И сказал Бог: «Возлюби врага своего» И я послушался его и возлюбил себя. Д. Джебран.
Беспрерывные тосты, смех, разговоры ни о чём и обо всём разом — прекрасный вечер в защиту окружающей среды, где все, откровенно говоря, плевали на эту окружающую среду с высокой колокольни. Алина не знает, какому гению пришла в голову идея устраивать этот приём в Мариинском дворце, но если бы знала, то сказала бы ему в лицо об его идиотизме. Если у караморовцев всё получится с терактом, то следующее собрание, похоже, будет проводиться на улице в составе, дай Бог, вампиров трёх, потому как здесь присутствует половина важных шишек. Они, к слову, о готовящемся теракте не знают ничего, Соколов об этом позаботился. Руневская стоит, подпирая стену, и то и дело прячет зевки за ладонью. Она вежливо отвечает подходящим людям, косится на Сашу, который с безрадостным видом разговаривает с каким-то чиновником, и медленно водит глазами по залу, выискивая хоть что-то подозрительное и выбивающееся из общей картины. Но пока самым выбивающимся является лишь Юсупов в противоположном конце зала. Он хохочет, сидя в компании таких же влиятельных птиц, сверкает своими клыками направо и налево, хотя здесь полно людей, и беззастенчиво флиртует с Виктором, который попивает шампанское и периодически смотрит на официантов, половина из которых на самом деле — вампиры. В общем, делать на этом вечере, который кажется унылым даже по меркам унылых великосветских вечеров, нечего, и Алина изнемогает от смеси скуки и раздражения. Она теребит рукава своего бежевого платья, напряжённо шарит глазами по толпе и отлипает от стены каждый раз, как в зал заходит кто-то новый. Сумочку, обшитую жемчугом, оттягивает пистолет, и это кажется непривычным, потому что к оружию Руневская не привыкла. Обычно опасность заставала её в самых неожиданных местах, и у неё не было при себе даже ножичка, что уж говорит о чём-то более весомом. Главное, что клыки и вампирская сила всегда при себе, зачастую этого бывает вполне достаточно, чтобы разобраться с пятью-шестью взрослыми мужчинами. Алина подобные мероприятия не переносит всей душой, но ей приходится улыбаться и делать вид, что она верит комплиментам, источаемых чужими лживыми губами. Будь её воля, она бы встала перед всеми и во всеуслышание заявила, что она думает о неудобном дресс-коде и об этой ярмарке тщеславия в целом. К сожалению, сделать она этого не может, потому что тогда Саше придётся выслушивать ненужное мнение знакомых о её вызывающем поведении. А Алине не очень хочется утомлять мужа чужой болтовнёй и спорами с кем-то, у него и так голова болит после Юсупова, который привязался к ним, как только они пришли. У Саши беседа не очень ладится, и Алина решает, что пора бы его уже спасти из скользких лап толстенького лысенького чиновника. Она натягивает на лицо свою самую обезоруживающую улыбку, подходит к ним и, нарочно по-глупому хлопнув глазами, говорит: — Извините, что отвлекаю, но позвольте мне украсть у вас своего супруга. Видите ли, я ужасно боюсь столпотворений, и без него мне не выдержать больше ни минуты! Чиновник вздыхает, но кивает головой и уходит. Александр провожает его облегчённым взглядом и говорит: — Чтобы я без тебя делал. Он очень увлекается историей, и мы почти добрались до Пугачёва. Не то чтобы мне не интересно послушать это в сотый раз за свою жизнь, но слишком уж много воды он льёт. — У него смешная лысина, — шёпотом говорит Алина ему на ухо, и он фыркает, считая точно также. Вместе с ним время тянется куда веселее, но Алину всё равно очень беспокоит, что караморовцы ещё никак не дали о себе знать. Прошло уже два часа, а всё также продолжают греметь пафосные тосты и речи, всё также звучат весёлые голоса людей и вампиров, и Руневская с каждой минутой всё больше и больше распаляется, тщательно изучая взглядом каждого, чьё лицо кажется ей хоть немного подозрительным. Саша, осведомлённый о её горячности лучше других, тем временем тихонько беспокоится и думает, в какие же неприятности им предстоит попасть сегодня. У Алины нет тяги к сомнительным приключением, но у таких приключений есть тяга к ней, поэтому он искренне удивится, если у них выйдет добраться до дома целыми, а не по частям. В какой-то степени, ему это даже нравится, потому что брак с этой удивительной женщиной кажется ему одной нескончаемой молодостью. Алина поразительно напоминает Александру его самого в юные годы, её запал, её оптимизм и несколько подуставшая, но всё ещё сильная вера в справедливость всё никак не иссякают, и это вдохновляет его самого. Владимир Михайлович был абсолютно прав, когда сравнил её однажды с Орлеанской девой, чья безоговорочная уверенность в своей миссии и до сей поры вызывает восхищение у многих. — Смотри, — Алина едва заметным кивком указывает на мужчину исполинского роста, который заходит в зал. Его широкие плечи, густые смоляные волосы, тело, дышащее силой атлета, и в самом деле весьма подозрительны для подобного общества, где у каждого второго есть лысина и брюшко, но Александр удостаивает его взглядом лишь на секунду. — Он из личной охраны Соколова, — отзывается он и, за неимением других увлекательных занятий, принимается помогать Алине в поисках. Он не слишком верит в успех этой операции, это всё больше походит на игру с собственным хвостом, но что-то делать всё равно нужно. Многие вампиры, не имеющие высокого статуса, сейчас рыскают по всему дворцу, не отлипают от камер и проверяют личность каждого нового гостя, но Руневский в силу Дружины верит так же, как и в силу судьбы. То есть никак. От Дружины есть лишь видимость бурной деятельности, а на какую-то высшую силу он не полагался никогда. Homo faber suæ quisque fortunæ. Он свою судьбу вполне удачно построил, когда решил обратить одну очень юную и колючую, но невероятно отважную и прелестную анархистку. — Какой высокопарный козёл, — без всякого стыда, но всё-таки полушёпотом комментирует Алина, когда статный мужчина с бородкой, и в самом деле похожей на козлиную, привлекает внимание гостей, чтобы произнести речь. Саша закашливается от смеха. Только его жена могла назвать бывшего петербургского губернатора высокопарным козлом. Но тут простительно, он что человеком был неважным, что и вампиром таким же остался, — Нет, ну ты послушай его! Ему ли говорит о загрязнении, когда он сам владеет кучей нефтяных вышек? Никогда не привыкну к этому лицемерию. Все же знают, что он ни слова правды не говорит, но зачем-то делают вид, что верят. — И не надо к этому привыкать, хорошая моя, — Александр успокаивающе сжимает её ладонь, — Вот я к этому привык и, как видишь, ни чем хорошим это не закончилось. — Да, тебя снова затащили на военную службу. С сороковых обещаешь, что на погоны больше не посмотришь, а потом проходит пять лет, и ты снова сидишь, обложенный бумажками и окружённый всякими дурачками. — Не с сороковых, а даже, пожалуй, с Отечественной войны. Можешь со мной также сидеть. Ситуация сейчас, слава Богу, более менее стабильная, государство беды внутри лишь переживает, да и те, которые, по крайней мере на этом этапе, в нашу компетенцию не входят. Так что, кроме бумажек ничего и не остаётся. Знаешь, даже приятно. Уж точно приятнее, чем скакать с мушкетом или с ружьём. — Нет, я лучше подожду, когда снова с ружьём скакать придётся, чем в ваше бумажное бюрократическое болото полезу, — Алина вскидывает голову, замечая, по-видимому, новую подозрительную личность и тут же поникши опускает плечи и сердито сдвигает брови к переносице. — Увы, с этим мы поделать ничего не можно, — Руневский разводит руками, — Властно-бюрократические отношения, обеспеченные такими инструментами, как принуждение, ещё на Руси складываться начали. Пытаться с этим бороться — как в ручную Великую Китайскую стену ломать. — Вот ты понимаешь проблему — это хорошо, — своим всезнающим, просто умилительным, по мнению Саши, тоном говорит Алина, — Другие тоже понимают. И все вы думаете, что бесполезно пытаться что-то изменить. А если бы разом все захотели, то мы бы давно полностью искоренили подобное. — Буду надеяться, что когда-нибудь это произойдёт, — искренне отвечает он, — Любовь моя, не хочешь… — Вот это точно!.. — вскрикивает Алина, но тут же смолкает, встряхивает головой и, натянуто улыбаясь обернувшимся на них людям, тихо произносит, не поворачивая головы, — Мужчина, который к выходу идёт. Клянусь, что это террорист. Высокий, чернявый, с шрамом на подбородке. Загорски так и описывал его. Следует сообщить об этом охране, которая почему-то террориста прозевала, но прежде, чем Александр успевает это сказать, Алина срывается с места и исчезает в толпе, пытаясь поспеть за ускользающим караморовцем. Руневский позволяет себе тяжело вздохнуть и потереть переносице. Нескончаемая молодость. Он даже не удивлён, что у Алины вылетел из головы инструктаж безопасности, которым предусмотрительный и не слишком верящий в удачу Свечников прожужжал им все уши. Он пытается ринуться за ней, но гости — ах, как во время! — почему-то решают в этот момент, что им всем срочно необходим променад по залу. Пытаться протиснуться через весёлую галдящую толпу можно лишь грубостью, и Александр не тратит времени на неважные сейчас извинения, когда принимается расталкивать всех на своём пути. Отдавленные ноги явно не стоят жизни Алины. Ей-богу, не женщина, а тридцать три… Дай Бог, несчастья, а не трупа.***
Алина не помнит, как вылетает из зала, не помнит, как замирает, прижимаясь к холодной стене в одном из многочисленных тёмных коридоров дворца. Пелена яростного помутнения спадает лишь тогда, когда она, не издавая ни единого звука, достаёт из сумочки пистолет, так правильно ложащийся в маленькую ладонь. Рукоятка холодная, приятная на ощупь, чёрный курок поблёскивает так заманчиво, что Руневской тяжело сдержаться и не выпустить всю обойму целиком в мужчину, что сейчас стоит за поворотом, явно кого-то ожидая. Он насвистывает под нос какую-то детскую песенку, хорошо слышимую в этом месте, в которое совсем не долетают звуки многолюдного зала. Алине больше не собирается повторять свою ошибку и убивать кого-то. Им нужен не труп, а информация, им нужно как можно скорее покончить со всем этим и вернуться в тихое русло почти что вечности, что и потом, изредка, будет разбавляться такими же террористами, считающими, что у них есть право убивать безвинных. Конечно, Алина не считает вампиров такими уж паиньками, но всё-таки из двух зол лучше выбирать не тех, кто грезит об анархии, а тех, кто пытается поддержать в стране хоть какое-то подобие порядка. Руневская сама к этому стремится, Свечников даже как-то раз сказал, что ей с её острым чувством справедливости и упорством самое место на должности главы Дружины. Он, наверняка, шутил, всё-таки их позиции на счёт некоторых вопросов не сходятся достаточно часто, но Алине всё же было немного приятно услышать нечто подобное. К власти она не стремилась никогда, в этой клоаке ничего привлекательного нет, но порой, смотря на то, как абсурдно действуют вышестоящие, она задумывалась над тем, что знает более правильные методы решения. Более правильные и гуманные. Мужчина заканчивает свою песенку, кидает взгляд на наручные часы и негромко вздыхает. Алина поводит плечами, в такой тишине этот короткий звук кажется ей громче удара молота о наковальню. Она, стараясь не шуметь, снимает туфли на каблуке и ступает ногами на ледяной пол. Мурашки пробегаются по телу от самых пяток до загривка, Руневская, в который раз уже, проклинает неудобную одежду. Божечки, как же хорошо было в первые двадцать лет жизни. Ни кружев, ни каблуков, ни громоздких украшений. Всё это, безусловно, красиво, и Алина искренне радуется, когда получает от Саши подобные подарки, но до чего это порой мешает! Руневская никогда не забудет, какое торжество её охватило, когда суфражистки, к которым она себя всегда относила, пусть, поначалу, и неосознанно, добились не только права голоса, но и возможности носить брюки. Ничего удобнее нет, и вряд ли когда-нибудь будет. В горле пересыхает, когда сзади раздаются шаги. Алина даже головы не поворачивает, только едва заметно напрягается, готовясь. Она чует запах до этого незнакомый, и этот запах явно не принадлежит ни вампиру, ни мужчине за поворотом. Это кто-то новый. Шаги останавливаются, возобновляются вновь, но становятся осторожнее. Руневская и не думает сдвигаться с места, хотя в этом есть немалый риск. Она решает положиться на удачу и поверить в то, что враг не будет стрелять, пока не приблизится. Когда в спину упирается холодное дуло, ей даже почти не страшно. Она полна решимости и уверенности в собственных силах. Это, к слову, часто заканчивается для неё не самым лучшим образом, но в этот раз полагаться на чужую помощь как-то не хочется. Алина разворачивается прежде, чем её противник успевает сказать хоть слово. Люди, борющиеся против вампиров, всегда слишком надеятся на серебро, в этом их самая главная, зачастую роковая ошибка. Руневская застопоривается, видя, что её противник — женщина, при чём совсем молодая, не старше тридцати. Впрочем, это ничего не меняет, и Алина выворачивает ей руку, заставляя вскрикнуть и выронить пистолет. Никаких смертей, напоминает она себе, им жизненно необходим информатор. Мужчина за углом, услышав громкий звук, бросается на помощь своей, вероятно, подруге, но Алина оказывается куда проворнее. Она вскидывает ладонь, предугадывая удар террористки, в мгновение ока оказывается за её спиной и сжимает её горло в попытке удержать на месте, а не придушить. Хотя, последнее она бы тоже с удовольствием исполнила. Нечего было убивать ни в чём неповинную Катю. Прислуга, не прислуга — для Руневской это тоже часть семьи, а её семью нельзя трогать никому. — Стой на месте, — приказывает она мужчине, сама восхищаясь тому, как твёрдо звучит её голос, — Стой, иначе я её убью. Женщина вцепляется ногтями Алине в руку, но вампирша даже не морщится. Просто неприятно, но не больно. Больно будет, если она пулю словит. Вполне возможный вариант, потому что мужчина напротив смело наставляет на неё пистолет и без всякого страха говорит: — Убивай. Алина не слишком хорошо умеет понимать, когда люди блефуют, а когда нет, но сейчас она уверена, что враг ей нагло лжёт в попытке потянуть время или ещё что-нибудь из этого же ряда. Много ли их? Может, через минуту всё взлетит на воздух, и она зря старается? — Хорошо, — со смешком произносит она и запускает клыки женщине в горло, разрывая кожу, но, на самом-то деле, не нанося никакого губительного вреда её здоровью. Поваляется в отключке несколько часиков, её подлечат, а потом Дружина придумает, что с ней делать. Женщина лягается и извивается похлеще ужа на сковородке, Алина морщится, когда каблук чужого сапога ударяет по коленной чашечке, но своих опасных объятий не размыкает, а только глубже вонзает острые зубы, ощущая, как горячая жидкость заливается ей в горло и стекает по подбородку, пачкая платья. Жалко, это был подарок Саши на их сотую годовщину. Террористка быстро затихает, Руневская незаметно убеждается, что она жива, и выпускает её из рук, не слишком сильно заботясь о безопасности посадки. Переступает через тело, откидывая со лба пряди, ставшие из-за крови совсем тёмными, и направляет на напряжённого мужчину взгляд, полный такого опасного огня, что он отступает назад, сжимая пистолет побелевшими пальцами. — Ты… убила её! — с ужасом вскрикивает он, округляя перепуганные, как у зайца, глаза. — Да, — легко лжёт Алина. От количества выпитой крови в голове зависает приятная тяжесть, и девушка облизывает губы, жадно собирая каждую драгоценную каплю, — Опусти пушку, если не хочешь отправиться следом. Мужчина и не думает поступать, как ему сказано. Он, набравшись смелости, делает шаг вперёд и взводит курок, готовясь выстрелить. И тут происходит сразу несколько вещей, последовательность которых Руневская потом не сможет вспомнить даже под пытками. Выстрел, всё-таки раздаётся, и даже не один, кто-то громко вскрикивает и с глухим стуком падает на пол позади Алины. Она не обращает на это никакого внимания, у неё на миг темнеет в глазах, а плечо пронзает острая резкая боль, будто кто-то всадил в неё раскалённый прут и хорошенько им во все стороны повертел. Замутнённым взглядом она видит, что для террориста второй выстрел стал такой же неожиданностью, но никто из них не успевает об этом даже задуматься. Алина взвизгивает, чувствуя, как кто-то тянет её вниз, и прежде, чем упасть, она умудряется выбить у противника пистолет, сломав ему, по меньшей мере, три пальца. На полу её ждёт новый, абсолютно незнакомый ей мужчина, извивающийся от боли, поскуливающий и зажимающий неизвестно откуда взявшуюся рану в животе. Пуля в плече как-то не особо даёт Руневской размышлять, и она, не улавливая вообще ни одной мысли, со звериным рыком вонзается мужчине в ключицу, вырывая кусок плоти и ощущая, как ломаются хрупкие человеческие кости в её безжалостных вампирских руках. Всё становится неважным моментально. Неважно, кто стрелял второй раз, неважно, что с первым мужчиной. Важна лишь кровь, важен сводящий с ума запах железа и предсмертные крики и судороги жертвы. Услышав такие чудовищные вопли, будучи в здравом уме, Алина бы ужаснулась, но с инстинктами зверя ей не тягаться, они сильнее, яростнее, они в самой вампирской сути. Ей кажется, что она не насытится никогда, это слишком вкусно, слишком хорошо, но голод всё-таки отступает, и она откидывает от себя мёртвое тело, тяжело дыша и всё ещё ощущая ноющую боль в плече. Руневской приходится надавать себе мысленных оплеух, чтобы придти в себя. Она направляет замутнённый взгляд на то место, где стоял первый террорист, но его, к огромному её удивлению, там не оказывается. Она оглядывается, и из её груди вырывается вздох изумления, когда она видит, что мужчина обезврежен и находится без сознания. Ей хочется рассмеяться от облегчения при виде Саши. Конечно же, он пришёл, он всегда приходит, всегда помогает и бежит следом, на ходу проклиная её горячий нрав и делая всё, чтобы её защитить. В руках он держит пистолет, а на лице его виден гнев. Алина знает: Саша может выстрелить. Он просто с ума сходит, когда ей угрожает опасность, и всë его здравомыслие, вся его выдержка, воспитанная более чем двухсотлетней службой на благо государства, исчезают по щелчку пальцев. Его порой заносит, хоть он это и отрицает. — Не стреляй только, — произносит она, поднимаясь на ноги и борясь с дрожью, охватившей всё тело. Александр переводит на его взгляд, и замутнённые злобой глаза проясняются. Мысленно он снимает скальп с той твари, что посмела ранить его жену, его отважную девочку, умеющую переступать через свои страхи и находить в себе отвагу, чтобы шагать на встречу любой угрозе с гордо поднятой головой. Смелость, которой он восхищается вот уже сотню лет. — Прости, что так долго, — извиняется он, с трудом подавляя в себе желание хорошенько пнуть караморовца. Глядя на Алину, которой к лицу кровь, ему кажется, что она явилась сюда прямиком из адских глубин, — Ты сильно ранена? — Пустяки, — Алина отмахивается, и от этого движения ей хочется зашипеть, будто еë ошпарили. Это не далеко от истины, потому что серебро жжëт плоть так, что сосредоточиться кажется весьма тяжëлой задачей. Впрочем, это не так уж и плохо, потому что если бы у неë вышло собрать все мысли в кучу, то она бы уже с корила себя за очередное убийство и судорожно убеждала себя в своëм атеизме и несуществование ада, — Нет, правда, всë хорошо. Смотри, — она поднимает руку и улыбается, но глаза у неë слезятся. Саша, конечно же, всë понимает, но как всегда даëт ей шанс погеройствовать. Вот доберутся они до дома, и там он уже заквохчет, как наседка, — Кстати, кто это вообще такой? — она кивком головы указывает на убитого ей мужчину. Во рту стоит металлический привкус, но теперь Алина чувствует, что он какой-то странноватый. Похоже, террорист был алкоголиком. Какой только гадостью люди себя не травят. — Наткнулся на него, пока искал тебя. Он меня знает. Обвинил в смерти Каразина, который у них, похоже, является символом, и попытался убить. Пришлось побегать. Странно, что их было всего двое. — Трое, — Алина указывает на девушку, что до сих пор не пришла в себя. Руневские навостряют уши, заслышав быстрые шаги и голоса. Дружина, кто же ещё. Целый полк успеешь убить, пока они явятся! — Божечки мой! — восклицает Соколов, подлетая к ним и ошарашенно распахивая глаза. За его спиной, как всегда, маячит Виктор, — Боже! — снова повторяет он, словно первого упоминания Отца Небесного было недостаточно, — Что тут приключилось? — Теракт чуть не приключился, Лев Андреевич, — с сарказмом говорит Алина, ладонью зажимая рану и рассуждая, почему от такого количества выпитой крови пуля просто-напросто не выпала. Крепко засела, видать, придëтся вручную доставать. Ох, Саша точно ужаснётся, когда воочию увидит продырявленную кожу. — Господи! — Да перестаньте Господа трогать, до икоты доведëте его, — с недовольством произносит Александр и указывает на два слабо дышащих тело, — Принимайте лучше работу. Виктор присаживается на колени перед мужчиной, проверяет пульс и, поднявшись и обойдя единственный труп, устремляется к женщине. Сухо изрекает: — Мужик жить будет. Здоровый, зараза. Скоро очнëтся, можно сразу на допрос. А вот девчонку эту в больницу бы. Она много крови потеряла. — Вот и отлично, занимайтесь, — кивает Руневский и подходит к Алине, взглядом умоляя не спорит. Она вздыхает, но послушно облокачивается на подставленный локоть здоровой рукой, — До свидания. — Как? Вы домой собрались? — Лев хмурит кустистые брови. — Моя жена ранена, — спокойно сообщает Саша, но его волнения всë равно заметно каждому. Все знают, что он души не чает в своей жене и что на первом месте у него именно она, а не чьи-то там приказы и не долг перед государством, — Завтра с удовольствием послушаю про ваши успехи. Алина не особо сейчас обеспокоена вопросами вежливости, куда больше еë волнует страшная горячая пульсация в плече, поэтому она покорно подставляет ноги, когда Александр, заметивший её босые ноги, помогает надеть туфли, и кивает на прощание, чувствую, как ясный ум, не выдержав натиска серебра, ускользает всë дальше. Она плохо помнит, как они добираются до машины. Саша всю дорогу, несмотря на слабые, но настойчивые протесты, поддерживает еë, заставляет оставаться на ногах и ласково ворчит над самым ухом. У Алины в висках что-то горячо стучит, в ушах помехи, и, когда они выходят на воздух, это состояние будто бы становится ещё более ощутимым, хотя на улице мороз. Всего-то двадцатиградусный, но мороз. В вышине, над светящимся шумным городом, стоит чëрная луна, почти полностью спрятанная за тяжëлой громадой низких облаков. Руневская бы всё отдала, чтобы увидеть ещё и звёзды, но, увы, в городе их не разглядеть. В салоне машины становится легче. Алина, облокачиваясь на всегда твëрдую руку мужа, опускается на сиденье, сама отдирает ткань, успевшую прилипнуть к ране, и взмаливается: — Доставай, а то я сейчас с ума сойду. Сколько она себя помнит, просить помощи для неë было чём-то постыдным. Чужие слабости и пороки всегда еë отвращали, а свои тем более, но обращаться к Саше, когда плохо, кажется правильным. Иначе быть не может. Он всегда рядом, никогда не осудит и не сочтëт еë слабости за то, чем можно воспользоваться. Разве может ей быть стыдно за слëзы, за боль перед ним? Нет, Боже, стыдиться его — то же самое, что стыдиться себя самой. Они давно стали одним целым, они давно, как две стороны монеты, одна — блестящая спокойным горделивым, но несколько поистëртым великолепием дворянства, другая — блеском вечного, но все-таки малость покоцанного бунтарского запала. Саша достаëт из бардачка пинцет. Они оба так часто попадают в неприятности, что если бы его не было всегда под рукой, то кто-то из них бы точно уже гнил в земле. — Ох, девочка моя, вот вечно у тебя так, — он убирает с раны остатки ткани, окончательно обнажая плечо. Теперь становится прохладно. Алина убирает тëмные пряди со взмокшего лба, мысленно готовя себя к тому, что вот сейчас будет по-настоящему неприятно, — Потерпи немного, пожалуйста, я постараюсь сделать всë быстро. Она сдавленно вскрикивает, когда пинцет проникает под кожу. Саша оказывается к этому готов и своей кропотливой работы не прекращает, но глаза его наполняются состраданием и такой болью за неë, словно сейчас он сам чувствует, как под его кожей горит пуля и орудует пинцет. Он делает всë с такой аккуратностью, словно в его руках драгоценный сосуд, а не сильная вампирша, пережившая столько своих смертей, что всех пальцев не хватит, чтобы их сосчитать. Для Саши нет никакой вампирши, у него только женщина, женщина, с которой всегда нужно быть нежным, о которой нужно заботиться, даже если она прекрасно может сделать это сама. — Всë хорошо, ты умничка. Ещё немного, я вот-вот еë достану. Пинцет сейчас кажется Руневской острей самого острого ножа. Она прикладывает колоссальные усилия, чтобы сдержать дрожь и не зареветь, как ребëнку. Не первый раз ведь подобную процедуру проходит. Один раз — спасибо, Каразину, — она словила аж пять пуль. Тогда не было никакой боли, только дикий страх за любимого Сашеньку, только необъятный ужас от того, что не до конца прочувствованное счастье развалится, подобно карточному домику. Сколько бы лет не прошло, Алина тот день не забудет никогда. День трупов, день огня, день, когда она второй раз за свою тогда непродолжительную жизнь, восстала из пепла. Закалëнная, готовая к мести. О, как же страшна женщина, радость которой кто-то попытался разбить! Мести никакой не понадобилась, Каразин убил себя сам. Пусть ад существует хотя бы для этой мрази. Саше удаëтся ухватить пулю, и Алина всхлипывает, когда серебро покидает еë тело. Еë слегка трясëт, и она осоловело моргает, когда Александр, не сдерживая радости, осторожно обнимает еë, не задевая плеча, и произносит взволнованным голосом: — Слава всем Богам, что важные органы были не задеты. Перепугался-то я как! — Да, слава всем Богам, — со слабым смешком отвечает Алина, роняя голову ему на грудь, принимая защиту и тепло, принимая такую важную до сих пор любовь, без которой она никакой жизни не видит, — Я не специально, правда. Просто не смогла сдержаться. Прости. — Глупенькая, уж кто-кто, а ты не должна извиняться. Ты же хотела как лучше, — его пальцы ложатся ей на волосы, прочëсывают спутавшиеся пряди, он прижимается на несколько долгих секунд губами к еë виску и уже потвëрже добавляет, — Но в следующий раз всë-таки меня дождись, ни к чему, сломя голову, бежать в самый эпицентр. — Дождусь, — клятвенно заверяет она. Каждому из них заранее известно, что это обещание она будет сдержать не в силах. Немного помолчав, немного свыкнувшись с усилившейся из-за начавшейся регенерации пульсацией, Алина крепче прижимается к мужской груди и признаëтся, — Мне до сих пор как-то не по себе от того, что мы вот так берëм и убиваем. Ты говоришь, что мы, как меньшее и оправданное зло, имеем на это право, но я думаю, что глупее отговорки и придумать нельзя. — Они заслуживают смерти, — жëстко произносит Александр, но тут же смягчает голос, любовно глядя на свою жену, которая, не смотря на боль, явно настроена на дискуссию, — Ты себя винишь? — Нет, — немного подумав, отвечает она, — Я ни о чëм не жалею, и если бы понадобилось, то я бы с лëгкостью убила ещё раз. Мне даже не стыдно уже. Просто как-то несправедливо выходит, что кто-то убивать может, а кто-то нет. — Несправедливо, — соглашается Саша, — Знаешь, я помню, что Каразин в одну из наших встреч, сказал, что мы возомнили себя санитарами леса. Он много всякого ещë говорил, что-то даже у Достоевского, царствие ему небесное, украл, но вот про санитаров мне особенно в память въелось. Мне интересно, что ты скажешь на этот счëт. Алина удобнее устраивается в чужих объятиях, задумывается крепко, как настоящий философ, и спустя несколько минут произносит: — Мы есть и санитары леса, — она и не помнит, как давно «вампиры» для неë сменилось на лëгкое приятное «мы», — Честно, санитары ужасные, я не люблю Дружину, но полезного нами немало делается. Фонды всякие, меценатство. Порядок на улицах поддерживаем, наказываем тех, кто нарушает Устав. Это ведь неплохо. Караморовцы бы уж точно не стали таким заниматься. Но знаешь… — она делает паузу, не совсем уверенная в том, что ей стоит этим делиться. Но она всё же решается, — Я думаю, что сделала бы всё ещё лучше, если бы занимала высокий пост. Я бы всю заразу искоренила. Александр вдыхает аромат крови, что исходит от его жены, считая, что не стоит говорить, что с такими борцами справедливости обычно делает жизнь. Она их ломает и уродует просто до безобразия. Алина сама подобное видела не раз, но всё-таки в ней ещё живёт вера в то, что всё можно изменить. Что можно наказать взяточников и продажных ублюдков, что можно создать государство с правильными законами и хорошими людьми во главе. Нельзя, они оба это знают, но Саша готов поддержать все её стремления. — Соколов устал от своей должности, — говорит она, мягко поглаживая женскую спину, — Он рано или поздно решит, что ему надоело, и уйдёт. Если хочешь, то я постараюсь помочь тебе стать главой Дружины, когда это произойдёт. — Не знаю, — с сомнением протягивает она. Рана всё ещё побаливает, но уже не так сильно, как прежде, — Это очень тяжёлая работа, я вряд ли потяну. Тем более, после Соколова все, наверняка, проголосуют за Виктора. Или Юсупов опять вмешается. Мне кажется, что он до сих пор спит и видит, как Дружину к своим рукам прибрать. — Вампиры не захотят видеть Виктора на месте главы. Мало кому нравится, что Соколов — либерал, а Виктор ведь ещё похлеще будет. Ну, а Юсупов в любом случае не способен продержаться ни на одной руководящей должности дольше недели, — Руневский хмыкает. К князю он всегда относился больше нейтрально, чем негативно, но видеть его в роли главы ему совсем не хочется. Жизнь превратится в сидение на пороховой бочке, если Дружину возглавит взбалмошный и абсолютно не приспособленный к работе Феликс. Александр предпочитает что-то более щадящее, — В любом случае, Соколов ещё никуда не делся. Он не самый плохой руководитель, мне он даже нравится. Но когда-нибудь он освободит свой стул, и нам понадобится сильная рука. Я считаю, что будет неплохо, если впервые за нашу историю эта рука будет женской. Алина закусывает губу. Ей стоит над этим подумать. Может, у неё что-нибудь да получится. Времени до ухода или смерти Льва Андреевича ещё достаточно, и она может, не торопясь, пораскинуть мозгами и решить, хочется ли ей лезть в эту густую непролазную чащу. Если она всё же отважится, то проход в этой чащобе Саша прорубит ей сам.***
— ... и, представляете, моя новенькая машина поломалась! Я два дня торчал в той глухой деревне без света и с печкой вместо нормального отопления! — запальчиво восклицает Фëдор Глухов, в прошлом — граф Ягужинский, обводя своих собеседников таким упëртым взглядом, что возразить ему, честно говоря, нечего, — Зимы в России — это что-то с чем-то, господа. В следующий раз пережду эти чёртовы морозы в другой стране. Вот вы где предпочитаете бывать зимой? — В Италии, — отвлечëнно говорит Феликс. Он сам не знает, как ему хватило духу пойти на этот скучный вечер в защиту окружающей среды, будучи осведомлëнным о том, что готовится теракт. Обычно он крайне редко появлялся на таких мероприятиях, а тут ещё и возможность быть разорванным на куски. Нет, Феликс ни за что не объяснит, что он делает на этом тоскливом сборище, где нечем заняться, кроме как слушать пустую болтовню тупых политиков над ухом и изредка вклиниваться в их разговор. — Дурень вы, Фëдор Данилович, — хохотнув, произносит нынешний министр культуры и меценат — Андрей Богданов. Феликсу каждый раз, как этот мужик упоминает про свои добродетели, хочется язвительно напомнить о том, как раньше все потешались над его доходящей до абсурда скупостью и жадностью, — Будто не жили ни разу без света и с печкой за свои триста лет. Вот бывал я недавно в Якутске по делам, так скажу вот как: у нас зима очень даже ничего по сравнению с ними. Там дубак так дубак! Феликс почти не слушает их. Он лениво водит глазами по залу, считая минуты до того, как можно будет улизнуть домой, не нарушив социальных норм. Зал красивый, здесь он когда-то танцевал на балах Марии Романовой, дочери Николая I. А теперь Дружина приглашает сюда политиков и светское общество Петербурга для решения крайне важных вопросов. Защита окружающей среды, тьфу ты. О защите вампиров никто побеспокоиться не хочет? Князь покачивает в пальцах, усыпанных золотыми кольцами, бокал шампанского. Просто невозможно оставаться трезвым, когда так скучно! Ещё и Руневский подпортил настроение, сказав, что Феликс вырядился словно на цыганскую свадьбу. Нет, может, надевать столько украшений и рубашку с поражающим взгляд вырезом — перебор, но Юсупову очень даже нравится. В конце концов, если он сегодня умрëт, то стоит выглядить красиво. От мыслей о смерти Феликса встряхивает. Фëдор и Андрей косятся на него, но ничего не говорят. Привыкли. Виктор, сидящий рядом, витает в своих мыслях. Народу много, но поговорить не с кем. Руневские, эти чëртовы голубки, куда-то запропастились, и Юсупов чувствует, что он медленно, но верно умирает от скуки. Он вскидывает голову, замечая Соколова, который маячит у входа в зал под руку с какой-то смеющейся девицей. Красивая, Феликс даже из своего угла это видит. Он чуть не закашливается, когда осознаëт, что этой смеющейся девицей является София. Ему приходится засомневаться в своей трезвости, потому что Соня, одетая в чëрное обтягивающее платье в пол, может явиться ему лишь в фантазиях и под градусом. В прошлом еë скромные девичьи платья не открывали всех прелестей стройной фигуры, и теперь Феликс жадно вбирает глазами еë всю без остатка. Когда София продвигается с Соколовым в глубь зала, то обзор становится ещё лучше, и Юсупов судорожно вздыхает лишь от одного вида еë бëдер. Она улыбается, и улыбка эта ей необыкновенно идëт, улыбка эта на еë лице смотрится так просто и естественно, словно ничего иного на этом личике и не бывает. И Феликсу вдруг уже не скучно. Он смотрит, не в силах поверить, что эта мрачная каменная женщина ещё умеет так смеяться. Ему казалось, что никто так не умеет, когда за спиной два с лишним столетия. — Что вы думаете на счëт моей затеи, князь? — спрашивает Андрей. — Превосходно, — Юсупов даже головы не поворачивает, — Одобряю целиком и полностью. Волосы еë распущены, и теперь Феликс видит, что доходят они почти до крестца. Тяжëлые чëрные пряди обрамляют девичье лицо с тëмными глазами и аккуратными густыми бровями. Тут вдруг вспоминается, что еë дальний предок был родом из тех земель, что ныне называются Румынией. Вот отчего у Софы кожа смуглая. У Феликса веснушек не сосчитать, но глядя на свою бывшую невесту, ему кажется, что поцелованный солнцем вовсе не он. Она будто бы даже похожа на себя прежнюю, и Юсупову кажется на миг, что это очередной тоскливый бал его юности, где единственным развлечением была милая девушка, смотрящая на него взглядом, полным нежности. Да, взгляд этот всë ещё есть. И Соня смотрит им на Соколова. Смотрит на этого сучëныша так, словно ей и в самом деле нравится находиться с ним рядом. Вот Феликсу это не нравится ни капли, и он сжимает зубы до скрежета, прищуривает глаза и резким жестом подзывает к себе официанта, чтобы взять новый бокал. Юсупов свои печали самостоятельно переживать не умеет, накопившиеся напряжение ему всегда нужно отдавать другим, и в голове появляется мысль о том, чтобы снять сегодня шлюху и отыграться именно на ней. Мысль эта какая-то неприятная и отталкивающая. Феликс давно спит с женщинами просто потому что, а не от реального желания. По привычке. Раньше эта привычка была приятной, теперь же нет. Юсупов уже не знает, а может никогда и не знал, что требуется испытывать поутру к той женщине, с которой он разделил ложе. Отвращение, да? А к себе его тоже нужно испытывать, смывая с себя запах чужого тела? Шампанское невкусное, но действует куда лучше, чем должно. Не настолько, конечно, чтобы по Феликсу это было заметно, но он сам чувствует, что голова слегка кружится, что думать, в общем-то, не очень хочется, и что можно даже получать некое удовольствие от разговора, что ведëтся рядом. Забава, конечно, спорная, если учитывать, что Юсупов плохо ладит с окружающими, но выбирать не приходится. Краем глаза Феликс продолжает поглядывать на Софию, между делом размышляя, сколько усилий ему придëтся приложить, чтобы не плеваться ядом при следующей встрече с Соколовым. Время тянется долго, и князь, помимо того, чтобы раздевать глазами свою бывшую невесту, порой обращает внимание на людей вокруг. Сборище лицемеров, которые после этого вечера разъедутся на своих дорогих машинах в свои дорогие дома, забыв и думать о природе и еë благах. Феликс от них не отличается ничем, но это совсем не мешает ему осуждать каждого, чей вид кажется ему хоть немного неискренним. — Вы дыру в ней прожжëте, — вполголоса говорит Виктор, и Юсупов аж вздрагивает — настолько неожиданным для него оказывается этот комментарий. — Вы о ком? — равнодушно интересуется он, не удостаивая своего собеседника и взглядом. — О Софии. — Ммм, — протягивает Феликс, сам не зная, что именно он хочет этим сказать. Сука, ну до чего Виктор глазастый! Заметил ведь, кого именно он в толпе так тщательно высматривает, — С чего вы решили, что я смотрю именно на неë? — Предположил. — Мне просто скучно — отмахивается Юсупов. Он всей душой ненавидит тех, кто суёт свой нос в его дела, хоть и сам любит периодически перемыть чьи-нибудь кости. Себя он легко прощает за такие маленькие вольности, а вот Виктор, признаться, раздражает. К огромной радости Феликса, Виктора вызывает Соколов, и князь возвращается к шампанскому и противным, но обладающим какой-то особой изюминкой разговорам. Увы, Соня исчезает из зала одновременно с главой, и вскоре Юсупов снова погружается в ленивую хандру, разбавляемую лишь приветствиями и вопросами, проходящих мимо знакомых. Ему бы доставило великое наслаждение послать их всех к чёрту, но пренебрегать манерами не стоит, поэтому он обворожительно улыбается каждому. И со стороны кажется, что не сыскать в зале никого счастливее, довольнее и безмятежнее. Феликс эту роль знает наизусть, он играет её всегда настолько хорошо, что порой сомневается сам: это всё ещё спектакль или уже правда? Вечер тянется возмутительно медленно, на удивление всё идёт спокойно и без всяких взрывов, и Юсупов даже начинает сомневаться, что караморовцы будут делать хоть что-то. Да, обмельчали нынче террористы, не сравнить с тем, что было раньше. Когда Феликс решает, что он больше не выдержит ни минуты и пора уходить, то наконец-то Всевышний решает над ним сжалиться и подарить хоть что-то поинтереснее выпивки. Юсупов не доверяет никому, но никогда и нигде он не обходится без своих ищеек, способных запачкать руки или выяснить что-нибудь занятное. Вот благодаря ним князь и выясняет, что один террорист пойман и доставлен на допрос. Феликсу сразу же догадывается, кто занимается тем, что Дружина так мило называет «допросом», а догадавшись, не может оставить эту новость без внимания. На такое шоу определённо стоит взглянуть. Последние лет пятнадцать Юсупов успешно игнорировал Дружину и всё, что с ней связано, но он знает, что людей допрашивают в здешних подвалах. Не самое приятное место, но любопытство, конечно же, оказывается сильнее глупых страхов, и Феликс, давно научившийся незаметно исчезать со всяких вечеров, выскальзывает из зала, когда очередной чиновник принимается толкать тосты и во весь голос рассказывать, сколько денег он успел пожертвовать. Удобно быть окружённым идиотами. В груди зреет предвкушение и что-то, что князь объяснить не в силах. Тревога? Да, вероятно это именно она, потому что сейчас ему предстоит своими глазами увидит то, что до этого имело лишь форму сплетен. С одной стороны, взглянуть на это будет интересно, но с другой… С другой стороны, Юсупов искренне надеется, что слухи излишне сильно преувеличены, и правда будет другой. Подвалы Мариинского дворца встречают сыростью, холодом и старым трупным запахом, так легко уловимым вампирским нюхом. Длинные, скудно освещённые катакомбы уходят на сотни и сотни метров вперёд, и Феликс зябко поводит плечами, продрогнув сразу и до костей. От мысли, что в этой спёртой полутьме могут водиться крысы или другие маленькие мерзкие существа, ему становится не по себе, и он, преодолев желание сбежать, оглядывается и прислушивается, старательно пытаясь не коснуться ненароком стен белой тканью рубашки или, не дай Бог, своей холёной ручкой. Почти сразу же он улавливает отдалённое эхо чужих голов и направляется на звук, с интересом и в то же время омерзением глазея по сторонам и гадая, какой давности следы крови на крепких каменных стенах. Похоже, он пришёл аккурат к главному блюду. Ещё не успев подойти, Феликс замечает широкую, активно размахивающую руками фигуру Соколова, замечает откровенно невесёлого Виктора, что подпирает стену, нисколько не заботясь о сохранности своего костюма, и замечает… дьявола, вероятно, потому что иначе Софию не назвать. Чёрное платье, кажется, можно от крови выжимать, на смуглых изящных руках нет ни единого чистого участка до самых локтей, а тонкие пальчики, так ласково гладящие князя по волосам два века назад, сжимают длинный острый кинжал, настолько тёмный от багрянца, что нельзя даже лезвие толком разглядеть. Великолепно, слухи не преувеличивали. Они преуменьшали. Завидев Юсупова, все замолкают. Он не спешит задавать вопросы, что щекочут язык, он просто смотрит на Соню, не в силах поверить в увиденное. Он останавливается рядом с Виктором, пропускает мимо ушей его удивлённое, второе за этот вечер приветствие и выпускает клыки, чтобы впиться себе в щёку до резкой боли. Наверное, стоит меньше пить и принимать всякую дрянь, потому что вблизи Софа кажется не дьяволом, а Иисусом в терновом венце. В венце боли, который возложили на голову безвинному, чтобы шипы тëрна мучали и истязали его. Видеть Софию в крови — то же самое, что видеть, как нечто святое, абсолютно безгрешное уронили в грязь и затоптали. Это возмущает Юсупова до такой степени, что он по началу не может даже слов подобрать. Только хлопает ресницами, не зная, чему больше уделить внимание: ужасающему виду Сони или чистеньким ручкам Соколова. — Князь, — Лев чуть кивает ему, — Что, в зале уже болтают о произошедшем? — У меня свои источники связи, — в своей привычной высокомерной манере отвечает Феликс, сцепляя пальцы за спиной и с удовольствием отмечая, что Соколов ниже его сантиметров на семь, — А чем это вы тут занимаетесь? — он склоняет голову в бок, стараясь не глазеть на Соню слишком явно. — Ведëм допрос, — подаëт голос Виктор, отлипая от стены, — София как раз рассказывала нам о своих успехах. — Тогда я тоже послушаю, — произносит Феликс таким тоном, что даже если кто-то имеет возражения, то они решают оставить их при себе. — В общем-то, успехи не то чтобы большие, — начинает Соня, не удостаивая князя даже взглядом, — Имя их руководителя разузнать не получилось, террорист, его зовут Дмитрий, утверждает, что не знает его. Либо так и есть, либо он просто слишком крепкий. Я, конечно, не дыбами пользовалась, но, чтобы молчать, нужно иметь изрядное мужество. Зато я смогла выяснить адрес их штаб-квартиры в Петербурге. Неплохо, думаю. Ах да, — она делает паузу, — Среди них и в самом деле есть вампиры. И они в Ворзогорах, как вы и говорили, Виктор. Чем ваши люди конкретно там занимаются? — Шпионят. — Это бессмысленно, — София переводит свой стальной, не терпящий возражений взгляд на Соколова, и Феликс всë хуже понимает, кто именно руководит Дружиной, — Глупо в кошки-мышки играть, отправь туда Дружину. Пусть допросят каждого, это займëт не так уж и много времени. Это, по меньшей мере, поразительно, но Лев кивает, соглашаясь с ней. Не складывается. Всë в голове, за что пытается ухватиться Феликс, отказывается собираться в цельную картину. Идеальную, выгодную, приятную на глаз. Против кого он ведëт игру на самом деле? Против Соколова или против Софии? Неужели её полномочия настолько велики, что она может с такой лёгкостью указывать главе, что да как нужно сделать? На своей собственной шахматной доске Юсупов — король, охраняемый верными пешками и лениво гарцующий то влево, то вправо, чтобы не попасть под удар. Но его игра всегда была неполной, потому что смелой королевы, готовой подставляться за него, у него нет. Он королеву сбросил с доски своей жизни самостоятельно, лишь потом осознав, что одними ладьями и конями никак не обойтись. Теперь его королева принадлежит другим, явно менее достойным, раз они дают ей пытать людей. — Как опустилась Дружина! — с наигранностью восклицает Феликс, прижимая руку к груди, словно этот факт вызывает у него реальную физическую боль, — Урождëнная графиня занимается пытками, страшно представить, что нас ждëт дальше! Соня прищуривает глаза, делает шаг вперëд, явно намереваясь возразить, но Соколов опережает еë: — Вас это каким боком, князь, касается? — Ни один нормальный мужчина не позволит женщине заниматься подобной мерзостью, — Феликс кривит губы в презрительной полуулыбке, окидывая Льва брезгливым взглядом. Внутри закипает ярость жгучая и страшная, та ярость, которая обычно уничтожала в нëм всю словесную изворотливость, а взамен давала острый язык и абсолютно возмутительную грубость, так осуждаемую в обществе лицемеров, привыкших улыбаться друг другу в лицо и проклинать за спиной. Как можно Соню допускать к подобному занятию? Мерзость такая, что Юсупова даже мутит слегка, не смотря на приятный запах крови, витавший в затхлом воздухе. — Думаю, что я лучше вас осведомлëн о поведении нормального мужчины. — О да, очень по-мужски подпирать стенку, пока девушка пытает человека, — с ядом произносит Феликс, — Хотя, я забываю о вашем происхождении. Откуда же вам знать, как ведут себя в нашем обществе. Сам Юсупов имеет весьма размытые понятия о благородстве, но он бы в жизни не позволил, чтобы женщина занималась таким отвратительным делом вместо него. Это естественно, что подобное выполняет мужчина. Хорошо, стоит признать, что ему было бы наплевать, если бы руки пачкала другая. Но их пачкала Соня. Та, которой вообще не место здесь, та, которую должны любить и оберегать, чтобы, не дай Бог, она не увидела ничего ужасного. Феликс далëк от образца мужественности так же, как земля от неба, но он бы ни за что не разрешил своей женщине пытать людей. Он бы не разрешил Соне даже приближаться к этому месту, даже знать о его существовании. Но она ему не принадлежит, и Феликс вспоминает этот неприятный факт, когда она, холодно сверкнув глазами, произносит: — Вы забываетесь, князь. Ему хочется либо послать еë к чëрту, либо по-детски передразнить, но он не делает ни того, ни другого, потому что, глядя на неë, такую красивую, такую усталую, ему не хватает решимости. Ему вообще ни на что не хватает решимости при взгляде на неë. Только обида неприподьëмная разъедает грудную клетку и плавит органы своей кислотой. Она так верна Соколову, из-за которого ей приходится творить отвратительные вещи, но так холодна к нему, к Феликсу, хотя он ведь вступился за неë! Больно, если честно, и даже Юсупов это признаëт. София смотрит на него без всякой ненависти, без всякого презрения, но лучше бы она ненавидела. Всë что угодно лучше, чем равнодушие. Его Соня никогда такой не была. Его Соня мертва больше двух сотен лет. У убийцы ни сердца, ни души, а всë-таки отчего-то стыдно. Невозможно стыд не испытывать, когда видишь еë и осознаëшь, что она — чужая. Они друг другу никто. Какие уж там любовники, если им и друзьями никогда не стать! — Конечно, я забываюсь, — с сарказмом тянет он, — Князь же у нас всегда неправ, ему не понять, что дозволять девчонке убивать и пытать — вверх благородства. — Думаю, что это не ваше дело, — спокойно произносит она, откидывая назад распущенные волосы. На тëмных прядях, если приглядеться, можно различить кровь, — Если у вас есть желание обсудить методы Дружины, то я с удовольствием подискутирую с вами позже. «Позже, с-с-слышишь?». Феликс встряхивает кудрями, показательно морщится и с нескрываемой насмешкой произносит: — Как вам будет угодно. Наслаждайтесь, не буду мешать, — он подавляет в себе глупый порыв издевательски раскланяться. И так ведëт себя по-идиотски, нечего свою репутацию ещё глубже захоранивать, она и так на ладан дышит. Он разворачивается на каблуках, кидает через плечо раздражëнный взгляд на Соколова и уходит, размышляя о том, как бы поскорее избавиться от главы. Убить, да, но как? Как, сука, это сделать, чтобы не пострадала Соня? Она безумной становится, если дело касается близких, и Феликс даже боится представить, какие будут последствия, если она узнаёт, кто приложил руку к убийству еë Лëвы. Юсупов знает, почему ему не наплевать на неë. Знает и даже находит в себе силы признать. Софа всю жизнь была его маяком, его самым чистым воспоминанием, в которое он возращался из раза в раз, чтобы зализать раны. Там хорошо, там безопасно, там не хочется плакать. Он никак не может уложить в голове тот факт, что теперь его ангел пытает людей. А если Соколов её не заставляет? Что если этой грязью она занимается добровольно? Нет, быть такого не может. Она, как бы не были велики её изменения, никогда бы не стала так делать. У него были сотни, тысячи женщин, были те, кто был на Соню похож просто необыкновенно, были те, к кому он даже питал искреннюю симпатию, но ни их лица, ни уж тем более имена в памяти не сохранились. А София два века в черепной коробке, как заевшая пластинка, как неизлечимая болезнь, то притупляющаяся под воздействием лекарств, то вспыхивающая со страшной силой. Феликс не помнит, чтобы его хоть одна женщина так любила. Разве что мать. Юсупов порой не верит, что у него когда-то были родители и детство. Чувство, будто бешеная гонка от себя самого длится не несколько столетий, а тысячелетий, чувство, будто вся жизнь — наркотический кровавый полусон, который нельзя оборвать. Феликс устал. Устал быть и не быть собой, устал от трезвости и пьянства, от искусства и грязи, от мëртвых и живых. Устал от привычек своих, что давно на шее как гаррота. Хочется просто взять и переложить весь груз со своих плеч на кого-то более взрослого и ответственного и пусть уж сами с этим разбираются. Феликсу не нравится быть наедине с собой. Между ним и его мыслями сначала стояли родители и Соня, а потом наркотики и алкоголь. Сталкиваться с собственными демонами лоб в лоб жутко. Юсупов прекрасно осведомлëн о своих грехах, он соврëт, если скажет, что ему совестно, соврëт, если начнëт раскаиваться, но всë же... Всë же ему просто страшно. За себя больше всего на свете. Феликс правда старается не ухудшать свою жизнь, но каждый раз ноги сами заносят его в места, где можно с кем-то переспать, с кем-то выпить и кого-то убить. Эта пилюля кратковременная, но другой у него нет. Чем богаты, как говорится. Каждая новая встреча с Софой всë больше укореняет в нëм непонимание. Как он мог отказаться от еë общества? Он силится вспомнить годы без неë, но не может, они плывут перед глазами туманом, словно их никогда и не было, словно кто-то взял и стëр их, как рука стирает слова на запотевшем стекле. Они ведут себя так, будто ничего никогда не случалось. Но оно случалось, и оно всë ещё лежит между ними, как пропасть, утыканная ножами. Можно, закрыв глаза, притвориться, что никакой пропасти нет, только зачем, ведь от этого она никуда не денется, а лишь разверзнется ещё больше? Феликсу этого вовсе не хочется, он желает другого. Спустя грëбанных двести лет он желает одну женщину! Не тело, нет, тело — это лишь кожа, кости и кровь. Его получить легко, если иметь достаточно желание или достаточно денег. Ничего, чëрт возьми, не стоит так дëшево, как право владеть женским телом. Феликс это знает не только потому что с ужасающей регулярностью тратится на шлюх, но и потому, что сам в обличии женском бывал. Сколько он похотливых ручонок сломал? Не счесть! Для Феликса нагота и женщины давно не являются какой-то великой ценностью. Тоскливо, легко. Временный экстаз не перекроет следующее за ним отвращение и не согреет. Не развеет хандру, а лишь притупит еë на жалкий миг, такой смешной даже для человека, что уж говорить о вампире. Сердце — другое дело. Более интересное и волнующее. У Софы оно ещё есть? Должно быть, да. Феликсу хочется его заполучить. Не в коллекцию, как прежде, не пылиться на полке в голове, а исключительно для того, чтобы не сдохнуть от одиночества. Это оказалось не самой приятной вещью, а Юсупов не любит, когда в его жизни есть то, что мешает вольготному существованию. Он в своих силах уверен, он совсем не задумывается о любви к Софии, он задумывается над тем, чтобы она любила его. Такая верная, такая честная. Еë лицо, не смотря на жëсткую складку в уголках рта и властный блеск в глазах, всё ещё хранит черты той самой девичьей чистоты и непорочности. Или ему хочется так думать. Соню годы изменили больше, чем самого Феликса, но всë же что-то прежнее в ней ещё есть, есть вот эта влекущая князя прямота. Мечтать о плотском кажется ещё большим грехом, чем все остальные его поступки. Это то же самое, что зарится на святыню, это страшное табу — опускать Софию, даже в мыслях, на уровень других женщин. И всë же Феликс это делает на секунду, потому что он хоть и вампир, но существо земное, а им, как известно, свойственно подаваться порокам. Ещё лет семьдесят назад мысли о чьëм-то сердце, о какой-то там святости вызвали бы Юсупова желание расхохотаться. Ещё лет семьдесят назад чудовище внутри бы захихикало истерически и остро. Но как-то уже не хочется так делать, всë-таки какие-никакие, но уроки Феликс из своих поступков извлекать научился. Тяжело не научиться, когда чудом избегаешь ссылки за убийство одного наглого самоуверенного колдуна, когда лечишь зависимость от кокаина героином и опиумом, когда делаешь вид, что собственное одиночество только в радость. Юсупов, конечно, не сильно-то винит себя в своëм несчастье. Виновата его более молодая версия. Феликсу легче воспринимать себя настоящего и себя прошлого, как что-то отдельное, никоим образом друг с другом не связанное. Не может же он нести ответственность за поступки какого-то там юноши, которого и на свете-то больше нет? В конце концов, это было бы просто абсурдно!***
Стойкий, тяжëлый, почти невымываемый запах человеческой крови. Десятки багровых разводов на девичьем теле. Особенно кожа от крови блестит на шее, шее тонкой, смуглой, усыпанной крохотными родинками. Уже подсохших отпечатков в достатке можно обнаружить и на бëдрах, и на плоском твëрдом животе, и даже если запустить пальцы в волосы. Соня так и делает, но тут же в ужасе отдëргивает руку, кидая под ноги небольшой лоскут чужой кожи. Во рту стоит мерзкий привкус собственной рвоты, потому что её стошнило сразу, как она переступила порог ванной. Она набирает полный рот воды, прополаскивает его и сплëвывает, стуча зубами от холода. София переключает температуру, и еë с головы до ног окатывает кипятком. Так лучше, потому что заранее привыкаешь к тем котлам, что ждут в аду. Соня верит в Бога и, соответственно, верит в загробную жизнь. Ей даже любопытно, какой круг ада еë ждëт. Пятый за уныние или седьмой за совершëнное насилие? Что лучше: вечная драка по горло в болоте или кипение во рву с раскалённой кровью? Честно, её не привлекает ни один из этих вариантов, но если бы у неё стоял выбор, то она бы предпочла первое. Она тщательно отмывает кровь, проверяет каждый участок кожи и морщится каждый раз, как находит засохшее пятно. Тело уже болит от того, с какой силой она его трëт. От мысли, что на полу еë ждëт испорченное платье и серебряный кинжал, нуждающийся в чистке, ей становится дурно. В серебре не было никакой нужды, но София всегда носит с собой именно такое оружие. На всякий случай. А этот кинжал она особенно любит, потому что это единственное, что ей досталось от отца. Отец был так себе, зато нож очень даже хороший. Красивый, изящный. Где-то у него даже ножны валяются, сделанные искусной рукой Лëвы. Надо бы найти. Она вылезает из ванны, аккуратно вытирает полотенцем распаренную кожу и замирает, разглядывая себе в отражении. Пробует улыбнуться, но выходит скорее гримаса, чем что-то привлекательное. София опускает взгляд ниже, пробегается пустым взглядом по ключицам и по узким, но сильным плечам, по аккуратной груди и бëдрам, и, вздохнув, на миг задумывается над тем, чтобы состричь волосы. Рубануть густую копну, доставшуюся от матери, почти под корень, как тогда, в сороковых, и больше не беспокоиться о том, что в ней обнаружатся человеческие частички. Она, не меняя выражение лица, касается крестика, прокручивает в пальцах золотую цепочку, и на секунду в еë голове вспыхивает мысль: что бы подумала Аня, узнай, чем теперь она занимается? Смотри, Анечка, твоя пугливая младшая сестрëнка без устали убивает и пытает, ты рада за неë? Нет, конечно, ты не рада, ты бы умерла от ужаса, увидев своими красивыми голубыми глазами дела рук еë. София встряхивает головой, накидывает на себя халат и поднимает с пола кинжал. Она проводит пальцем по лезвию, по его плавным изгибам и опускает оружие в зараннее подготовленный раствор с лимонной кислотой. О, какой знакомый ритуал! Знакомый, ненавистный, отточенный до тупого автоматизма, как и десятки остальных. Сделала кому-то больно? Вместо самобичевания займись-ка лучшим делом, дорогая, от самобичевание твоего толку всë равно никогда не было. Девушка присаживается на бортик ванной и прикрывает глаза. Теперь нужно ждать, а потом уже самостоятельно стирать с лезвия оставшуюся кровь. Голову настойчиво атакуют воспоминания о сегодняшнем вечере и заглушить их не выходит. Она с силой нажимает на висок, словно надеясь таким образом прогнать головную боль. В свете ламп ей видится красный на своих руках. Она лëгким движением вытаскивает один из узких ножей из креплений на ноге и приставляет к горлу мужчины. Его кадык нервно дëргается. Она ведëт лезвие выше, обводит им губы и крылья носа и останавливает его кончик у края глаза. Мужчина пытается отстраниться, но хватка на его волосах не по-человечески сильная, и у него не выходит даже дëрнуть головой. София мягко улыбается, а внутри, где-то в самой глубине, всë сводит от ненависти к себе, к Дружине и к этому мерзому ублюдку, что сейчас смотрит на неë широко распахнутыми глазами, полными упрямой, доходящей до тупости непреклонности. Соня пытала и более стойких, ей не составит труда его сломать. Ей не составило труда сломать себя. — Благодаря зрению мы получаем большую часть информации об окружающем нас мире. Потеря даже одного глаза сильно отразится не только на физическом состоянии, но и на вашей психике. — Зачем мне глаз, если меня никогда отсюда не выпустят? — его лицо искажает болезненная полуулыбка. — Выпустят, если будете хорошо себя вести и отвечать на вопросы, — Соня прислоняет холодное лезвие к чужому виску, но не надавливает, — Я далеко не последняя фигура в нашей стране. Если я захочу, то вы будете свободны. Если я захочу, то вам окажут должное лечение. Если я захочу... — она опаляет его ухо горячим дыханием, понижая голос до пошлой двусмысленности, — Если я захочу, то вас обратят в вампира. Поверьте, Дмитрий, быть упырём не так уж и плохо. — Ложь, — чëтко чеканит он и дëргается, пытаясь укусить еë. Соня реагирует куда раньше, чем он успевает сомкнуть зубы. Она глубоко вдавливает лезвие в кожу и проводит длинную полосу от виска до подбородка, пока что намеренно огибая глаз. Она немного перебарщивает, крови получается больше, чем должно быть, и когда раздаëтся крик, а руки обжигает горячая жидкость, у неë темнеет в глазах от запаха и тошноты одновременно. Да, кровь человеческая теперь для неë пахнет ужасно, но организм всë равно предвкушающе скалится, надеясь, что сейчас будет утолëн голод. — Имя вашего руководителя, — требует она, не отнимая ножа от свежей раны. — Не знаю, — хрипло говорит Дмитрий, — Ничего я не знаю, сука. София не даëт гневу сорваться с цепи. Она злится вовсе не на этого мужчину, который имеет смелость прямо смотреть в глаза опасности, она злится на себя, на то, что ей приходится марать руки и причинять кому-то боль, хотя это для неë ненавистнее всего на свете. Но это ради Дружины. Ради того, чтобы Лëва сам не опускался в эту яму. София душу продала за то, чтобы еë близкие были в безопасности. Всё для них, а собственное благополучие... Что ж, о нëм она давно забыла. Она опускает нож и силой втыкает его мужчине в бок, зная, где именно находятся жизненно важные органы и как их не задеть. Соня прокручивает рукоять, заставляя лезвие войти в глубже. Она не поводит и бровью, когда тишину разрезает крик, никак не реагирует, когда руку заливает тëплая кровь. И еë жестокость, жестокость холодная, равнодушная, вымученная, страшна по-настоящему, куда страшнее, чем если бы она получала удовольствие. У лучших палачей глаза всегда полны стали, а не огня. — Мне нужно всего-то имя. Имя и адрес вашей штаб-квартиры. — Пошла... София резко выдëргивает лезвие и присаживается на корточки. Она пальцем касается раны на боку, аккуратно раздвигает еë стенки и запускает палец под кожу, царапая ногтëм оголëнные нервные окончания и разрывая внутренние ткани. Она старается понять болевой порог своей жертвы, чтобы та не отключилась от шока. Жертва крепкая, жертва даже не кричит, только дышит тяжело, и на женскую руку сверху капают слëзы. Слëзы на запах — солëный морской жемчуг. «Жаль, что мои попытки самоубийства в юности обернулись провалом, — мысли у Сони смазанные, нечëткие. Её трясёт, но вряд ли мужчина сейчас в состоянии даже лицо её различить Дмитрий выгибается, пытаясь уйти от страшной боли. Его надсадное хриплое дыхание царапает слух. — Ответьте на поставленный вопрос, — в приказном тоне говорит она, ощущая, как рана сжимается и пульсирует вокруг пальца. — Не знаю я имени! — Дмитрий срывает голос, — Не... знаю. «Я — чудовище. Чу-до-ви-ще». Толку от угрызений совести? Никакого, да. Но иначе Соня не может, у неë вся жизнь сплошные угрызения. А как иначе? Разве можно себя не корить, когда сердце всë ещё чувствует, всë ещё болит так, будто не закалила его война? На войне София впервые убила. Она до сих пор помнит, как еë, в новенькой форме, с шершавыми, приятными на ощупь погонами пока что рядового, повалили на землю и пытались задушить. А она, глупая, ружья толком держать не умела. Понабрали всех вампиров, которых сумели, и не посмотрели, кто они и чем раньше занимались. Она выхватила нож, блестящий на солнце так, что до сих пор его блеск в памяти по глазам бьëт, выхватила и одним взмахом перерезала нападающему глотку. Так свиней на убой резали после войны, когда есть в деревнях было нечего, и все соображать переставали, когда появлялась возможность отведать мяса. Только там, после убийства, тушу в покое оставляли. А она труп того солдата не оставила. Так по Соне ударила мысль, что она, графиня, вынуждена бороться за свою жизнь, что она буквально озверела и искромсала того мужчину от ушей до пят, а потом выпила его до дна. В дальнейшем она даже и не вспоминала о титуле своëм. Были на войне те, кто просил, чтобы хотя бы хотя среди своих к ним обращались так, как положено, но это только веселило всех. Какой, мол, из тебя граф или князь, если у тебя штаны, полные вшей, да и те, скоро развалятся. Смешно Соне тогда было. А когда в окопах сидела, в грязи по самую, дай Бог, задницу, а не шею, смеяться уже не хотелось. Плакать только. Ждëшь вражеский отряд, а в голове только одна мысль: стольких убила вчера и стольких убью сейчас. Вроде, уже тогда смирилась с мëртвыми за спиной, а всë равно отчего-то горестно ей было. Семья, думалось Соне, у них была. Да и какие из них враги, они русские земли впервые видят, и у них в голове всë только о собственном доме. А всë же убивать она шла. У них, может, и семья, а она у себя на Родине. София всë ещё зло ради Родины своей творит. Она вовсе не считает себя совсем уж плохой, но она реалистка, и ей прекрасно известно, что еë поступки сложно назвать хорошими. Правильными — да. Она не понимает: хорошо или плохо, что она может себя оправдывать? С одной стороны, убийство, даже из благих побуждений, остаëтся актом непомерной жестокости, деянием, которое не заслуживает никакого прощения. Но с другой... С другой, это всë не просто так. Разве всеобщее благо не стоит этих жертв? Стоит, так к чему себя так казнить? Лучше самой пытать людей, чем дозволять Лëве этим заниматься. Соня достаточно времени потратила, чтобы вогнать его в свои собственные рамки, в рамки, где лишь она исполняет роль стального кнута. Так проще. Проще всë делать самой. Лëва кровь любит, он сорвëтся, если будет кого-то мучить, а ей это не грозит. София ни по чему так не скучает, как по вкусу крови. По нормальному, приятному вкусу, от которого раньше было так хорошо и сладко жить. Если бы она могла чувствовать его до сих пор, то пытки и убийства давались бы ей гораздо легче. Время ожидания истекает. Она с почти что материнской нежностью вытирает кинжал, с радостью обнаруживая, что вся кровь отстала. Мокрые после душа волосы оттягивают кожу, и в голове снова мелькает мысль, избавиться от них. Нет, нет, ни за что. Соня и так чересчур многим жертвует, хоть волосы пусть останутся. В комнате страшная холодища. София закрывает открытое настежь окно и, чтобы чем-то занять руки, протирает его от нападавшего снега. С самого утра у стула стоит мольберт, но холст девственно чист. Соня то и дело кидает на него голодные взгляды, впрочем, очень сильно сомневаясь, что у неë сейчас выйдет что-то стоящее. Что ей рисовать? Обезображенную страхом и болью рожу крамольника, которому она печень отбила? Нет, спасибо, это более чем мерзко, а Софию всё ещё малость подташнивает. Думает она именно так, но за мольберт почему-то садится. Даже кисть в руки берëт. Было ли что-то хорошее в сегодняшнем дне? Было, конечно. Днëм было яркое солнце, был разговор с Мишей по телефону. Но это бывает часто, а Соне не хочется сейчас рисовать что-то обыденное. Мишиных портретов у неë и так много. Сегодня, в этот скверный, пропахший кровью день, невыносимый, эгоистичный и странный до крайности Феликс Юсупов поругался с Лëвой, пытаясь... Вступиться за неë? Как эту непонятную выходку назвать? Соня не знает, ей известно лишь то, что князь первый раз на еë памяти повëл себя как мужчина. Да, она рассерженна, что он влез не в своë дело, но всë-таки это чуть-чуть приятно. Кто-то, оказывается, ещё помнит, что она женщина. Пусть и в этом ком-то женского куда больше, чем в ней. И София сама не замечает, как легко кисть ложится на холст. Писать портрет по памяти для неë не так уж и тяжело, тем более черты Феликса ей знакомы куда лучше, чем она готова признаться. Широкие брови, длинные пушистые ресницы, острый носик и капризный изгиб прелестных бледно-розовых губ. И веснушки, Господи, сколько веснушек! София вспоминает, как откровенно князь был одет. Рубашка с широким вырезом открывала, что солнце одарило его бледными рыжеватыми созвездиями не только на лице, но и на ключицах и груди. Как далеко эта красота на его теле продолжается? Даже интересно. Интересно, как художнику, а не женщине. Как женщину Соню крайне мало что волнует. А ещё у Феликса восхитительные кудри. Золотые, но отливающие медью при определëнном освещении. Мягкие, должно быть. Откуда в нëм, таком жестоком, столько всего тëплого и солнечного? На него смотреть-то больно — настолько от него летом жарким и дурманным веет. Тем летом, в которое татарские ханы жгли русские деревни и сëла, в которое ковыль серебрил просторные необъятные степи, а мëд рекой лился из чужих уст, и мëдом же этим уста на вкус отдавали. Соня, конечно же, те времена не застала, но в степи она бывала не раз. Опоясана она голубой смирной далью, вокруг песчано-холмистая ржавая ветошь бурьянов, вокруг сухой колючий ветер, что несëт с собой запахи трав, а в траве той зверья и птиц немеренно. Там жизни столько, что изумление берëт. Так откуда в Феликсе эта жизнь? В нëм, по-своему измученном, по-своему сгоревшем, всë ещё ключом бьëт неуëмная с годами жажда утех, жажда вечности существования. Как он этого добился? Как вышло у Юсупова не утратить этой молодецкой дурости, этого свободолюбия? Почему солнцем вдруг кажется тот, из-за кого целыми десятилетиями в венах текла дрянная водка и желчная ненависть вместо крови? Соня ведь теперь ни в каких солнцах не нуждается, у неë теперь семья. Ей не семнадцать, она больше не готова вешаться на каждого, кто на неë хоть раз посмотрит. Теперь, кажется, этим Феликс готов заниматься. Забавно, как Бог их местами поменял, взятая фамилия пушкинской героини взыграла новыми красками. К утру она свою работу не заканчивает, но, по еë мнению, выходит хорошо. По-настоящему. Соня писала много лиц за свою жизнь, какие-то из них принадлежали известным писателям и композиторам, какие-то друзьям и даже врагам, но ей кажется, что никто, кроме Юсупова, никогда не получался у неë настолько правдиво. В прошлом кто-то сказал ей, что она необыкновенно чувствует кистью чужие души. Кому принадлежали эти слова? Первой гувернантке? Сестре? Может, одному английскому портретисту, которому она позировала и хвасталась своими творениями? София не помнит, она просто ощущает себя на редкость довольной тем, что еë руки, не смотря на оросившую их кровь, всë ещё способны создавать что-то красивое. И настолько честное. Не портрет — голая правда цинизма, избалованной вседозволенности и... и, вероятно, того, что можно принять за муки совести, если быть достаточно наивной. Соня тратит минут десять, чтобы заставить себя лечь спать. До подъёма остаётся чуть больше часа, этого будет достаточно, чтобы она могла оставаться относительно бодрой ближайшие три-четыре дня. Они однозначно будут загружены до неприличия, раз теперь они знают адрес штаб-квартиры. Лёва, наверняка, уже отправил туда группу, значит, завтра её завалят бумагами. Лишь бы снова пытками не пришлось заниматься. Забираясь под тёплое одеяло, прижимаясь щекой к холодной подушке, она продолжает пытаться понять, чем руководствовался Юсупов, суясь в те дебри, в которых его не особо-то ждали. Лучше уж разбираться в мотивах его поступков, чем раз за разом вспоминать сегодняшние пытки. С Феликсом всё равно иначе никогда не получается, к нему просто невозможно относиться равнодушно. Можно ненавидеть, любить, бояться, не понимать. София все эти этапы проходила, и сейчас, похоже, она вернулась к одному из них. Непонимание. Князь был своеобразным даже в юности, но сейчас, может из-за наркотиков, которыми он любит баловаться, может из-за каких-то внутренних тараканов, все его причуды стали только краше и заметнее. Стоит ждать какой-нибудь подлости, но Соне не особо хочется, она и так большую часть своей жизни балансирует на тонкой грани, пытаясь не сорваться в болото паранойи и мнительности. Пусть Лёва продолжает Юсупова подозревать, но лично она не собирается вынюхивать все княжеские прегрешения и искать двойное дно в каждом его действии. София бы вообще забыла о существовании Феликса, если бы он всё время не крутился у неё под носом, то ведя себя абсолютно по-хамски, то кокетничая и задавая престранные вопросы. Ему самому, вероятно, неизвестно, что в голове его творится. А, в общем-то, наплевать. В помыслах Юсупова и чёрт ногу сломит, и она лезть в эту муть не собирается. Ей всё-таки хватило одного раза, чтобы понять, что по-настоящему жесток он бывает лишь с теми, кого любит. Если, конечно, он вообще любить способен. С каждым годом и с каждым новом слухом Соня сомневается в этом всё больше.