Я к тебе все пути заминировал и дороги, Я прошёл сотни миль, чтоб не видеть твоей тоски, Но сейчас я избитый. Стою на твоём пороге, Я не смог без тебя. Я пропал. Я дурак. Впусти. Владлен Жуков.
Над фарфоровой чашкой тонкой полоской вьётся пар. Соня, наблюдающая за снежным представлением, разыгрывающимся за большими окнами, отправляет в рот чайную ложку, ощущая, как на языке оседает тягучий сладковатый вкус мёда. На улице свистит взбешённый ветер, в кабинете, несмотря на полдень, темно и серо из-за лютой метели, начавшейся ещё вчера. В голове — глухо, мысли ворочаются на редкость неохотно, и София, коснувшись на миг пульсирующего виска, берёт чашку за горячий ободок, делает щедрый глоток травяного, подслащённого мёдом чая и направляется к рабочему столу, мимоходом думая, что нужно будет убраться в кабинете, а то выглядит он так, словно она здесь прописалась. Это, конечно, не далеко от истины, потому что на сером диване в углу она спит или, по крайней мере, старается, а второй стол, за которым в прошлые годы частенько работал Миша, она использует, чтобы складировать свои бесконечные запасы успокаивающих настоек и чаёв, вкус которых, в отличие от вкуса крови, чувствуется хоть как-то. Люди, кажется, чувствуют больше, но она в этом не уверена, ведь человеком не была. София садится на стул, ставит чашку рядом с кипой бумаг и собирает волосы хоть в какое-то подобие нормальной причёски. Спать хочется ужасно, но ещё больше хочется разобраться с делами, поэтому она, позволив себе усталый вздох, возвращается к своему утреннему занятию, к «любимым» отчётам Виктора, которые написаны самым безобразным почерком на свете. Что Соня уяснила за время работы на Дружину, так это то, что все страстно тяготеют к документации. Кого-то убил? Отчёт. Удачно выполнил доверенное тебе задание? Отчёт. Если неудачно, то тоже отчёт. А уж круги бумажного ада, что следует пройти, когда решаешь кого-то обратить, вообще не сравнить ни с чем. Мыкаешься по всем отделам и комиссиям, собираешь подписи, бьёшься, чтобы доказать, что человек является тебе родственником или супругом. Соня безумно рада, что хотя бы этого она всегда избегает. Обычные вампиры её не слишком жалуют, но вот наверху её просто обожают. Помнят ещё, как она шпионила, как лезла вглубь всяких подполий и за шкирку вытаскивала оттуда предателей и неугодных. София не то чтобы любила ту работу, но даже это сейчас принесло бы ей куда больше удовольствия, чем пугающая гора чужих отчётов, которая с каждым днём растёт и пугает всё больше. Лёва запретил ей пытать людей. Просто взял и запретил, будто она не занималась этим десятилетиями! Видимо, слова Юсупова о мужественности его очень задели. Соню раздражает, что мужчинам вечно нужно что-то друг другу доказывать, и она не понимает, почему из-за их конфликтных характеров должна страдать её работа. Плевать, как сильно эта работа подкашивает её душевное равновесие, никто в Дружине не справится с этим лучше неё. София массу времени потратила на изучение человеческой анатомии, она сумеет перечислить название всех костей и мышц, сумеет объяснить, как бить, не травмируя важные органы, как срезать кожу, чтобы не задеть вен, она знает всё, что только можно и нельзя. Если бы она могла, она бы раскалённым прутом из себя всё это выжгла, но из такой радикальности ничего не выйдёт, поэтому стоит пользоваться этими знаниями, как бы сильно они ей не претили. Для чего она наступала на горло своим принципам? Для того, чтобы услышать: «Сонечка, смотри, сколько бумажек накопилось. Займись-ка лучше ними, а люди Виктора за допросы возьмутся»? Хорошо, полезны они и правда были. У Виктора неплохо получается заниматься организационными вопросами, и он прекрасно справился, когда его с группой отправили в штаб-квартиру караморовцев. Они задержали тринадцать человек, не потеряли ни одного вампира, так ещё и умудрились обнаружить целый склад взрывчатки. Но только вот прошла уже неделя, а не поменялось ровным счётом ничего. София всю эту неделю сидит, заваленная документами, и носа из своего кабинета не кажет, но к ней каждый день забегает Алина, и только благодаря ней и удаётся узнать что-то полезное. То, что пишут в отчётах, можно считать только за изощрённую пытку ненужными эпитетами, грамматическими ошибками и водой. У последователей Каразина какая-то странная, слишком хитрая организация. Задержанные раскалываются один за другим, и Соня не может понять: они все лгут, им так мало известно или люди Виктора вообще не умеют допрашивать? Выясняется, что штаб-квартир в Петербурге несколько. А ещё в Москве и, как минимум, в семи городах в самых разных частях России. Загвоздка в том, что ни один караморовец почему-то не может назвать адреса. София не имеет времени, чтобы посещать собрания, но Алина говорит, что Дружина предполагает, что руководитель террористов, кем бы он не был, далеко не глуп и заранее всё устроил так, чтобы при поимке одних нельзя было по ниточкам найти ни остальных, ни уж тем более его самого. Если так и есть, то это чертовски недурно. Выходит, что каждый караморовец знает лишь то место, которое служит убежищем для него. Они даже главаря своего назвать не могут. Для них он — Стенька. Что-то наподобие партийной клички, что была у Каразина. Соня долго пытается вспомнить, где же она слышала подобное имя. Подсказка приходит от Лёвы, с которым она, к слову, почти не разговаривает — настолько она зла, что её отстранили от допросов. Но разграничивать личные отношения и работу София умеет, поэтому, когда он объясняет ей, кем же был этот Стенька, она внимательно его выслушивает, мысленно сокрушаясь от своей забывчивости. Ну, конечно же, Степан Разин, атаман Донского войска и предводитель одного из крупнейших допетровских восстаний. Лёва не мог этой клички не узнать, на Дону же родился и сам атаманом был. Он и сейчас водит дружбу с казаками, дожившими до этих нелёгких времён, поэтому Соне приходится потратить несколько часов, чтобы послушать, как он перебирает всех своих знакомых, пытаясь вспомнить, нет ли среди них того, кто одновременно восхищается двумя, по сути, разными революционерами. Каразин. Забавную же шутку этот человек выдумал. Или не человек. София, честно, уже не знает, что и думать. Она делает глоток чая, и в этот же момент раздаётся стук в дверь. Лёва не стучится никогда, Алина тоже не особо озабочивается такими вопросами, а, значит, это Виктор. Больше некому. — Войдите. Соня слегка поднимает голову, когда дверь открывается, вздыхает, убеждаясь, что это Виктор, и возвращает взгляд к корявым буквам на бумаге, чуя, как от визитёра пахнет кровью. Возможно, он был в допросной. Сам он никогда людей не пытает, но достаточно просто рядом постоять, чтобы потом от тебя несло железом за двадцать, а то и за тридцать метров. — Доброго полудня, у меня тут есть пару бумажек, на которых нужна подпись Льва Андреевича. Он сказал… — Оставьте на столе, — распоряжается она и чуть морщится, замечая, что «пара бумажек» на деле являются целой стопкой. Господи, будь проклят тот день, когда она стала у Соколова доверенным лицом и получила право подписываться за него. Он, должно быть, уже и не помнит, как ручку в руках держать, — Если это не что-то срочное, то я займусь этим позже. Сейчас, как видите, я проверяю отчёт. Ваш, между прочим. Настоятельно советую взять несколько уроков каллиграфии, потому что это невозможно читать. Виктор, смущённо кашлянув, опускает на стол свою ношу. Он не торопится уходить, и Соня, не отрываясь от работы, спрашивает: — Что-то ещё? — В Москве был теракт. Все краски разом сливают с её лица, а оно и без того имеет не самый здоровый оттенок. Соне приходится приложить немалое количество усилий, чтобы взять себя в руки и не выдать весь ураган эмоций прямо на блюдечке. Ей нельзя так делать. — Где? — требовательно произносит она, сумев придать голосу обычную твёрдость и властность. — На Арбатской площади, — Виктор бедром облокачивается на угол стола, — Террорист агитировал народ, приехала полиция, и он подорвал и себя, и человек… Не знаю, число погибших пока неизвестно. И тут ещё вот что, — он делает значительную паузу, — У нас сейчас посол немецкий гостит. Вампир, как понимаете. И его маршрут как раз пролегал через Арбатскую площадь. Его тело не обнаружили, но с его сопровождающей, насколько мне известно, пока не связались. Готовиться будем к худшему, потому что если он погиб, то нас ждёт страшный скандал. — Умеете же вы радовать, — с грустью взглянув на недопитый чай, Соня поднимается и накидывает на плечи пиджак, до этого висящий на спинке стула. Она кидает полный сомнений взгляд на пистолет, лежащей на столе, и с трудом заглушает желание взять оружие с собой, — Не знаете, где Лев Андреевич? — Через час мы с ним уезжаем в министерство, но пока что он у себя. Она вместе с Виктором выходит из кабинета, вежливо с ним прощается и чуть ли не бегом направляется к Соколову, на ходу пытаясь осознать ужасающую для себя новость: в её городе был теракт, погибли люди. Каразин хоть и свихнулся под конец жизни, но к человеческим смертям не стремился, а здесь совсем кошмар какой-то. Софии не впервой быть свидетельницей подобных зверств, но ей всё равно не по себе, ей, признаться, даже страшно — вдруг погибнет ещё кто-нибудь близкий. Для того чтобы этого избежать, нужно работать. Нужно глотать пыль, перебирая пыльные архивы, нужно по сотню раз перечитывать чужие отчёты, пытаясь найти подсказки. И нужно попробовать выбраться из Петербурга хоть на какое-то время. София предупреждает о своём визите коротким стуком. Ответа не дожидается — заходит сразу. — Отпусти меня в Москву, — требует она, в мгновение оказываясь у стола и облокачиваясь ладонями о твëрдую поверхность, — Там был теракт. Соколов пару раз моргает, не ожидая от неё такой прыти. Он тушит толстую сигару, излюбленным своим жестом приглаживает пышные усы и спокойно произносит: — Знаю. И ты бы знала, если бы московские звонки не игнорировала. Соня поджимает губы и отводит взгляд. Она и в самом деле довольно часто не отвечает Мише, ей за это стыдно, но иначе она не может. Он слишком о ней беспокоится, звонит чуть ли не по десять раз на дню, а такая опека для неё ненавистнее всего. Ему об этом говорить бесполезно, она сама его воспитывала, и он вырос, умудрившись почерпнуть у неë не только такие полезные качества как перфекционизм и честность, но и возведëнную в абсолют жажду контроля. Ему важно знать, сколько она спала, пила ли кровь, куда ходила и не перегружала ли себя работой. София давно уж разучилась принимать от кого-то заботу, это сразу заставляет еë задуматься: а не сочли ли еë слабой? Она легко прощает других за этот недостаток, но вот видеть его в себе она не желает. В прошлом слабохарактерность привела еë к алкоголизму и долгому одиночеству, которое вылилось в ещё больший алкоголизм с неразборчивыми половыми связями вдобавок. За последнее стыдно больше прочего, потому что Соня всегда придавала телесной близости особое значение, а вышло так, что сейчас она даже под дулом не сможет сказать, где, когда и с кем был еë первый раз. Она помнит лишь сотни, тысячи одинаковых пьяных дней, помнит слëзы ужаса каждый раз, как просыпалась в чужих постелях, пытаясь понять, была ли она согласна или еë принудили. Она никогда не чувствовала себя согласной, только грязной, неправильной и испорченной. Юсупов в прошлом наградил еë позорным клеймом, и после этого она начала ему в полной мере соответствовать. Как раз-таки с того момента Соня поняла: спасти еë может лишь она сама. В детстве нянюшка рассказывала ей замечательные сказки о прекрасных героях, что всегда спасали своих не менее прекрасных дам, не боясь ни воды, ни огня, ни даже дракона. Маленькая девочка очень хотела стать такой дамой и верила, что и к ней однажды явится красивый отважный принц, готовый на любые жертвы и не боящийся никаких трудностей. Принц явился, при чëм красота его даже какой-то чрезмерной была, но в жертву он приносил не ради неë, а еë, а от малейших трудностей бежал, сломя голову. Маленькая девочка, в итоге, выросла не прекрасной дамой, а драконом. Драконом по большей части спокойным и мудрым, но и такие драконы начинают выдыхать пламя, когда кто-то зарится на то, что им принадлежит. Соне кажется, что ни одного человека она не способна любить так по-собственнически, как свою страну и свой город. — Дай мне разрешения. Я не могу находиться в Петербурге, когда в Москве такой бедлам. Соколов поджигает новую сигару, выпускает облако дыма, пахнувшего мускатным орехом, и, устало вздохнув, произносит: — Вы что все заладили-то? Мишка плешь мне уже проел: разрешите, мол, в Петербург приехать, не могу я Софию Володаровну одну оставлять. Теперь и ты туда же? — Туда же, — она быстро кивает, — Отпустишь? — Не могу, Сонечка. Хотел бы, но не могу. Ты мне здесь нужна. — Зачем? — она поддаëтся вперëд, сузив глаза, — В Дружине, кроме меня, никто не умеет читать и писать и не может заняться документацией? — Может, но... — Тогда разреши. Хотя бы на несколько дней. Хотя бы на день. Я просто хочу убедиться, что мальчики справляются без меня. Миша никогда не скажет, ты же знаешь, какой он партизан. Может, им нужна помощь, а я сижу здесь, как школьница под домашним арестом, и даже на улице не бываю. Я с ума сойду, если своими глазами не увижу, что у них всë хорошо. Тем более, возможно, погиб немецкий посол, а тамошний филиал не способен не наломать дров. Вдруг дойдëт до международного конфликта? — Посол жив. Зол, как чёрт, говорят, полчаса на немецком орал, его даже переводить не успевали. Но он согласен не раздувать скандал. Твоё вмешательство не требуется. Соня не знает, какие аргументы ещё можно привести. Поставить Лёву перед фактом и сделать по-своему? Нет, не стоит. Все и так считают, что он у неё под каблуком, ни к чему превышать полномочия и заниматься самоуправством. — Ты слишком себя накручиваешь, — Лев сбивает столбик пепла. Дома он не курит — щадит Софию, плохо переносящую подобные запахи, — Расслабься, у нас дела в гору пошли. Задержали тринадцать человек, и я ещё отправил группу в Ворзогоры. Вот увидишь, они найдут если не организатора, то хотя бы того, кто его знает. Я читал твой отчёт, староста там уж больно подозрительный, его допрос такой ждёт, что мама не горюй! Не нервничай только, это не идёт тебе на пользу. За каждое дело так горишь, что чудо, что не сгорела ещё совсем. — Я вовсе не… — начинает Соня и тут же смолкает. Вздыхает, проводит рукой по волосам и не хотя произносит, — Хорошо, я тебя поняла. Остаюсь здесь и чахну над бумажками. — Не будь столь категорична, понимаю, что завал у нас, но никого выделить не могу. У нас новый труп был, и опять в Томске. Там Дружинников нет, пришлось отсюда вампиров отправлять. Как хочешь, но я попрошу Мишку снова кого-то к тебе прислать. — Чтобы он умер, как Юра? — с мрачной горечью спрашивает она, — Мне новых похорон не надо, хватило одних. — Не умрёт, — уверенно говорит Соколов и поднимается с места, — Мне в министерство ехать надо. Не серчай уж, выделю тебе выходной на следующей неделе. — Не нужно, я не устала, — Соня расправляет плечи и направляется к выходу. Перед самой дверью она застывает и, не поворачиваясь, произносит, — Лёв, ты меня знаешь. Если в Москве будет ещё хоть что-то подобное, то ничьё, даже твоё, слово не помешает мне туда уехать. Удачи в министерстве. До своего кабинета она доходит быстро. Падает в кресло, с силой вдавливает палец в висок и, чувствуя какую-то тупую злость не пойми на что, запускает дротик в мишень на двери, попадая чётко в центр. Другой сублимации у неё нет. Можно, конечно, воспользоваться предложением Лёвы и взять выходной, чтобы, по обыкновению, сбросить напряжение, стреляя в тире, но Софии так сделать совесть не позволит. Нет уж, никакого отдыха, пока вся работа не будет закончена. В конце концов, кому-то приходится ездить во всякую даль и проводить задержания, а она всего-то возится с бумажками. Грех жаловаться.***
Ужасная, ужасная зима. Снег валит беспрерывно, день медленно, но верно подходит к вечеру, а метель прекращаться и не думает, похоже, решая замести Петербург по самые крыши. Феликс провёл дома целую неделю, и, честно, у него всё ещё нет ни малейшего желания прерывать своё добровольное затворничество. Пусть другие посещают собрания, у него и своей работы достаточно. Юсупову срочно, просто экстренно необходимо выйти на караморовцев. Не на пешек, что сейчас любуются подвалами Дружины, а на кого-то более значимого. Он не очень хочет, чтобы дорогу до места главы ему расчищали его собственные люди. Это слишком большой риск, а он не желает подвергать свою жизнь какой-либо опасности. Князь не против жертвовать другими, но собой ни за что. К его огорчению, вокруг лишь непроходимые идиоты, так что каждый день он наслаждается лишь коротким «Террористы хорошо прячутся, но мы стараемся». Феликс уверен, что никто на самом деле не старается, каждая новая неудача приводит его в ярость, и всё, что ему остаётся помимо криков, так это часами вертеться перед зеркалом, чтобы лишний раз убедиться в отсутствии морщин и седины. Внутри он давно состарился и умер сотню раз, но это не должно отражаться на внешности. Сегодня ему по-особенному скучно. Феликс не прочь вытворить что-нибудь из ряда вон выходящее, с кем-то поспорить или потрепать кому-нибудь нервы, но для этого надо облачиться в десять слоëв одежды и высунуть наружу нос. Нет уж, спасибо, если он выйдет, то моментально превратится в ледяную статую. Лучше продолжать спокойно сидеть в удобном кресле у камина и читать бездарную книжку, снискавшую популярность у нынешних людей, что не в состоянии отличить Толстого от Достоевского. Юсупов вообще не жалует культуру в этом веке. Бесталанность в таком ужасающем количестве он встречал последний раз в начале прошлого столетия, когда только ленивый не писал революционных стишков и не выступал с ними перед публикой. Но он готов читать что угодно, если это поможет заглушить мысли в голове. Конечно, действеннее всего будет ширнуться, но спустя неделю в этом доме не осталось ничего, кроме сигарет. Можно съездить к Виктору, у него есть опиум, но Феликсу, признаться, лень. Он нервно вздрагивает, когда чья-то тяжëлая рука стучится в дверь. — Я занят, — раздражëнно бросает он. Чëртовы слуги. Вот было проще, когда было крепостничество. Захотел — сослал в Сибирь к чëртовой матери. А теперь платить им надо и за работу, и за молчание. — Феликс Феликсович, к вам Дружина с визитом, — басит голос по ту сторону. Он отбрасывает книгу в сторону, ворчливо буркает что-то невнятное себе под нос и уныло тянет: — Ну, пригласите, раз уж пришли. Он капризно вздыхает и облокачивает локоть на подлокотник, подпирая щëку и покачивая ногой. Задумывается на секунду и резко меняет положение, чтобы дотянуться до сигарет. С наслаждением прикуривается, ощущая, как дым лижет горло и, зажав сигарету между губами, расслабленно откидывается на мягкую спинку кресла. Вина бы с кровью да вставать не хочется. Прислуга возвращается быстро. Мужчина в годах бесшумно открывает дверь, пропуская гостя, и также тихо закрывает еë за собой. Феликс выпрямляется, принимая положение, больше соответствующее его статусу, и, скривив губы в том, что несведущий принял бы за приветственную улыбку, произносит: — Виктор! Какими судьбами? — он не считает нужным вставать в знак уважения, потому что, во-первых, Виктора он не уважает, а, во-вторых, он у себя дома, и лишний декорум тут совсем ни к чему. — Здравствуйте, князь, — пришедший кивает, — Да так, проезжал мимо и решил заскочить. Так сказать, по дружбе. Юсупов, к сожалению, только в голове, позволяет себе рассмеяться и удивиться одновременно. Господи, друзья, надо же такое сказануть! Феликс дружбы никакой не признаëт, единственный, с кем он ладит хоть как-то — это Руневский. Они порой даже выпивают вместе. Александр, конечно, не соглашается никогда, но Юсупов никогда и не спрашивает. — Что ж, рад вас видеть, — он рукой указывает на место напротив себя, — Можете присесть. Только аккуратно, у вас брюки в снегу. — Вас неделю в Дружине не видно, — произносит Виктор, опускаясь в кресло, — Чем занимаетесь? — Хандрю, — со значением отвечает Юсупов, считая это вполне себе достойной причиной, чтобы ничего не делать, — Плохо переношу холода, Мариинский дворец и собрания. — М-да, погода в этом году чудит, — понимающе кивает Виктор, — Я бы тоже с удовольствием посидел дома, но у нас аврал настоящий. Вот только-только из министерства выбрался. Очень завидую, что вас с бумажками не трогают. — Мне по горло своих дел хватает, — Феликс, внезапно перехотев курить, тушит сигарету и вдруг решает, что в жизни его тоскливой явно не хватает флирта, — Но я бы предпочëл, чтобы по горло мне хватало чего-то другого, — он взмахивает ресницами со всем легкомыслием, на какое только способен, и фривольно приподнимает уголки губ, с удовольствием замечая, что его собеседника эта шутка обескураживает. Юсупову нравится смущать мужчин подобным образом. Представители своего же пола князя привлекают редко, и Виктор уж тем более к ним не относится, но ему просто доставляет великую радость напрягать всех вокруг странными намëками и наблюдать, как меняются их лица. Для него в юности это было непозволительной роскошью, потому что тогда он не мог понять: плохо ли что иногда его влечëт к мужчинам или нет? Он слышал о таких людях, но лишь мельком, в крайне размытых формулировках и исключительно презрительным полушëпотом, словно одни слова загрязняют воздух вокруг. Только побывав первый раз заграницей без родителей и обойдя, как минимум, сотню борделей, Феликс понял, что это, в общем-то, нормально, хоть и не особо одобряемо. — Хм... — Виктор прокашливается, стараясь быстрей перевести тему, — Не хотите съездить со мной в одно место? Мой хороший приятель сегодня празднует удачно заключëнную сделку на Невском, там только вампиры будут. Пропустим по бокальчику крови, поговорим о том о сëм. Юсупов не хочет ехать никуда. На этих сборищах все такие мерзкие, что хоть волком вой. Да и небезопасно из дома выходить — вдруг убьют. Сегодня, вот, теракт в Москве был, Феликс узнал о нëм, как только проснулся, потому что там чуть не погибла одна из его ищеек, сопровождающая немецкого посла. С одной стороны, наплевать, с другой — нет. Деньги же платятся, да и тем более эта девица очень хорошо работает, умеет заговаривать язык и налаживать связи, особенно, международные. Юсупову они нужны, потому что на будущее у него множество планов по продвижению России на мировой арене, которые он примется озвучивать, как только займëт место главы и получит возможность круглосуточно капать на мозги тем вампирам, что сидят на самом-самом вверху и чья власть безгранична. Там бы тоже неплохо оказаться, но пока и Дружина сгодится. Правда, и до неë сначала добраться нужно, поэтому Феликс, удручённо вздохнув, произносит: — Можно и съездить. Кто там будет? Виктор принимается перечислять. Все фамилии знакомы, все могут пригодиться, но нет среди них той, которую князь желает услышать больше всего. Софы там не будет, иного ожидать и не следовало, но Юсупов всë равно огорчается. Он понимает, что желание встречи приведëт его куда-то не туда, но поделать с собой ничего не может. Вот хочется ему и всë. Мысли о ней атакуют его днями и ночами, избавиться от них можно только уехав в Австралию, улетев на Луну или впав в кому. К сожалению, ни один из этих вариантов Феликсу не доступен, хотя в кому он бы с удовольствием впал, чтобы проснуться, и — опа! — он уже глава Дружины. Мечты, мечты. — Ладно, уговорили, — Юсупов резво вскакивает на ноги, словно не провёл несколько часов в одном кресле, не меняя даже позы, — Ждите меня здесь. Раз мы что-то праздновать собрались, то я хочу выглядеть соответствующе.***
Феликс откидывает голову на спинку дивана, блаженно жмурится, содрогаясь всем телом, и изящно проводит пальцем по кончику носа, стирая следы белого порошка. Чертовски хорошо. Хоть на цепь самого себя посади — всë равно от кокаина не откажешься. Ни один наркотик не способен принести столько удовольствия. И проблем. Юсупов пробовал с ним завязать, по меньшей мере, раз пятнадцать, потому что заметил, что нервы стали совсем слабыми, да и дëрганности добавилось, но всë тщетно, кокаин оказался сукой прилипчивой, к которой невольно приходится возвращаться из раза в раз. Вот и сегодня Феликс попытался, но не смог сказать «нет», когда Майков, знакомый Виктора, чью удачную сделку они праздновали, как бы невзначай предложил расслабиться. Почему бы и нет, собственно говоря? Выбранное Майковым место, Юсупову определëнно нравится. Оно привлекает личностей самых разных: от заядлых игроков, что любят испытывать судьбу и терпение своих жëнушек в местном подпольном казино, до незаметных, но очень привелигированных человечков, снабжающих всю городскую богему таблетками, порошком и ещё Бог весть чем. Всем друг на друга наплевать, прирежь кого-нибудь — никто и не заметит, ведь каждый здесь или пьян, или словил приход, или давно уже научился в равной степени смешивать эти состояния. На такие места закрывают глаза и не трогают, пока вся грязь наружу не полезет. Это мир вседозволенности и порока, мир богатых, но ничего из себя не представляющих людей, мир, лишённый одних условностей и сполна напичканный другими. Здесь Юсупов свой. Он, ещё час назад чувствовавший себя самым несчастным во вселенной, теперь доволен всем. Чёрная рубашка выгодно оттеняет молочную кожу, а рубиновая серёжка при каждом движении так весело позвякивает, что он готов вертеть головой беспрерывно. Нет, всё-таки кокаин — замечательная вещь, делающая жизнь лучше раз, эдак, в сто. — Могу я тоже попробовать? — любопытствует белокурая девушка, с интересом наблюдая, как сам Майков наспех мастерит белую дорожку. Удобно, что они скрыты ширмой, удобно, что Феликс слишком перебрал, чтобы хоть как-то реагировать на то, что пальчики этой девицы, кажется, Лизы, гладят ему ногу под столом. Он ещё не решил, нравится ему она или нет, но её прикосновения, безусловно, приятные. — Я бы не советовал, — встревает порядком опьяневший Виктор, — От этой заразы потом не отвяжешься. — В самом деле, Лизонька, — нравоучительно произносит Майков, — Вот сейчас ваш отец подъедет, я что ему скажу? Нет уж, давайте-ка вино пейте. И вы, Феликс Феликсович, попробуйте что-то, кроме кокаина. Я слышал, вы очень большой ценитель хорошего вина, а здесь оно хорошее. «Ай да времена, алкоголики у нас-с-с нынче ценителями с-с-слывут! Научи друзей правильной терминологии». «Никакие мы не друзья», — мысленно огрызается Юсупов и прикусывает костяшку указательного пальца, потому что рука Лизы, которая, если его не обманывает память, приходится дочерью какому-то там чиновнику, поднимается выше. «Извиняюс-с-сь, — смешок, — Не друзья, а будущие интрижки. Кого выберем на этот раз, княже? Виктора иль девчонку эту? Первый мне больше с-с-симпатизирует. В твоём вкус-с-се, да?» «Дышать одним воздухом с либералами не хочу, не то что в свою постель тащить». «Какими мы разборчивыми с-с-стали! А вот раньше…» — Душно здесь, — Феликс спихивает чужую ладонь со своего колена, с издевательским удовольствием замечая, каким расстроенным становится лицо Лизы. Пусть сначала докажет, что достойна его внимания, а там уж он посмотрит, — Пойду подышу воздухом. — Идите, идите, — Майков махает рукой и под неодобрительный взгляд своей супруги, молчаливо сидящей рядом, склоняется к дорожке. Юсупов даже не уточнял, какой это сделке он так радуется. Князю было достаточно услышать, что он скупает землю для строительства, чтобы потерять всякий интерес. Тоскливые у Виктора друзья, ему под стать. Замутнённая кокаином голова немного проясняется, когда Феликс оказывается на улице. Небо чистое, без облаков, пахнет крепким морозом, город живёт в своём обычном неутомимом ритме, не видя разницы между днём и ночью. Юсупов не очень любит бывать на Невском, здесь всегда чересчур шумно, но сейчас ему наплевать. Он даже не поворачивает головы, когда слышит шаги. Только чуть приподнимает уголки губ, довольный тем, что он, не приложив ровным счётом никаких усилий, обеспечил себе компанию на эту ночь. — Ой, холодно-то как, — Лиза, переминаясь с ноги на ногу, останавливается рядом. До этого Феликс её особо не разглядывал, так что сейчас он переводит на девушку взгляд, по привычке прикидывая стоимость её украшений и шубки. Выходит недёшево, — Как ты ещё не замёрз? Я ведь могу на ты, да? — Как пожелаешь, — он пожимает плечами, даже не стараясь выглядеть заинтересованным. Она вдруг привстаёт на носочках и махает рукой куда-то в сторону, расплываясь в широкой улыбке. — Папа наконец-то приехал. Её отец, спешащий к ним, оказывается вампиром весьма приятной наружности. Короткая, аккуратно подстриженная бородка, почти полное отсутствие морщин и грозные глаза, поблёскивающие из-под широких бровей. У Юсупова хорошая память на лица, поэтому он быстро, несмотря на своё не самое трезвое состояние, вспоминает, что этот мужчина состоит в Дружине. Или, по крайней мере, состоял, когда Феликс не игнорировал собрания с такой наглостью. — Вы только гляньте на неё: стоит вертихвостка, опять языком чешет с кем-то, — недовольно произносит отец Лизы, подойдя ближе и неласково поглядывая на дочь, — Абашев Даниил Александрович, — он протягивает руку. Феликс ощущает некую заторможенность и в мыслях, и в действиях, но чужую ладонь всё же пожимает, хоть и без особого удовольствия, — Юсупов, кажется? — Кажется, да, — с губ князя слетает показательный смешок, и он стремится скорее разорвать рукопожатие. — Приятно познакомиться, — Абашев вежливо кивает и возвращает внимание к дочери, — Я внутрь пойду, а то Майков, бедняга, поди заждался. Да и ты тут долго не стой. Нечего надоедать человеку. Лиза утвердительно угукает и провожает отца странным взглядом, которому Феликс даже не пытается дать объяснения. Если в чём он бывает искренен, так это в наплевательском отношении к окружающим. — Он очень строгий у меня, — будто бы оправдываясь, произносит девушка, — Я уж образование получила, а он всё равно вечно нотации читает, — она делает паузу. Никакой реакции не следует, поэтому Лиза продолжает, — Скучно здесь. Не хочешь прогуляться? — Прогуляться? — переспрашивает Юсупов, лениво растягивая гласные и различая вполне ясный намёк на совсем иное занятие, — Или что-то ещё? — А чего тебе хочется? — по её лицу скользит игривая улыбка. Если он признает, чего или, точнее, кого он хочет на самом деле, то только зазря расстроится. Он отрицает, как минимум, половину своих слабостей, но одна из них настолько явная, что не признать её невозможно. У этой его слабости армейская выправка, бесстрастное, скупое на улыбки лицо и поразительно честные глаза. Феликс готов остатки совести пропить, лишь бы забыть, как эти глаза раньше светились янтарным теплом и бескорыстной любовью, предназначенной только ему. Он согласен на что-то угодно, лишь бы воспоминания перестали причинять ему столь страшную, несравнимую ни с чем боль. Согласен даже на эту пустую девчонку, чьё имя он забудет быстрее лица. Да, бегать от себя бессмысленно, он это давно понял, но как по-другому глушить в себе все муки и страхи? Он иначе просто не умеет, не научен. Да и кому учить, если он почти всю жизнь чурается людей и чувств? — Ладно, пойдём, — Юсупов произносит это так, словно делает одолжение. Если это не поможет, то он точно напьётся. Или… Об этом «или» лучше не рассуждать, там однозначно кто-то пострадает. Лиза, довольно сверкнув глазами, обхватывает его ладонь. Рука у неё маленькая, тёплая, несмотря на мороз, и гладкая, как самый дорогой шёлк. У Софы на пальцах всегда видны заметные мозоли, наверняка, появившееся из-за оружия, но её руки всё равно лучше, они два с лишним века назад умели быть нежными, умели ласково-ласково перебирать кудри и гладить по щекам так, будто перед ней было что-то хорошее и правильное, а не лживое, беспринципное и жестокое. Все остальные, кто был к Феликсу добр, уже давно покоятся в земле. Такова плата за почти вечную жизнь. Никакой прогулки, конечно, никто из них совершать не планирует. Юсупов может вполне неплохо себя контролировать, но всё же до трезвого состояния ему ой как далеко, поэтому он решает, что о всех глупых поступках он будет жалеть потом, а сейчас не лишним будет хоть слегка себя побаловать. Эту девчонку, к сожалению, в качестве закуски не используешь, она вампир, но он знает множество других способов, которые хоть и ненадолго, но всё же поднимают настроение. Ему не хочется слишком сильно заморачиваться и снимать номер в отеле, поэтому он тянет Лизу к своей машине, игнорируя «Ты хуже вс-с-сякой шлюхи», сказанное самым отвратительным голосом на свете. — Мы что, поедем к тебе? — Боже упаси, нет, — он кривится, открывая дверь перед девушкой, которая отчего-то улыбается. Дальше — хорошо знакомый, не раз уже сыгранный сценарий. Вопросы приличия ради, запах женских духов, который завтра сотрётся вместе с кожей, чужой и собственный смех, вполне схожий с искренним, и закрытые глаза, потому что так проще поверить в то, что всё хорошо и прекрасно. Что всё так, как и должно быть. Припорошенные наркотиком мысли, беленькие ручки, стягивающие с него такую лишнюю сейчас шубу, а потом тяжесть чужого тела на коленях и вкус помады, оседающий на губах. Феликс всегда заботится лишь о своём комфорте, до чьих-то там чувств ему дела нет совсем, и Лиза сдавленно охает, когда он кусает её шею и до синяков сжимает ягодицы. В машине нежарко, но Юсупов это не чувствует. Его греет жар близкого податливого тела и бессмысленная несвязанная чепуха, что крутится в мыслях. Лиза принимается за пуговицы на его рубашке, вжикает молния на её коротком платье. Феликс явственно ощущает, что от кокаина у него опять трясутся руки. Лиза и в самом деле ничего. Светлые локоны, обрамляющие нежный овал лица, длинная шея, аккуратная белая грудь, которую она даже не старается прикрыть, позволяя его взгляду рассматривать, сколько хочется. — Ты похожа на Сесиль де Воланж, — Феликс пробегается пальцами по изгибу ключиц и опускает ладонь ниже. — Кто это? — Лиза закусывает губу, когда его руки ложатся ей на грудь. — Знакомая, — он разочарованно вздыхает, поражаясь чужому невежеству. Ему нравятся разговоры во время процесса, а здесь абсолютно запущенный случай. Чему вообще нынешних вампиров учат? Ни знаний, ни манер. Он тянется к пряжке ремня, но Лиза вдруг останавливает его. — Подожди, — она потупляет взгляд, что смотрится крайне нелепо, если учесть, что она почти раздета. Покусывает губы, ещё больше размазывая помаду, неуверенно шепчет, — Можешь… Если мы переспим, то можешь мне заплатить? Феликс, крайне озадаченный и думающий, что ослышался, вздëргивает бровь в неподдельном удивлении. — Что? — она кажется неспособной на ответ, и он продолжает, — Если я захочу девочку за деньги, то пойду и сниму еë. Я тебя впервые вижу, но твой папаша — чиновник, и я более чем уверен, что ты не подрабатываешь на досуге проституткой. — Не подрабатываю, — еле слышно соглашается Лиза, — Мне просто нужны деньги. — Зачем? — в его голосе вспыхивает раздражение, прикрывающее собой обиду. Юсупову давно стоило привыкнуть, что всё сводится к цветным бумажкам или внешности, но он не привык. На душе становится неприятно и гадко, потому что даже та замена ласки и тепла, на которую он так надеялся, оказывается недоступна. — Нужны, — упрямо повторяет она. — Значит так, милая, — Феликс сжимает еë запястье чуть ли не до хруста, она морщится, — Сейчас мы встанем и пойдëм обратно. Я с огромной радостью поведаю твоему отцу о том, чем его умная дочурка занимается. — Он знает. Лиза произносит это так тихо, что до Юсупова не сразу доходит. А когда доходит, то понятнее ни черта не становится. А вот запутаннее — да. — В каком это смысле знает? — не трудясь скрыть изумление, спрашивает он, чуть ослабляя хватку на женской руке. Нет, правда, что это вообще значит? Не может же быть, что девица из такой хорошей семьи себя за деньги продаëт, а еë отец в курсе. Это абсурд. — В прямом, — огрызается Лиза, и еë глаза тут же наливаются слезами. Она громко шмыгает носом и тараторит, — Папа попал в неприятности, эта сука поймала его на чëм-то запрещëнном, и теперь ему грозит казнь. Но можно кому-то там заплатить, и папу не тронут. А у нас нет такой большой суммы! Никто не хочет давать в долг, поэтому папа сказал, что я могу помочь, и назвал имена тех, кто, возможно, заплатит. Я уже всех испробовала, нам не хватает совсем немного. Умоляю, князь, я сделаю всë, что скажете! Грязно, грязно и ещё раз грязно. Феликс в отвращении кривит рот, скидывает девушку с колен, стараясь не думать о том, в лапах скольких его знакомых она успела побывать. Это она из-за отца так старается? Из-за отца, который сказал ей ложиться под каждого, чтобы скрыть свои грешки? Божечки, какая мерзость! Юсупов подобного видел столько, что сейчас в нëм нет никакой жалости. Когда-то были еë смешные зародыши, когда-то он немного умел сочувствовать, но сейчас ему просто хочется окатить себя ледяной водой и ножом соскоблить окружающую его безнравственность. Отец Лизы просто-напросто сутенëр, не постыдившийся продавать собственную дочь. Феликсу противно до ужаса, и своë равнодушие к чужой беде его почти не волнует. — Кто поймал его на чëм-то запрещëнном? — любопытствует он, игнорируя рыдания. Интересно, она перед каждым так плакала или просто сорвалась сегодня? Первый вариант вполне возможен, на некоторых мужчин слëзы неплохо действуют. — Женщина из Дружины. — Какая женщина? — Юсупов склоняет голову, уже подозревая, о ком именно идëт речь. Он безумно хочет верить, что его догадки останутся на уровне догадок, хочется верить, что слухи по большей части лживы, и к этому никак непричастна одна очень уж повëрнутая на порядке особа. Пожалуйста? — София Ларина, — Лиза выплëвывает это имя так, словно оно обжигает ей язык, — Подстилка главы, заносчивая самоуверенная тварь, считающая, что ей можно всë. И дураку понятно, как она своë место заняла. С кем-нибудь потра... У Феликса всегда был непорядок с контролëм самого себя. Может, с юности, когда он впервые понял, что у него, как у мужчины из дворянской семьи, есть все права и возможности, может, с детства, когда он смекнул, что мама не в силах противостоять его капризам. Может, он просто таким уродился. Неважно, в общем-то, Юсупову искренне наплевать на истоки своей гневливости. А ещё иногда ему наплевать на приличия. Он размахивается и влепляет Лизе такую пощëчину, что еë голова со стуком ударяется о стекло, а с губ вместо продолжения ядовитой обиженной тирады срывается болезненный короткий вскрик. Ярость щекочет Феликсу кончики пальцев, она расцеловывает шею, сползает ниже и проникает в грудную клетку, оплетая собой сердце или то, что там находится. Никто во всëм свете не имеет права осуждать Софию и говорить о ней такие вещи. Феликс солжëт, если скажет, что сам ни разу не думал о чëм-то подобном за те годы, что Соня в Дружине, но это вовсе не означает, что так могут делать другие. Не могут, сука. Никому не позволено так нагло очернять княжеские воспоминания и лезть на территорию, которую он был намерен завоевать. Видит Бог, каких усилий Юсупову стоит не вырвать чужой грязный язык, посмевший тронуть то, что нельзя. — Пошла вон, — холодно цедит он. Хочется свернуть Лизе шею, но в замутнëнной злостью голове всë-таки находится место пониманию того, сколько неприятностей у него будет, если он поддастся гневу и убьëт эту девушку. И Софа не поможет, потому что ей на него на-пле-вать. Она не оценит ни один из его благородных и не очень порывов, и от этого ему как-то гадко и унизительно. — Ты... — Лиза прижимает ладонь к раскрасневшейся щеке и громко всхлипывает. Девочка, вынужденная собственным телом расплачиваться за своего горе-папашу, девочка, которой по виду самое время сбегать из дома ради встреч с тайным ухажëром, а не заставлять себя спать с теми, кто ей глубоко безразличен. Отвратительно, да, но Феликс к такому привык. Такое было, есть и будет, он не собирается тратить свои силы на борьбу с этим. Это не его дело, в конце концов. — Я сказал, чтобы ты шла на все четыре стороны. Лиза, рыдая так, что даже Юсупову становится как-то некомфортно, взмаливается: — Прошу, не говори никому! — Мне будто бы больше нечем заняться, — он прилагает усилие и скалится насмешливо, жестоко, как полагается, — Разбирайся сама. Нравится скакать на мужчинах за деньги — твоë дело, только не на мне, пожалуйста. Я, так и быть, унесу твой ужасный секрет с собой в могилу. Можешь не благодарить, я боюсь представить, какая у тебя будет благодарность. — Ты никому не расскажешь? — Нет, я же сказал, — легко врёт Феликс, упорно стараясь подавить одну идиотскую мысль, возникшую в голове, — Но если ты через пять секунд не уберёшься с моих глаз, то об этом узнают все. Лиза шире распахивает переполненные страхом глаза и спешно натягивает на себя платье и верхнюю одежду, не переставая дрожать, как лист на промозглом осеннем ветру. Юсупов не сводит с неё выжидающего, слегка раздражённого взгляда, раздумывая над тем, стоит ли ему вмешаться в эту ситуацию. Он может рассказать всё Соне. Может раскрыть перед ней замусоленный веер чужих карт и получить взамен одно сплошное ничего. Может её увидеть. От одной мысли о разговоре с Софой Феликсу становится тревожно, становится нестерпимо сладко и жарко. У него есть вполне весомый повод для визита, есть возможность её увидеть. А этого теперь достаточно, чтобы стихла его гордость. Этого и кокаина. Лизина рука замирает над ручкой. — Ты правда нико... — Всего хорошего, — нетерпеливо произносит он, чуть ли не силой выталкивая всё ещё всхлипывающую девушку из машины. Ощущает ли он хоть какую-то вину за выказанную грубость? Нет, ни капли. Скорее, внезапное воодушевление. Феликс, пробежавшись языком по нижней губе, застёгивает пуговицы рубашки, сам с трудом понимая, зачем он собирается к Соне. Он поможет ей с Абашевым, освободит, наверняка, очень расстроенную Лизу от её ублюдошного отца, но для себя никакой выгоды не получит. Наплевать. За минуту Сониного внимания он вообще на всё готов. Он делает очередной эгоистичный выбор, но делает его всё-таки в чужую пользу, довольствуясь тем, что София может порадоваться, если очередной негодяй окажется за решёткой. Ей это, кажется, важно. Помогать, вершить правосудие, наказывать всяких отвратительных личностей. Юсупов может понять её в этом стремлении, потому что зло он приветствует только в себе. В остальных его нужно искоренять. И как можно жёстче и беспощаднее.***
— Вы что тут делаете? Феликс от неожиданности даже подпрыгивает. Он останавливает готовое сорваться с языка ругательство и, не зная, куда деть терзавшую его нервозность, незаметно впивается ногтями в ладонь, окидывая девушку перед собой блестящим, но вполне себе трезвым взглядом. Он десять минут топтался у входа в кабинет Сони, чтобы сейчас обнаружить, что всё это время её там не было? Восхитительно, теперь князь чувствует себя ещё большим идиотом. Стоит ей появиться, как вся его уверенность рассыпается шелухой. Он её опасается, он перед ней кажется себе юнцом, впервые оказавшимся в обществе женщины. Очень холодной и трудоголичной женщины. Надо же, стоит в пиджаке, с горой каких-то папок, прижимаемых подбородок, и буравит его равнодушным взглядом, словно её вопрос был задан машинально и без всякого желания ответа. — Я по делу. — Вот как, — с непонятной интонацией произносит она, — Тогда откройте, пожалуйста, дверь, у меня руки заняты. Феликс, поморщившись от этого приказа, замаскированного под просьбу, всё же делает, как она сказала. Соня, заходя внутрь, бросает мимолётное: — У вас помада на правой щеке. Он проводит пальцем по коже, в самом деле обнаруживая там остатки чужих поцелуев. Дорогу до кабинета Софии ему подсказал вампир, выловленный на входе в Мариинский дворец. Подсказать то подсказал, а вот про помаду, сука, ничего не сказал — подумал, видимо, что так и должно быть. Юсупов следует за Соней и с интересом оглядывается, удивляясь тому, что кабинет, в отличии от своей владелицы, вовсе не строгий и даже уютный. Большие окна с тёмно-зелёными бархатными портьерами, приятный, щекочущий нос запах чая, маленький, но выглядящий мягким диван в углу. Везде царит идеальный, бесящий до зубного скрежета порядок, но, если не считать истыканной мишени на двери и пистолета, брошенного на столе, здесь вполне мило. Он, признаться, ожидал увидеть уголок совсем уж больного перфекционизма. Больше всего его заинтересовывает портрет над диваном. На нём чувствуется след великого художника, художника необыкновенно, по-особому одарëнного пониманием людской натуры. На картине изображена женщина прямо-таки дьявольской красоты. Величественная осанка, гордо поднятый подбородок и высокомерное, немного даже злое лицо с рассыпанными по щекам родинками, с нарочито нечёткими линиями соболиных бровей и резким изгибом карминовых пухлых губ. В густых чëрных волосах, собранных на затылке, виднеется несколько серебряных прядей, но они совсем не старят эту царственную особу, а, наоборот, придают еë острым чертам особого шарма. Но ничего не привлекает внимание Феликса так же сильно, как поразительные, будто вырезанные у живого человека и вставленные сюда глаза. В них не упущено ни единой жилки, в них заметна просто невозможная сила кисти. Эти глаза будто бы нарушают всякие правила и законы искусства, они смотрят не просто в душу, а пронзают насквозь и забираются туда, куда не пролезть ни Богу, ни дьяволу. Феликс не представляет, каким великим талантом нужно обладать, чтобы суметь передать такой чарующий и в то же время пугающий взгляд. — Чья эта работа? — любопытствует он, жадно смотря на портрет и представляя, как бы чудно он смотрелся в его коллекции. — Моя, — коротко отвечает Соня, опуская папки на стол, за который она тут же садится. — В самом деле? — переполняемый восторгом и трепетом, он пальцем касается золочëнной рамы. Всë, что сделано красиво и умело, приводит его чуть ли не в экстаз. Юсупов многое утратил в себе, но любовь к искусству у него никуда не делась, оно продолжает восхищать и радовать столь же сильно, как и столетия назад, — А куда же пропал ваш романтизм, где идеализированность и живой колорит? — Я часто экспериментирую, — она принимается за бумаги, — У вас что-то срочное? — А что это за женщина? — Феликс игнорирует еë вопрос, — Она кажется мне подозрительно... — Моя мать. Князь изумлëнно присвистывает и переводит взгляд на девушку, а затем обратно. Сходство определëнно есть, причëм очень явное. Он уж давно не помнит, как выглядели родители его когда-то невесты, поэтому поразительная даже для родственников похожесть становится для него открытием. Только у Софы не столь заметно выражены скулы, а вместо королевской осанки — солдатская выправка. В остальном же она почти материнская копия. Те же губы, волосы. Те же глаза, чёрт бы их побрал. — Вы как две капли. — Знаю, — в её равнодушном обычно голосе проскальзывает напряжённая колючая нотка, — Юсупов, если вы зашли потрепаться, то давайте в другой раз. Я малость занята. — Нет, я не за этим, — он находит в себе силы оторваться от прекрасной картины и, не нуждаясь ни в каких приглашениях, шествует к столу и изящно опускается на второй стол, закидывая ногу на ногу, — По делу, говорю же. — Тогда я вас слушаю, — она даже головы не поднимает. Юсупову хочется заставить еë смотреть на него, хочется вырвать из еë рук бумаги и сказать, что раз он здесь, то ей стоит уделить ему внимание и перестать любоваться на документы так, словно это самое важное, что есть в жизни. Эту макулатуру даже не читает никто! Она для растопки камина разве что сгодится. Или для самокруток, тут уж у кого какие пристрастия. — Знаете Абашева? — спрашивает Феликс, не зная, как начать иначе. Теперь он чувствует себя глупо. Кто-нибудь может ему напомнить, зачем он вообще это делает? — Знаю. — За что его хотят казнить? — Он разворовывал наш бюджет, — Соня ставит размашистую подпись на одном из документов, — Бюджет Дружины, я имею в виду. Но для людей никакой Дружины нет, поэтому официально он обвинëн в хищение бюджетных средств страны, — София делает паузу, безучастно спрашивает, — А вам это зачем? — Нужно, — он махает рукой, — А почему он не под стражей? — С него взяли подписку о невыезде, пока идëт следствие. Вряд ли его казнят, но срок точно дадут, при чём судить будут по нашим, вампирским, законам, — она наконец-то поднимает взгляд, слегка прищуривается, окидывая его непроницаемыми тëмными глазами, — Нет, серьёзно, зачем вам эта информация? Если он из ваших людей, то вам не ко мне. Я его лишь вычислила, дальше этим делом занимаются наши доблестные жандармы и суд. Абашева простят, если он вернëт деньги. Раз вы им заинтересованы, то и разговаривайте с ним. Он, должно быть, пропивает последние копейки на Невском. — Я как раз таки оттуда, — Юсупов облокачивается локтëм на подлокотник, проводит кончиком языка по нижней губе, чувствуя им собственную кровь. Он сам не замечает, когда выпускает клыки, поэтому частенько прикусывает себе что-либо. Обычно, так он делает, когда волнуется, а сейчас он волнуется и ещё как. Феликс пытается дать обоснование своему же визиту, пытается понять, чего он этим хочет добиться, но понимает он только то, что ему нравится находиться в этом месте. Здесь пахнет Софой. У неë какой-то особенный, только ей принадлежащий аромат, который Юсупов по неведомой для себя причине чует сильнее, чем ароматы других людей и вампиров. Полынная горечь, порох и что-то ещё, что требуется разобрать на части, хорошенько изучить и ещё более хорошенько запомнить, — Пока, как вы сказали, наши доблестные жандармы, выясняют обстоятельства, Абашев подался в сутенëры. Будет неплохо, если Дружина его казнит, потому что лично я не желаю, чтобы по моему городу свободно разгуливал подобный сброд. — Сутенëры? — не слишком веряще переспрашивает Соня, — Мы знаем каждый его шаг, Юсупов. Знаем, с кем он общается, с кем видится и на что тратит каждый рубль. Если бы он продавал каких-то женщин, то мы были бы в курсе. — Он не продаëт каких-то женщин, — Феликс поддаëтся вперёд и понижает голос, посчитав, что это будет весьма эффектно, — Он продаëт свою собственную дочь. Выискивает богатых мужчин, чтобы она с ними спала за деньги. Похоже, надеется откупиться. — Откуда вы это узнали? Юсупов усмехается и насмешливо приподнимает бровь, посылая такой взгляд, что Софии всë моментально становится ясно. Она тяжело вздыхает, поднимает руку к виску, но тут же опускает еë назад. — Вы, я так понимаю, платить не стали? — Не стал, — подтверждает он и прежде, чем прикусить свой чересчур своевольный язык, добавляет, — И спать с ней тоже не стал. «Идиот, — выносит он сам себе вердикт, — Мог бы и соврать». — Там были вампиры из полиции? — Там был Виктор, — с лëгкой ноткой презрения отвечает Юсупов. Виктор везде и всегда, Виктор берëт на себя все дела, занимается любой работой и не боится ничего. Князь уверен, что этот амбициозный обращëнный высоко метит, и от того свой нос в каждую дыру и суëт. Соня, не говоря ни слова, берëт в руки телефон, похоже, намереваясь, разобраться с этим как можно скорее. — Виктор? Да, здравствуйте, видите ли, тут такое дело... Феликсу дела нет ни до Абашева, ни до его дочери, ему куда важнее, что сейчас, когда София занята другим, у него есть возможность смотреть, смотреть и смотреть, не таясь и не пытаясь сдерживать искреннее, почти детское любопытство. Ей бы стоило больше спать и больше бывать на воздухе. Им, вампирам, сон нужен в крайне маленьких количествах, но по Софии видно, что она не то что в маленьких — вообще ни в каких количествах не спит. Еë золотистая от природы кожа бледна, под глазами — разводы синяков, не говорящие, а, скорее, кричащие о том, что ей требуется отдых. Если бы Феликс когда-то не поступил, как последняя мразь, то она бы выглядела иначе. Она бы всегда была нарумянена, надушена и одевалась бы исключительно в золото и шелка. Она научилась бы слащаво улыбаться, как сам Юсупов, приобрела бы привычку пошло строить глазки, по-глупому жеманничать и прикрывать ладошкой, усыпанной дорогими кольцами, лживый, якобы довольный смешок. Она бы стала миленькой лицемерной куклой, что свыклась с жизнью среди других таких же кукол. Кукол, что сломаны внутри, но лица которых будто бы полны высоких и возвышенных чувств, которые, на деле, лишь являют собой искусство макияжа и фарисейства — познанное князем в идеале, искусное искусство обмана. Но Феликс на Соню смотрит и понимает: нет, не нужны ей ни стреляния глазками, ни двоедушницкие улыбки. Не нужны изысканные ткани, блестящие украшения, кокетство и румяна. Она поразительна хороша и без этого, она особенно хороша без этого. Юсупову нравятся и синяки под глазами, и небрежно заколотые вороные локоны, и простота черт, лишëнных косметики. Ему всë нравится, потому что это всë до невыносимой ностальгии своë. Когда-то родное и близкое и, не смотря на более чем два прошедших века, почему-то не осквернëнное никаким грехом, кроме уныния. Поразительно, ещё недавно он сидел в пьяной компании, нюхал кокаин и сжимал в руках тело какой-то девчонки, а теперь терпеливо ждёт, когда Соня завершит разговор. О чём-то ином даже думать стыдно. Словно пятнать что-то светлое чем-то грязным, неправильным. Феликс её хоть и предусмотрительно побаивается, но всё равно не видит в ней ни грамма зла или такой привычной для него фальши. Соня всë разговаривает с Виктором. Разговаривает так, словно он у неë в подчинении, но Юсупов, слушающий краем уха, никакого высокомерия в этом не видит. Просто она сама по себе такая. Прямая, принципиальная, редко снисходящая до расшаркиваний и осознающая, что раз у неë есть власть, то ей нужно пользоваться ради благой цели. Феликсу редко доводилось таких женщин встречать. Такие женщины опасны, потому что любой дурак и не дурак при виде них думает: она меня на ступень иерархическую и даже будто бы эволюционную выше, я сделаю еë символом революции или войны, сделаю еë святой, за которую кровь будут лить сотни и сотни тысяч. Такие женщины, к слову, хорошо не заканчивают. Революции и войны всегда приходят к финалу, а они остаются с тяжестью чужих деяний на руках. Или не остаются вовсе. — Виктор, это не моя компетенция, — Соня, не обращая на Феликса ровным счëтом никакого внимания, одной рукой сортирует документы по двум ровным стопкам. Одна — пыльная, потускневшая за года, другая — пахнущая новизной, — Пусть полиция убеждается в том, факты это или... Мне без разницы, сколько времени это займëт. Я сказала — вы делаете. Берëте Абашева и в участок. И, пожалуйста, подсуетитесь, чтобы всё быстрее прошло. Для общественности пусть ему дадут максимальный срок, а я поговорю с Лëвой о скорейшем наказании. Возможно, его просто сошлют куда-нибудь, но я буду настаивать на казни, — она отодвигает телефон от уха и морщится, похоже, пережидая яростный поток возмущений по ту сторону, — Да мне наплевать, что это не гуманно. Его уже прощали за нечто подобное около сорока лет назад, он урок из своей ошибки не извлëк, поэтому пусть будет наказан со всей возможной... Всë, не хочу больше ничего слышать. Я не прошу вас о невозможном, просто не дайте ему удрать. Хорошего вечера. Феликсу приходится признать: ему по душе еë методы. Никакой возни, всë чëтко и по делу. Если бы его люди так работали, то цены бы им не было. — Спасибо за информацию, князь, — произносит София, окончив разговор. — Не стоит благодарности, — он улыбается своей привычной рафинированной улыбкой, и скулы неприятно сводит, — Мне не в тягость. Феликс ощущает себя совсем по-новому. Так странно понимать, что он причастен, пусть и незначительно, к тому, что можно назвать хорошим делом. Абашева теперь точно накажут, его дочь позлится и перестанет, заживëт нормальной жизнью, которая должна быть у девушки еë возраста, и забудет всë это, как страшный сон. И ради чего Юсупов это сделал? Ему ведь всë равно на подобную грязь, он считает себя выше чужих мелких страстишек, он снисходит до них только в том случае, если это может принести какую-то выгоду или хотя бы потешить самолюбие. А тут ни того, ни другого. — Никогда не думала, что вы бываете полезны. Если не секрет, то зачем вы мне это сообщили? Абашев перешëл вам дорогу, и вы хотите его нашими руками убрать? Юсупов поводит плечами и слегка морщится, не оценивая ни столь прямой вопрос, ни притязательный тон. — Абашев — мразь, — резко отвечает он, именно так и считая. При взгляде на Соню его конкретно так заносит, при взгляде на неë хочется говорить правду и ничего больше. Феликс абсолютно не понимает, в чëм тут дело, одна догадка страшнее другой, но в итоге он приходит к неутешительному выводу: он просто не хочет ей лгать. Только не ей, — Я, может, и не образец нравственности, но не настолько, чтобы спокойно на это реагировать. Не хочу, чтобы в Петербурге подобное было. По крайней мере, на виду. Она вдруг издаёт тихий смешок. На вопросительный взгляд Юсупова поясняет: — Поразительно, Феликс Феликсович, что именно вы стыдили меня за доносительство, когда сами сдаёте своих друзей. — Я видел его пару раз от силы. Мы не друзья, — последнее слово оно почти что выплёвывает, оскорблённый тем, что она подумала, что он может иметь с Абашевым хоть что-то общее, — Я вообще не признаю такой вид отношений. — Ни за что не поверю, что за такую долгую жизнь у вас не было друзей. — Есть сотрудничество ради выгоды и объединение против общего врага. Всë остальное — байки для детей. София откладывает ручку и переводит на него взгляд. Глаза у неë необыкновенно проницательные и почти чëрные из-за того, что в кабинете мало света. С такими глазами только палачом на Голгофе быть. — Вас кто-то предал в прошлом, да? — она откидывается на спинку и сцепляет руки в замок. У неë много таких привычек, и Феликс, всегда внимательно следящий за чужой мимикой и жестикуляцией, успел уже подметить некоторую их часть. София невероятно скупа на яркие и громогласные эмоции, она излучает спокойную уверенность хищника, что не голоден, но цапнет, если ты посмотришь в его сторону неверным взглядом. В еë движениях никогда нет хаотичности и нервозности, каждый шаг еë и взгляд кажутся продуманными заранее. Она обладает не просто хорошим контролем, а идеальной машинной точностью, выверенной и вылизанной до совершенства. Феликс видит сердце в еë груди, но не знает: оно механическое или настоящее? — Конечно, — он закатывает глаза и натягивает на лицо скучающую полуулыбку, — Люди порой меня обманывают, даже если я им хорошо плачу. Такая вот скотская и неблагодарная у них натура. — Вы — циник редкого качества, — без всякого укора сообщает она, словно делится фактом, до этого ему не известным, — И скверный лжец. Не понимаю, почему вам до сих пор верят, ведь врать вы совсем не умеете. Точнее, умеете, но так, будто на подмостках пьесу ставите. Не знаю, как вы, но я театр с каждым годом переношу всë хуже. Хватает в жизни. Она видит его насквозь, и Феликсу от этого некомфортно и жутко, словно его обнажили до самых костей и выдали ей на блюдечке. Чужую проницательность он ненавидит, так как дело с ней приходилось иметь слишком часто. Руневский, зараза, ещё мальчишкой всë понимал и вечно говорил вслух такие вещи, о существовании которых в себе не догадывался и сам Феликс. Привыкнув находиться среди тех, кто имеет природное чутьë по части чужих чувств, Юсупов понацеплял на себя десятки масок, а потом и сам позабыл, где находится его настоящее лицо. И вот сейчас ему кажется, что краска на всех масках слезла, и его силой принудили предстать перед королевой сего пиршества. У королевы пистолет, клыки и право карать. У него впервые нет козырей и сил на ложь. — Цинизм — приобретëнное качество. Не врождённое, — он смотрит не на Соню, а как бы сквозь неë. У неë в глазах сейчас не лëд, а зарево погребального костра, — Конечно, меня предавали, дорогая графиня. Даже больше раз, чем вы можете себе представить. И друзья... друг у меня был. Я на личном примере убедился, что такие отношения ничем хорошим не заканчиваются. — Что произошло? — спрашивает София так, словно ей и правда интересно. Юсупов решает поверить в сказочную иллюзию внимания, потому что ему хочется. Хочется этого внимания, этого интереса. Даже на миг кажется, что кому-то до него есть дело, и он совсем не одинок. — Мне было... двенадцать, кажется. Может, немногим больше, — Феликс не уверен, что рассказывал об этом хоть кому-то. Возможно, когда был пьян. Под градусом его часто уносит не в те дали, — Меня хотели отдать в кадетский корпус, но я так отчаянно сопротивлялся, что мама сжалилась и уговорила отца оставить меня на домашнем обучении. Он нанял мне лучших учителей, таких, наверное, и у царевичей не было, и целыми днями я скакал на лошади, фехтовал и делал вид, что мне страсть как нравится, когда меня щëлкают по спине за плохую осанку или по рукам за кривые буквы. В общем, наслаждался я вовсю, не знал даже куда деваться от этой радости. Настолько не знал, что однажды просто проигнорировал урок и отправился на прогулку по саду. Феликс всегда запоминает детали, но эту историю он так долго и старательно пытался забыть, что сейчас он с трудом извлекает еë из своей памяти. Соня слушает внимательно, кажется, ей в самом деле любопытно. В прошлом Юсупов никогда этим не делился, ему куда больше нравилось с ней целоваться. Он и сейчас не знает, зачем рассказывает это. — И вот в саду я нашëл спящего мальчишку. Это был сын нашего конюха, и мне, конечно же, не понравилось, что он отлынивает от работы. Вот я его и пнул хорошенько. Он проснулся, мы подрались. Понятно, что победил я, но, клянусь, что впервые мне доводилось видеть такого силача среди людей, и тем более, среди своих ровесников. Он был просто возмутителен. Назвал меня «гадким барчонком», представляете? — Феликс хмыкает, — И, как водится, после этого и завязалась наша дружба. О ней я никому не говорил, тем более отцу, но мне тогда было приятно от осознания, что у меня есть своя тайна, есть хоть что-то, куда не залезут учителя, правила и родители. У меня до этого не было друзей, а были лишь приятели, которые заглядывали мне в рот. А тот мальчик, его, кажется, звали Федя, я не уверен в своей памяти на имена, мне не то что в рот не заглядывал — он перечил каждому моему слову, не боясь, что я нажалуюсь отцу. Мне всегда нравилась эта смесь слабоумия и отваги. Мы дружили крепко, несмотря на разное положение в обществе, его нахальство и моë презрение ко всему, что не одето в золото и шëлк. Я мог делать, что хочу, представляете? Мог говорить, что дочь того-то человека — полная дура, раз верит в любую чепуху, которую ей рассказывают, мог смеяться без причины, мог лежать на траве, не боясь, что меня за это отругают. Мог быть собой. Спустя полгода я рассказал Феде о своëм вампиризме. Знаете, что было дальше? Соня медленно качает головой. По еë лицу, как обычно, не понять ничего, но сейчас Юсупов туда не смотрит, он заново, в который раз уже, переживает внутри себя обиду и злость. — Он пришëл в ужас, как и полагает образцовому христианскому мальчику. Меня это сильно удивило, он казался мне особенным. Я думал, что он поймëт. Он не понял. Подговорил своих друзей, и они напали на меня скопом, там бы даже взрослый вампир сплоховал. Всë по канонам: кресты, святая вода, чеснок. Хорошо что крестьяне, а то будь у них серебро, я бы сейчас здесь не сидел. Когда они поняли... — Юсупов делает паузу, чувствуя, что сейчас ему нестерпимо хочется курить. До дрожи аж хочется. Он давит в себе это желание, — Когда они поняли, что ничего из этого не действует, то попытались меня руками убить. Что я должен был делать, когда меня только что предал единственный друг, когда я был напуган и зол? Я убил всех. Это был самый первый раз, когда я своими руками оборвал чужую жизнь, да ещё и не одну. Федю я напоследок оставил. Мне дела не было до его слëз и криков, я перегрыз ему глотку, а потом... потом прорыдал всю ночь среди тел, пока родители носились по усадьбе, пытаясь меня найти. Вернулся с утра, рассказал всë, как есть, и отец — впервые в жизни! — поднял на меня руку. Ни до, ни после он этого не делал, но тогда он пришëл в ярость. Ещё бы, его сын где-то пропадает всю ночь, а потом обнаруживается, что он полгода братался с челядью и разбалтывал ей все тайны. А если брать в расчëт несколько трупов в нашем саду, то вообще беда выходит. Скрыть не трудно, но осадок всë равно останется, — Феликс, продолжая плавать в прострации, делает паузу. Прикусывает себе щëку, чтобы хоть немного отрезвиться, — Я был ребëнком. Вампирским, взбалмошным, но не жестоким. Не было такого, что я получал удовольствие, отрывая крылья бабочкам или ломая чужие игрушки. Мне просто не нравились правила, а это не грех, а вполне себе ожидаемая реакция на надетые обществом кандалы. Разве за свои детские шалости я заслужил предательство? Нет, не заслужил. И тут выходит, что либо нет справедливости, либо дружбы. Я склоняюсь к обоим вариантам. Вы верите в бредни, графиня, хотя сами знаете, как больно, когда кто-то близкий вонзает в спину нож. Верите в удобные сказки, считаете, что кому-то до кого-то есть дело, что люди могут любить. Не могут, mon ange, я больше двух сотен лет живу. И подобной чепухой я по горло сыт. Феликс резко поднимается с места, проходит к окну и распахивает его, тут же содрогаясь от холода. Соня линчует его, если он будет стряхивать пепел на еë ковëр, а без сигареты ему ну никак не обойтись. Пальцы заметно дрожат, когда он подкуривается. Это привычно. Привычно и то, как табачная горечь ударяет по горлу, даря жалкое, но спокойствие. На улице холодно и ветрено, но всё равно хорошо. В родном Петербурге не бывает уж совсем плохо. Феликс любовь к России сохранить смог, он любит еë до слепого обожания и глупой веры. Ничего иного и не надо. А может надо. София встаëт рядом, такая красивая в огнях ночного города, такая до нелепости бесстрастная. Такая любимая. Юсупову, честно, уже наплевать. Он просто хочет ещё кокаина, чтобы запустить мозг, как масло запускает ржавый механизм, и выпить что-нибудь. Желательно, водки. — Мне жаль, князь. Самая банальная фраза, самый пустой на свете взгляд карих глаз, а Юсупов отчего-то верит этому всему, отчего-то знает, что она не врëт. У него на неверие нет сил. — Я вовсе не стремлюсь поменять вашу позицию, — она локтями облокачивается на высокий подоконник. Ветер треплет прядки еë волос, — Просто можно по-другому. Я научилась, хоть вы мне сделали когда-то очень больно, не представляете даже насколько. — Представляю, — глухо отвечает Феликс, делая такую сильную затяжку, что начинает двоиться в глазах. — Не представляете, — мягко возражает Соня, — Вам, мужчинам, сколько бы женских платьев вы на себя не напялили, никогда не понять, что происходит с девушкой, чья честь оказывается опорочена. Это крах всего для тех времëн. Я ведь определялась своим телом, своей чистотой, а тут, оказывается, я посмела отдаться кому-то до брака. Не имеет значение, правда это или нет, я уже не имею ценности, я грязная, использованная, неправильная. Вот о ваших любовных похождениях знали все, кто хочет и не хочет, но шлюхой оказалось всë равно я. Думаете, после этой вашей выходки мне легко было доверять? Боже, да я ненавидела всех! Мужчин, женщин, людей, вампиров. Но когда я начала загибаться от своего одиночества, то смогла найти в себе силы. Никто не проживëт один. Вам не стоило так легко сдаваться после одной неудачи. — Одиночество бережëт, — отзывается Феликс, чувствуя, как остро сжимается сердце от правдивости еë слов. Она права, и хоть убейся, но не возразишь. Один слух, и еë репутация просто рухнула с обрыва, переломав все кости. — Нет, — жёстко отрезает она и не добавляет больше ничего. Это вдруг так просто — разговаривать с кем-то по душам. Просто, приятно, тепло. У Софии на лице ни единой эмоции, она — изящная статуя, начатая великим творцом и законченная грубыми руками, но Юсупов ощущает какое-то странное доверие к ней. Доверие это не дружеское, не любовное, а какое-то такое незатейливое и едва ощутимое. Оно хрупкое, оно разобьëтся, если на князя немного не так посмотреть, но сейчас оно есть, и где-то в груди, в той нише, где у нормальных людей находится сердце, у Феликса находится нечто теплое. Такое чувствуешь, когда возвращаешься домой после долгого путешествия. Ему кажется, что он и правда вернулся домой спустя два века, что-то есть кто-то, кто не будет его порицать. Она — женщина, нагаданная ему. Больше некому. И это еë он погубит? Нет, Господи, Юсупов в жизни не сможет ей больше никакого зла причинить. Он себя очень любит, но он скорее с собой что-то сделает, чем посмеет навредить Софе. Следует пасть на колени и повиниться перед ней, следует целовать еë руки и умолять, чтобы она приняла обратно. Не нужно больше никакой свободы и одиночества, хватит, надоело. «Ты еë до с-с-сих пор любишь, — влажный смешок в районе затылка, — Боготворишь дьявола». «Ты — дьявол. Не она», — Феликс сам не понимает, почему он каждый раз отвечает. Не понимает, с кем вообще ведëт диалог. Бес это или простой внутренний голос? «С-с-сам ты бес-с-с», — в тоне его проскальзывают обиженные нотки, и он тут же смолкает, пробежавшись коготками по позвонкам. Юсупов поводит плечами, потому что ему и в самом деле чудится, что что-то острое касается его кожи. — Вы вовсе не такая, как о вас все говорят, — замечает он, выкидывая окурок и бедром облокачиваясь на подоконник. Мороз пощипывает левую руку и бок, но последствий от этого не будет, так что он не обращает на это внимания, куда больше интересуясь Соней. Их разделяет метр, если не меньше, и Феликс, давным-давно не придававший значения ни близости, ни еë подобиям, ощущает странное волнение от того факта, что она совсем рядом. Чуть-чуть смелости, и можно коснуться. Увы, этим качеством он обладает лишь тогда, когда находит кого-то слабого и безвольного. А Софа не слабая, — Я думал, вы только и делаете, что занимаетесь казнями и доносительствами, а вышло так, что вы честнее и справедливее самой Фемиды. Я приятно поражëн. — Вы тоже далеки от того образа, что преподносят слухи. — Лучше? — Юсупов позволяет себе лукаво прищуриться и сократить разделявшее их расстояние на несколько сантиметров. Соня высокая, но всё равно ниже его, и от этого как-то спокойнее и безопаснее. Иллюзия превосходства. Отчего-то Феликсу кажется, что она сильнее его не только морально, но и физически. По виду этого, конечно, не скажешь, но внешность вампира, если она всё-таки вампир, обманчива. Сейчас от неë пахнет, слава Богу, человеческой кровью, но аромат очень слабый и явно с какими-то примесями. Юсупову вдруг вспоминается Дашков, этот чëртов идиот, посмевший умереть. Как бы он сейчас пригодился! С его нюхом они бы вмиг разгадали эту странную задачку, и Феликсу бы не пришлось в одиночку ломать над ней голову. — Возможно, — София безразлично пожимает плечами, но в следующих еë словах нет никакого льда, только странное участие, — Вы счастливы, княже? Такой вопрос сбивает его с толку, но это чувство, несомненно, приятное. Приятно, что кому-то и правда такое интересно, приятно, в кое-то веки получать чужую заботу. Но он не имеет ни малейшего представления, как ответить на этот вопрос. Хочется разрыдаться, притом всласть, со всей отдачей, до соплей и опухших век, и сказать в кое-то веки правду, потому что нет: он не счастлив. Не счастлив, сколько себя помнит, не счастлив даже будучи пьяным, обдолбанным и с очередным трупом в своей гостиной. Чудовище внутри всегда требует крови, но человеческой ему недостаточно, ему нужна кровь княжеская, чистая, наверняка сладкая и приторная до тошноты. Счастье... Что это? Феликс не помнит. Счастье было когда-то давно, но оно ушло из его жизни вместе с Соней. Он сам их прогнал. На замену пришла жажда власти. Власть — это счастье? Да, наверное. Юсупов любит еë. Он любит преклоняющиеся колени врагов, взывающих к его милости, и союзников, что воспевают его храбрость. Их преисполненные благоговейного трепета речи ласкают слух лучше самых умелых любовниц, как и предсмертные крики недругов, поверженных им самим. Власть — это сладко, власть голову кружит и пьянит, властью хочется упиться сполна. И Соню тоже хочется. Сложная дилемма. Что из этого сделает его счастливым? И есть ли смысл рассуждать, когда ни того, ни другого у него нет? — Иногда, — в конце концов, произносит Феликс, посчитав это вполне себе неплохим компромиссом со своей внезапно проснувшейся совестью, что вдруг бунтуется против любой неправды. Солгать полностью — глупо и слишком заметно. Сказать истину и вывернуть наизнанку душу — слабость. Очень манящая слабость, стоит заметить. Видит Бог, каких усилий ему стоит не начать жаловаться, — А вы? София молчит долго. Она с особой внимательностью разглядывает вид из окна, словно впервые его видит, огни города отбрасывают свет на еë лицо, и Феликс всë разглядывает, выявляя следы бессонных ночей и долгих часов работы. Соколов еë совсем не бережëт. Юсупову думается, что он бы справился с этим делом куда лучше. Он привык уделять пристальное внимание тому, что считает своим. — Пожалуй, — апатично говорит она, — Просто хочу, чтобы эта беготня с Караморой поскорее закончилась. А ему хочется еë растормошить, стереть с еë лица холодный грим и заставить показать хоть что-то, кроме этого вежливого участия. Равнодушие не бесит, оно пугает. Это сразу делает его в собственных глазах маленьким ребëнком, ненужным и неинтересным более серьëзным взрослым. Возвращает в годы, когда он слышал, что ему следует поиграть в саду, следует почитать, заняться чем угодно, лишь бы не мешать отцу. Юсупов знает, по крайней мере теперь, что папа его, в общем-то, любил. Просто он не умел и не считал нужным проявлять эту любовь. Феликсу материнской ласки не хватало, и жажду чужого внимания он пронëс через всю жизнь. Смотрите на меня так, будто я большой и значимый, будто я самый важный и замечательный. А если вы так не смотрите, то какой от вас толк? Соня так не смотрит, толк от неë почему-то есть. Феликс отдал бы всë, чтобы просто еë обнять. Что ж, собственная склонность к мазохизму для него не является новостью. Да, ему определëнно нравится по ней страдать. Это придаëт жизни почти что человеческий смысл, делает еë, как бы смешно это не звучало, живой. — Думаю, скоро это закончится, — уверенно произносит Юсупов, даже не рассматривая иной вариант. У него в горле сухо, как в пустыне. Хочется верить, что из-за сигарет, а не из-за того, что Соня так близко. Близко и в то же время слишком далеко. Феликсу будет достаточно, по крайней мере, сейчас, одного прикосновения, даже самого короткого, самого лëгкого. Хоть что-нибудь. — Да, наверное, — София выпрямляется, Юсупову при взгляде на еë тонкую шею становится ещё тяжелее держать себя в руках, — Поздно уже, мне нужно работать. — Чем вы вообще занимаетесь? — любопытствует он, пропуская мимо ушей явный намëк на то, что ему пора уходить. — Проверяю чужие отчëты, пишу свои. Иногда Виктор подкидывает личные дела подозреваемых. — А у нас их много? Ну, подозреваемых. — Достаточно, — она опускается обратно в кресло, — Смотрим на потомков анархистов, на тех, кто продвигает в массы антиправительственные мнения. Сейчас добавились пойманные террористы, от большинства никакого толку, так что мы пытаемся выйти на их друзей и семьи. — Вам нравится ваша работа? — Да, я обожаю разбирать чужой кривой почерк и копаться в пыльных архивах, — произносит Соня так, что никакого сарказма в еë словах не чувствуется, — Идите, ради Бога, иначе я до утра не закончу. Феликс отстраняется от подоконника. Ему кажется, что он должен сказать что-то ещё, но слова не идут. От необходимости выдумывать его избавляет внезапно распахивающаяся дверь, принёсшая за собой такого гостя, что князь удивлённо приоткрывает рот, думая, что его обманывают глаза. Поразиться и правда есть чему — расстрëпанного, перепуганного и очевидно злющего, как тысяча чертей, Руневского увидишь не каждый день. Феликс по пальцам одной руки может пересчитать дни, когда Александр при нëм выражал хоть что-то, помимо ханжества, иронии и непробиваемого равнодушия. — Добрый вечер, мне нужна ваша помощь, — он с порога обращается к Соне, лишь слегка мазнув взглядом по Юсупову, — У вас есть связи в органах? Князю интересно, что такого должно было произойти, чтобы Руневского это взволновало так, что он забыл почти о всех приличиях. Что-то стряслось. Что-то ужасно нехорошее. — Да, — Соня кивает, похоже, тоже приходя в недоумение, — Кого-то убили? — Нет. Надеюсь, что нет, — глаза Саши загораются тревогой, но он, как обычно, быстро берëт себя в руку. Молчит несколько долгих секунд, словно самого себя подготавливая, и в конце концов глухо произносит, — Варя пропала. Его дочь, кажется. Та очень прилипчивая, нагловатая девочка с упрямыми глазами, доставшимися ей от Алины. Феликс к этому ребёнку раздражения питает больше, чем симпатии, но ему тяжело не посочувствовать Руневскому. Это только подобие, суррогат нормального человеческого сострадания, но и такое Юсупов чувствует нечасто, так что он сам изумляется, что эта новость задевает в нём хоть что-то. — Вы подали заявление о пропаже? — ровным голосом спрашивает Соня, но плечи её напрягаются. — Да, но чтобы они шевелились быстрее, нам необходимо чьё-то содействие. Моего недостаточно, — Александр разгневанно прищуривается, — Простите, что иду с этим как вам, но я не знаю, к кому ещё. — Ничего не обещаю, но я попытаюсь их ускорить, — она спешно поднимается, забывая о всякой работе,— Пойдёмте, по пути расскажете подробнее. Руневский выходит, а Соня, видимо, наконец-таки вспомнив о Юсупове, неожиданно спрашивает, прикрепляя кобуру с пистолетом к ремню: — Вы с нами? — Я? — Феликс даже оглядывается, словно здесь есть кто-то ещё. — Вы, — сухо подтверждает она, — Друзей у вас нет, но с Руневским вы же более менее ладите. Не хотите помочь? Он чувствует, как стремительно тают остатки данной ему от природы заносчивости. Юсупов исчерпал лимит добрых дел на сегодня, но ему ужасно хочется согласиться. Его корëжит от желания пасть ниц и выполнить всë, будь то приказ или обычная просьба. От таких мыслей страшно самому. Феликс не понимает, почему у него не вышло Соню отпустить. Он пытался, иногда у него даже что-то выходило, но потом они где-то пересекались, и всë начиналось сызнова. С каждым разом София кажется ему ещё желаннее и нужнее, с каждым разом голос его хвалëной гордости делается тише, а одиночество теряет любую привлекательность. Если бы она была груба, то он бы ответил грубостью. Но она любезна и даже немного добра. И пусть это лишь вежливость, но она не вымученная, а искренняя. Ангел, не иначе. Феликс пал давным-давно, он не помнит ни ласковость ангельских крыльев, ни нежность их голосов. Он пропил добродетель, по-глупому разбазарил данные ему дары и усеял трупами миллионы дорог. Он начисто забыл, что это такое — быть человеком. А Соня, видимо, помнит. Устала, а всё равно бросается помогать. Сердце в еë груди определëнно настоящее, Юсупову вдруг даже завидно и горько, а собственное бессердечие кажется страшным непрощаемым пороком. Должно быть, приятно кого-то любить. Наверное, это даже не больно. Испытать удачу? Не будет ли потом сожалений? И дадут ли ему вообще хоть какой-то шанс? — Так и быть, я с вами. «С тобой», — мысленно исправляется он, не укоряя в этот раз себя за слабость. Если за это София уделит ему внимание, то плата в виде изувеченной спеси ничтожна. Тем паче даже за малейшую связь с ним люди платят куда больше. Но Соне он платить не позволит. Одного раза хватило им обоим, Феликс своих ошибок повторять не намерен. Он всë переиграет и исправит. Он сделает всë лучше, а ведьмины предсказания — брехня чистой воды, ему и в голову не придёт Софии навредить. Защитить — да. Звучит это для Юсупова дико, но мысль волнующая, вызывающая странный трепет, восторг и ощущение правильности. Да, в этот раз несомненно будет лучше.