Без любви жить легче. Но без неё нет смысла. Л. Толстой.
Алина зевает, для приличия прикрывая рот ладошкой, но сонливость и откровенное раздражение на лице ей всё равно не удаётся скрыть. Она уже не такой профан по утаиванию истинных эмоций, как сто лет назад, но и не такой профессионал, чтобы выносить мерзкую болтовню Загорски, который снова заявился без всякого приглашения. — Прекратите торговаться. Это просто смешно, что вы просите такие большие деньги за какую-то информацию, — она косится на Свечникова, который спокоен, как река в безветрие. Он невозмутимо возится с поломавшимися часиками на цепочке, доставшимися ему в подарок от какого-то виконта лет... Давно, в общем-то. Алину злит, что им приходится полагаться на помощь всяких жуликов. Борис пришёл к ним с утра пораньше, с порога заявил, что у него есть сведения о караморовцах, а потом назвал такую сумму за эти, по его словам, бесценнейшие новости, что у всех глаза на лоб полезли. Саша уехал с Варей на занятие по скрипке, и вот теперь Алине приходится слушать бредни Бориса в компании лишь одного Владимира Михайловича. — Алиночка Сергевна, родненькая, — Борис стоит, прислонившись к стене и обмахиваясь потрёпанной ушанкой, — Богом клянусь, что не просто так такие деньги прошу. Хотите послушать, как я сведения эти добывал? Кровью и потом! Алина не хочет, но отказаться она не успевает. — Был я, значится, в заведеньице одном, где болтуны всякие собираются. Я не из них, конечно, просто думал, что подсоблю вам с караморовцами, ведь в таких местах все всегда всё знают. Ну, так вот-с, сидел я, слушал и узнал кое-чего. Сразу к вам побежал. Вы уж в Дружину доложите. Говорил я или нет, но батька мой из ваших был, я за вас всех, как за семью свою беспокоюсь. — Любезный, — начинает Свечников своим неспешным, размеренным, очень располагающим к себе голосом, — Раз вы относите себя к нашей семье, то давайте тогда и жить будете по нашим законам. У нас не принято клянчить, а принято помогать друг другу исключительно по доброте душевной. Загорски большую часть своей жизни крутится среди лжецов, мошенников и шарлатанов, поэтому сарказм он, скорее всего, в словах Владимира Михайловича замечает. Но он ничем этого не показывает и продолжает гнуть свою линию. Алина слушает вполуха, всё сильнее цепляясь за мысль, что Борис раз за разом своей навязчивостью и жаждой наживы переходит все возможные и невозможные границы, и что, наверное, будет неплохо им отобедать, чтобы он перестал ходить к ним домой, словно его кто-то приглашает. С таким соседом и врагов не нужно. — Время уже подошло к обеду, — Свечников, довольно улыбнувшись, убирает починенные часы в карман жилета, — Борис, не желаете составить нам компанию? — Компанию? — севшим голосом переспрашивает Загорски, — А что у вас на обед? Алина, сразу смекнув, на что намекает старый вампир, весьма убедительно произносит: — Как и полагается, юная девственница. Знали бы вы, как сложно было её отыскать! У Бориса вытягивается лицо, и он резко отрывает спину от стены. Так резко, что у Руневской возникает убеждённость, что никакого радикулита, на который он так любит жаловаться, у него нет. — Я, пожалуй, пойду. Не буду вас отвлекать, — Загорски спешно кивает и нахлобучивает ушанку на голову. Он пятится к выходу, но Свечников с его вампирской скоростью оказывается рядом и, подхватив Бориса под локоть, мягко говорит, подводя его к свободному стулу: — Ну что вы как не родной! Присаживайтесь, пожалуйста, нам с Алиной Сергеевной будет вдвоём скучно. Конечно, никакого вреда они Борису не причинят. Руневская не любит убивать людей и не понимает, какое удовольствие находят некоторые вампиры в этом грязном занятии. Одно дело — в целях самозащиты, совсем другое — ради крови. Вполне можно донорской обойтись. Но Загорски не обязательно всё это знать. Пусть попугается, ему полезно будет. — Вы боитесь смерти? — как бы невзначай спрашивает Свечников, пока Алина ставит на стол бокалы и графин с кровью, едва сдерживая смешок при виде перепуганных человеческих глаз, опасливо следящих за каждым её движением. — Знаете… я… — Борис громко сглатывает, — Я уже в таком возрасте, что смерти как-то нехорошо бояться. — Это вы зря. Благодарю, — Свечников кивает, принимая бокал. Делает глоток, обнажая клыки и не сводя малость насмешливого взгляда с потеющего от страха старика, — Вот я боюсь смерти. И, хотите верьте, хотите нет, побаиваюсь Священной Дружины. Вы бы знали, какие ужасные вещи они делают с теми, кто отказывается рассказывать ценные сведения! Соглашусь, что вам, рождённому относительно недавно, это может показаться просто-напросто неэтичным, но, как говорится, лес рубят — щепки летят. Алина дальше не слушает. У неё по рукам волной пробегаются мурашки, и она спешно делает глоток крови, стараясь не дать резко вспыхнувшим воспоминаниям собой овладеть. Так нужно. Они нас не жалели, и мы их жалеть не будем. Разве эти зажравшиеся уроды заслуживают жизни? Нет! Это оправданные жертвы, Алина. Лес рубят — щепки летят. Владимир Михайлович, конечно же, не может знать, что так Каразин говорил, когда она бесилась и чуть ли не плакала после терактов, что каждый раз приносили не обещанный подвешенным языком клочок свободы, а жутко воняющие трупы с изуродованными лицами и нелицеприятно свисающими шматами обожжённого мяса. Ей до сих пор иногда снится, как она, глупая влюблённая девчонка, смело шла под пули, обманывала, стояла, крепко прижавшись мужскому плечу, и слушала революционные речи, пропитанные такой ненавистью ко всему живому, что только и оставалось диву даваться: как же они сами своим ядом не захлёбываются? Алина рада, что в жизни тогдашней наивной дурочки появился Саша. Он показал, что мир на чёрное и белое не делится, что среди простых людей тварей не меньше, чем среди дворян, и что вовсе не обязательно отдавать свою молодость и жизнь в безжалостную мясорубку революции. Неважно ведь, кто у власти, по итогу она каждого изуродует и каждого с ума сведёт. Что вампиры, что люди бредят идеей господства. Просто первые живут в несколько раз дольше. Теперь Алина придерживается лишь своих мыслей. Даже мнение Саши она полностью не разделяет. Они могут порой ругаться, потому что он всё ещё аристократ до мозга костей, могут бесконечно разбирать исторические учёные труды, споря о плюсах и минусах того или иного строя, но это совсем не влияет на их любовь. Алина знает, что в самом главном они схожи. Оба презирают войну и смерть и питают особую слабость к людям. — …вот таких вот принципов придерживается Дружина, — нравоучительно заканчивает Свечников, — Будет лучше, если вы расскажете всё нам, чем из вас это выбьют. Руневская улыбается, пряча лицо за бокалом. Владимир Михайлович, не смотря на свою внешность милого старичка в старомодном костюме, умеет превосходно запугивать. Загорски, обливаясь потом и нервно шаря глазами по комнате, спешно говорит: — Да, ваша правда, — он делает короткую паузу, пальцами теребя края своей облезлой шубы. Похоже, тот факт, что ему никто не заплатит, вызывает у него гнев, но страх перед силой, превосходящей его собственную, перевешивает, — Только уж прошу, скажите вашим, что именно я всё выяснил. — Мы так и сделаем, — обещает Алина. Борис тяжело вздыхает, придавая своему лицу выражение вселенской печали, и начинает: — Завтра будет приём, где, насколько мне известно, будет много вампиров. Не могу припомнить, что за приём, но… — Благотворительный вечер в защиту окружающей среды, — подсказывает Алина, уже знающая об этом от Саши. Его там ожидают, поэтому она планирует идти вместе с ним. И плевать она хотела, что её, бывшую анархистку и девчонку из низов, старые вампиры не жалуют до сих пор. Чтоб им всем провалиться с их памятью. — Да-да, верно, — Загорски трижды кивает, — Караморовцы хотят устроить теракт на этом вашем благотворительном вечере. — Сука, — выругивается Алина и, немного подумав, прибавляет ещё парочку крепких ругательств, знакомых ей с юных лет. Свечников, знающий о горячности своей невестки, кидаёт на ней предостерегающий взгляд, и произносит, подозрительно смотря на Бориса: — Напомните, откуда вам это стало известно? — Есть один ресторанчик малоизвестный, где собирается всякий сброд. Если б власти знали, что там порой говорят, то закрыли бы их к чертям собачьим. Ну, так вот, я сидел, слушал, что люди нынче думают, и долетел до меня разговор двух мужиков. Они говорили тихо, но у меня-то уши, как у рыси, так что я всё расслышал и запомнил. Один из них сказал, что одиннадцатого января вампиров станет на несколько десятков меньше, а второй у него спрашивает: «Он в самом деле решил подрывать?» Уж не знаю, кто этот «он», но они его по имени не называли. Честно, у меня создалось ощущение, что они знать не знают, как его зовут. — Как эти мужчины выглядели? — интересуется Алина, и глаза у неё вспыхивают, как у гончей, что напала на след. — Нерусские, — Загорски задумчиво почёсывает подбородок, припоминая детали, — Высокие оба, чернявые. У одного был шрам на подбородке, другой с бородой. — Так, Борис, — произносит Свечников, — Вы сейчас отправляетесь в Мариинский дворец, там вечно ошиваются вампиры из полиции. Вот им вы подробно опишите внешность этих господ. — Господь с вами, Владимир Михайлович! — вытаращивается Борис, которого, похоже, не слишком прельщает визит в место, кишащее кровопийцами, — Кто же меня пустит в Дружину? — Не волнуйтесь, мы их предупредим. Загорски нервным движением нахлобучивает шапку. Лицо его выглядит таким перепуганным, что Алине становится его немного жаль. Жалость улетучивается моментально, когда старик открывает рот. — Не сочтите за наглость, но не могли бы вы дать немного денег? У меня ой как спина побаливает, не пойду же я пёхом. Свечников, кисло улыбнувшись, запускает руку в карман, протягивает Борису хрустящую купюру и говорит: — Надеюсь, что вы доберётесь раньше, чем успеете их пропить. Загорски, по-видимому, имеет массу возражений на эту словесную шпильку, но ни одно из них он озвучить не успевает, потому что раздаётся хлопок входной двери и спустя минуту в комнату вбегает Варя, раскрасневшаяся от мороза. Алина ойкает, когда девочка хватает её за запястья маленькими ледяными ладошками и пищит, полным восторга голосом: — Папа сказал, что я могу позвать на день рождение кого захочу! Когда Александр заходит в гостиную, Алина и Свечников синхронно награждают его укоряющим взглядом. Вот теперь точно придётся звать Юсупова, который, наверняка, заявится чисто из своей природной вредности. — Добрый день, — Саша без всякой радости приветствует Бориса и склонятся к Алине за дежурным поцелуем. От него пахнет морозом, и она чуть улыбается, ощущая прикосновение холодных губ в уголке своих. — Добрый, — Загорски чуть кивает и обращается к Варе, — Ой, Варенька, как ты уже выросла! — Варвара Александровна, — с важным видом поправляет девочка, — Варенькой меня только дедушка может называть. На лице Свечникова появляется горделивая улыбка. — По имени и отчеству принято называть люде… вампиров постарше, — нравоучительно говорит Борис. Алина открывает рот, чтобы исполнить, наконец, своё сегодняшнее желание и уже послать Загорски к чёрту в самых вежливых формулировках, но Варя опережает её. — Нет, по имени и отчеству называют умных. Мама говорит, что я умная. А вот вы не умный, — она склоняет голову, внимательно осматривая своего собеседника, словно пытаясь убедиться в правдивости своих слов. Саша придушенно фыркает, но быстро маскирует это под кашель. Алина, если бы ей сказали раньше, никогда бы не поверила в то, что еë упрямого супруга будет держать в своëм кулачке маленькая девочка. Но именно так всё и есть. Варя, кажущаяся на первый взгляд примером детской кротости, на деле является крохотным демонëнком, осведомлëнным о том, что папа сделает всë, чтобы она была довольна. Поэтому сейчас, когда Варя с видом довольного ребëнка, которым она и является, смотрит на Загорски, хлопая своими невинными, ну, чисто материнскими глазами, Саша не говорит ей ни слова. Алина думает, что, наверное, нужно сказать дочери, что вести себя подобным образом некрасиво, но всё-таки решает этого не делать. Хорошо ведь, что Варя в свои семь уже умеет постоять за себя. В общем-то, от взгляда дочери Алина тает не меньше Саши. И лишь Свечников на миг прикрывает глаза ладонью, ворча что-то про горе-родителей. Через минуту за недовольным и, по-видимому, обиженным неласковостью хозяев Загорски закрывается дверь. Все выдыхают с явным облегчением. Алине приходится применить всю свою строгость, чтобы убедить Варю пойти поиграть. Руневская признаёт, что они с Сашей слишком сильно потворствуют ей, но иначе у них не получается. Оба с детства видели много грязи и несправедливости, оба плохо помнят своих родителей, а те крохи, что удалось сохранить, либо слишком размыты, либо не слишком-то радостные. Лучше уж Варя вырастет избалованной, чем с юных лет будет знать, как ужасен и жесток этот мир. Алина сделает всё, чтобы её дочь не совершила её ошибок и не угодила в те же ямы. Свечников вкратце обрисовывает Александру сложившуюся ситуацию, и тот крепко задумывается, похоже, не испытывая сильного восторга ни от новости, ни от того факта, что вскоре всё будет известно Дружине. — Не сильно я доверяю этой продажной своре, — произносит он, наливая себе кровь, — Но всё-таки придётся нам на них понадеяться. Дружина стала куда лучше после того, как пост занял Соколов. Мне не всегда нравятся его идеи, но порой он действует очень здраво, так что в этот раз можно и строительством воздушных замков заняться. — Как думаете, они отменят этот вечер? — спрашивает Алина, впрочем, уже зная, каков будет ответ. — Нет, — Свечников качает головой, — О теракте вообще никому не сообщат. А с нас потребуют, чтобы мы молчали. — Будем тогда молчать, — она выпрямляется, и глаза её загораются решительным огнём, так и не пропавшим с революционных её дней, — В любом случае, я сама поймаю их. — Алина Сергеевна, мы ведь не полезем снова в самое око бури? — старый вампир изгибает бровь. — Не беспокойтесь. Вы останетесь с Варей, а вот мы с Сашей полезем, как вы выразились, в око бури. Не буду же я вас заставлять носиться за преступниками в таком почтенном возрасте. — Неделикатно, но прямо, — коротко говорит Александр, весело поглядывая на названного отца. — Конечно, куда мне за вами угнаться, — ворчливо отзывается Свечников, поднимаясь, — Пойду тогда займусь своими стариковскими делами, не буду мешать молодым. — Вы обиделись? — с плохо скрытой улыбкой спрашивает Руневский, — Вы же знаете, Алина не со зла. Рискну заметить, что в её словах есть здравое зерно. Свечников махает рукой, показывая, что вовсе не обижается. Но домой он всё-таки уходит, благо, что живёт он через улицу. Придёт сегодня ещё раза три, как минимум. — Он будет вспоминать твои слова при любом удобном случае ближайший месяц, — со вздохом сетует Саша. — Подуется и перестанет, — Алина поднимается со стула, пытаясь вспомнить, есть ли у неё какие-то дела. Всё, что ей удаётся вспомнить, резко становится неважным, когда мужская рука ласково обхватывает её запястье. Руневская склоняет голову в бок и, хитро сверкнув глазами, склоняется и оставляет на чужих губах поцелуй со вкусом крови. Александр отвечает, аккуратно сжимая её руку. Они всегда целуются так, словно ничего в этом мире больше не имеет значение, словно в следующее мгновение их обязательно разлучат, а завтра никогда не наступит. За сто лет брака они научились ценить каждую минуту друг с другом, ведь неизвестно, какая из них станет последней. Слишком часто жизнь их раскидывала по разным углам. Каразин, война, ещё десятки мелких и не очень неурядиц, из-за которых они теряли друг друга. Теряли и каждый раз находили. Вместе у них всё выйдет преодолеть. Алина не в силах понять, почему спустя век Саша смотрит на неё так, словно она икона в золотом окладе, смотрит на неё с безграничной любовью, не имеющей берегов, смотрит на неё так, словно никого в этом мире не существует. Не понимает, но сама смотрит на него также, отодвигая в сторону свои страхи. Они становятся неважны, когда он рядом. Алина на что угодно пойдёт, чтобы быть с ним, чтобы ничего с Варей не случалось, чтобы никто не смел вторгаться в их маленький мирок. Алина не приемлет жестокость и считает, что насилие порождает насилие, но завтра она остановит караморовцев любой ценой. Вместе с Сашей. Одна она не пойдёт не потому что боится, а потому что без него смысла нет. Без друг друга у них ни в чём смысла нет. С друг другом смысл есть во всём.***
За свою длинную жизнь Феликс понял, что ничего не мотивирует к работе так, как крики или угрозы. Стоило ему чуть повысить голос и вот, пожалуйста, его личные ищейки засуетились, забегали и добыли всю возможную информацию о Покровской меньше чем за два дня. Могут же, когда захотят. Юсупову хочется узнать о своей бывшей невесте всё, что можно и нельзя. Он думает, что это, возможно, пригодится ему в будущем. Князь вообще поразительно много думает для того, кто рубит с плеча и не умеет сдерживать ярость. София — женщина на редкость загадочная и скрытная. Феликсу даже интересно, сколько усилий приложили его ищейки, чтобы собрать о ней целую папку, да ещё и в такие короткие сроки. А папка и в самом деле немаленькая. Фотографии, официальные письма, старые документы, пожелтевшие от времени. И всё это можно спокойно изучить, не вставая с кресла в своём кабинете. Феликс поджигает сигарету, потому что с ней легче и приятнее. Он даже кровь за сегодня не пил, хотя время уже к вечеру подходит, а только бесконечно много курил, успокаивая свои расшатанные нервы. А сейчас, он чувствует, нервы расшатаются ещё больше, так что без порции никотина ну никак не обойтись. Первым делом Юсупов берётся старые документы. Он изумлённо, но несколько наигранно изгибает бровь. У Софии поразительное количество наград. За сорок шесть лет службы она трижды меняла личность, и каждый раз умудрялась дослужиться минимум до майора. Если судить по этим бумагам, то она просто образец мужественности, патриотизма и преотвратнейшего благородства. Эти качества раздражали Феликса в юности, потому что ими в полной мере был наделён его отец, а всё, что было с ним связано, бесило князя по определению. Он до сих пор таких людей не понимает. Не понимает тех, кто политике предпочитает военную службу. Скучно, грязно, мерзко. Руневский имеет звание, Алина порой рассказывает мрачные, ужасающие Феликса истории про то, как она партизанила в годы войны, Свечников делится скупыми, но весьма ëмкими рассказами о страшном голоде в Петербурге. Юсупову невдомëк, что творится в головах его старых знакомцев, он не принимает их странные идеалы и жажду бросаться на амбразуру первыми. Ладно, первой бросается Алина. Вот отсюда ноги и растут. Их непонятность он готов игнорировать. А вот Софу, эту новую, холодную женщину, он не знает абсолютно. Она считала войны исключительной гадостью, говорила, что никогда не поймëт тех, кто в них участвует. А тут, оказалось, что она мало того, что принимала участие в одной из них, так ещё и четыре десятилетия носила погоны! За свою жизнь Феликс повидал многое, но войну лишь издалека. Этого хватило с головой. Отец его посвятил большую часть своей жизни военному ремеслу. Он надеялся, что и его сын однажды наденет мундир не смеху ради. И без того слабая тяга к офицерству у юного князя пропала в тот миг, когда во время Отечественной войны отец взял его с собой в госпиталь, чтобы проведать товарищей. Впечатлительного Феликса потом неделями мутило лишь от одних воспоминаний. Кровь раненных не была манящей, она была грязной, больной и жутко пахнущей. Сами раненные не казались лакомыми кусочками. Они через одного мучились от гангрены или заражения крови, они кричали за дверьми, когда им ампутировали конечности, они вопили от боли, пока над их измученными телами кружили ленивые жирные мухи, слетающиеся на смрад гниющих ран. Война — вонючая помойка, от низа до верху забитая трупами, и Юсупов всё ещё никак не может уложить в голове тот факт, что его ласковая солнечная девочка выбрала путь жестокости и насилия. Даже сейчас она убивает для Дружины. Феликс принимает своих демонов, пусть и нехотя, но то, что Софа не сильно-то далеко от него ушла, его, признаться, пугает. Князь вздыхает и тушит сигарету, подавляя в себе желание зажечь новую. Он берёт в руку стопку фотографий и легко разрывает узел, ощущая предвкушение и дикий интерес к прошлому своей невесты. «Бывшей невес-с-сты». Юсупов поводит плечами. Первый снимок, потускневший от времени, сделан семнадцатого сентября тысяча девятьсот седьмого года. Тут Соню явно принудили к фотографированию. Она, облачëнная в светлое платье и чинно сложившая руки в перчатках на колени, сидит в кресле и натянуто улыбается. Скулы острее, чем сейчас, во взгляде — ненависть ко всему живому, глухое раздражение и ни чем неприкрытое презрение, как у капризной девчонки, хотя ей здесь уже больше сотни. Феликс на тот момент не видел еë уже лет семьдесят, и то, насколько высокомерной она выглядит, здорово его поражает. Еë красивому личику подобное выражение не идëт. Ей идëт улыбка искренняя и живая, а не это. Юсупов закусывает губу и откладывает фото в сторону. Следующий снимок датируется сорок третьим годом прошлого столетия. И вот здесь Софа улыбается. Устало, немного натянуто, словно с непривычки, но необыкновенно мягко и по-настоящему. На ней длинный плащ, за спиной винтовка, а коротко остриженные волосы открывают резко очерченную линию волевого подбородка и худых щёк. Фото групповое. От Соколова в форме полковника, стоящего по левую руку от Сони, Юсупову плохеет, он спешно переводит взгляд, и на душе становится ещё дряннее. Рядом с ней тот мальчонка, еë подчинëнный. Миша, кажется. Сидит, привалившись к дереву, и смотрит в объектив взглядом, полным смеси юношеской дурости и взрослой серьёзности. Феликс окончательно приходит в отвратительное расположение духа при виде третьего мужчины с перевязанной рукой без трëх пальцев. — Человек, — презрительно выплëвывает Юсупов, чувствуя липкую мерзкую волну отвращение ко второй руке, — жаль, что целой, — лежавшей на плече Софии. Феликса до зубного скрежета бесит, что она все эти годы крутилась в компании мужчин, улыбалась им, позволяла себя касаться. Быть может, она даже кого-нибудь любила сильнее его. Такая мысль вызывает у Юсупова столько обиды, что становится трудно дышать. Он с огромным трудом отбрасывает раздражение прочь, но оно вспыхивает с ещё большей силой, когда он принимается за следующие фото. Соня нигде не одна. То с Руневскими, то с Мишей, то с какими-то незнакомыми людьми. И везде грëбанный Соколов. Феликса гложет ревность лишь от одних фотографий. Это должна была быть его женщина. Ему она должна была улыбаться, его любить, о нëм думать. «А ты о ней думал, пока с потас-с-скухами развлекалс-с-ся да зенки заливал?» — Захлопнись, — рыкает Юсупов, не понимая, когда внутренняя тварь из зачинщика всех бед переквалифицировалась в совесть. Теперь самого себя слушать тошно. От других убежишь, от своих же мыслей прятаться негде. В петле разве, да он слишком жизнь любит. Эта пилюля ядовита и горька, а опасности его манили всегда. Он боялся, но всë равно во все капканы мира лез, зная, что смыкаются они чаще всего острыми зубьями вовнутрь. Феликс зябко поводит плечами, подрагивающими пальцами снова поджигает сигарету, и дым так приветливо лижет глотку, что сразу становится лучше. На фильтре он с удивлением замечает красный след и тут же проводит языком по губам, слизывая с них вишнëвую сладость сигарет и собственную кровь. Больше в прошлом Софии ему копаться не хочется. Больно и обидно чуть ли не до слëз. Было бы славно найти в ситуации тех дней крайнего, но Юсупов, не может отрицать, что вина лежит на нëм целиком и полностью. Но себя всë равно жалко. Он не был готов ни к какой свадьбе, он был юнцом, чья уверенность в своих силах не просто потолок пробивала, а доставала до Луны. Голову кружили титул, деньги и полная безнаказанность. «С-с-сейчас ты такой же». Феликс тихо цыкает. Нет, сейчас он лучше. Что с его собственной точки зрения, что с точки зрения нравственности. Он убивает, пьëт и бесчинствует, но до себя прошлого, не знавшего вообще никакой меры, ему ой как далеко. Теперь Юсупов губит других скорее по привычке, чем от реального желания. Власть — единственное, что всё ещё вызывает сильные эмоции, единственное, что манит так же, как и прежде. «Ну, может не совсем единственное», — Феликс поджимает губы и захлопывает папку. Он закидывает еë в ящик стола к портрету, нарисованному Соней, и поднимается, затушив сигарету о пепельницу. Юсупов бы с превеликим удовольствием побездельничал, позанимался жалением себя любимого, но, увы да ах, его присутствие требуется ещё в некоторых местах. Старые знакомые прознали о его возвращение в Россию, и приглашения на их важные встречи посыпались на князя, как из рога изобилия. Сделано это было, конечно, из вежливости, но Феликс не мог упустить шанс осторожно узнать, кого устраивает нынешняя Дружина, а кого нет. Нужно выяснить, кто будет готов отдать ему свой голос, если… когда Соколов умрёт, нужно убедиться в том, что прошлые «союзники» не поменяли своей позиции. И обязательно нужно разузнать, кто находится в бедственном положении, чтобы с помощью шантажа или денег переманить его на свою сторону. Феликсу нравятся политические игры, они поднимают настроение, разгоняют кровь и заставляют почувствовать себя эдаким кукловодом. Все вампиры хоть раз, да были замешаны в каком-нибудь скандале, так что, вероятно, большинство уж и не помнят о прегрешениях Юсупова. Вряд ли найдëтся тот, кто сможет рассекретить его закулисную игру. Соня разве что. Именно она должна вычислять предателей, в этом заключается вся суть еë работы. Феликс понимает, что встречи с ней нужно свести к минимуму, но, сука, как же его подмывает увеличить их количество в несколько раз. Ему просто хочется еë увидеть. Она кажется невероятно простой задачкой, которую не выходит решить лишь по причине невнимательности. Юсупов в жизни не видел тех, чьи поступки вызывали бы у него сухое понимание и столько вопросов одновременно. Она — та, чьей рукой в этой стране вершится правосудие. Феликс знает, что, если он допустит хоть одну ошибку в своей погоне за властью, то ему откусят голову, ведь, как ему давно известно, правосудие имеет лицо зверя. София похожа на безобидную птичку, но у этой птички пасть волчья, и нехер потом будет ныть, что голову всё-таки откусили. Волки, конечно, просто так не кусаются, а лишь в тех случаях, когда им нужно защитить потомство или территорию. Или из-за банального голода. Вопрос в том, бывает ли у Софии этот голод. Ну, а в целом, она кажется Феликсу пушистой и ничуть не злой. Можно даже под подбородком почесать. Он, правда, не решится, потому что никакой лисе волк в пасть не вместится. Юсупову не сильно-то хочется проверять, кто кому по зубам.***
Влажная болотистая земля, раскисшая от дождя, противно чавкает под лопатой. Стоит вынуть пласт, как на дне ямки стремительно начинает собираться грязноватая вода. Прогалина вся заросла ярким зелёным мхом, как сыр плесенью. Скрипят высокие осины, когда жирные, до отвала наевшиеся мяса вороны слетают с веток и принимаются лениво кружить над землëй и каркать в сыром туманном воздухе, не отваживаясь приближаться к трëм телам, завëрнутым в рваные, закопчëнные простыни. Четвëртый человек — или тот, кто выглядит, как человек — мерно махает лопатой, выворачивая чëрную землю и сваливая еë возле прямоугольных ям. Это женщина. Высокая, одетая в однобортный мундир и длинные, уже изрядно поношенные сапоги на несколько размеров больше положенного. Из сдвинутой на бок фуражки торчат короткие чëрные волосы, тяжëлые и блестящие из-за скопившейся влаги. Невдалеке слышатся шаги. Женщина даже не поднимает головы, чтобы передохнуть от своего труда и поглазеть на пришедшего. Она стоит по щиколотку в воде, скопившейся на дне могилы, и ожесточëнно рубит лопатой еловый корень. — Бог в помощь, товарищ лейтенант! — восклицает пришедший. Она разгибает спину, смеряет светловолосого осунувшегося мужчину усталым взглядом карих глаз и с укором произносит: — Дурак, чего орëшь-то так? Постыдился бы. — Наш брат такой науке не обучен, — он лихо сдëргивает с головы фуражку да присаживается на серый большой камень, стоявший поблизости. Суëт в рот быстро выдернутую травинку и улыбается так тепло, что это даже сквозь его бороду становится заметно, — Не голубых кровей я, графинюшка. — Да ну ты тебя, Вань. Скажешь тоже. Лейтенант выбирается из могилы, втыкает лопату в землю и смотрит на свои руки. Их покрывают свежие волдыри и мозоли, отказывающиеся заживать без крови. Она пила еë в последний раз с утра, но после этого она потратила столько сил, что новая порция просто необходима. Впрочем, пусть это уродство пока останется на руках. Она этим даже горда, хоть пальцы и болят, и ноют, и сгибаются с трудом. Ей нравится ощущать себя человеком. — Почему ты одна их хоронишь? — Ваня неожиданно хмурится. Он выглядит гораздо старше своих тридцати. Война сделала из него старика, вдовца и калеку. С жестоким удовольствием отобрала молодость, семью и три пальца на руке, — Может, хоть я подсоблю? — Нет, я сама. — Ты не должна всë это в одиночку переживать, Сонь. — Да, я знаю, — она делает несколько шагов вперëд, протягивает руку, но не касается, не желая его пачкать. Еë подрагивающие пальцы останавливаются в паре сантиметров от его коротких, сожжëнных на концах волос. Сегодня они пытались спасти детей и женщин из подожжëнной неприятелем деревни, и, видимо, там Ваня и оставил половину своих волос. Она оставила там жизни трëх приятелей, — Но для вас они никто. А для меня они пусть и не друзья, но старые, близкие знакомые. С ними я танцевала на балах и ходила в оперу, с ними работала, воевала и прошла половину страны. Нет, я не могу никому их доверить. Это мой долг. — Ты и в самом деле бывала на балах, малышка? — Иван добродушно щурится и фыркает, выплëвывая травинку, — Честное слово, до сих пор твой рассказ в голове не укладывается. Ты старше меня, моего отца и даже деда, а на вид — девчонка сопливая. Ох, помнишь, как все бесились да слюной брызгали, когда тебя поставили во главе взвода? — Помню, конечно. Ты тоже не очень рад был. — Так ещё бы! Где ж такое видано, чтобы взрослыми мужиками такая пигалица командовала? Но ты оказалась не пигалицей, а очень даже смышлëнной. Я не знаю никого, кто бы тебя теперь не любил и не уважал. — Здорово же ты меня уважаешь, — Соня отходит и, взяв одного из покойников за ноги, тащит тело к могиле. Несколько волдырей лопаются, обнажая розоватую кожу, и она слегка морщится, опуская труп в могилу. Неприятная работа, — Как только не шутишь, как только не зовëшь. В моë время за такое панибратство со старшим по званию выпороли бы. А может даже бы казнили, — она берëтся за второе тело. Еë слегка подташнивает, — Впрочем, я не сержусь. Как Лëву в Москву отправили, чтобы он новообращëнными занимался, мне совсем не с кем поговорить стало. — Много у вас сейчас этих... ну, упырят мелких? — Если ты о новорожденных, то нет. А вот обращают сейчас всех подряд. Соня присаживается у последнего тела. Сдвигает немного ткань, открывая взору обожжëнное молодое лицо. Прежде, чем она смогла найти трупы, вороны успели выклевать глаза. Картина мерзкая, но София успела к такому привыкнуть. Ко всему на этом свете привыкаешь. Даже к войне. Она не помнит, как выглядит небо, не замутнëнное дымом, как выглядят здоровые сытые люди, как смеются дети и как пахнет чистый летний воздух, не пропитанный кровью. Она знает только запах гари и сожжëнной плоти, знает безотцовщину и как горько плачут седые вдовы двадцати лет от роду, знает, как воет израненная, уставшая земля еë Родины. Она видит, как гибнут молодые парни и бывалые вояки, она сама медленно гибнет при виде разорëнных деревень и детских не трупов даже, а трупиков. Если бы Соня могла, она бы умерла, защищая людей и Россию. Но от смерти еë будет мало толку, и поэтому она живëт. Она другая. Не такая, как сто или даже десять лет назад. Соня чувствует себя усталой, но значимой и нужной, и это немного, но греет еë тоскующую по покою душу. Война еë сгрызла до костей, но сделала человеком. Привычка командовать уже оставила на ней свой отпечаток, придав ей уверенный и властный вид и проложив жëсткую складку в уголках рта. Ушла прежняя девичья наивность в чертах, и на замену ей пришла опустошëнность во взгляде и суровость в резких линиях скул и запавших смуглых щëк. Она всë ещё красива, не смотря на животную дикость в глазах и пугающую хлëсткость в движениях, но красива совсем иной красотой. Не платьями, не золотом, а своей прямотой, готовностью любить и сострадать, убивать и умирать за тех, кто ей дорог. София молча опускает последнего вампира в наспех вырытую могилу и принимается закапывать, ощущая на себе тяжëлый мужской взгляд. Больше никого не осталось. Еë отправили с шестью вампирами, и вот теперь она осталась одна. — Ванюш, — Соня, закончив, опускается на валун, чуть двинув мужчину бедром, — После того, как ты узнал, что я вампир, тебе не захотелось стать таким же? Я бы могла... Я бы могла тебя обратить. Он теребит в руках свою фуражку и быстро отвечает: — Нет, не хочу. Она опускает голову ему на плечо. От него пахнет табаком, спиртом и гарью. Они не любовники и, наверное, даже не друзья, но они у друг друга есть, и Соне этого достаточно. Ей нравится о ком-то беспокоиться, потому что это придаёт её жизни смысл. Лёва далеко, и ей нужен кто-то рядом. — Почему? — она рассеянно водит кончиком сапога по сырой земле, вычерчивая кривые круги, — Я беспокоюсь. Ты же вечно в самое пекло лезешь. Вдруг умрёшь? — Я за жизнь не цепляюсь, — он переводит тёмный, замыленный старым горем взгляд на металлическое низкое небо, проглядывающее сквозь древесные кроны, — Я чем других лучше? Все умирают, и я умру. Нет, Сонька, мне человеком лучше, — молчит. Потом осторожно спрашивает, — А ты можешь обратить кое-кого другого? Парнишку одного. — Что за парнишка? — Соня отрывает голову от его плеча, сглатывая сожаление от отказа. Она знала, что к людям не стоит привязываться. Они живут мало, умирают легко. Знала, но привязывалась. Иначе не умеет. — Есть один в лазарете. Тëмненький такой, очень на тебя похожий. Мишей звать. — Тот, который на фронт из дому удрал да на чужой отряд наткнулся? — Угу. Я очень хочу, чтобы он выжил. Вот именно он. — Почему? — Да хрен бы его знал, — Ваня пожимает плечами, — На сынишку моего похож. Он помладше был, но такой же бедовый. Миша этот визжал и брыкался, когда его лечить пытались. Мой Павлик также себя вëл с докторами. Не знаю я, в общем-то. Хороший парень просто, а шансов на жизнь нет. Жалко. — Жалко, — тянет София с горькой насмешкой, — Если бы я обращала, кого мне жалко, то уже бы тысяч сорок обратила. Она не имеет право обращать всех, кого ей заблагорассудится. Дружина не накажет, но выговор она получит. Одно дело — на поле брани и в пылу битвы, другое — выделять человека в лазарете, отказав другим в праве жить. Ваня — иное совсем. Соне думается, что, возможно, она его маленько любит. Не очень красивого, дурашливого порой, скрывающего свою тоску по умершей от голода семье в смехе и песнях. Он очень хороший. Намного лучше тех мужчин, которые ей обычно попадались. То, что она к нему чувствует, не является великой сильной любовью. Это просто приятное, слабо тлеющее доверие и ласковая привязанность. София любила однажды сильно, и именно тогда она истратила весь свой потенциал, наколовшись на шипы предательства. Больше у неë нет сил. Она просто хочет подарить Ване почти вечную жизнь, надежду на счастливое будущее и уйти. Но раз он не желает, то она не станет принуждать. Если его счастье — это обращение того мальчика, то она это сделает. Соня готова сделать всë, лишь бы люди вокруг стали хоть чуточку счастливее. Ей самой от этого хорошо. — Ладно, — наконец буркает она, вычëсывая пальцами из волос ветки и мелкий мусор, — Будет жив твой мальчонка. Только возись с ним сам. Потому что однажды мой друг обратил девушку, а она потом пыталась то из окна выпрыгнуть, то вены себе вскрыть. — И что с ней сейчас? — участливо спрашивает Иван. — Не знаю, — резче, чем ей хочется, произносит София. Вздыхает и тут же смягчается, — Прости. Я правда не знаю. Они с тем вампиром поженились, но мне неизвестно, что с ними сейчас. Либо всë ещё воюют, либо уже мертвы. Я пыталась им писать. Ответа нет. — Да живëхоньки, я уверен, — подбадривающе заявляет Ваня и поднимается с камня, — Спасибо тебе, что согласилась Мишку обратить. Для меня это важно. — Не за что, — она слабо улыбается, не зная, не ведая ещё, что Мишу этого будет воспитывать и любить сама. София резко просыпается, жадно глотая ртом воздух. Сразу же прикасается к вискам, на удивление, не обнаруживая никакой боли, запускает шероховатые пальцы в растрепавшиеся после сна волосы и делает глубокий вдох, чуть щурясь от яркого света кухонных ламп. От осознания, что она впервые за этот год нормально выспалась, ей, честное слово, хочется зарыдать. Как, оказывается, приятно провести в постели больше четырёх часов! Ну, не совсем в постели. Вернувшись с очередного очень важного, но никому не нужно собрания, Соня не смогла даже раздеться и добраться до спальни и заснула, как только присела на диван на кухне Лёвы. И ей спустя достаточно приличное количество времени снился неплохой сон, в котором был старый друг. Живой и ещё не раскиданный на кусочки вражеским снарядом. Хороший мужчина, хороший человек. Тот, благодаря кому, у неё есть Миша, принимаемый ей за почти брата, почти сына. Она всегда хотела ребёнка. София зевает, потягивается, как довольная сытая кошка, и застывает, замечая, что Лёва уже дома. За окном глубокая ночь, а он сидит и стругает свои деревяшки, раскидывая стружку по столу. Соня закатывает глаза, тихо поднимается и медленно, без единого звука подбирается к нему со спины и, опустив руку ему на плечо, с укором произносит: — Лучше бы спать ложился. Соколов подскакивает на месте и выругивается так, что если бы Соня полжизни не толкалась среди бывших и не очень солдат, уши бы свернулись в трубочку. — Ты не услышал моего приближения, — подмечает она и садится напротив, откидывая волосы назад и ощущая, как они тяжёлой волной опадают на спину, — Потому что спишь ещё меньше меня. Лёва почёсывает бровь короткостриженным ногтем. — У меня сегодня, помимо Дружины, было парочку заседаний, так что я выспался на год вперёд, — он морщится, как всякий раз, когда речь заходит о работе, и распрямляет свои могучие плечи, с видимым наслаждением всхрустывая спиной, — Завтра состоится благотворительный вечер в защиту окружающей среды. Я должен там быть. — Ммм, — неопределённо протягивает София, уже понимая, на что он намекает, — Обожаю играть роль эскорта на приёмах зажравшихся ублюдков. Защита окружающей среды, надо же такое выдумывать! Уже предвкушаю разговоры про чрезмерно большую вырубку леса от тех, кто этот лес вырубает. — В роли эскорта я бы скорее Виктора взял. Он погибче будет, а в тебе хитрости ни грамма. Но этот вечер обещает быть непростым. Руневские, умнички мои, выяснили, что караморовцы хотят устроить теракт. — Теракт? — Соня удивлённо приподнимает брови, — Эти крамольники удумали подорвать нас, а мы не отменили приём? Не отвечай, я знаю, что ты скажешь. Это превосходная возможность поймать их. Но вы опять рискуете жизнями. Сколько там наших будет? Должно быть, все знатные фамилии. А о людях вы подумали? Лёв, мы не можем стольких подвергать опасности! Соколов вздыхает, прикрывая глаза и нервно потирая переносицу, словно пытаясь таким образом прогнать усталость. За последнюю неделю он будто бы стал ещё старше. Разводы синяков под глазами, пергаментная, покрытая тонкой сеткой морщин кожа и обескровленные губы, опущенные уголками вниз. Он бывает на воздухе, крови пьёт даже больше, чем нужно, но страшная измождённость на его уже немолодом лице будто бы только увеличивается с каждым днём. Соня не может понять всех его тревог, она просто надеется, что его состояние улучшится, когда с караморовцами будет покончено. А пока она только может нагружать свои хрупкие девичьи плечи работой, стараясь освободить друга от лишней нагрузки. — Я понимаю, — начинает он, постукивая кончиком ножа по столу, — что это риск, и риск немалый. Но меня грызут за то, как долго мы возимся с этим делом. Ни одной улики, Сонечка, ни одного подозреваемого. Виктор рассказал мне, что, возможно, убийцы есть в Ворзогорах, но ты сама знаешь, как тяжело с этими отшельниками общаться. Виктор и его люди работают в той дыре, а мы должны работать здесь, в Петербурге. В Москве ещё, но там твои мальчишки пусть возятся, им будет полезно пожить без твоего неусыпного надзора. Этот приём — наш шанс. Я лично отбирал охрану. Клянусь тебе, что никто не пострадает. Ты мне доверяешь? — Доверяю, мой хороший, — Соня чуть приподнимает уголки губ, и эта спокойная, мягкая улыбка ей идёт просто необыкновенно. Кажется даже, что нет на её лице никакой усталости, а лишь солнечная, почти девичья беззаботность, — Ладно, поступай, как считаешь нужным. Я знаю, что ты не позволишь никому погибнуть. Лёва посылает ей благодарный взгляд и тут же охает: — Батюшки, я ж позабыл о том, что тебе нужна вампирская кровь! Ты когда в последний раз её пила? — В новогоднюю ночь, — вздохнув, признаётся она, — Я, в общем-то, ничуть не голодна, так что потерплю ещё недельку. — Никаких неделек, — он поднимается и распахивает дверцу холодильника, — Я ещё с утра кровь подготовил. Забыл отдать, ты ведь знаешь, что у меня вечно из головы всё вылетает. Соня ещё как это знает. Ей порой кажется, что у Лёвы в голове — сплошное перекати-поле, потому что он вечно путает даты собраний, забывает о важных событиях и легко теряется там, где заблудиться невозможно. И это ему триста с лишним лет! Соколов чуть ли не силой впихивает ей в руки склянку с кровью. Соня выпивает залпом, едва сдерживая желание скривиться. Никакого удовольствия приёмы пищи ей больше не приносят. Человеческая кровь потеряла всю свою восхитительную пьянящую солоноватость, став на вкус забродившим соком, а вампирская осталась, как прежде, медной и тошнотворной. Соню невыносимо бесит, что она зависима от них обеих, но при этом не способна получить никакого наслаждения. Это лишь удовлетворение физической потребности, не более. Есть плюсы, конечно. Даже она не может их отрицать. Она выносливее, у неё более быстрая регенерация и способность игнорировать голод неделями. Только вот раны от серебра категорически отказываются заживать, если не выпить вампирской крови. София до ужаса боится, что однажды потребность в людях вообще может отпасть. Вдруг это всё — медленное перевоплощение в каппу? Вдруг однажды она потеряет рассудок и превратится в чудовище, не способное себя контролировать? — Кровь твоего Мишки такая же мерзкая на вкус? — Лёва садится обратно, с видимым удовольствием возвращаясь к своим фигуркам. — Неприятная, — она слизывает с губ бордовую каплю, — Не знаю, может дело в том, что вы с ним обращённые? Чистокровных я никогда не пробовала. Лев пожимает плечами. Не пробовала, да, но очень бы хотела. Соня вспоминает сладкий, кружащий голову аромат чужой кожи, и лишь от одних мыслей её изломанная вампирская сущность предвкушающе скалится. Она бы многое отдала, чтобы узнать, каков на вкус Феликс Юсупов. Ей глубоко безразличен он сам, но вот его чистая княжеская кровь манит её со страшной силой. София саму себя презирает за это желание. Она потратила не одно десятилетие, чтобы вытравить из головы слов отца о том, что пить человеческую кровь — это ужасно, а теперь вот она борется с тем, что ей страсть как хочется попробовать Юсупова, чей запах буквально кричит о том, какая невероятная у него кровь. Омерзительно. Неправильно. Чудовищно, в конце концов. Ей вовсе не хочется поддаваться своей животной стороне и причинять Феликсу боль. Никому не хочется. Соня дорого готова заплатить за то, чтобы никогда никого не убивать и не пытать. Изредка она очень скучает по себе прошлой. Оказывается, будучи закованной в отцовские кандалы, она была куда свободнее, чем сейчас, когда глава Дружины советуется с ней во всём, и когда она имеет право сама карать врагов народа. Это нихрена не свобода, а просто клетка. Клетка, состоящая из твёрдых принципов и моральных убеждений, состоящая из прутьев под названием «семья». Кровное родство Соня ни во что не ставит, у неё семья такая, какую она выбрала себе сама. Лёву всегда нужно защищать, потому что он не умеет держать язык за зубами и стремиться каждому поведать о своих кощунственных для вампира либеральных взглядах, а за мальчиками, обращёнными ей лично, необходимо следить в оба глаза. Соня понимает, что они взрослые и вполне способны самостоятельно отвечать за свои поступки, но с годами защита близких стала для неё чем-то вроде идеи фикс. Именно это её работа, а не доносительства и убийства, как считают некоторые. — Лёв, — она проводит языком по зубам, собирая кровь, — Если мы завтра кого-нибудь вычислим, то, прошу тебя, не допускай, чтобы вместо адекватного допроса его пытали. Соколов почему-то сконфуженно отводит глаза и нервно дёргает себя за ус. — Они, — он возводит палец к потолку, намекая на тех, кто наделён ещё большей властью, чем он сам, — не одобрят. Им нужен быстрый результат. — Ты — глава Дружины и министр внутренних дел, — София мрачно сводит брови к переносице и поджимает губы, гневаясь лишь от одной мысли, что вышестоящие ублюдки снова хотят решать всё путём крови. Они, конечно, закрывают глаза на то, что она не раз обращала людей без разрешения, но ей искренне наплевать на их лояльность к ней. Если бы Юру не убили, то она могла бы допустить мысль, что в некоторых вопросах караморовцы правы. Нельзя, сука, просто брать и делать, что хочется, — Умасли их как-нибудь. — Сонечка, я не могу диктовать свою волю всем и каждым. Времена не те. Если бы я не советовался с нашей властью, то меня бы давно выгнали отовсюду к чертям собачьим. А, представь, что произойдёт, если мой пост займёт кто-то менее лояльный. Да для люда русского сразу Судный день настанет! — Ну и прогнившая же у вас система, Лев Андреевич, — у Сони глаза вспыхивают холодной, немного даже злобной насмешкой, — Столько лет живу, а мне всё ещё невдомёк, что в голове у большинства вампиров. От власти сплошные беды. Как вам не надоело столетиями сидеть в одной нише, меняя лишь имя? — Мне лично надоело, — ворчливо отзывает он, — Всё равно толку от меня ноль. Каждая собака отчего-то думает, что если она по праву рождения титул имеет, то можно мне указывать. Не знаю, куда уже деваться от этих советчиков. Один Юсупов чего стоит! Он рот открывает, и я не знаю, чего мне больше хочется: его пристрелить или себе в висок пулю пустить, чтобы его изворотливое пустословие не слушать. Но нет, он же у нас фонды финансирует и в проекты Дружины самый первый вкладывается! Вот не было бы у него денег, то тогда бы… — То тогда бы он всё равно оказался на вершине, — перебивает Соня, чувствуя лёгкий укол раздражения, как всякий раз, когда Лёва принимается перемывать Юсупову кости с такой старательностью, словно не существует в стране других проблем, — Князь не пропадёт никогда и нигде. Можешь думать, что хочешь, но Феликс от природы обладает таким хитроумием, что даже без всяких денег, он смог бы добиться всего, что хочет. Самомнение ему, конечно, зачастую мешает, но всё же он далеко не глупый богатенький мальчик, как кажется на первый взгляд. — Ты слишком лояльно к нему настроена, — с недовольством говорит Лëва. София громко усмехается. — Я настроена к нему так, как буду настроена к любому, с кем не имею личных распрей. С чего бы мне его ненавидеть? — она не дожидается ответа, — Потому что когда-то он со мной плохо обошëлся? Не могу я, Лëвушка, за события двухвековой давности ненавидеть. Это, по меньшей мере, глупо. — Считаешь, что сейчас он другой? — Никак я не считаю, — она пожимает плечами, — Может лучше стал, может хуже, мне наплевать. Я не сужу людей по их прошлому. Алина Руневская — бывшая анархистка, ты был когда-то казачьим атаманом, не знавшим жалости, а я лет тридцать пыталась побороть свой алкоголизм. Пока Юсупов не лезет ко мне и к моим близким, он мне неинтересен. София немного лукавит. Она правда вспоминает о существовании Феликса крайне редко, но она соврëт, если скажет, что в ней совсем ничего не осталось. Осталась жалость. Слабая, но очень честная. Искренняя. Соня до слëз рада, что она всё ещё способна на такие чувства, потому что порой ей кажется, что в ней лишь усталость и ничего больше. Так не всегда, конечно. Просто сложившаяся ситуация вытягивает из неё все соки, и сил у неë не остаётся даже на злость. Только на бесконечно манящие мысли об отдыхе и весне. Да, весной всегда лучше. Порой София видит в себе свою мать. Красивой женщиной она была. И пустой. — Ты не любила никого, кроме него за двести лет, — то ли вопрос, то ли констатация факта. — Любила. Не так сильно, но всё же. Соню утомляет этот разговор. Она пятëрней проводит по волосам, на секунду засматривается на свои ладони, на огрубевшие кончики пальцев. Она много свободного времени тратит на бестолковое стреляние по неживым мишеням, и от этого кожа на руках твëрдая и грубоватая. Ей не нравится. Ей не нравится, что она вообще знает, как держать оружие. — Я пойду спать, — она поднимается и привычно добавляет, — Не сиди до самого утра, согнувшись в три погибели. Выпей кровь, отдохни. — Да, хорошо, — машинально отвечает Соколов. Соня лишь вздыхает, заранее зная, что с утра она застанет друга спящим прямо за столом. Еë, конечно, выводит из себя то, что Лëва так наплевательски относится к еë заботе, но она всё же рада, что он у неë есть. В юности она не могла даже мечтать о том, что у неë будет кто-то столь близкий, что у неë будет почти обыкновенная семья, будут те, кто любит еë любой. Педантичной, вечно невыспавшейся, по-матерински докучливой и по-командирски озвучивающей даже самые обычные просьбы. Она знает, что Лëва, не смотря на ветер в голове, любит еë как дочь. Она знает, что мальчики еë души в ней не чаят, хоть и побаиваются подчас еë суровости. И Соня порой даже ощущает себя счастливой, потому что еë любят не за то, что она послушная и кроткая, а потому что она просто есть. Она не часто чужую ласку принимает, ведь война и многие другие вещи сделали из неë человека сурового, но ей просто хорошо от мысли, что теперь ей не нужно добиваться чьего-то внимания и благосклонности. Это удивительно приятно — быть любимой.