Воспитание. «Жуйте как следует», — говорил отец. И жевали хорошо, и гуляли по два часа в сутки, и умывались холодной водой, всё же вышли несчастные, бездарные люди. А. Чехов «Записные книжки».
Москва, 1814 год. София прижимает руку к груди и вздыхает, пытаясь отпустить жуткое напряжение, кое не оставляло еë с самого утра. Сердце мечется, как у загнанного зверька, и она гонит прочь нехорошие мысли, портящие ей всë настроение. Разбудили еë до первых петухов. Ещё бы, смотрины — дело важное и оплошать нельзя, пусть официально уже всë было почти решено. Навести марафет, попытаться унять волнение. С первым Соня справилась, пусть и не без помощи вечно щебечущей прислуги, а вот со вторым как-то не задалось. Оказавшись в столовой, перед взором Феликса Юсупова и его родителей, она возжелала немедленно очутиться в другом месте. Желательно, в очень далëком, где никого не будет интересовать еë приданное и с достаточной ли тщательностью выбрано платье. К сожалению, этого так и не произошло. Сначала за столом болтали о погоде, о прочих мелочах жизни, а затем уже перешли к делу. Феликс говорил о том, сколько у него крестьянских душ, с таким скучающим видом, что создавалось впечатление, будто он вообще оказался в этом доме по чистой случайности. Если бы на его месте был кто-то иной, то это бы сочли за оскорбление, но это был Юсупов, у которого карманы лопались от золота, так что даже реши он пройтись по столу в кадрили, все бы закрыли на это глаза. Софии хочется надеяться, что она не оплошала. Ежели она хоть одну ошибку совершила, то будет ужасно стыдно. Вдруг стоило скромнее себя вести? Хотя, куда уж скромнее. И так рта почти не раскрывала, а лишь кивала, словно язык у неë отсох. Общение с мужчинами всегда давалось ей тяжело из-за природной застенчивости, но это переходило все грани, стоило на горизонте появиться Феликсу. Один его взгляд, и она забывала все слова, боялась дышать и шевелиться, не знала куда деть руки, как сидеть и о чëм думать. Отчего-то его это невероятно забавит, и он даже сказал как-то раз, что в жизни не встречал такой трусихи. Некрасиво с его стороны вести себя подобным образом с будущей супругой. Перед уходом Феликс не только умудрился испортить настроение Сониному отцу мимолëтным, якобы вежливым замечанием о том, что картина на стене — подделка, но и всучить ей крохотную записку, которую она сейчас сжимает в дрожащих пальцах. Любопытно и страшно. София по-заячьи пугливо озирается, проверяя нет ли поблизости домашних или слуг. Тихо и безлюдно вокруг, как и полагается в такой душный летний день. У матушки голова ещё с утра побаливала, значится, она отдыхает. А вот папенька неизвестно где. Это хорошо. Девушка раскрывает небольшое письмо и, забывая о всякой осторожности, устремляет горящие интересом глаза к содержанию своей первой в жизни любовной записки. «Дорогая моя графиня, Я надеюсь, вы простите мне мою самонадеянность в том, что я пишу вам без вашего на то разрешения, но я уверяю вас, что достал перо лишь из необходимости. Полагая, что оказанное мною внимание в некоторой мере уже подготовило вас к подобному проявлению чувств в будущем, я прошу сейчас вас о прогулке. Не подумайте лишнего, мне лишь хотелось бы, чтобы мы узнали друг друга поближе, и я нахожу запрет на встречи tête à tête просто чудовищным моветоном. Согласны ли вы на моë предложение? Я буду ожидать вас ровно в полночь у старого клëна, что растëт у ваших ворот, и надеюсь, что вы придёте. Прощайте и до встречи, ваш Феликс». София шумно выдыхает и проводит пальцем по изящным буквам, под стать руке, что их вывела. Взволнованное сердце бьëтся так, что кажется, что грудная клетка этого не выдержит, и Соне приходится потратить несколько минут на то, чтобы избавиться от страшного бардака в мыслях, которые к порядку совсем не стремятся и разбегаются во все стороны, словно стая встревоженных птиц. Феликс такой... смелый. Не уж то ему не страшно предлагать такую авантюру? Вот Соне страшно. А ежели проведает кто об этом? Что же о ней подумают в таком случае? Сочтут еë гулящей, грязной, не дай бог, домыслят сами. Не стоит идти. Матушка не раз говорила, что мужчины могут делать подобные предложения, и что от них стоит отказываться, чтобы ни в коем случае себя не скомпрометировать. София привыкла к старшим прислушиваться и советами их не пренебрегать. Они уже ого-го сколько на свете живут, понимают, значит, что да как в этой жизни. Тем паче это же князь Юсупов. От него всякого можно ожидать. Соня неоднократно слышала о том, какого рода увеселения он предпочитает. Среди них нет ни чего, что было бы ей дозволено. С другой стороны, чего ж дурного в том, чтобы прогуляться с собственным женихом? Ничего предосудительного, ведь так? Ей до ужаса хочется увидеть Феликса вновь. Послушать его забавные истории, которыми он не раз развлекал еë на балах, полюбоваться на его хитрые глаза и лукавую улыбку. Он ведь так очарователен, когда в хорошем настроение. В такие моменты Соня его даже не боится. Согласиться на его предложение означает наглым образом наплевать на все уроки матушки и гувернантки. Забыть всë, чему еë учили с раннего детства. Но София и так не смогла стать такой, какой хотели видеть еë родители. Ей с трудом даются языки и музицирование, она ужасно боится лошадей и с горем пополам может поддержать светскую беседу. Чем старше Соня становилась, тем больше ей завладевала робость. Стоило ей открыть рот, как она вспоминала грубую отцовскую ладонь, что не скупилась на затрещины. После всего этого у неë отпало всякое желание проявлять себя и пытаться отстоять себе маломальские права. Она вряд ли сможет стать ещё большим разочарованием, чем есть сейчас, так что, София, хмелея от собственной безрассудности, решает согласиться на встречу. Она аккуратно складывает письмо и прячет в корсет. Ближе к сердцу. Волнение и некий страх еë всë ещё не оставляют, и в этом доме, да и во всëм мире, есть лишь один человек, который сможет утихомирить еë разбушевавшиеся думы. Анечка. Ей будет интересно послушать про то, как всë прошло. День погожий, хоть и душноватый. Дождя нет уже целую вечность, но Соне это даже в радость. Близится мокрая слякотная осень, так что стоит насладиться оставшимся теплом. Откинув со лба прядки, выбившиеся из причëски, София поднимается по лестнице на второй этаж. Из многочисленных окон льëтся солнечный свет, со двора долетает забористая ругань крепостных мужиков, что не могут договориться о том, кто какую работу будет выполнять. Всë это такое родное, такое своë, что Соне невыносима мысль, что совсем скоро придëтся покинуть отчий дом. Хорошей ли будет жизнь с Феликсом в Петербурге? Сможет ли она оставить позади боязнь и говорить с ним, не смущаясь и не тревожась, что он неожиданно раскричится? София заносит кулак над дверью в спальню сестры и робко стучит костяшками по деревянной поверхности. Разрешение войти раздаëтся незамедлительно. Она заглядывает в комнату. — Можно? Аня отрывает белокурую голову от вышивки и ласково приподнимает уголки губ. От этой доброй улыбки внутри теплеет. — Тебе всегда можно. Соня проскальзывает в спальню и тихо притворяет за собой дверь. Светлая, убранная комната Ани — единственное место в доме, где можно не бояться сказать что-то не то. Уютная атмосфера, царящая здесь, кажется Сониному сердцу милее всего на свете. Иконы в углу, запах ладана, который ассоциировался не с церковью, а с нежными сестрицыными руками. Анна без дела никогда не сидела. То картины вышивала, то одежду штопала. И губы у неë всегда беззвучно шевелились: то в песне радостной, то в молитве успокаивающей. Соня по ночам, когда никто не слышал и не видел, тоже молитвы шептала, хоть и боялась очень: вдруг Кара Господня постигнет еë за то, что она священные тексты своим вампирским языком произносит, который знает вкус крови человеческой. Нельзя вампирам Богу молиться, нельзя. Отец по губам бил за такое, пусть и сам был когда-то человеком и сыном священника. Соня присаживается на край аккуратно застеленной кровати и, не зная, как именно начать разговор, переводит взгляд на сад за окном. — Юсуповы уехали? — негромко спрашивает Анна, сразу же понимая, что именно беспокоит младшую сестру. София кивает, не сводя взгляда с покачивающихся на ветру яблонь. — И как всë прошло? — Матушка Феликса сказала, что я хорошая девушка и стану отличной партией для еë сына. — Поздравляю! — Аня искренне улыбается, но тут же сникает, замечая, что на лице Сони радости нет, — Что ж ты так печальна, Сонечка? Тебе ведь по душе князь был. — Да, так и есть, — девушка проводит рукой по плечам и неуверенно шепчет, — Но я боюсь замуж идти. И его боюсь иногда. Анна хмуро сдвигает брови, разом теряя всë своë благодушие. — Он тебя обидел? Лишнего позволил? — Да нет, что ты? Нам ведь даже наедине оставаться нельзя. Соня прячет глаза, с облегчением осознавая, что сестре ни за что не понять, что она врëт. Аня сама слишком честная и поэтому в упор не замечает, когда ей лгут близкие. Конечно, чего-то из ряда вон выходящего Юсупов и правда не делал, но и мелкие его выходки сеяли в душе Софии такую смуту, что каждый раз после встречи с ним на балу или где-то ещë, она приходила в себя несколько дней. Его неприличные шутки и бестактные вопросы могут смутить и закалëнную матрону, что уж говорить о юной девушке, что за всю жизнь не получала от мужчин ничего более откровенного, чем «Чудно выглядите, графиня!». — Что же тогда тебя беспокоит, голубка? — Вдруг женой хорошей я стать не сумею? Князь в Париже учился, много женщин повидал. Француженки, говорят, грациозны, словно кошки. Юсупов как европеец одевается, может ему и девушки европейские больше по нраву? — Глупости говоришь, — Аня ласково фыркает и берëт Соню за руку, — Да где ему найти краше тебя? — Он найдëт. Я знаю, что ты сплетни не любишь, но про него плохие вещи говорят. Страшные. — Не верь злым языкам. Стали бы родители тебя за негодяя выдавать? Соня горько усмехается. Да, конечно бы стали. Им дела нет до того, какой Юсупов сам по себе. Главное, что из рода он богатого и известного. Матушка говорила, что стоит быть благодарной судьбе, что такой муж у неë будет. Соня благодарна, но и напугана не меньше. Феликс красивый, словно божество, но характер... С ней он всегда был вежлив и ничего грубого не сказал, но она же не слепая, видит, как он с другими разговаривает. С таким высокомерием, словно весь мир ему принадлежит. Однажды ей не повезло стать свидетельницей того, как он ударил своего слугу, мальчишку совсем, за то, что тот не вычистил его коня. Конечно, наказание этот парень заслужил, но не такого же! Взрывной нрав Феликса мог обернуться большими проблемами в супружеской жизни. Соня понимает, что она, если хочет стать хорошей супругой, должна будет с темпераментом его мириться. Это пугает до дрожи в коленях, до потеющих ладоней, до страха чудовищного, коего вампиру перед другим вампиром иметь не полагается. А девушке перед мужем будущим — тем более. — Может, ты и права. — Конечно, я права! — уверенно произносит Анна, сжимая еë ладонь, — Ты красавица, каких не найти! Уж если он этого не понимает, то тогда он совсем дурак. Будто может какая-то француженка женой лучше быть, чем наша русская женщина. Как легко на душе становится, когда с сестрой поговоришь. Нет для Сони никого ближе и роднее. — Когда я выйду замуж, то буду по тебе очень скучать, — признаëтся она, — Обещай, что навещать меня будешь? А я тебя. Аня внезапно мрачнеет. По её лицу пробегает хмурая тень, и она, зажмурившись, мягко, гораздо-гораздо мягче, чем прежде, произносит: — Не вини меня ни в чём, Сонечка, но я кое-что решила. Нет-нет, молчи, пожалуйста, и выслушай всё, что я сейчас скажу. Времечко бежит, мне уж не пятнадцать и даже не восемнадцать. Я давненько в девках сижу. Нехорошо это. А замуж я ни за что не пойду, хоть арканом пусть тащат. Не могу я своего Илюшу забыть, всё снится он мне. Слушаю, как твой князь на французском трещит, так сразу и вспоминаю, что французы эти проклятые мою любовь сгубили. Нет, во век мне никого больше не полюбить. В монастырь я ухожу, Сонечка, постриг принять хочу. Я в Боге утешение сыскала. Тоненькая яблоня за окном расплывается и кренится то влево, то вправо. С чего бы это? Погода стоит безветренная, сухая. А потом София понимает, что это из-за набежавших слёз. — Должно быть, ты шутишь, — её голос предательски срывается, — Шутишь, правда же? Ане бы никогда в голову не пришло, так ужасно, так нехорошо шутить. И Соня это понимает, и у Сони от отчаянья к горлу подступает тяжёлый комок, и ей кажется, что вот-вот и она потеряет сознание от этой дурной вести, масштабы которой она не может охватить в силу возраст. Она не задумывается над тем, что сестра ей заменила мать и отца, она просто знает, что если её не будет — она тотчас умрёт. — До шуток разве? — горько спрашивает Аня. Она откладывает вышивку и пересаживается на кровать, шурша длинными юбками, — Не плачь, не терзай мне сердце. — Да как же я без тебя буду? София всегда считала, что они неотделимы. Ей казалось, что это простая истина, ведомая всем в округе. Когда она была маленькой, то всегда цеплялась за сестринские юбки, капризничала, когда матушка принималась разъяснять ей, что она не может пойти вместе с Аней в гости, так как слишком мала. А когда Соня подросла, то сестра уже перестала выходить в свет. Она замуровала себя в четырёх стенах и отказалась от всех прелестей жизни, не смотря на слёзные мольбы отца. И София бежала к ней после каждого бала, после каждого ужина, лишь бы побыть с ней хоть немного. Она шла к ней со всеми невзгодами, со всеми несчастьями и всегда находила утешение. У неё никого нет. Только Аня. Соня не понимала и вряд ли поймёт в будущем, что её сестра глубоко несчастна. Её растили, как настоящую королевну, отец души в ней не чаял, и Аня выросла с твёрдой убеждённостью, что весь мир принадлежит ей, и что её желания всегда будут исполняться. А потом умер мужчина, так любимый её сердцу, и она поняла, что отец не всесилен, а жизнь совсем не такая простая, как казалось в отрочестве. Судьбу не купить, как папеньку, улыбкой. Это больно по ней ударило. Утрачивать приятные, хоть и ложные представления о мире — нелегко. — Какую нелепость ты сказала. Без меня ты справишься со всем даже лучше, чем со мной. Ты ведь замуж выходишь, Сонечка. У тебя всё по-новому будет. Лучше, чем прежде. Аня прижимает всхлипывающую девушку, совсем ещё девочку в её понимании, к себе. Она с материнской нежностью гладит её по волосам и успокаивающе приговаривает: — Тише-тише. Что ж так надрываться-то? У тебя долгая-долгая жизнь будет, совсем скоро и думать забудешь о своей неудачливой сестричке. — Ты говоришь нелепости, а не я! Я сто, двести лет проживу, и лишь тебя любить будут. Анечка, у меня только ты и есть. Умоляю, не уходи от меня. Соню так слёзы душат, что чудится ей, будто сейчас у неё от боли лопнет сердце. Отродясь она такого страха не испытывала, хоть и боялась всего на свете. Без Ани она не видела никакой жизни, только густой душный мрак. Сестра для неё не просто дорогой человек, а некое божество, знающее и умеющее всё на свете. Подобное вслух не скажешь, Аня сочтёт это святотатством, но в глубине души София бережно хранит мысль, появившуюся ещё в детстве, что сестра её — существо неземное, исключительное и едва ли не святое. Аня баюкает её, словно ребёнка, шепчет ласковые добрые слова и бережно обнимает, нежно поглаживая спину. Соня плачет так, как ни плакала никогда в жизни. И это становится тем самым переломным моментом, когда понимаешь, что юность осталась позади. Сестра её покидает, впереди такое странное, пугающее замужество, и больше ничего не будет, как прежде. Не будет тёплых вечеров у озера, что находилась за пределами их усадьбы, не будет зимних холодных ночей, в которые Соня так любила приходить к сестре и засыпать у неё под боком. Её сердцу эти воспоминания дороже всего, и от понимания, что всё это останется в памяти и будет похоронено под новыми заботами, душа рвётся на части, и ей кажется, что слёзы не иссякнут никогда. Но слёзы всё же иссякают. Не сразу, правда. Сначала они переходят в то и дело прерывающиеся всхлипы, а затем в нервную икоту. Аня всё говорит и говорит, но до Сони не долетают ни сами слова, ни уж тем более их смысл. Ей нужны не объяснения, а сестра рядом. А сестра уходит, променяв её на Бога. София ощущает такую всепоглощающую ненависть к нему, что ей хочется вскочить и сорвать с шеи Ани крест. Ей кажется, будто Он её предал Нет, нет, Он её не предавал. Как может предать тот, кто не имеет к ней никакого отношения? Она вампир, грязная тварь из преисподней. Ей с рождения путь в святыню заказан. Соне хочется быть человеком, и не абы каким, а хорошим. Но она родилась с клыками. Мир таких, как она, любит и привечает, он даёт им богатство и власть, но ей этого счастья и задаром не нужно. Отец воспитал её не кровопийцей. Он, терзаемый постоянным чувством вины за то, что ему приходится пить кровь, взрастил и в Соне стыд за это. И взрастил хорошо, ей собственная сущность и правда кажется отвратительной и мерзкой. «Господи, скажи, отчего ты сделал меня такой? Почему Аня человек, а я нет? Будь я человеком, всё бы иначе было. Папенька бы меня любил и не порицал, и мне бы не приходилось пить кровь людей. Как только другие вампиры могут убивать? Я никогда не смогу никого обидеть». — Родители не возражают против твоего выбора? — вопрошает Соня бесцветным голосом, пока её голова покоится на сестринских коленях, и мягкая, пахнущая ладаном рука перебирает её волосы. — Матушка не одобрила, но отец выразил своё согласие. Ему это не пришлось по душе, но он очень хочет, чтобы я была счастлива. Аня отказалась от замужества, и он не возражал. Аня отказалась выходить в свет, и он не возражал. Если Аня захочет звезду с неба, то и её он попытается достать. Всё что угодно для любимой дочери, которой не ведам страх перед серебром. — Знаю, что буду по дому тосковать, но иначе не могу. И, Сонечка, пообещай, что никому себя в обиду не дашь. Не забывай, не стыдись того, кто ты есть. — Да, хорошо, — отстранённо отзывается София, не придавая этим словам никакого значения, но надеясь успокоить сестру. Пусть не волнуется зазря. Она ведь человек, а им нельзя много тревожиться, — Когда ты… — она тяжело сглатывает слюну, не решаясь озвучить вопрос вслух. — Через пару недель. — Выходит, на свадьбе тебя не будет, — удручённо произносит Соня, смаргивая слёзы. — Прости. Не могу я больше здесь оставаться, чувствую, будто с ума схожу, — пожевав губы и помолчав, Аня неуверенно, будто бы даже испуганно спрашивает, — Я неважная сестра, да? — Я лучшей сестры и желать не могу, — искренне, от всего сердца говорит Соня и снова шмыгает носом. Приятный день резко становится для неё мрачным и тусклым. Всё также тёплый ветер играет с занавесками, принося с собой горькие запахи сорных трав и аромат наливных яблок, кружится пыль в солнечных лучах, что нагревают собой пол, а Соню вдруг пробирает озноб, и она зябко поводит плечами. Поскорее бы ночь, чтобы Феликса увидеть. С ним тревожно, но сладко, радостно и до слёз хорошо.***
Соня никогда не смела нарушать родительские законы. Она всю жизнь была безропотной послушной куклой в их руках. Всегда тихая, покорная, не обладающая ни волей, ни твёрдостью характера. У неё в голове ни разу не возникло даже мысли о том, чтобы ослушаться или начать перечить. Она — далеко не идеальная дочь, но все её мелкие недостатки незаметны за покладистостью. Незаметны для всех, кроме отца. Маменьки, кажется, никогда ни до чего дела нет. Соня не в силах сказать, что ей известно о женщине, с коей она делит кров и пищу семнадцать лет. Родилась она в Петербурге, получила хорошее образование, а потом была выдана замуж за новообращённого вампира, что неожиданно для себя, из сына священнослужителя и обер-аудитора царского флота, стал графом и обладателем великой силы. Сколько Соня себя помнит, её мать была холодной, мрачной и легко раздражимой из-за частых головных болей, обоснования которым не смогли дать даже лучшие европейские доктора, знающие о вампиризме всё, что только можно знать. Соня, выросшая в обстановке полнейшей нелюбви, вечных приказов и физических наказаний, сама оказывается крайне удивлённой, когда ей хватает смелости пойти на ночную встречу с Феликсом. А потом на вторую. И на все, которые князь предлагает. Юсупов вежлив и обходителен. Он не водит Соню по тем местам, которые он, по слухам, посещает, а, наоборот, будто бы старается их избегать. Правда, пару раз они всё же оказываются у его друзей, и Соня открывает для себя мир, полный алкоголя, вульгарно одетых людей и карточных игр. Карты, к слову, приходятся ей по душе, и она, прекрасно знающая о том, что ей не положено поддаваться такому греховному развлечению, с неизвестно откуда взявшейся смелостью обучается игре в вист и штосс. Это кажется куда увлекательнее, чем вышивка или уроки французского, и она со смесью ужаса и наслаждения обнаруживает в себе мысли о том, что, оказывается, идти наперекор родительской воли приятно. Приятно делать то, что хочется. Приятно быть собой и говорит то, что придёт в голову, не утруждая себя мыслями о том, допустимо ли это с точки зрения этикета. Всю жизнь она считала, что женщина не должна возражать мужчине, но Юсупову споры доставляют великую радость, и он втягивает её в беседы, дразнит и выводит на эмоции, пытаясь выяснить её мнение на тот или иной счёт. Поначалу она покорно кивает на все его слова, даже если думает иначе, но постепенно в ней начинают пробуждаться возражения. Они дискутируют на темы политики и искусства, и Соня с удивлением осознаёт поистине революционную мысль о том, что она, оказывается, смыслит во всём этом не меньше, чем мужчины. А может даже больше! Феликс, например, совершенно не умеет гибко мыслить. Он воспринимает любую ситуацию лишь со своей стороны, не желая заглядывать за другой угол и признавать подтверждённые факты. Не смотря на то, что мнение Сони его занимает, он едва ли к нему прислушивается и всегда остаётся при своей точке зрения, даже если она приводит все доказательства своей правоты. Юсупов, как и полагается, появляется у Сони и днём, но наедине их не оставляют никогда, и обеды в компании родителей и князя кажутся ей невыносимее всего на свете, потому что отец каждый раз принимается за очень любимые им разговоры о том, как худо в Европе, и как, мол, замечательно в родной России. Она больше согласна, чем нет, но Феликсу, сбегающему за границу при любой удобной возможности, такие речи вряд ли доставляют радость. Он ведь на самом-то деле очень ранимый. Рядом с ним ей кажется, будто ей дарована не просто долгая жизнь, а самое настоящее бессмертие. Князь — заразительная жажда жизни, неистребляемость сорной травы, чистый природный инстинкт. Попрание всяких запретов, презрение всех норм и правил. Он, воплощающий в себе все семь смертных грехов, обладает неуёмной пылкостью, поразительным, просто невероятным задором, которого Соне не достичь, даже если она приложит к этому все усилия. Феликс умеет с жизнью играть, а она этому не училась. Для неë жизнь вовсе не забава, а что-то очень горькое, тяжëлое, требующее серьëзного отношения. В Юсупове серьëзности никакой. Нет, она знает, что он может быть сосредоточенным, когда того требуют обстоятельства, но по его мнению такие обстоятельства бывают крайне редко, и большую часть времени он ведëт себя совсем как мальчишка. И Соне от этого легко. Легко, что с ним можно позволить себе некоторую небрежность в мыслях. Ей нравится его изучать. Он совсем не похож на тех мужчин, что она знавала раньше. Они могли быть высокомерными и наглыми, учтивыми и холодными, но никто из не обладал и долей того шарма, который имеется у Юсупова. Он весел, словно никогда ему не приходилось встречаться ни с какими невзгодами, капризен, аки девица, и склонен к буйным и истеричным выходкам. Сумасброден он до крайности, скандализировать публику входит в список его любимейших занятий, и ему каким-то образом удаëтся проворачивать самые безумные дела под носом своего отца, который наверняка бы пришëл в ужас, узнав, как проводит время его сын. Феликс рассказывает Соне скабрезнейшие истории, которые, она уверена, ни один мужчина не должен рассказывать женщине, тем более той, что является его невестой. Но она всë равно хохочет над этими историями, хохочет до слëз, поражаясь тому, что она умеет так смеяться. Он учит еë быть дерзкой и смелой. Следуя его примеру, она начинает употреблять больно ранящие слова, отстаивать своë мнение и всë меньше задумываться над тем, что она ведëт себя совсем не так, как полагается прилично воспитанной барышне. Ей становится наплевать. Ах, так хорошо, когда тебе наплевать! Каким же дураком выдуманы эти правила! Ведь можно жить так, как хочется, наслаждаться и впитывать в себя краски окружающего мира. Соня этими красками пытается насытиться, но не может, как ребëнок, неожиданно открывший в себе неведомую доселе страсть к какому-либо занятию. Она предаëтся ночным прогулкам, свободе и поцелуем с неустрашимостью воина, больше не испытывая никакого страха от мысли, что родителям всë станет известно. Феликс впервые целует еë, когда уже наступает осень. Сумрачная, сухая, с душными днями и холодными ночами, полными теней и шорохов. Просто берëт и целует, когда в предрассветные часы, полные редкого осеннего солнца, они сидят на берегу озера в опасной близости от еë поместья. Знай она хоть что-то об искусстве любви, она бы сумела понять, что поцелуй совсем невинный, но она ничего не знает, и чужие губы на своих приводят еë в ужасе. Соня несколько дней пытается понять не счëл ли князь еë доступной и грязной, несколько дней отчаянно думает о том, что это уже перебор, и что они переступили черту, а потом приходит к мысле, что нет ничего такого в том, чтобы целоваться со своим женихом до свадьбы. И они целуется. Соня впервые сталкивается с желанием. С желанием сильным, от которого невыносимо приятно тянет внизу живота, от которого учащается дыхание и мутится в мыслях. Юсупов жадный до любой ласки, но он ни разу не пытается коснуться ничего ниже плеч, хотя Соня почти что со стыдливыми слезами осознаëт, что хочет, чтобы он касался. Хочет его горячие руки на своих бëдрах, хочет его руки везде и даже под пышными слоями многочисленных юбок. Особенно там. Но Феликс не нарушает жалкие остатки еë целомудрия. Глаза у него каждый раз мутные и тëмные от страсти, руки дрожащие, а тело напряжëнное, и всë же он ничем не выказывает, что готов зайти дальше. София смутно представляет, что происходит за закрытыми дверьми, когда мужчина и женщина остаются наедине. Что-то, от чего неизбежно появляются дети, что-то, что женщина должна мужественно переносить. Так говорила ей хорошая подруга, что вышла замуж год назад. Больно. Мерзко. Гадко. Соня уверена, что с Феликсом будет иначе. Феликс не сделает ей больно, она знает. Приготовления к свадьбе идут полным ходом, но она едва ли в них участвует. Лишь согласно кивает на все вопросы, прекрасно понимая, что еë мнение здесь не имеет никакого веса. У неë и нет мнение на это счëт. Еë занимают лишь Феликс и Аня. Сестра уезжает в конце сентября. Соня рыдает несколько дней на пролëт, и когда она, заплаканная, злоязычная и мрачная, всë же находит в себе силы, чтобы выйти из спальни, то обнаруживает, что отец убит горем ещё больше, чем она. Это поражает еë до глубины души. Ей становится так жаль этого ранимого, родного старика, что она тратит неделю, чтобы привести его в чувство. Поит кровью, несмотря на протесты. Давайте, папенька, вы же так совсем одряхлеете. Заставляет выходить на прогулки. Вам не хватает воздуха. Нужно гулять, ведь природа лечит. А матери нет. Где-то есть, конечно, но Соня еë не видит. Порой она вообще забывает о том, что эта женщина живëт с ней в одном доме. Страшные мигрени у неë, и доктора ничего с этим подделать не могут. Только руками разводят: мол, впервые видим подобное у вампира. А докторов, знающих и уж тем более понимающих что-то в организме кровопийц мало, поэтому вскоре к маменьке ходить перестают. Только Соня иногда заглядывает, чтобы убедиться в том, что мать у неë всë ещё есть. Пусть и злобная, как тысячу чертей. В доме атмосфера страшная. София сбегает каждую ночь, предаваясь забвению в княжеских объятиях. Феликс утешать не умеет совсем, но ей достаточно его тëплых рук, его милого сердцу запаха, его горячих поцелуев, которые отдаются нежностью в груди. Он красивее, лучше, прекраснее, чем все, кого она только знает. Соня смелеет рядом с ним. Перебирает подолгу его кудри, изрисовывает все холсты и бумагу, пытаясь выплеснуть свою бесконечную любовь и привязанность, и совсем перестаëт слушать сплетни, что вьются вокруг его персоны даже в большем количестве, чем женщины. А женщин вокруг него и правда чрезмерно. Гораздо более богатых и красивых, чем сама Соня. Она знает, что еë наследство не так велико, как могло бы быть, если бы отец несколько лет назад не вложился в недвижимость, и это начинает еë волновать, пусть она и отлично знает, что помолвка уже заключена, а значит никто не погонит еë прочь. Феликса и его родителей всë устроило, так ведь? Странно всë же. Столькие спят и видят, как юсуповские денюжки к руках прибрать, столькие могут предложить куда больше, а выбрали еë, которая даже под пытками не сможет вспомнить, сколько там у него дворцов и крепостных. Просто много. Ей это безразлично. Даже будь он беден, она бы любила его также самозабвенно, также со всей отдачей, на какую только способно еë истерзанное сердце, нуждающееся хоть в ком-то. Давным-давно, будто бы в прошлой жизни, вся еë любовь предназначалась родителям. Потом Ане. Теперь Феликсу. Она бы убила ради него. Убила бы любого, хотя ни разу в жизни не поднимала руки даже на самую тупую, раздражающую служанку. Даже на людей, которые случайно резались при ней. Даже на подругу детства, когда та упала с лестницы, и крови было столько, что её можно было вёдрами черпать. Но ради Феликса она кому угодно глотку перегрызëт.***
В Москве скучно. Юсупов искренне не понимает, почему свадьбу решили играть в здешних краях, а не в Петербурге, но так настаивал отец. Его выбор всегда падает на то, что сыну будет ненавистнее всего. По крайней мере, так думает Феликс. Он не имеет по отношению к Москве никаких предубеждений, но всё же он предпочёл бы, что оковы брака на него надевали в другом месте. Желательно, в противоположном конце империи, чтобы он мог появиться на людях и не получить сотню тоскливейших в своей однообразности поздравлений с предстоящей свадьбой. Ещё уйма времени, так зачем всем обязательно нужно выразить свои наилучшие пожелание именно тогда, когда он приходит совсем за другим? Вот, Свечников, например. Феликс краем уха слышал, что он сейчас в Москве, да не один, а с каким-то новообращённым мальчишкой. Юсупов, заинтригованный и до глубины души оскорблённым тем, что он всё узнаёт последним, нанёс им визит, и каково же было его раздражение, когда Свечников завёл уже порядком опостылевшую шарманку о том, как хорошо, что Феликс, мол, решил жениться. Решил, как же! Если бы Юсупов мог решать, то он бы точно не стал жениться, когда ему было всего двадцать три года от роду. До всего этого он имел планы совсем иного толка, и в этих планах женщины занимали отнюдь не первое место. Он вообще не любитель женского общества. Раньше это не мешало ему коротать тоскливые часы в компании разрумянненых, не в меру надушенных девиц, но от этой дурной привычки он смог избавиться. Вероятно, на время, но это всё же куда лучше, чем опять слушать от отца унылые речи про лишения наследства за то, что ему в который раз пришлось опускаться до взяточничества и лобзаний перед полицмейстером за пьяные выходки своего отпрыска. Феликсу в такие моменты всегда хотелось заорать: «Да подите вы к чёрту с этим грёбаным наследством!». Хотелось, но каждый раз его удерживала холодная рука разума. Нет, к чёрту пусть идут, это очень даже желательно. Но без наследства, пожалуйста. Юсупов, может в силу возраста, а может из-за некоторых личностных качеств, достаточно смутно осознаёт, что ему на самом-то деле нужно. Деньги нужны, да. Власть? Возможно, но он пока над этим не сильно задумывался. Тот мрачный злющий волчонок... как бишь его? Ах да, Дашков. Так вот, он что-то там говорил про то, что император сейчас занят созданием некой Священной Дружины, чтобы обезопасить вампиров. Весьма любопытно, хоть и недолговечно, как думается Феликсу. Стоит разузнать побольше, а потом подумать над тем, есть ли вообще смысл тратить время. Юсупов жуть как не любит суетиться по пустякам. Когда на двор заступает серый продувной октябрь — наступает и сезон балов. Для Феликса они утратили всякую привлекательность ещё лет так пять назад, но он всё равно послушно посещает каждый, исключительно потому, что это лишняя возможность увидеться с Софушкой. Странно это всё. Ему ведь вовсе не хочется на ней жениться. Графиня — не его выбор, она — лишнее напоминание о том, что ему придётся подчиняться отцовской воле, пока тот жив. Мысль ужасная, как ни крути. Феликс вовсе не желает ему смерти. Ну, может иногда, но не из злого умысла же! Просто раздражает порой, что ему даже не позволено было невесту себе выбрать. Соня излишне… мягкая. Феликсу приходится быть с ней менее эксцентричным и более лицемерным. Она в жизни, похоже, даже мухи не обидела, поэтому расстроится, если узнает, что ему-то убийства даются легко. Разочаровывать её не хочется, и Юсупова это злит, потому что ничего разочаровывающего в его поступках нет. Убивать — нормально, так ведь? Все вампиры охотятся, в этом их суть, а отрицать это означает признавать свою глупость. Соня вовсе не глупая, но несёт иной раз такую чепуху, что Феликс едва сдерживается, чтобы не сказать ей, что большего бреда он не слышал даже от необразованных крестьянских баб. Но как бы он себя вызывающе не вёл, он всё равно достаточно воспитан, чтобы знать, что женщине такое в лицо не говорят, даже если страсть как хочется. Правда, как только они остаются наедине, от этого воспитания остаются лишь одни лоскуты, но противостоять силе такого миловидного личика выше его сил. Нет, он вовсе не влюблён. Любви не место в браке, который, если так посмотреть, является обычной сделкой. Феликс не уверен, что хоть раз в жизни видел супругов, которые бы любили друг друга. Он и вне брака любви почти не видел. Везде похоть и первородный грех, везде звон монет и их манящий блеск. Это то, что всех волнует. Это то, что волнует Юсупова. Он себя уже за всё это продал, и места для любви в нём нет. Любят лишь несчастные и бедные, а он богат, да и жизнью своей вполне доволен. Порой просто скучно бывает. С Софией не скучно. Феликс привык, что его окружают женщины яркие, легкомысленные, просто расстающиеся со смешными остатками своего целомудрия за крупицы его внимания. Он себя и стремился такими окружать. Он видит, что Софушка также способна ради него на любые безумства, ему это льстит, но всё же она другая. Не походящая ни на жалких мелочных людишек, ни на кровожадных властолюбивых вампиров. Скорее на испуганную затравленную птичку, что неведомым образом оказалась облачена в человеческий облик. Высокая, но какая-то неуверенно остренькая, с маслянистыми глазами цвета сухой листвы, с выпирающей косточкой у основания плеч, словно золотистую, опалённую солнцем кожу вот-вот прорежут крылья. И в ней есть вот эта глупая, отчего-то вызывающая жалость доверчивость, как у тёмненьких воробьёв, что привечают любого, кто будет достаточно добр и щедр с ними. И Феликс бы рад быть и добрым, и щедрым, и даже влюблённым, но, Господи, как же ему страшно, что всё это высосет из него его собственное «я» и отберёт неясную, расплывчатую, ещё лишь созревающую сущность, что пепельным туманом клубится внутри, там, где у него, должно быть, находится сердце и, возможно, даже душа, существование которой он признаёт с большой натяжкой. Эта сущность неприятная: то холодная, как окоченевший синий труп, источающий слабоватый, закупоренный временем запах, то обжигающе горячая, будто только-только выплавленная сталь, рядом с которой и стоять-то не хочется. Но всё же это не абы чьё, а его. Болезненное, кисловато-сладкое, взращённое в любви и ненависти, одариваемое попеременно матушкиным пряником и отцовским кнутом. Феликс расставаться с этим не желает, как бы порой тепло не было в любовных объятиях его очаровательной невесты. Он это не отдаст даже за её улыбку, даже за бесконечные несмелые ласки, даже за доверие. То, что внутри, Софу не любит. Оно презрительно скалит острые зубки, когда она плачет, мажа хрустальные слёзы по своему ангельскому личику, и испуганно, совсем по-кошачьи шипит, когда она касается, шипит так, будто бы на её руках соль, приводящая в визгливый ужас всех демонов и чертей, что привыкли к уюту в кудрявой голове своего беспечного, вседозволяющего хозяина. Феликсу от родителей не досталось ничего, за исключением разве что внешнего лоска. Он не унаследовал ни матушкиной сердечности, ни отцовской твёрдости, а лишь похватал верхушки, которые, на его взгляд, могли ему пригодиться. Всегда так бывает, что у людей или вампиров, наделённых рассудительностью и спокойным нравом, рождаются дети сумасбродные и взбалмошные. А уж если такие дети имеют перед глазами пример ещё большей сумасбродности и взбалмошности, то быть беде. У Феликса такой пример был с детства. Деда его, Николая, никогда не любили. В особенности, его не мог терпеть отец, наверняка, сотню раз проклинающий Бога за такого тестя. И от того Юсупов, прекрасно знавший об их учтивой вражде, оказывается крайне удивлённым, когда широкая фигура вырастает на пороге их московской усадьбы. Как всегда без предупреждения, как всегда окружённая гончими, слугами и тяжёлым запахом крови. Феликс не без злорадства наблюдает за тем, как папенька его принимается слащаво лицемерничать, хотя глаза у него от неудовольствия горят. Пусть попотеет. — Какими же судьбами занесло вас к нам, Николай Борисович? — спокойно, якобы заинтересованно вопрошает отец, когда утихают все радости и нерадости из-за нежданного приезда, и когда слуги заканчивают приготовления к ужину. Феликс с безучастным видом отправляет в рот кусок мяса и с недовольством заключает, что новый повар излишне пережаривает его. Кровь чувствуется неярко, и это маленькое обстоятельство даже несколько притупляет воодушевление из-за приезда деда. Выпороть бы этого повара да сослать на самые тяжёлые работы. — Проездом, — отчуждённо басит Николай, по обыкновению, не особо-таки желающий делиться хоть какими-то подробностями. С мясом не вышло, зато вино неплохое. Феликс, кажется, его до этого даже не пробовал. Конечно, ни в какое сравнение с теми настойками, что милейший Свечников делает от скуки, оно не идёт, но всё равно сгодится. Разговор за столом идёт вяло, и даже матушка, любящая и уважающая своего родителя, как полагается, оказывается не в силах рассеять раздражающее для всех напряжение, звенящее в воздухе. Юсупов то и дело косится на деда, пытаясь отыскать в его грубоватых резких чертах что-нибудь новое. Таковое, к удивлению его обнаруживается сразу. Он постарел. Видна былая красота, былая удаль, а всë же не то, что прежде. Феликс не имеет ни малейшего представления о том, сколько веков он уже бродит по земле, но, вероятно, не мало, раз теперь морщины так бросаются в глаза. Ужасно. Феликса ни чего так не пугает, как то, что однажды и его захватят годы. Золото кудрей сменится на седину, на красивом, пышущим румянцем молодости лице появятся глубокие борозды, означающие, что никому, даже кровь пьющим, не избежать встречи со смертью. И пусть это произойдёт через несколько столетий, Юсупов заранее этой встречей напуган. Он с трудом отгоняет от себя столь безрадостные думы и возвращается к поиску изменений в Николае, который с незаинтересованным видом ведёт беседу со своей дочерью. Что-то ещё в нём поменялось. Феликсу приходится приложить усилия, чтобы эти изменения выявить. Глаза у него иные. Нет в них дикого, необузданного огня, что был раньше, а лишь какой-то слабый, желтовато-оранжевый свет, как от почти догоревшей свечи. В этих глазах усталость неприподъёмная, грузкая, почти что человеческая. Феликса это удивляет. Это же его дед! Тот, кому всё людское чуждо, тот, в ком кипит лишь неуёмная жажда удовольствий. Невзгоды и расстройства ему не страшны, так отчего он выглядит, как старик, побитый жизнью, как нечто бесцветное, дряхлое, хворое? Должно быть, он утомлён долгой дорогой и этими застольными разговорами, что даже у самого жизнелюбивого существа вызовут лишь зевки. Не могло такого произойти, что за жалкие полгода, что они не виделись, он из острослова и скандалиста превратился в этого смешного измождённого человечка. — … по саду, Фелюш. Покажешь ему ту замечательную беседку, что поставили летом. До Юсупова не сразу доходит, что обращаются именно к нему. Он переводит рассеянный взгляд на мать, что ждёт от него ответа. — Прощу прощение, я отвлёкся, — кашлянув, произносит он, пытаясь как можно быстрее понять, что от него требуют. — Дедушке твоему хотелось бы пройтись. Оставь вино на часок-другой и составь ему компанию. — Как скажете, маменька, — Феликс натянуто улыбается и, с сожалением взглянув на ещё недопитый бокал, поднимается с места. Таким ему и следует быть. Вежливым, послушным, улыбающимся. Иногда, очень-очень редко, он думает о том, что, возможно, было бы куда лучше, если бы он родился в менее статусной семье. Не удивительно, что периодически он устаёт от этого и ведёт себя неподобающе. Как говорят французы: La belle cage ne nourrit pas. На улице ветрено и влажно. Заходящее солнце освещает всё вокруг своими холодными, лишёнными красок лучами, пахнет сыростью и последними в этом году яблоками. Феликс с опозданием понимает, что в одной тоненькой рубашке он околеет, но возвращаться уже не хочется. Да и нужды нет: всё равно не заболеет. Дед шагает рядом. Молчаливый, очень угрюмый и теребящий свои бакенбарды. Вряд ли он уж так жаждал полюбоваться на сад. Наверняка, хочет о чём-то говорит. — Надолго ли вы к нам? — интересуется Феликс. — На дня четыре, полагаю. — А дальше куда? Должно быть, в очередное увлекательное путешествие? — Посмотрим. Думаю навестить некоторых своих знакомцев в Азии. Феликсу нравится в дедушке то, что с ним он может говорить, как с равным, и тот всегда его поймёт и не станет порицать. С годами у юного князя становится всё меньше тех, с кем можно быть открытым и честным, поэтому общение с Николаем он ценит особенно. — Ах, как бы мне с вами хотелось! — страдальчески вздыхает Юсупов,— Но отец скорее меня удавит, чем отпустит ещё хоть куда-то в вашей милой компании. — Поставь себя на его месте, — Николай садится на одну из изящных лавок под обагрённым осенью клёном, — Присядь, не желаю я ни на какие беседки любоваться. У родителей твоих вкус скверный, — он, дождавшись, когда Феликс опустится рядом, продолжает, — Так-с, о чём это я? Да, вспомнил. Сам посуди, каким тебя в эти поездочки отпускают, а каким ты возвращаешься. — Развращённым, по-бабски наряженным и возмутительно нахальным? — Юсупов придушенно фыркает, вспоминая отцовские слова. — Именно. Какому ж родителю эдакое понравится? — Николай хмыкает, показывая большие острые зубы, — Видать, это и есть причина того, что со свадьбой твоей так спешат. Мамка твоя только об этом и судачила весь вечер. Нарадоваться не может, как погляжу. Да и я рад. Хорошую хоть невесту выбрали? Так вот, значит, о чём ему поговорить не терпится! О какой-то женитьбе! Да дед бы в жизни подобного вопроса не задал. Ему бы дела не было до такого. Это Феликса очень разочаровывает, и он тут же отгораживается от него и мрачнеет. Не тот это Николай, которого он с детства знал, и всё расположение, что в Юсупове было, моментально исчезает. Деда он всегда любил за то, что он лишнего не говорит и о лишнем не думает. К нему Феликс шёл со своими карточными долгами, к нему вползал посреди ночи окровавленный и под завязку пулями нашпигованный . И никогда никаких вопросов. Дед был первым, кто рассказал ему о том, что с девицами можно развлекаться и без всякого брака, первым, кто показал ему, как людей убивать аккуратно и без последствий, первым, кто вообще во всех начинаниях, какими бы дурными они не были, его поддерживал. И сейчас он же говорит, что рад этой проклятой свадьбе! Свадьбе, которая Юсупова пугает чуть ли не до истерики, и к которой он совсем не готов. Феликс, подцепив камешек кончиком туфли, со злостью отпинывает его в сторону. Неопределённо пожав плечами, он отвечает: — Да, наверное. Над головой скрипят полуобнажëнные, чёрные ветви клëна. Юсупов с какой-то особой внимательностью разглядывает жëлтые ломкие листья под ногами и неожиданно думает о том, что осень ему уже успела осточертеть. Лето бы снова. Тëплое, дурманное, нежное. Тогда — всего пару месяцев назад! — предстоящая свадьба не пугала. Тогда с Софой легче находиться было. А теперь, с того момента, как еë помешанная на Боге сестрица уехала, она только и делает, что плачет днями напролëт. У Феликса от еë слëз каждый раз внутри всë сворачивается. Жалко немного. Жалость — скверное чувство, думается ему. Противное такое, тошнотворное, идущее рука об руку с презрением. Он всегда, если и жалел кого-то, то вместе с тем и презирал. — Наверное аль не наверное? Ответ у тебя неопределённый, — ворчливо замечает Николай. Феликс клацает зубами. — Хорошая. — Как бишь еë? Покровская, если я тятьку твоего верно услыхал. Знавал я мамку еë ещё девчонкой. Высокомерная, но славненькая. Намучились родители с еë замужеством, ой, намучились. От женихов отбоя не было. А еë взяли да за обращëнного выдали. Дурную кровь вплеснули. Юсупову мало интересны такие разговоры. Старикам отчего-то всегда надо о былом говорить, а на него подобные вещи нагоняют жуткую тоску. Прошлое должно оставаться в прошлом. Бряк-к. Феликс косит взгляд. Дед перебирает драгоценные камешки из замшевого мешочка. Старая привычка. — Да-с, красавицей была, — сухие узловатые пальцы крутят камешек во все стороны, — Если невеста твоя хоть чем-то на неë похожа, то тебе, мальчик мой, повезло. Юсупов оставляет это без ответа. Он просто вспоминает нестерпимый жар девичьего податливого тела, и у него перехватывает дыхание. Перехватывает так, что ему тотчас хочется очутиться с Софой рядом и зацеловать еë всю. Он себя за эти желания вечно корит, потому что они делают его человечным, а большей напасти для вампира и выдумать нельзя. — Не слишком-то воодушевлëн ты, как я погляжу, — губы Николая чуть дëргаются в покровительственной усмешке, — Жениться так не хочется? — Это мой долг, — сухо цедит Феликс. — Да, верно, — размашистый кивок, — Но долг подчас и приятным может оказаться. Расскажи мне про девчонку эту. Юсупов на секунду закрывает глаза, едва сдерживая желание заткнуть и уши. Какой он дурак, если надеялся, что хотя бы дед поймëт, что эта тема для него является менее приятной из всех имеющихся. В теме этой чувства, а чувства — слабость. Слабости манят. — Софа — сущий ангел, — вопреки его желанию, голос у него звучит не презрительно, а будто бы даже восхищëнно, — Пугливая малость, чуть что, сразу в слëзы, но, когда обстоятельства того требуют, она становится такой отважной, что, Богом клянусь, даже мне не по себе. Портреты хорошие пишет. А сердце у неë излишне чуткое и сострадательное для вампира. Мне таких встречать среди нашего вида не приходилось. — Любишь еë? — с каким-то странным, несвойственным ему участием вопрошает Николай. — Нет, — резче, чем следует, отвечает Юсупов, — Дурной тон — жениться по любви. Не ваши ли слова это? — Хм, — бряк, — Мои, должно быть. Глупостей я тебе много в своë время наговорил. Всë и не упомнишь, — он поджимает губы, — Мне много лет, Феликс. Дай Бог, тебе хоть одну треть моих годов прожить. И понял я не так давно, что жизнь, кою я имел, неправильная. Нет, жалеть я о делах своих не буду, тем паче, приятные они были. Но ты иначе живи, по чести. Разгул да мотовство — оно всегда успеется. Понял я, позднëхонько, но понял, что аукнется это всë. Дурни те, кто считают, что на ошибках стоит учиться. Их стоит не совершать. Смотри на оплошности других, да на ус мотай. Юсупов слушает вполуха. По земле скачут тяжëлые жирные тени, и он с особой внимательностью следит за самой неясной, самой размытой из них. Дед не в себе — это ясно. Все вокруг не в себе, и только он, Феликс, обладает сознанием, не замутнëнным этими околоромантическими бреднями. — Говорил я тебе: не слушай, мол, никого, живи, как живëтся, плюй на мораль да закон. Я-то так и поступал. И вот дошëл я до понимания того, дошëл, благодаря своей поездке в земли не столь дальние, что разрушила меня такая жизнь до самых косточек. Хочется домой вернуться, а толку, скажи мне на милость? Дом пустой и холодный, нет ни очага, охраняемого верной женой, ни ребятни. Бабушка твоя уж сколько лет мертва, а дети знать меня не желают. Больше я семьи, отчего-то не завëл, хоть нам, вампирам, такая возможность даëтся не единожды. Думал, что пустое это всё. А оказалась жизнь моя пустой. Не повторяй моих ошибок, Феликс. Женись, не противься так. И любовь от себя не отвергай. Иначе, как я, проснëшься через век аль через два в одиночестве хоть и гордом, но страшном. И не спасут ни выпивка, ни деньги, ни блудницы. От одиночества лекарство одно — кто-то любимый рядом. Солнце, находящееся в пальце от горизонта, светит тускло и как-то неестественно серо. Ветер холодный, сырой, но ничуть не освежающий. «Глупос-с-сти болтает, — нестерпимо жарит в висках, — Глупос-с-сти.». «Да, глупости», — Феликс согласно кивает. — Вы утомились с дороги, — миролюбиво тянет он, безманерно и в высшей степени раздражающе всхрустнув пальцами, — Маменька давно распорядилась, и думается мне, что покои ваши уже готовы. Позвольте, я сопровожу вас. Мне бы хотелось, чтобы вы набрались сил, так как завтра я намерен выехать на охоту и думаю, что вы не откажете любимому внуку в своей компании. Хочу подстрелить лису. Николай прищëлкивает языком. В этом коротком звуке и насмешка, и осуждение. — Эдакий ты шалопай. Лишь бы по лесам скакать да глотку драть, — дед аккуратно складывает камешки в мешочек, поднимается и раздражëнно махает рукой, — Сиди, сам чай дойду, — он делает несколько шагов, а потом, не поворачивая головы, произносит, — Подумай над словами, что я тебе сказал. Подумай хорошо и уж сам решай, как тебе судьбу свою строить. Указывать не стану, да и не хочу. Не твой батька, всë-таки. Когда его шаги затихают вдали, Феликс опускает плечи, нервно вздыхает, и страх, сдерживаемый до этого с трудом, но вполне удачно, вырывается наружу и затопляет собой всë, начиная от кончиков пальцев, заканчивая макушкой. Единственный наследник. Юсупов, сколько себя помнит, этой роли усердно следовал. По крайней мере, в обществе. Никто до сих пор, не смотря на слухи, не понимает, что молодой, обходительный князь, знающий несколько языков, усердно помогающий отцу во всех делах, превосходно сидящий в седле и обученный всем тонкостям этикета, на самом-то деле, не более чем мальчишка, едва-едва понимающий собственное «я». Феликс желает свободы полной и во всëм. Он бесится чуть ли не до слëз, когда ему что-то пытаются запретить, и, из вредности душевной, а не потому что так хочется, всегда делает всë наперекор. Свадьба ему не нужна. Ни сейчас, ни через двадцать, ни даже через сотню лет. Ответственности Юсупов боится куда больше, чем огня или серебра. Когда он женится, то все, конечно же, будут намекать в самых туманных формулировках, что ему следует обзавестись наследником. А детей Феликс не переносит. У него от них болит голова, и вообще, эти странные, маленькие существа не вызывают никаких эмоций, за исключением самых негативных. С Софой ему хорошо и плохо в один миг. У неë глаза — чистый янтарь, а губы сладкие-сладкие, словно ягодный сок. Она такая податливая каждый раз, что он уверен: она бы отдалась ему, наплевав на всякие запреты. Феликс сдерживается с трудом. Молчит совесть, если таковая у него вообще имеется, но не молчит то, что гнездится внутри. Та нежная привязанность, которую Юсупов к Соне питает, не вызывает у него самого никакого восторга, что уж говорит о неподвластных ему мыслях. Одному лучше. Любовь — вещь страшная, убивающая волю и ломающая характер. Она сгубила больше людей, чем чума или холера, она хуже всех недостатков, и Феликс лучше сам себя переломает, чем позволить гадине этой собой завладеть. Он отчëтливо помнит, как приятели детства за своих женщин расставались с жизнями на дуэлях. Помнит, как сошла с ума близкая матушкина подруга, когда еë муж погиб какой-то там глупой, не особо-таки увлекательной смертью. Помнит сотни примеров в истории, в книгах, в чужих рассказах. Никогда чувства добром не кончаются. Приходится ради любимого или любимой чем-то жертвовать, от чего-то отказываться, приходится себя переделывать. На брак по расчëту Юсупов согласен. Но в его отношении к Софушке расчëта нет, есть лишь неведомая ему прежде теплота, и это страшит так, что хочется бежать со всех ног, бежать, пока не задохнëшься, пока не скроешься от своего же сердца. Вынуть бы дрянь эту из груди. «Вынимай», — и снова жар в висках. Феликс жмурится. Немного любопытно, что может произойти, если он и впрямь решится на что-то столь глупое. Проверять он не решается. Дед совсем, видно, ума лишился, раз говорил подобную чепуху. А это и в самом деле бредни. Что же он там щебетал столь настырно? Что-то про разрушенную жизнь, про пустой дом и лекарство от одиночества. Смешно. Юсупову одиночество вовсе не кажется чем-то страшным. Наоборот, оно привлекает. Сам себе господин, сам себе Бог. Вот так жить нужно. А глупцы пусть мëрзнут в своих холодных постелях да жалуются. Феликс таким не будет. — Не женюсь я, — заявляет он в пустоту, — И Софу больше видеть не желаю. Мне без неë лучше. С ней я глупею и веду себя, как безумец. Слова, упавшие с языка, зажигают в нëм уверенность. Да, никакой свадьбы. Ему хорошо и так. «Умница, князь». Он поводит плечами, скидывая с себя жаркие когтистые лапки не его мыслей. На душе — холодно. Ни радости, ни огорчения, только мерзлота, а под мерзлотой грязь. Способ, как помолвку расстроить, приходит в голову быстро. Сердце протестующе взвизгивает, но у него не должно быть права голоса. У Феликса впереди целая вечность, чтобы об этом позаботиться.***
1820 год, Лондон. Руки дрожат. Кисть, зажатая между тонкими пальцами, скользит по холсту неуверенно, мазки получаются кривыми, и София, находящаяся на грани нервного срыва с самого утра, со злостью выдыхает воздух и резко проводит толстую масляную линию, перечёркивая то жалкое нечто, что у неё получилось. Полнейшая бездарность. Она хотела изобразить сад в своём родном доме. В доме, который она совсем не помнит. В голове лишь две яркие вещи: фарфоровая ваза, размозжившая ей висок, и острый серебряный нож, которым она пыталась вскрыть себе вены. Больше ничего. Даже лица отца и матери за шесть лет стёрлись из памяти. Оное и к лучшему. Было бы чудно, если бы мать ещё перестала письма слать, потому что они смешные и глупые. Соня не отвечает никогда, а сразу их рвёт. Девушка переводит взгляд на город за окном и тут же кривит губы. Лондон — мерзкий, грязный город, и ей ненавистна каждая минута в нём. В Москве, должно быть, в этот миг тепло и солнечно, а здесь пасмурно, прохладно и очень сыро. Не удивительно, что она не может рисовать в такой обстановке. Раздаётся стук в дверь. София общение с кем-либо не переносит, особенно, когда у неё такое скверное настроение, поэтому она грубо говорит: — Я занята. Вероятно, это прислуга. Соню мало волнует, что она русскому не обучена. Всем в доме прекрасно известно, что если графиня говорит на своём родном языке, то это означает, что она не в духе. В последнее время она почти всегда не в духе. У неё сильные головные боли, похоже, передавшиеся от «любимой» матери, кошмары, благодаря отцу, и проблемы с регенерацией из-за постоянного стресса. Стук повторяется. София вскакивает с места, в секунду преодолевает пространство до двери и резко распахивает её. — Пошли все вон! Разве не понятно, что я не желаю никого видеть? Она стушёвывается, завидев, кто именно решил её посетить. — Извините, тётушка, я… Вот тётушке ей вовсе не хотелось грубить. Та хоть и выносит ежедневные, если не ежечасные истерики с потрясающим хладнокровием, но всё-таки и у неё терпение не железное. Да и Соня вовсе не хочет обижать единственного родного человека, который принял её с распростёртыми объятиями после того, как отец вспылил и отослал её прочь. Боже, это было словно в другой жизни. В той, в которой у неё была семья. Да, неважнецкая, но всё же семья. Она и сейчас есть, но девушка не уверена, что у неё когда-нибудь возникнет желание кого-нибудь из них видеть. Не после того, как отец её чуть не убил в приступе гнева, а мать ничего, прям совсем-совсем ничего не сделала. В той жизни был Феликс. Гнусный лицемер, оболгавший её, и, вероятно, уже и не помнящий об этом. Соня надеется, что однажды она проснётся и узнает о его гибели. Было бы славно, и она бы даже вернулась в Россию. Исключительно для того, чтобы плюнуть на его могилу. — У тебя болезненный вид, — тётя прищуривает серебристые глаза, отчего морщины становятся гораздо заметнее. Она поджимает тонкие губы и, заглянув Соне за спину, вздыхает, — Молю, перестань визжать, аки ошпаренная кошка, каждый раз, как прислуга пытается привести спальню в надлежащий вид. Тут, похоже, ураган прошёлся. Соня безразличным взглядом обводит спальню. На столе пустые бокалы с тёмными, уже подсохшими пятнами крови, целая дюжина кисточек, две из которых разломлены напополам, и несколько высоких книжных колонн, не падающих лишь благодаря некому чуду. На кровати целый ворох небрежно брошенных платьев, на подоконнике не видать пустого места из-за тюбиков с краской и палитр. Софию этот кавардак не заботит ничуть, но она всё равно послушно кивает. — Приведи себя в порядок и спустись вниз. К тебе гости. — У меня не бывает гостей, — Соня хмурится. — Это князь Юсупов. Спешу заметить, что он на редкость противный мальчишка. Стоит поблагодарить Господа, что он уберёг тебя от такого муженька. Соне приходится опереться о дверной косяк, потому что корсет с неожиданной силой сдавливает грудь. Вдох. Это сон. Очередной, дурной сон, который закончится. Выдох. А ежели не сон, то просто несмешная шутка. Вдох. Выдох. Она, конечно, знает, что Феликс частенько бывает в Англии по каким-то делам, но они ни разу не пересекались. И она надеялась, что не пересекутся. Какого чёрта он здесь забыл? — Что он здесь делает? — едва выдавливает она. — Почём я знаю? Узнаешь, коль спуститься решишь. А не хочешь, то скажу, что нездоровится тебе. Впрочем, он говорит, что там что-то срочное, так что не думаю, что он надолго задержится. — Я сейчас. Дайте мне минутку, — Соня, забыв о всякой вежливости, захлопывает дверь перед самым носом тётушки. Она не будет злиться. Срочно взять себя в руки. Если София этого не сделает, то точно расплачется или ещё чего похуже. А Юсупов ни в коем случае не должен понять, что она плакала или хоть чуточку переживала. Она подлетает к зеркалу. Ей хочется предстать перед князем уверенной, исполненной сил. Но, взглянув на отражение, она с ужасом понимает, что её жалкая тощая мордашка способна вызвать разве что отвращение. Ей кажется, что она себя не видела по меньшей мере год, а ведь она каждый божий день проверяла, насколько тщательно уложены волосы и не заметно ли по её лицу, что перед сном она пару-тройку раз прикладывалась к бутылочке виски, стоящей в буфете и ожидающей своего часа. Но, смотрясь в зеркало, София всегда размышляла о чём-то ином, и сейчас, когда лишних мыслей в её голове нет, она не узнаёт ни своего лица, ни своего тела. У неё же очаровательное лицо с прелестными соболиными бровками, с блестящими глазами цвета янтаря, с милейшей улыбкой. А это лицо незнакомки. Впавшие щёки, нездорового цвета кожа и затравленный, жёсткий взгляд. Нет, этого просто быть не может! Не может быть, что она так похудела. Она ведь исправно пьёт кровь, старается не поддаваться тревоге и совсем-совсем не думает ни о родителях, ни о Юсупове. Соня глазами, полными отчаянья, пробегается по некрасивым торчащим ключицам, по плоской груди. Ей никогда раньше, на зависть другим девочкам, не приходилось пришивать к подкладке лифа шёлковые подушечки, чтобы придать фигуре более пышные формы, но теперь она кажется себе такой тощей, такой некрасивой, что убеждённость в том, что Феликс хоть немного, но пожалеет о своём поступке, увидев, что она вполне успешно живёт и здравствует без него, покидает её. Да и пусть думает, что хочет. Ей до этого дела нет. София на миг закрывает глаза, давя в себе трусливое желание сбежать и спрятаться, куда подальше. Она не будет бояться. От страха есть толк, когда рядом есть тот, кто может защитить, но у неё таких людей нет, значит, бояться бессмысленно. Больше она не позволит себе быть слабой. Соня выходит из спальни и быстро спускается по лестнице, раздумывая, сколькой моральных усилий ей потребуется, чтобы не вцепиться Юсупову в глотку. Невероятно много. Она находит его в гостиной. С порога она окидывает его холодным взглядом, раздражаясь лишь от того, что выглядит он не просто хорошо, а превосходно. Настоящий денди. Высокие блестящие сапоги для верховой езды, кремовые брюки, фрак, сшитый так, что рукава открывали манжеты с бриллиантовыми запонками. — Князь, — София, шурша юбками, делает несколько шагов и замирает в паре метров от него, — Чем я обязана визиту столь занятой и высокопоставленной особы? Феликс, до этого увлечённый видом из окна, разворачивается на каблуках и окидывает её таким взглядом, что у неё возникает ощущение, будто она перед ним нагой стоит. В глазах его заметно искреннее любопытство, и если его удивляет то, что она выглядит не самым лучшим образом, то он решает оставить все остроты при себе. — Доброго дня, графиня. Желаете перейти сразу к делу? Что же, не дадите даже ручку поцеловать? Соня впивается зубами в щёку, не чувствуя ничего, кроме ненависти. Ненависти сильной, нечеловеческой. Она мысленно приказывает себе успокоиться и натягивает на лицо лицемерную улыбку. — Как вам будет угодно, — она протягивает худую руку, гневно сверкнув глазами из-под полуопущенных ресниц. Ей хочется свернуть ему шею, когда он, усмехнувшись, наклоняется и прикасается губами к её коже. Запоздало она вспоминает, что ладони у неё в краске, но, в общем-то, значения это никакого не имеет, поэтому она покорно выжидает, чувствуя на своём запястье его горячие пальцы. — Так что вы хотели, Юсупов? Извольте поторопиться, потому что я не смогу пробыть долго в вашем, безусловно, приятном, но несколько отягощающем меня обществе. — Ох, поверьте, я занят поболе вашего. Раз вы не имеете возражений, я буду предельно краток. Не так давно я был осчастливлен встречей с вашей матушкой, и она, зная, что в ближайшее время я буду в Англии, просила передать вам кое-что. Она пребывает в полной уверенности, что вы письма её не читаете, так что ей хотелось убедиться, что вам станет известна одна новость. Не то чтобы я напрашивался в гонцы, всё-таки за дурные вести их казнили, но вы же знаете, какое у меня доброе сердце. Не мог отказать. — Когда это вы с ней разговаривали? — Соня щурится. — Когда покупал ваше имение. — Вы делали что?! — разъярённо вскрикивает она. — Покупал ваше имение, — повторяет он, нарочно, как-то даже издевательски растягивая гласные, — Купил, к слову. Владения большие, но использованные весьма нецелесообразно. Не понимаю, зачем ваш отец держал такую огромную псарню, если охотник из него был не ахти. Соня замирает, переставая дышать. Что-то произошло. Что-то ужасное. Настолько ужасное, что дом продали Юсупову. Кому угодно, но не ему. От мысли, чем эта бесчестная похотливая тварь может там заниматься, еë начинает тошнить. — Почему они... — Видите ли, — перебивает еë князь, — Это как раз-таки входит в часть той истории, что я должен вам поведать. Так что давайте мы не будем спешить, и я обрисую вам всю ситуацию. И вам лучше присесть, так как, вполне возможно, вы упадëте в обморок. А я не имею привычки держать при себе нюхательную соль. — В самом деле? — сердце бьëтся болезненно и быстро, — Я-то считала, что вы теряете сознание в любом удобном и неудобном случае, как и полагает настоящему мужчине. — Не стоит судить мою мужественность, потому что я с таким же успехом осужу вашу женственность, — Феликс показательно кривит губы, пробегаясь взглядом по еë телу, — Сядьте, графиня, у меня было на редкость неудачное утро, и вам не стоит испытывать моë терпение. — Прекратите меня запугивать, — она насмешливо вскидывает подбородок, — Вы мне не отец, не брат и, заметьте, даже не муж. У вас нет права мне приказывать. У него в глазах что-то неясное вспыхивает. Тоскливое что-то. Но он быстро гасит это в себе и за пару шагов преодолевает разделявшее их расстояние. Соня отступает назад, распахивая глаза, и вздрагивает, когда мужские руки надавливают ей на плечи, вынуждая сесть. Она на чистом рефлексе вонзается ногтями Юсупову в запястье, выкидывает вперёд ногу, проклиная чëртово платье, и со всей возможной силой ударяет его в колено. Ей хочется сделать ему больно. Хочется разодрать в кровь его смазливое личико и вырвать ему кадык зубами. Но она не успевает воплотить ни одну из этих фантазий в жизнь, потому что Феликс выкручивает ей руку и пригвождает к дивану, стоящему рядом. Она, прошипев ругательство, за которое бы тëтушка оторвала ей язык, высвобождает руки из его хватки и со злостью ударяет его по носу, судя по хрусту, вполне удачно ломая кость. Жаль, что существует регенерация. Юсупов резко хватает запястья девушки и жëстко сдавливает их над еë головой, прижимая еë своим телом к дивану. Она дëргается, предпринимая отчаянную попытку сбросить его, но у неë ничего не выходит, и она остаëтся разочарована. Ей на лицо капает кровь из разбитого носа. Она бы с удовольствием его откусила, если бы ей представилась такая возможность. Оказаться обездвиженной не то чтобы приятно. Это унизительно и опасно. София ожидает удара по лицу или руку на горле. Отец всегда по лицу бил. Лишь однажды в живот пнул и вазой чуть череп не расколол. Но Феликс не бьëт еë. Ни по лицу, ни по животу. Нос, похоже, успел зажить, и он тяжело дышит, едва борясь с яростью, но всë же не предпринимает ни единой попытки, чтобы сделать ей больно. Он всë ещё держит еë руки, но лишь для того, чтобы она не попыталась снова ударить. Если бы Соня была свободна, она бы точно сломала ему что-нибудь ещё. — Я готов тебя за такую выходку прикончить на месте, — звенящим от гнева голоса говорит Юсупов, — Я не сделаю этого, лишь потому, что руки не хочу марать. Много чести. Сейчас я встану, и если ты попробуешь меня ударить, то пеняй на себя. Он поднимается, и София, едва сдерживая злость, потирает ноющую кожу на запястьях. — Ненавижу тебя, — цедит она. — Не ты ли корчилась в слезах на моëм полу, умоляя не бросать тебя? — Феликс достаëт из кармана белый накрахмаленный платок и стирает кровь с лица. — Какая же ты сволочь, Юсупов, — выплëвывает она, принимая сидячее положение, — Теперь я Бога молю, чтоб ты сдох. — Благодарю, но я намерен прожить ещё хотя бы века четыре, — бесстрастно отзывается он, опускаясь в кресло и не сводя с неë холодного взгляда, — Выглядишь жалко. — Поди к чëрту, — она тыльной стороной ладони стирает его кровь с лица. Повисает молчание. Соню колотит крупной дрожью, и она едва сдерживает слëзы. Шесть лет. Всего шесть лет, и нет никакой любви. Только всепоглощающая, чëрная ненависть, не дающая ей спать по ночам. Только боль, боль, боль. Она не понимала, что произошло, когда отец примчался домой и избил еë до потери сознания. Не понимала, почему отец, которого она любила всем сердцем, отбил ей все органы и назвал потаскухой, которая всë разрушила. Не понимала, почему помолвка расторгнута. Приползла к Феликсу, рыдающая, окровавленная, вцепилась в него и бесконечно много говорила, глотая слëзы и не видя из-за них ни испуга, ни сожалений на его лице. Потом узнала, что кто-то пустил слух, что она изменяла жениху своему до свадьбы. Потом узнала, что этот слух пустил Юсупов. Трижды Соня пыталась себя убить. Дважды мать находила еë, плакала и говорила бессмысленную чепуху. На третий раз она поступила умнее. У родителей были гости, они бы точно не стали думать о ней в такой момент. Родители не стали, а гости подумали. София не знала, что может мечтать кого-то убить, пока Руневский, этот печальный, очень угрюмый мальчишка, обращëнный Свечниковым, не отобрал у неë револьвер и не заявил, что в жизни не встречал такой дурëхи. Отцу, видимо, было невмоготу еë видеть, и он отослал еë в Англию к матушкиной сестре. Тётушка была рада её видеть, но она такая рассеянная, такая несобранная, что Соня, по сути, оказалась предоставлена сама себе. И она начала пить, пока никто не видит. Много пить. Почему бы и нет, собственно говоря? Отчего мужчинам разрешено напиваться до беспамятства, проводить время в кабаках да публичных домах, а она должна отказывать себе в удовольствии, которое дарит крепкий алкоголь? Больше нет необходимости играть в ту, кем она не является. Всё равно теперь каждая русская титулованная сука считает её бесчестной девкой, что посмела опорочить себя, свою небезызвестную семью и князя, который, оказывается, очень страдал от этого! Соня знает, как он страдает. С бутылкой и в компании всякой швали. — Говори, что должен был, и уходи. Не желаю видеть тебя ни минутой дольше. — Ценю твою честность, дорогая, — Феликс отчего-то хмурится, — Матушка твоя хочет, чтобы ты вернулась домой, как можно скорее. Дело в том, что… Извини, впервые такое сообщаю. Тяжело с мыслями собраться, — он закусывает губу, — Твою сестру похоронили несколько месяцев назад. Отца тремя неделями позже. Он застрелился. Соня застывает. — Повтори ещё раз, — требует она пересохшими губами. — Одного вполне достаточно для понимания. В глазах темнеет. София ослабевшими пальцами вцепляется в подлокотник, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание. Нужно дышать, но она не может, у неё мутнеет в голове, и к горлу подкатывают колючие слёзы. «Не при нём… только не при нём, Господи». Аня. Нет, нет, нет. Пусть отец, пусть весь свет, но только не Анечка. Она ведь молодая, полная сил женщина. Это враньё. Аня жива. Соня вернётся домой, и матушка это подтвердит. Матушка обнимет её, скажет, что она дурочка, раз поверила такому подлецу, как Юсупов, и уговорит отца, чтобы они могли Аню в вампира обратить. Да, так и будет. Феликс поднимается с места и присаживается рядом с Соней. Она замечает его лишь тогда, когда он берёт её руки в свои и медленно произносит, глядя ей в глаза. — Успокойся. Софа, ты меня слышишь? Она слышит лишь неуёмный, оглушительный стук своего сердца, к которому осторожно, словно хищник, подкрадывается острая боль. Пожалуйста, пожалуйста, лишь бы не расплакаться. У неё впереди столетия, чтобы эту боль пронести, так, пусть сейчас у неё найдутся силы, чтобы не сойти с ума. Пожалуйста, Боже. Она ведь всё детство горячо-горячо молилась ему, так пусть он изволит исполнить хоть одну-единственную просьбу. Пусть хоть раз сжалится над самой верной своей рабой. И через секунду Соня плачет. Горько, надрывно, зажимая ладонью рот и сотрясаясь всем телом, не веря, что любимая ей и любящая её сестра в этот миг покоится под зёмлей. Это слишком жестоко. Это хуже, чем предательство Феликса и сапог отца под рёбрами. Это хуже всего на свете. — Софа, милая, — Феликс притягивает её к себе и сжимает в объятиях. Он прижимается щекой к её виску и слабым голосом произносит, — Чьи угодно слёзы вынесу, но не твои. Мне так жаль, ангел мой. Мне так жаль, что я… Любимая, я так виноват. — Пусти! — вскрикивает она, отстраняясь в испуге и даже свой голос слыша будто издалека, — Не трогай меня! Ненависть к Юсупову заслоняет собой даже горе утраты. Ненависть к нему сильнее всех прочих чувств, сильнее прошлой великой любви, сильнее её самой. Он ей жизнь сломал. Просто взял и сломал, будто до этого не клялся в верности своей, не засыпал обещаниями и не рыдал однажды у неё на коленях, говоря, что у него дороже никого нет. Лживый ублюдок, заслуживающий не смерти, нет. Он заслуживает всё самое худшее. Заслуживает самых ужасных страданий, самых нечеловеческих мук. Пусть его иезуитская душонка в аду сгорит. Коль дьявол поклянётся, что в его силах подобное сотворить, то она и свою душу продаст. Соне подобная хворь внутри больше не к чему. Она знает, она уверена, что никого сильнее Феликса не полюбит. И не будет никого ненавидеть сильнее его. Даже отца. — Пошёл вон, — в её голосе ничего, кроме злобы. Лучше это, чем слёзы. София обязательно поплачет, когда останется одна, но сейчас у неё выходит затолкать мысли об Ане, как можно глубже, — Пошёл вон, Юсупов. Я бы могла пожелать тебе, чтобы ты всю жизнь свою в одиночестве провёл, чтобы никто и никогда тебя не любил, но тебе это в радость будет, так ведь? Ежели бы ты сердце имел, я бы тебе его вырвала и бросила псам на съедение. Но на твоё счастье, у тебя его нет. Она с удовольствием замечает, что слова еë, похоже, Феликса задевают. У него в глазах — смесь ярости и боли, какая-то рана, которую она, вероятно, задела. София, ощущая своë превосходство, открывает рот, чтобы продолжить, но Юсупов резко поднимается, идëт к выходу и, не останавливаясь, произносит мëртвым голосом: — У нас впереди почти целая вечность, и если ты в следующую нашу встречу посмеешь сказать нечто подобное, то я тебя убью. Он хлопает дверью, оставляя еë одну. Да-с, он безусловно прав. Впереди почти целая вечность. Вечность без отца, который еë не любил, и вечность без сестры. Соня обессиленно роняет голову на диван. Нет ни слëз, ни боли, только пустота. Анечки тоже больше нет. Жить, в общем-то, незачем. А можно и жить. Разницы никакой. После смерти мрак, и сейчас мрак. София бы отдала ту «почти вечность», лишь бы почувствовать что-то хоть на миг.