнила, как ей рассказывали про Распутина, что мог внушить что угодно кому угодно. Наверное, такие способности — это не редкость. София не хотела бессмертия, но сама идея — достичь его — показалась ей занятной. Она была настроена скептически, но всё же позволила экспериментировать и над собой. Вечной жизни она не получила, зато приобрела тягу к вампирской крови. С одной стороны, это давало определённые преимущества, но с другой, она становилась в два раза уязвимее, так как нужда в человеческой крови никуда не делась. Соня чувствовала вечный голод, от вампирской крови её рвало, но обойтись без неё было невозможно. Она пыталась держаться, срывалась и доводила себя до истощения, пока не приняла тот факт, что теперь она почти что каппа, странное нечто, истекающее слюной при виде себе подобных. Со временем она научилась это утихомиривать и дозировать человеческую и вампирскую кровь. Обычному кровопийце питание нужно хотя бы раз в пару дней, а она себя выдрессировала, и теперь может обходится без крови неделями. Если кто-то узнает, то её ждёт казнь. Не заточение, как неразумных бедных капп, а отрубленная голова или обойма серебряных пуль в груди. Такая перспектива Софию не прельщает, поэтому она предпочитает хранить это в тайне. Кроме Лёвы и Миши не знает никто. И не должен узнать. — Прости, мне уже пора. Похороны через час, а мне ещё необходимо заехать за Алиной. Она пожелала меня сопровождать, — бесцветным голосом произносит Соня и поднимается с кровати. Она с особой скрупулёзностью разглаживает складки на платье и уже мягче добавляет, — Я рада, что ты зашёл. — Пообещай, что не натворишь глупостей, — Лёва встаёт следом. Ей приходится прикусить себе щёку, чтобы не огрызнуться на подобную просьбу. Он и так знает, что она никогда в жизни не позволит желанию мести всё испортить. Слишком многое позади, чтобы сейчас эмоции могли одержать над ней вверх. Медленно выдохнув, она слабо улыбается и кивает. — Обещаю.***
Снег, влажно чавкнув, проседает под подошвой, а насквозь промокшие сапоги вязнут в этом нелицеприятном, когда-то белом болотце. Да уж, погода в этом году — мама не горюй. То морозы такие, что нос на улицу казать не хочется, то оттепель, которой ну никак не должно быть в начале января. Небесная канцелярия явно забавляется от всей души, мешая между собой зиму и весну. Алина же не находит в этих проказах ничего забавного. Особенно сейчас, когда кажется, что земля сырая из-за горьких вдовьих слëз, а не из-за капризов погоды. Ровные ряды ухоженных могилок, одинокое вытянутое деревце, слабо покачивающееся на ветру, и тихий шелест толпы — вот и вся обстановка вокруг. Алина жмурится, наблюдая за тем, как детская фигурка, укутанная в шарф по самые глаза, жмётся к рыдающей матери. От этой тоскливой картины Руневской самой хочется зареветь, но она стойко терпит, лишь крепче сжимая локоть Софии в немой поддержке. Та молчит. Ни слов, ни слëз. Только смотрит с какой-то злостью, которой в еë взгляде не было несколько десятилетий. Алина не понаслышке знает, к чему подобный взгляд приводит. — Мамочка, ну ты чего? — мальчик с тёмными завитками волос, выглядывающими из-под шапки, рухает на колени рядом с матерью, которая из-за горя уже не может стоять на ногах, — Все же смотрят! Руневская чувствует, как напрягается тело Сони, замечает, как стекленеют её глаза. — Я, наверное, должна подойти к ним, — неуверенно шепчет она. — Мне пойти с тобой? — Алина вскидывает голову, готовая тот час же предоставить любую помощь, которая потребуется подруге. Странное, непривычное слово, но от него теплеет в груди. — Нет-нет, я сама. Соня расправляет плечи и оставляет то местечко, которое они облюбовали, чтобы не мозолить глаза родственникам покойника. Алина смотрит ей в след и сглатывает тяжёлую слюну, когда она присаживается на колени рядом с плачущей женщиной и успокаивающе проводит рукой по её спине. Утешение — это не то, что даётся Покровской легко, но проходит несколько долгих напряжённых минут, и женщина поднимается, пусть и с огромным трудом. Алина не слышит, о чём они говорят, но вдова пару раз скромно кивает и даже находит в себе силы на слабую грустную улыбку. София возвращается лишь после того, как провожает женщину до машины. Людей постепенно становится всё меньше и меньше, утихает плач, и Алину покидает неприятное чувство, будто она здесь лишняя. Она поехала сюда, чтобы хоть как-то поддержать Соню, но когда Покровская присаживается на ближайшую лавку и кивком указывает на место рядом с собой, Алина вспоминает о том, что перед ней не та женщина, которая будет расклеиваться и плакать. За это её все и уважают. — Ощущаю себя жуком, которого перевернули на спину, и он дёргает своими лапками, не понимая, как вернуться в исходное положение. Я просто не знаю, что я ещё могу сделать для Юриной жены. Деньги она уже отказывается брать, а больше мне нечего предложить. — Некоторые и этого бы не дали, — Руневская достаёт из кармана помятую сигаретную пачку, поджигает сигарету и только потом спохватывается, — Ой, прости, опять забыла, что тебе не нравится запах. — Ничего, — отстранённо отзывается София, немигающим взором созерцая ровные ряды могил, — Я сейчас даже не откажусь. Алина протягивает ей сигарету и помогает подкуриться. Соня откидывается на спинку лавки и выпускает в воздух облако дыма. — Юра мне очень напоминал моего дядю,— неожиданно произносит она, — Это какой-то особый тип мужчин, которые ведут себя так, будто им всё равно, но всегда первыми бросаются на амбразуру. И погибают, соответственно, первыми. Я даже не могу до конца осознать, что Юра мëртв. Всë происходящее, будто дурной сон, — она потирает висок, зажав сигарету между средним и указательным пальцами, — Ещё и Феликс в Россию вернулся. — Вы должны были пожениться, верно? — завидев приподнятые брови Сони, Алина поясняет, — Саша в общих чертах рассказал. — Да, должны были, — словно в забытьи кивает Покровская, — Родители были вне себя от счастья. В то время каждая семья была готова убивать за возможность подложить свою дочку под Юсупова. И денег-то у него больше всех, и крепостных столько, что хоть войну начинай. Я ему даже завидовала немного, пока не осознала, что он заложник всего этого. Он изъяснялся на нескольких языках, имел идеальные манеры, вëл дела своего отца, но всë это ему претило. Феликсу хотелось свободы, и стоило его отцу отвернуться хоть на миг, как он начинал делать всё то, что ему, как наследнику богатейшей семьи в Российской Империи, воспрещалось. — Хорошо, что я не застала те годы. Я бы никогда не смогла выйти замуж за нелюбимого человека. — А я любила. Нам не дозволялось оставаться наедине, и я сбегала по ночам, лишь бы только его увидеть. А с Юсуповым так нельзя. Он принимает любовь и держит еë над твоей головой как хлыст. Алине не хочется знать, что между ними такого произошло, что помолвка не состоялась. История явно не из приятных, а к князю у неё и так отношение не лучшее. Соню вот только жаль. Вслух такого не скажешь, её подобное задевает. Руневская ничего не успевает ответить, потому что из Сониного кармана раздаётся телефонный звонок, и она, недовольно цокнув, принимает вызов. — Слушаю. Пока она разговаривает, Алина, покусывая кончик сигареты, смотрит на серый безжизненный пейзаж, снова задумываясь над убийствами. Что-то в них не так. Мысль о том, что именно, крутится где-то на задворках сознания, но ухватиться за неё не выходит, как ни старайся. Как караморовцам удалось проникнуть в дом Соколова? Возможно ли такое, что в Дружине есть предатель? Если да, то тогда он явно приближен к главе. Лев Андреевич не то чтобы общителен, Алина даже не может вспомнить, с кем он общается в свободное от работы время, кроме Софии. Но София предателем быть не может. Тут дело не в том, что Руневская хорошо к ней относится, поэтому и не подозревает, а в том, что тогда бы не было смысла убивать Юру. До чего ж непонятная ситуация сложилась, что ломай, не ломай голову, всё равно хрен разберёшься. — Я еду к Виктору, — произносит Соня, окончив разговор и поднимаясь со скамьи, — Мне дали на него наводку. У Алины от удивления вытягивается лицо, но она быстро берёт себя в руки и решительно говорит: — Я с тобой. Уже в машине, когда за окном проносятся улицы шумного мрачного Петербурга, Руневская, от волнения обдирающая заусенцы, спрашивает: — Кто дал наводку? — Я оставила свой номер в Ворзогорах, — неспешно отвечает Соня, следя за дорогой. Выглядит она гораздо воодушевлённее, чем десять минут назад, — Думала, что зря, а оказалось, что нет. Звонок был от дочери тамошнего старосты. Странная девица, и я не знаю, чем она руководствовалась, но она как на духу выложила всё то, что не захотел сообщить её отец. По его словам, у них проездом была некая женщина. Его дочь это отрицает. Говорит, что подслушивала наш разговор, что отцу её хорошо заплатил за молчание какой-то мужчина, чьего имени она не знает, но бывает он часто. Она мало толкового сказала, но внешность этого мужчины совпадает с внешностью Виктора. Честно, я не думаю, что он как-то связан с убийцами, но ему придётся объясниться, почему последний раз он был в Ворзогорах за пару дней до смерти Трофимова.***
— Обожаю с вами играть, — Феликс довольно улыбается и сгребает со стола деньги, — Это же надо так уметь, чтобы проиграть семь раз подряд. — Это же надо так уметь, чтобы сшулерить семь раз подряд, — тон в тон отвечает Виктор, с досадой наблюдая за тем, с каким весёлым видом князь пересчитывает хрустящие купюры. — Не пойман — не вор. В гостиной царит приятный полумрак. Из золочëной трубы граммофона льются хрипловатые звуки песни, что считалась модной в середине прошлого столетия, большой серый кот лениво мурлычет на высоком подоконнике, заваленном бархатными подушечками, а под потолком вьëтся полупрозрачный молочный дым. Феликс расслабленно покусывает кончик опиумной трубки, сделанной из слоновой кости, и порой косится на Виктора, чьë раздражение от бесконечных проигрышей ощущается прямо-таки физически. Юсупову не нужно прибегать к шулерству, чтобы побеждать, он пользовался лишь парой хитростей да природной смекалкой. Не его вина, что некоторые не умеют играть. — Ещё партейку? — нарочито небрежно интересуется он. — Ну уж нет. Я не так богат, чтобы, как вы, сорить деньгами направо и налево. Феликс мысленно закатывает глаза. Деньгами он не сорит уже, как минимум, лет сорок, потому что, как оказалось, они не бесконечны и имеют ужасное свойство заканчиваться, если тратить их на всë подряд. Неприятная истина, которую он не понимал в юности. Виктор подливает себе коньяка в почти пустой стакан. — Надолго вы к нам? Не зачахнет Европа без вас? — Там скука смертная, — отзывается Юсупов, пуская кольца дыма, — Домой страсть как захотелось. Как чувствовал, что такие интересности начнутся. — Уж без таких интересностей мы могли бы обойтись. У меня весь стол личными делами подозреваемых завален. Честное слово, мне кажется, что никто, кроме меня, не работает. Может, София только. — Что вообще входит в еë обязанности? Она не занимает никакого поста и официально даже не числится в Дружине, но при этом имеет право карать неугодных, аки серый кардинал, — произносит Феликс как бы мимоходом, словно ему всë равно и говорится это только для поддержания беседы. Но потом, не сдержавшись, всë-таки добавляет едкое, — С Соколовым, поди, спит? — Зря вы так, князь, — Виктор с укором качает головой, — Со Львом Андреевичем они друзья, чтобы кто ни говорил. Конечно, власти у неë может и многовато, но это заслуженно. Она отпуска не берëт, работает на износ. Больше раскрытых дел только у Алины Руневской, но она и в Дружине дольше. Беседа тянется неспешно. О том, о сëм, о пятом, десятом. У Феликса в теле ленивая нега, вызванная опиумом, а в голове легонько и приятно копошатся обычно болезненные мысли. За окном посвистывает ветер, под иглой крутится музыкальная пластинка, и вообще вся обстановка вокруг, начиная от бронзовых подсвечников, заканчивая красными коврами, прямо-таки располагает к сладкой ностальгии. В разговоре Юсупов осторожничает, потому что Виктор, несмотря на свой юный возраст, — семьдесят или около того, — поразительно проницателен, когда дело касается чужих душ. Будь Феликс властен над своими желаниями, то предпочëл бы с ним не связываться, но, к сожалению, место главы за смазливое личико ему не дадут, а значит нужно наладить общение с теми, у кого есть влияние. Виктор — самая подходящая кандидатура, если не брать в счëт Софию. Юсупов привык существовать в мире, где нет друзей и союзников, а есть только реальные и потенциальные враги, готовые перегрызть глотку, как только представится такая возможность. Подобный образ жизни куда понятнее для его расчётливой натуры, и именно благодаря этому мышлению он всë ещë жив. Феликс судит всех по себе, и твëрдая уверенность в том, что каждый предаст, прочно сидит у него в голове. Это спасает от чужого коварства и выручает в самых патовых ситуациях. Легко жить, не привязываясь. Если отношения, то на одну ночь, если сотрудничество, то исключительно выгоды ради. Хорошо будет, если удастся перетянуть Виктора на свою сторону. Он, конечно, идейный, против Соколова не пойдëт, но если как следует постараться, то и его мысли можно перенаправить в более правильное русло. Феликс и не таких ломал. — Виктор Алексеевич, — в гостиную заглядывает молоденькая девочка, выполняющая роль прислуги, — К вам с визитом... — Нет нужды в представлении, Дашенька, мы по срочному делу. Юсупову приходится впиться зубами в щëку, чтобы не выдать своего удивления, когда в комнату уверенным шагом заходит София. Какого чëрта она здесь делает? Да ещё и с Руневской на пару. — Но... — Даша открывает рот, но Виктор прерывает еë лëгким жестом. — Можешь быть свободна. Дождавшись, когда она уйдëт, он с лëгким оттенком удивления спрашивает: — Добрый день, дамы. Чему обязан? Соня кидает мимолëтный взгляд на Феликса, словно спрашивая, почему он здесь. Ему отчего-то хочется тут же выкинуть опиумную трубку и сделать вид, что это не его. Впрочем, ей, кажется, наплевать. — Где вы были тридцатого декабря прошлого года? — Алина, привычно игнорируя все нормы, усаживается на свободный стул, хмуро окидывает обстановку вокруг и сосредотачивает своë внимание на Викторе. — Простите? — Давайте не будем валять дурака. Отвечайте прямо. София тоже садится. Она аккуратно расправляет складки чëрного платья, и Юсупов не сдерживается и жадно пробегается по ней оценивающим взглядом. Она в трауре? Ах да, у неë в отряде умер какой-то паренëк. Феликсу до его смерти нет никакого дела, он не способен понять чужое горе и уж тем более не способен искренне посочувствовать, но в груди всё равно что-то неприятно и остро ёкает при виде усталых карих глаз и едва заметных следов глухой печали на красивом лице. В голове вспыхивает яркий эпизод — заплаканная семнадцатилетняя Софа молит у его ног, чтобы он отговорил своих родителей разрывать помолвку. Видеть её слёзы и одновременно знать, что именно его действия к этому привели — было невыносимо. — Алина Сергеевна, я вас не понимаю, — Виктор непонимающе хмурит брови, и на его широком лбу пролегает глубокая складка, почти невидимая из-за русых прядей, спадающих вниз. — Я тоже, — суётся Феликс, откидываясь на спинку стула. Опиум действует, как надо, и ему даже не хочется вступать с Руневской в перепалку, хотя обычно это приносило ему ни с чем несравнимое удовольствие. Сейчас ему вообще ничего не хочется — таким расслабленным он себя чувствует. — При всём моём уважении к князю, нам бы хотелось поговорить с вами без лишних ушей, — вежливо, но весьма настойчиво говорит Соня, обращаясь к Виктору. Юсупов хмыкает, приподнимая уголок губ. Он слишком высоко себя ценит, чтобы отвечать на эту завуалированную колкость. — У меня выходной, а Феликс — мой гость. Если у вас есть какие-то вопросы ко мне, то говорите здесь и сейчас. — Мы вам уже задали вопрос, — спокойно произносит Алина, давно научившаяся, хоть и с горем пополам, прятать своё недовольство, — У нас есть основание полагать, что вы были в Ворзогорах за два дня до смерти Трофимова. Странно, учитывая, что Астахов намекал на эту деревню. — Разве туда запрещено ездить? Не знал. — Виктор, — София поддаётся вперёд, — Либо вы отвечаете нам, либо разговор мы продолжим уже в другом месте. Какой вариант вам импонирует? Старый добрый шантаж. Юсупов закидывает ногу на ногу, манерно складывает руки на коленях и вздыхает, всем своим видом сообщая о том, что ему скучно. Его дешёвая игра остаётся без внимания, но он слишком обдолбан, чтобы зацикливаться на этом и вступать в разговор. — Что ж, — помявшись, отвечает Виктор, — Да, я был в Ворзогорах в тот день. — И что вы там делали? — взыскательно спрашивает Руневская. — Проверял кое-что. — Что? Виктор раздражённо дёргает головой. По его лицу заметно, что он не особо хочет, чтобы эта беседа стала известна кому-то за пределами комнаты, поэтому он решает не искушать судьбу и говорить прямо. — Астахова шантажировали, и началось это задолго до смерти Трофимова. Уж не знаю, что они от него хотели, наверное, дело в связях или в деньгах. Мне неизвестно, кто это делал, но шантажировали его теми фактами, в которые был посвящён очень узкий круг лиц. Я порой общался с Астаховым, он мне доверял. Он подозревал, что в Дружине есть предатель, боялся, как бы его грязное бельё не стало достоянием общественности. Он согласился на сотрудничество и смог выяснить, что в Ворзогорах есть караморовцы. Это кажется странным, да? Вампиры убивают вампиров. Думаю, вы подозреваете того старосту. Не стоит, он не при чём. Я говорил с ним. Он и правда ничего не знает. Просто испугался, что к ним начнёт лезть Дружина, вот и выдумывает всякие небылицы. А Астахов, видать, из подчинения вышел, вот его и пристрелили. Интересная, а главное, очень складная история. Феликс, которого это вообще никак не касается и который стал свидетелем этого разговора по чистой случайности, отмечает про себя, что всё это похоже на правду. Только вот непонятно: зачем вампирам своих же умерщвлять. — Почему вы этого сразу не сказали? — недоумённо спрашивает Соня. — Откуда мне знать, кому можно доверять, а кому нет? Я Астахову верю. Если он считал, что в Дружине предатель, значит так и есть. — И кто предатель? — Алина складывает руки на груди и опускает напряжённые плечи. Видимо, тоже не сомневается в честности Виктора. — Вот это я и пытаюсь узнать. У меня есть люди в Ворзогорах. Если они обнаружат хоть одного караморовца, то я узнаю об этом первым. Через него и на остальных выйдем. Повисает молчание. Каждый думает о своём. У Феликса от новой информации повышается настроение, он наливает коньяка в давно пустующий стакан и делает глоток, с удовольствием отмечая, что напиток не обжигает, а разливается по телу приятным теплом. — Хм… — Виктор прокашливается, — А откуда вы вообще узнали, что я был в Ворзогорах? — Дочка старосты сообщила. Не знаю, какая ей от этого выгода, — Соня пожимает плечами. — Необычная девочка очень. Ужас, как папашу своего не любит и, наверное, насолить ему хотела, — мужчина смотрит на часы и предлагает, — Если у вас всё, то может чаю? Или чего-нибудь покрепче? Юсупов раздраженно скрипит зубами. Он не мог дождаться, когда незваные гости уберутся восвояси, а им предлагают остаться! Чёрт бы побрал эту вежливость. — Благодарю, но у меня ещё есть дела, — Соня поднимается, — Алина, если хочешь, то оставайся, тебе будет полезно развеяться. — Тебе тоже, — парирует Руневская, — Ты днюешь и ночуешь в Дружине. — В самом деле, Софушка, посидите с нами. Феликс чуть не задыхается от возмущения, заслышав подобное обращение из уст Виктора. Но ещё больше гнева у него вызывает, что Соня никак не реагирует на подобную вольность, словно в их общении подобное является обыденностью. А подобное, твою мать, не должно быть обыденностью, только ему, князю, разрешалось её так называть. Да, это было давно, но это же не означает, что кто-то другой имеет право так с ней фамильярничать! — Любезные мои, не задерживайте графиню, — ядовито цедит он, — Что ж мы будем делать, если наша любимая Софушка хоть на день оставит свою работу? Россия на воздух, должно быть, взлетит! София пробегается по нему внимательным взглядом. Юсупову было бы куда проще, если бы в её глазах было презрение, но его нет. Только какое-то противное, тошнотворное снисхождение. — А знаете, я, пожалуй, останусь, — она садится обратно, — Что вы мне там выпить предлагали? — Коньяк есть. Очень хороший, князь из Франции привëз. — О, ну если сам князь, то я должна непременно попробовать. Виктор тянется назад, к серванту, за бокалом. Он интересуется будет ли Алина и получает утвердительный ответ. «Чу́дная компания. Ладно, этот щенок — ещё куда ни шло, с ним я не просто так любезничаю. Ладно, девчонка Руневского, она забавная. Но вот Соня — увольте!» — с недовольством думает Феликс, барабаня пальцами по колену. Он, конечно, совсем не против провести время в её компании, но не сейчас, когда в голове от опиума всë размыто, и он боится, что ляпнет что-то не то. А у него все мысли про неë — сплошное не то. И, Боже, если бы это были гадости, но нет, одна сентиментальная дурь на языке вертится! Очень горькая, ностальгическая дурь, которую хочется выложить перед ней, не стыдясь. Но от стыда никуда не деться, как ни старайся. Как бы просто было, останься она прежней. Тогда бы не было этого страшного осознания, что они друг другу никто. В прошлом она легко прощала ему все прегрешения и никогда не сердилась, а теперь Юсупов даже не знает, что ему от неë ожидать. Она выросла, а он так и остался заложником минувших дней. Легко было от них скрываться, когда еë не было рядом, но сейчас, когда их разделяет несколько метров, бежать некуда. — Феликс, не хотите нам что-нибудь сыграть? — предлагает Виктор, бродя нечëтким взглядом по комнате, — Я слышал, вы неплохо поëте. — Неплохо поют певички в дешёвых барах, а я пою изумительно, — пренебрежительно отзывается Юсупов, легко, несмотря на опьянение, вскакивая со стула, — Что сыграть? — А что хотите. Феликс опускается перед большим лакированным пианино в углу комнаты, перебирая в памяти знакомые композиции. Он слишком не собран сейчас, нужно что-то несложное. И не грустное, желательно, а то и так тоскливо. Он берёт первый аккорд, ощущая непривычное напряжение в лопатках. Он в знакомой стихии, где всё внимание приковано к нему, но есть что-то непривычное и новое во всём этом. Осознание настигает его внезапно. Он ведь никогда раньше не играл при Соне. Как-то не доводилось. И он нехотя признаёт, что играет не для себя, не для того, чтобы потешить собственное самолюбие, а для неё. Вопреки его изначальному мнению, романс, на который пал его выбор, всё же пропитан печалью. Не о страшном настоящем, где всё окрашено вампирской кровью, и воздух напоен жгучим серебром, а о давно ушедших солнечных деньках, таких лёгких, сладких и счастливых, что не верится, что что-то подобное могло существовать в мире Феликса. Его мир, сколько он себя помнит, пах чужой и собственной болью, деньгами, алкоголем и прочими псевдорадостями, в которых он пытался найти успокоение. Но было иное. Не в детстве, нет, из него Юсупов помнит только ласковые материнские руки и строгие отцовские нотации, что маленькому князю казались самой раздражающей вещью на свете. Иное случилось позже. Всё в его жизни о сломанном и разбитом, и только Соня о необъятном бескрайнем тепле. Она, приходящая в праведный ужас от всего, что каким-либо образом не соответствовало наказам гувернанток, позволяла Феликсу всё. Смущалась и краснела, но всё равно звонко и чисто смеялась, когда он целовал её, и отвечала согласием на любые авантюры, хоть и боялась чуть ли не до слёз, что её родители об этом прознают. И в её безграничном доверии, в её нежных улыбках было всё то, чего Феликсу не давали другие. А он с лёгкостью от этого избавился, посчитав, что сможет обойтись один, и что такие слабости ему совсем ни к чему. Сначала сделал, а потом сполна насладился последствиями. Спустя время Юсупов понял, что его способ выживания — бежать, сломя голову, от всего на свете — далеко не такой действенный, как ему казалось в юности. Ни черта это не работает. Гладкие холодные клавиши позволяют на миг забыться. Музыка кружит голову похлеще опиума, и Феликс чувствует, что, несмотря на ту глухую тоску, что сидит внутри, он всё ещё может ощущать себя живым. Он знает, что у него красивый голос, знает, что он представляет собой зрелище, просто очаровательное в своей небрежной высокомерности. И знает, что Соня любит музыку, любит всё то, что идёт искренне и от сердца. И стоит отзвучать последнему аккорду, стоит Феликсу повернуться, нарочито беспечно пробежавшись напоследок по клавишам тонкими пальцами, он замечает её странный, ни на что не похожий взгляд, который невозможно объяснить никакими словами. Какая-то непонятная, чуждая ей прежде задумчивость есть в её глазах, что-то апатичное, как у человека, которому безразлично всё на свете. Никогда она так не смотрела на него. Ни в прошлом, ни во все те моменты, когда им приходилось пересекаться в Дружине. Это бывало редко, но всё же бывало, и тогда её взгляд горел ненавистью и яростью. Сейчас этого нет, и Феликс чувствует себя не в своей тарелке, как во всякий раз, когда у него не получалось разобраться в чужих эмоциях, а соответственно и почувствовать своё превосходство. Если глаза — зеркало души, то её душа до чудовищности пуста. — Что ж, князь, вы и в самом деле отлично играете и поёте, — произносит Виктор, по-видимому, очень довольный тем, что у него выходит такой выходной. — И правда, Юсупов, — мягко усмехается Руневская, — Вот бывают же моменты, когда вы себя по-человечески ведёте. — Не пытайтесь в комплименты, Алина Сергеевна, у вас не получается, — беззлобно, почти что добродушно огрызается Феликс, как всегда не испытывая к ней реального раздражения. Они слишком давно друг друга знают, чтобы ругаться по-серьёзному. А просто перебрасываться словесными шпильками у них давно вошло в привычку. Всё, по мнению Юсупова, идёт очень даже неплохо. Не то чтобы он питает тёплые чувства хоть к кому-то из присутствующих, но всё-таки это куда лучше, чем коротать время в одиночестве или в компании очередной шлюхи. Виктор, уже порядком опьяневший, много шутит, и Феликс в его рассказах не видит ничего забавного, но он готов слушать их до бесконечности, потому что Соня наконец-то улыбается. Она, кажется, ни капли не пьяная, но всё же что-то в её поведении меняется. Юсупову неприятно, что она так много внимания уделяет Виктору, что она с почти что материнской нежностью слушает Алину, а его будто бы не замечает. И Феликс, обиженный этим, не может удержаться от острых замечаний на каждое её слово, хоть и понимает, что это ужасно по-детски. Юсупову всё равно, что София не обязана быть с ним милой и любезной. Он считает, что раз когда-то женщина была с ним, то она, в какой-то степени, остаётся его безраздельной собственностью. И глядя на то, как ласково Соня беседует с Виктором, у Феликса возникает чувство, будто его ограбили. Когда Виктор принимается хвастаться перед Алиной своими фарфоровыми статуэтками, в которых он не чает души, Юсупов вздыхает с облегчением. Это надолго. После статуэток пойдут китайские вазы, затем курительные трубки, а там, глядишь, дойдут и до книжных полок. И так, пока Руневская совсем не зачахнет от скуки. Но пока она пытается изображать на лице живой интерес, у Феликса есть время, чтобы переброситься парой-тройкой слов с Соней. — Эх, молодость, — с упадническим вздохом сетует он, — Вот я в их годы... — Я вас умоляю, вы что в их годы, что сейчас, ведëте себя одинаково. Лето сменяет зиму, а я также слушаю от всех подряд про ваши выкрутасы, — София на мгновение замолкает, а затем спрашивает, переведя на него взгляд, — Скажите, вы не устали? Не уж то такая длинная жизнь не оставила на вас никакого отпечатка? Он вздёргивает бровь, слегка удивлённый тем, что она спрашивает про это с такой искренней заинтересованностью. — Вы знаете, что оставило на мне самый большой отпечаток, — говорит он без прежней весёлости. Она, конечно же, всë понимает. Смотрит на него своими красивыми, почти чëрными глазами и вдруг с едва заметной усмешкой спрашивает: — А чья в этом вина, князь? — Моя, по-вашему? — Я виновна лишь в том, что была глупой. Глупой, молодой и до сумасшествия влюблëнной. София приближается к его лицу так близко, что Феликс от изумления чуть не прикусывает себе язык. От неë пахнет странно. Не кровью, как полагается, а порохом и полынью. Очень горький, терпкий и тревожный аромат. И такой родной, что хочется плакать. — Но знаете, Юсупов, я благодарна вам. Вы мне дали очень ценный урок. Пусть и поломали при этом изрядно. Увидев вас вновь, я задумалась: а что если бы всё сложилось иначе? Задумалась и поняла, что, слава Богу, иначе ничего не сложилось. Вы бы меня уничтожили этим эгоистичным собственническим чувством, которое в вашем понимании является любовью. — Тогда почему вы сейчас разговариваете со мной? Почему не ненавидите, раз я столько боли вам причинил? — едко спрашивает Феликс. Она взирает на него с удивлением. — А какой в этом толк? Ненависть — не панацея. Нет, в определённый период я, конечно, мечтала о мести, но потом поняла, как это бессмысленно — черпать силу в лелеянии своей боли и жить мыслями об отмщении. Я смогла это отпустить и найти в других то, что так отчаянно искала в вас. И надеюсь, что и вы смогли найти то, за чем так неудержимо гнались. Феликс этого не нашëл. Не потому что сил не хватило, а потому что он не знает, чего на самом деле желал всю свою жизнь. Удовольствий? Что ж, их он получил сполна. Боже, до чего ж это были мерзкие и греховные удовольствия. Они не приносили радости, а служили только временным утешением. — Вы лицемерка, моя дорогая графиня, — усмехнувшись, тянет он, — Ненависть — не панацея, говорите? Разве в вас нет злобы? Разве вы не будете рады, если все те, кто шепчутся за вашей спиной, получат по заслугам? — Есть такая поговорка: «Собаки лают, а караван идёт». Так и пусть болтают, их мнение для меня больше не имеет значение. Мне достаточно того, что те, кого я люблю, меня поддерживают. — И всë же, — Юсупов по-кошачьи прищуривается, — Вы же не святая, у вас должны быть какие-то негативные эмоции. — У меня их много, князь. Так много, что я порой не понимаю, как Лëва и мои мальчики меня терпят. — У вас есть дети? — он хмурится — Нет, я про ребят из своего отряда. Хотя, пожалуй, в какой-то степени, я считаю их своими детьми. Переживаю за них часто. И не всегда могу уберечь, — еë лицо резко мрачнеет. Повисает молчание. Феликс тянется за сигаретами, задумчиво крутит колëсико зажигалки и подкуривается, с наслаждением ощущая, как то, что для людей считается отравой, а для него высшей формой блаженства, приятно щекочет горло. Выпустив дым, он бросает равнодушное: — Говорите так, словно вините себя в смерти того парня. — Виню. — Вы не своими руками его убили. Не вижу смысла расстраиваться по этому поводу. — Вы же не дурак, Феликс Феликсович, а порой говорите такие вещи, что кажется, что никого на свете глупее нет. Он был моим подчинëнным, он приехал в Петербург, чтобы мне помогать. Я несла ответственность за его жизнь. — Не тяжеловата ноша? Вы не Господь Бог, моя дорогая, чтобы о каждом так печься. Да даже этот ублюдок ни черта ни о ком не печëтся! Какой тогда с нас спрос? София откидывается на спинку стула и сцепляет пальцы. Презрительно скривившись, она произносит: — Плевать я на Бога хотела. — Оттого и крестик на себе таскаете, словно крещëнная? — Я таскаю его на себе, потому что от родной сестры мне не осталось даже могилы. Крест — символ почитания, указывающий на великую жертву Иисуса, чьей кровью омывается первородный человеческий грех, символ вечной жизни и искупления. Для Ани это имело значение, она верила искренне и также принесла себя в жертву, выхаживая больных холерой детей. Если для кого-то является преступлением, что я ношу крест, думая при этом о своей сестре, а не о Господе, то пожалуйста. — Вы, похоже, ей до сих пор восхищаетесь, — подмечает Юсупов, покусывая фильтр. — Конечно. Сколько лет живу, а таких не встречала ни среди вампиров, ни среди людей. Никто меня больше еë не любил. Ни родители, чьего внимания я добивалась годами, ни мужчины, что клялись мне в верности, хотя сами мечтали лишь о том, как мне под юбку забраться. Феликс плохо еë понимает, так как чужая добродетель нагоняет на него тоску. Они с Соней разговаривают словно на разных языках. Она такая... хорошая. Совсем не жестокая, как о ней говорят. Как можно быть настолько нежной, при этом имея горы трупов за спиной? А он знает, что мертвецов, убитых собственноручно, за еë спиной не мало. У неë какие-то свои, чуждые Юсупову, понятия о справедливости, о любви, о вере. Они росли в одной среде, с детства зная, что таким, как они, принадлежит весь мир, но вот только Соню эта вседозволенность почему-то не погубила. Как так вышло, что он, смело идущий наперекор всем правилам, оказался в тисках, а она стала той, кем ну никак не могла стать неуверенная в себе девица? Есть женщины, за которых мужчины убивают. София, интересно, осознаëт, что именно к ним она относится? — Если вы намекаете на меня, то я никогда к вам под юбку не лез, — со смешком изрекает Феликс, — Мои грехи можно до утра перечислять, но я, по крайней мере, не пытался вас обесчестить. — Думаю, вы заботились не о моëм добром имени. Просто какой толк от девчонки, что не умеет даже целоваться толком, когда есть проститутки, что с радостью обласкают такого богатого клиента, который, к тому же, недурен собой? — Целовались вы вполне сносно, — миролюбиво произносит он, польщëнный еë комплиментом, и сбивает пепел в красивую, наверняка привезëнную из какой-нибудь далекой страны, пепельницу. А затем, не пойми зачем, добавляет, — И пока вы звались моей, я не спал ни с одной женщиной. — Что ж, очень мило с вашей стороны, — с тихим смешком комментирует София, но по её равнодушному лицу сложно сказать, что это хоть сколько-то её занимает. Она переводит взгляд на наручные часы, с недовольством поджимает губы и, вздохнув, поднимается, — Мне уже пора, князь. К моему огорчению, меня ждут отчёты. Но сначала спасу Алину, иначе она точно разобьёт одну из этих безделушек Виктору об голову. Феликс провожает её взглядом и тушит сигарету. Его бесит, что Соня такая сдержанная, что даже сейчас, похоронив близкого для себя человека, она собирается работать. Откуда в ней этот препротивнейший педантизм? Ещё и носится со всеми, словно ей заняться больше нечем. Не удивительно, что все считают, что Соколов у неё под каблуком. Как только окружающие выносят её контроль? Юсупову её изменения не нравятся от слова совсем. Но с этим ещё можно смириться, а вот то, что от неё не пахнет кровью, и что она везде носит с собой пистолет, который она, как показал случай в Ворзогорах, без зазрений совести готова наставить на каждого, напрягает гораздо больше. До чего ж Соня странная женщина. Всегда держит при себе оружие и при этом носит крест. И ведь, кажется, даже не лицемерничает. Феликс признаёт, что пообщаться с ней будет любопытно. Любопытство, к слову, до добра его ещё ни разу не довело.