Каждый из нас носит в себе и ад, и небо. О. Уайльд «Портрет Дориана Грея».
— Юсупов! От звучного голоса Алины вздрагивает каждый: и Саша, напряжëнно постукивающий пальцами по столу, и Соня, что усердно изображает бодрость на лице, и Владимир Михайлович, обзванивающий знакомых и друзей. Все, кроме чëртового Юсупова, которому хочется оторвать и руки, и ноги, и пустую голову. — Вовсе ни к чему так кричать, — Феликс ставит обратно на полку хрупкие песочные часы, — Я не глухой. Алина, скрипнув зубами, подтягивает ноги к груди, полностью забираясь на диван. Подавив болезненный вздох, она обращается к Свечникову: — Пожалуйста, скажите, что хоть кто-нибудь видел Варю. Владимир Михайлович удручëнно качает головой и набирает следующий номер. Время подходит к пяти часам утра — продвижек в поисках нет и не предвидится. Заусенцы на пальцах Алины успели уже десять раз разодраться, зажить и снова разодраться. Страх, гложущий каждую частицу еë тела, увеличивается с каждым новым кругом на старинных настенных часах. У неë нет сил его сдерживать. Благодаря содействию Софии поиски Вари ведутся и Дружиной, и полицией. Алина лично беседовала с лучшим следователем в городе. Ей пришлось ответить на десятки вопросов, подробно описать внешность дочери и предоставить фотографии. Руневская даже с Соколовым поговорила. Он посоветовал или, скорее, приказал сидеть дома и не высовываться, аргументировав это тем, что у них достаточно и сотрудников, и волонтëров. Пришлось, хоть и не без раздражения, согласиться. Алина чувствует себя самой ужасной, самой отвратительной матерью на свете. Худшей из худших. Саша был в Мариинском дворце, и она отправила дочь в сад, пообещав, что придëт через десять минут и сыграет с ней в снежки. Она не соврала и не забыла. Оделась тепло и вышла. Только вот Вари уже не было. Паника появилась сразу. Варя в жизни бы не ушла, не сказав ни слова. Даже к Свечникову, живущему совсем рядом. Ребëнок она своевольный, но понимающий, что нельзя куда-то ходить без разрешения. Сомнений нет, её забрали караморовцы. С каждой минутой шанс её найти ускользает всё дальше, и Алина не знает, куда деваться от страха. Просто берёт и поджигает уже чёрт пойми какую сигарету за эту нескончаемую ночь, переросшую в утро. — Князь, хватит мельтешить, — требует Соня, чуть отрывая щёку от ладони, — Голова от вас кружится. Феликс показательно щёлкает языком, но всё-таки занимает последний свободный стул. Такой послушный, что в иной ситуации Алину бы это позабавило. Ещё бы, сам Феликс Юсупов преданной шавкой носится за женщиной, заглядывает ей в рот и жадно ловит каждое еë слово, будто бы редкую драгоценность. Когда эдакое увидишь? Но сегодня Алине не хочется ни смотреть на это, ни удивляться многогранности княжеской натуры, сегодня ей хочется плакать. И увидеть дочь. Сжать еë в крепких объятиях, убаюкать, погладить по непослушным вьющимся волосам и убедиться, что с ней всё в порядке. Руневская свято верит, что Варя жива. Будь иначе, она бы почувствовала. Материнское сердце не обманешь, оно правду всякую о своëм чаде узнает прежде головы. — Один мой знакомый работает в прессе, — легко, даже как-то расхлябанно протягивает Юсупов, без зазрения совести воруя зажигалку у Руневского из-под носа. В гостиной от табачного дыма уже не продохнуть, и Саша поднимается и открывает окно, запуская морозный воздух в душную комнату, — Он достаточно известен. Если бы я попросил, то он мог бы опубликовать весть о пропаже вашей дочери в нескольких крупных изданиях. — Нет, — Алина качает головой, — Я сама двадцать лет журналисткой была, так что в этом вопросе мы справимся без вас. Принимать помощь от Феликса? Ни за что. Она, слава Богу, ещё не лишилась рассудка. Он никогда не помогает из доброты душевной, по причине того, что души не имеет. Дело всегда либо в деньгах, либо во власти. Руневская до сих пор помнит, как в послевоенные годы им пришлось занять у него огромную сумму под такие же огромные проценты. Их усадьба храбро пала во время одной из бомбёжек, а все друзья еле сводили концы с концами, так что выбора и не оставалось. Никто не знал, где Юсупов пропадал всю войну, но после её окончания он нарисовался в Дружине как ни в чём не бывало, и лишь по одной его новенькой машине было ясно, что слово «нужда» ему незнакомо. Одни говорили, что он занимался спекуляциями, другие шептались о его работе на вражескую разведку. Неизвестно, что было правдой, но тогда Алина окончательно поняла, что нельзя к нему обращаться. Взял у него в долг? Считай, что оказался в рабстве. — Юсупов, когда вы в последний раз пили или употребляли свою дрянь? — неожиданно спрашивает Саша. — Интересные у вас вопросы, — Феликс издаёт громкий смешок, — Часов семь назад, наверное. — Хорошо, тогда вставайте. Мы с Владимиром Михайловичем немного выпили, а нас нужно подбросить до участка. Если вам, конечно, несложно. — Конечно, несложно, — издевательски передразнивает его князь. — Зачем это? — Алина вскидывает голову. — Поговорим ещё раз со следователем, — Саша подходит к ней и, улыбнувшись слабой, горькой улыбкой, целует её в макушку, то ли стараясь поделиться своей уверенностью, то ли надеясь, что всегда сильная вера жены передастся и ему, — Побудешь пока с Софией? — Я пусть и младше всех вас, но не настолько, что нуждаюсь в няньке, — негодующе отзывается она, и всё ещё молодое лицо, тронутое лишь незаметными мимическими морщинками в уголках больших глаз, приобретает воинственное выражение, — Справлюсь я. Большое дело — посидеть на диване! — Быстрее, мои услуги водителя с каждой секундой всё больше растут в цене, — торопит Юсупов, за что получает сразу два неодобрительных взгляда: от Свечникова и от Сони. Александр сегодня не настроен на их привычные с князем пикировки, и этот выпад он оставляет без внимания. Зато у обычно спокойного, как скала, Свечникова, настроение самое подходящее, так что уходят они, балансируя на весьма тонкой грани между вежливостью и сильнейшей неприязнью. Соня пересаживается к Алине. Она складывает ноги по-турецки и подпирает подбородок ладонью, ничего не говоря, а лишь смотря в пустоту ничего не выражающими глазами с темнеющими под ними провалами. Руневская уверена, что выглядит ещё хуже. — У тебя ужасный вид, — замечает она, — Поспи, пока время есть, — она выпрямляет колени, как бы предлагая использовать их заместо подушки. — Тебе бы тоже не помешало, — София опускает голову на предложенное место, что удивительно — не высказывая никаких возражений. — Не хочу, — руки хочется занять хоть чем-то, и Алина бездумно запускает их в чужие волосы, — Спасибо за помощь. Если бы не ты, то Дружина бы вообще не вмешалась. — Я всегда помогу вашей семье, ты же знаешь, — бормочет Соня, млея от чужих касаний. Руки Алины напоминают руки Анечки, — Если к утру не будет новостей, то я попробую подключить к поискам кого-нибудь ещё. Мы найдём Варю, клянусь. Руневская грустно улыбается и откидывает терзаемую мыслями голову на спинку дивана. Она закрывает глаза, хоть и уверена, что не сможет уснуть. Но сон приходит — короткий, неглубокий, тревожный. Он целиком и полностью полон страха и дурных предчувствий. Варя. Господи, пожалуйста, пусть она будет жива и здорова. Пусть с ней всё будет хорошо. Ради этого Алина заплатит любую цену. Деньги? Забирайте хоть все! Услуги? Любые! Душа? Да, да и ещё раз да. Ох, как же жаль, что в дьявола нельзя верить, если не веришь в Бога. Варя — горячо желанный ребёнок. Руневские с этим не торопились, хоть Свечников и ворчал, что в его годы ему давно пора нянчить внуков. Алине сперва хотелось повидать мир, попробовать себя в различных профессиях и просто-напросто пожить в своё удовольствие, наслаждаясь свободой и времяпрепровождением с любимым мужчиной. На ребёнка она не решалась долго. Существовал риск рождения каппы или человека. Второе не так страшно, но всё же Алину пугала сама мысль о том, что её дитё может состариться и умереть на её глазах. Но Варя родилась вампиром, самым обычным и не имеющим тягу к вампирской крови. Повезло. Руневская просыпается от того, что кто-то треплет её по плечу. Открывает глаза, жмурится поначалу от слишком яркого света и только затем обнаруживает, что кто-то аккуратно уложил её на принесённую подушку и укрыл пледом. Зевнув, она поднимается и оглядывается. Потихоньку светает. Рядом, склонившись, сидит Саша, и лицо его выглядит таким мрачным, что даже ей, его супруге, становится не по себе. Он может выжидать, как большая дикая кошка, может терпеть, но если он разозлится по-настоящему, то его не удержит никто. Алина не знает, кого из них придётся останавливать от убийства, когда они найдут караморовцев. — Что говорит следователь? Варю нашли? Может, есть зацепки? — тараторит она, резво поднимаясь и шаря глазами по комнате. Свечникова нет, зато Соня уже проснулась и теперь без всякого интереса и видимого желания играет с Юсуповым в шахматы. Удивительно, с каким мастерством ей удаётся игнорировать откровенно голодный и наглый взгляд князя. Такому спокойствию можно лишь позавидовать. — Нет, но есть другие новости, — Саша мимолётным движением поправляет волнистую прядку волос, падающую Алине на глаза. Взволнованность в его голосе столь явная, что не заметить её можно только будучи глухим, — Они звонили. Эти твари, что забрали Варю. Им не нужны деньги, они не ставят никаких условий. Лишь просят приехать в одно место. В лесу. Сразу говорю: ты никуда не едешь. Алина возмущённо нахохливается, грозно сдвигает брови к переносице, но произнести не успевает ни слова — София её опережает: — Вам обоим нельзя ехать, это очевидная ловушка, и я уверена, что Вари там на самом деле нет. — Вы правы, ловушка, — Руневский медленно кивает, — Но что тогда предлагаете делать? Я просто сидеть не буду, моя дочь в опасности. — Какая разница? Ловушка, не ловушка, я всё равно еду! — Алина делает глубокий вдох, силясь сдержать переполнявшие её эмоции. — Очередной шах, будьте внимательнее, — Соня со стуком опускает ферзя на доску, ставя чужого короля под угрозу. Феликс недовольно взмахивает ресницами, — Что будет с Варей, если с тобой или с Александром что-то случится? Алина, милая, я хорошо понимаю твоё беспокойство, но тебя убьют, если ты поведёшься на эту наживку. Позволь поехать мне. Такого они вряд ли ожидают. Я выясню, где Варя, и если её там нет, то вы хотя бы будете знать, где её искать. Самым разумным вариантом будет именно разделиться. В её словах есть здравое зерно, и Алина прекрасно это понимает. Она согласна и с ней, и с Сашей: их там поджидает верная смерть. Раз караморовцы так верны идеям Петра, то, наверняка, хотят отомстить. И Вари там точно нет. Но где же тогда её искать? Нет, она точно больше не высидит ни минуты! Пускай София едет, у неё куда больше опыта в подобных делах, но и сама Руневская не намерена сидеть без дела. А Соколов с его приказами пусть катится к чёрту. У него нет детей, ему никогда не понять, каково это — гореть заживо из-за тревоги, трястись от каждого звонка, вести счёт ускользающим минутам, не понимая, что лучше будет предпринять. — Ладно, поезжай, — буркает она, крепко сжимая тёплую ладонь Саши. Кажется, что если отпустить его руку, то непременно упадёшь, — Но не одна. Не хочу потом выговор от Соколова получить. Соня на грубый тон не обижается, потому что всё понимает. Алина очень ценит дружбу с ней. Они могут не общаться годами, при этом всё равно зная, что в случае чего каждая из них придёт друг другу на выручку. Руневская помнит день, когда Саша их познакомил, и у обеих тогда сложилось не самое лучшее впечатление. Соня была до ужаса язвительна и нелюдима, а Алина по случайности повела себя нетактично. Общение у них начало ладиться лишь после того, как София пришла в Дружину и перестала выпивать в компании всяких сомнительных личностей. Там и выяснилось, что она не такая уж и колючая, что с ней очень приятно и весело выполнять задания Дружины, и что, в общем-то, они более чем способны поладить. — Я буду осторожна, — обещает Соня, — Шах и мат, князь. Вы могли съесть моего ферзя раза три, как минимум. — Сегодня просто не мой день! — плаксиво вздыхает Феликс, вытягивая длинные ноги, — Обычно я выигрываю, — он делает паузу, на губах его расплывается лёгкая, непринуждённая улыбка. Непринуждённая, если видеть её впервые. Алина хорошо знает этот хищный оскал, — София Володаровна, если хотите, то я, так и быть, могу съездить с вами. Без меня вам будет ужасно скучно. — Ладно, — безразлично бросает Соня, поднимаясь, — Александр, отправьте мне, пожалуйста, адрес. Я позвоню сразу, как что-нибудь узнаю. — Спасибо вам, — Руневский чуть кивает. Когда они уходит, Алина дрожащими руками собирает волнистые волосы в хвост и принимается озвучивать план действий: — Мы поможем вести поиски. Мне плевать, что запретили, я всё равно пойду. Я хочу сама поговорить с соседями, полиция могла упустить что-нибудь важное. Даже не думай, что ты сможешь меня остановить. — Не подумаю, — он смиренно вздыхает, заранее понимая, что без неприятностей не обойтись. У Алины иначе не бывает. Они, на самом-то деле, похожи. Похожи не банально и очевидно, нет, по-другому похожи. Они знают, что у друг друга под рёбрами, какая нота меж струн. Он знает, что ей страшно, она знает, как боится он. Обоим очевидно, какая страшная участь ждёт тех, кто посмел тронуть их ребёнка. Они не считают себя спасителями, благодетелями или — упаси Боже — героями. Оба достаточно сделали, и все эти грехи совсем не для таких громких титулов. Но в их мире — в мире, где только чёрное и белое — друг для друга они белее белого, когда сами они порой видят себя сплошным чёрным пятном. Ох, как же это по-людски! Откровенно говоря, поддержки или помощи в своё время не ждал никто из них — она пришла неожиданно в виде друг друга. «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!», — Алина не помнит, откуда это, зато помнит, как Саша озорно улыбался, когда читал однажды ей эти строки. С ним спокойно. Он всегда подставляет свою спину, всецело доверяя. От его зоркого глаза невозможно что-то скрыть, а только получишь изобличающий взгляд, а потом упадёшь ему в руки. И сразу легче.***
— Отчего вы так носитесь за мной? Феликс, прильнувший к стеклу и любующийся невесëлым видом проносящегося мимо заснеженного леса, громко ударяется коленом о бардачок. Зашипев от боли, он раздражëнно прищëлкиваеет языком и приосанивается, напуская на себя оскорблëнный вид. — Я за вами ношусь? Он миллион раз пожалел, что увязался за Соней. Она снова запретила курить в машине, отчитала его за то, что он хрустнул пальцами, и пообещала высадить на обочине, если он ещё хоть раз назовëт еë «графиней». В общем, ночные его откровения не поменяли почти ничего, разве что жалости в еë глазах прибавилось. Такой липкой, что хочется от неë отмыться. И всё-таки, немного приятно еë получать. Совсем капельку. — Не понимаю, как вам в голову могла придти подобная мысль, — с напускной важностью произносит Юсупов, — Я лишь ищу спасение от скуки. Гадкое чувство, не рекомендую. — О, конечно, — Соня чуть приподнимает уголки губ и снижает скорость, потому что дорога впереди сияет льдом. От этой ленивой, немного снисходительной улыбки Юсупова передëргивает. Солнце уже взошло. Его прозрачные, ледяные лучи освещают деревья, мелькающие за окнами. Феликс то и дело косится на Софию и сам же злится на себя за это. «Я же не дурак какой-то, чтобы так легко сдаться ей в плен». «Верно, не какой-то. Ты полный, безбожный дурак. Тебе пару с-с-слов из вежливос-с-сти с-с-сказали, а у тебя уже глазки заблес-с-стели». «Молчи. Что ты вообще можешь знать о женщинах?». «Я еë боюс-с-сь, — следует неохотное признание, — И тебе с-с-стоит». «Ещё чего». Феликсу скучно просто сидеть и молчать. Он вертит головой, изнемогая от желания покурить, кусает костяшки пальцев до быстро заживающих ранок и проводит тщательный осмотр собственных карманов. Пара мелких монеток, носимых лишь для того, чтобы играться с ними, да неизвестно откуда взявшийся пакетик с белым порошком. Его он сразу прячет, потому что как-то не хочется, чтобы Софа увидела. Еë он тоже изучает. Интересно, она до сих пор стесняется слегка выпирающих косточек у основания плеч? Раньше еë это тревожило. Тогда — в прошлой их жизни — она из-за многого волновалась. И светилась от этого заметнее, ярче. Но больше она не светится. Лишь тускло горит, как покрытый пылью абажур. Она лишь подобие чего-то грандиозного. Юсупову всë равно на это. Ему нравится еë блеклый, сизо-серый свет, похожий на тот, что излучает холодный месяц в зимнюю ночь. Он бы отдал Соне свою трусливую злую душу, если бы не продал еë. Ему очень, очень жаль, что дьявол на его пути встал раньше, чем она. Но самобичевание никогда не мучило Феликса подолгу, и он вполне способен отыскать во всëм этом натянутые, но плюсы. Она должна была стать его женой, должна была делить с ним ложе и подарить ему наследника. Юсупов считает, что, может быть, его юношескую дурость стоит даже поблагодарить, потому что она спасла Софию от незавидной судьбы бессловесного предмета, в чьи обязанности бы входило лишь вовремя раздвигать ноги и терпеть пьяные приходы попеременно с изменами. В те годы это было нормально, никто бы и не подумал его осуждать. Он бы смог ходить налево, зная, что дома его ждëт жена? Да, тогда бы смог. Ну, а сейчас... сейчас Феликс себя понимает ещё хуже, чем прежде, сейчас он сам с трудом может предсказать половину своих поступков, так что он не имеет понятия, хватило бы ему подлости на что-то подобное. Это, безусловно, грязно, а Юсупов со временем понял, что чистота манит его куда больше. Себя он может обеспечить лишь внешним совершенством, поэтому совершенство внутреннее только и остаëтся искать в других. Соня глушит мотор. Вокруг — лес да глушь. Солнце проснулось не до конца, поэтому вокруг царит лëгкий полумрак, слегка поддëрнутый зимней прозрачной дымкой медленно вступающего в свои права рассвета. Феликс, довольный, что они наконец-то приехали, выбирается из машины и сразу же поджигает сигарету. Становится так хорошо, что наплевать и на холод собачий, и на возможную опасность, зловонное дыхание которой уже печëт спину. — У вас есть оружие? — пальто София оставляет в машине. Пиджак, облегающий еë плечи, сообщает всей фигуре неожиданную гибкость и худобу, но никак не хрупкость — скорее какую-то стальную, почти грозную элегантность, — Если нет, то у меня есть второй пистолет. — Я изначально планировал тихий вечер в компании Виктора и его, с позволения сказать, друзей, так что, увы, я безоружен, — Юсупов зажимает сигарету губами и небрежно поправляет кудри, нарочно звякая серëжкой, — Будет мило, если вы поделитесь. Никогда бы не подумал, что вы вырастите такой большой любительницей огнестрела. Соня протягивает ему пистолет. Риск, но что ж подделать. Не может же она оставить его с почти голыми руками. Помрëт ещё, тьфу-тьфу, конечно. — Пули зазря не тратьте, — она достаёт из бардачка второй пистолет и принимается его заряжать, — Я пойду первой, держитесь за мной. Не шумите. Если заметите что-то подозрительное, то просто подайте знак. И шубу свою оставьте. Еë тон резкий. Юсупов морщится, но на самом деле еë слова не такие уж и грубые. Он неохотно признаëт, что это и есть признак лидера — в еë не терпящем возражений голосе слышны нотки, которые вызывают... доверие? Для него подобное в новинку и из-за неспособности это идентифицировать на душе становится кисло, но чувство безопасности всё равно приветливо его окутывает. — Совой крикнуть? — язвит он и любопытствующим взглядом оглядывает доверенное ему оружие. Шубу снимать ой как не хочется, но в ней будет неудобно, так что приходится подчиниться. Божечки, как же холодно! — Если умеете, — Соня подходит ближе, — Карты показывают, что здесь какое-то заброшенное здание, — она треплет Феликса по плечу, отчего он застывает, и как можно убедительнее произносит, — Мы справимся, так что ничего не бойтесь. Просто не отходите далеко. Едкое-едкое «мы» оседает на еë языке горечью таëжных трав. София прячет руку за спину, вдруг устыдившись своего странного жеста. Сказала быть подле неë, заверила в успехе, так ещё и потрогала. Она привыкла общаться подобным образом с людьми, привыкла успокаивать, прятать за спину и нести помимо своих крестов ещё и чужие. Не купиться бы опять на эту лисью мордашку. В прошлый раз не хватило ума, в этот раз, боится Соня, не хватит жестокости. Она отходит от Юсупова, потому что от его приторных сигарет у неë болит голова. София окидывает еловый лес внимательным прищуром, пытаясь разглядеть следы или хоть что-нибудь полезное. Следы находятся почти сразу. Неглубокие, припорошенные снегом, но всё ещё заметные. Мужчины, скорее всего. Пятеро или даже больше. Цепочка путается, уходит вглубь чащи, заманивая и зазывая. Прищурившись, Соня зябко поводит плечами, проклиная зиму, и командует: — Идите за мной. И чтоб ни звука. Еловые ветви, усыпанные белым, похожи на ручища исполинского чудовища. София, разбирая следы на снегу, чувствует себя натасканной псиной. Не привыкать. Она с удивлением обнаруживает, что шумный Феликс умеет ходить так, что не слышно даже хруста сугробов. Он вообще многое может, когда захочет. И рот на замке держать, и не вести себя подобно дешëвой девице из борделя, и даже говорить что-то, не пропитанное насквозь высокомерием и фарсом. Она надолго запомнит его ночные откровения. От него, когда он нежданно-негаданно примчался к ней в кабинет, за версту несло женскими духами и кокаином, но всё же он показался ей искренним. А ещё несчастным и до нелепости жалким, как сиротливый беспомощный лисëнок. Она смогла лишь сказать, что ей жаль, но он и этого, на самом деле, не заслуживает. Лес потихоньку расползается в стороны, открывая взору то самое заброшенное здание. Церковь. Ах да, здесь же неподалёку была деревушка. Когда-то. Церковь небольшая, но сделанная настолько хорошо, что даже сейчас, спустя годы, крепкие каменные стены ровно стоят, не собираясь поддаваться ни капризам погоды, ни времени. Сохранился один купол из двух, он вырисовывается на фоне светлеющего неба тëмной жуткой кляксой. Пространство перед церковью не имеет ни деревьев, ни машин, ничего. Любопытно, как досюда добирались? Не пешком же. Феликс замедляет шаг, пока не останавливается совсем. Голос, вопреки его желанию, сквозит трусливой настороженностью: — Мы же не пойдëм... туда? — Бог не испепелит вас, если вы посетите его обитель. Тем паче, это место Он давно оставил. Соня, оглядываясь, подходит ближе и крестится. Юсупов тихо фыркает и тут же чихает от холода, к счастью, успевая закрыть рот ладонью. Она прижимает палец к губам и взглядом приказывает следовать за ней. Дверь, погрызенная грызунами, распахнута настежь. Соня переступает через распятье на пороге, и взору еë открывается картина, невыразимая в своей бесконечной печали. Везде царит жуткое, грязное запустение давно покинутого места. Время добавило сюда горы мусора и пощадило лишь остатки деревянного алтаря и фрески под куполом и на стенах. Полуисчезнувшие лики святых смотрят на нежданных гостей тяжëлым взглядом. София через рубашку крепко сжимает тëплый крестик. Аня расплакалась, если бы увидела всё это. Резко накатившие воспоминания пахнут ладаном, свечным воском и многовековой пылью. Кажется, что если закрыть глаза, то под усталыми веками запляшут, запрыгают приятные эпизоды давно истлевшего прошлого. Зашуршат юбки, зазвучат голоса, зазвенит колокол, созывающий к службе русский люд. Анечка, родненькая, возьми меня с собой. Я честно-честно папеньке ничего не расскажу! Буду тихой, как мышка, только позволь с тобой пойти! Анечка позволила. Взяла однажды с собой в церковь, и Соня, пока священник читал молитву, стояла оробевшая от восторга и трепета, не веря, что ей, кровопийце, позволили коснуться святыни. Ох, как же зла она была, что ей не дозволялось, как сестре, посещать службу каждое воскресенье. Злость со временем никуда не ушла, только ещё пуще разрослась. Разве можно кому-то запрещать верить? Разве можно существо земное, будь оно человеком или вампиром, наказывать за это? В сороковых, помнится, Ваня ворчал, когда она горячо молилась за боевых товарищей или целовала крест, пока сидела в окопе и слушала, как над головой пули насвистывают песни смерти. Почти всю жизнь она на Господа обижалась, даже сейчас нет-нет, да выскочит что-нибудь богохульное и гадкое из еë рта. Но это не со зла, не из желания надругаться над верой, а от простого непонимания: почему всё так? О Феликсе, как обычно, Соня вспоминает по случайности. Он, не отваживающийся, словно цепной пëс, далеко отходить, наступает на одно из припорошенных снегом стëкол. Звук едва слышимый, но она всё равно посылает ему укоряющий взгляд, пытаясь понять, где было еë здравомыслие, когда она соглашалась на его компанию. Феликс же не может себе объяснить, как ему хватило глупости сунуться в подобное место. Соня права, Бога и его тлетворного духа здесь больше нет, но голова всё равно гудит, словно кто-то долбит по ней молотком. В висках поселяется горячая боль, горло пересыхает, а руки сводит от покалываний. Не к добру это. Они же не вампиры из человеческих сказок и легенд, им вполне можно ходить по освящëнной земле. Соня спокойно переносит нахождение здесь, так отчего же тогда ему-то так дурно? Внутри аж жжëт. Там, где гнездится непонятное созданьице, чей тихий скулëж сейчас мешает здраво рассуждать и дышать полной грудью. Одни проблемы от твари этой. Снова хрустит стекло, но на этот Феликс совершенно не при чём. Он, подобно зверю, навостряет уши и резко снимает пистолет с предохранителя. Соня в секунду оказывается рядом. — Стреляйте только в ответ. Как минимум одного я хочу видеть живым. Их внимание привлекает движение в тёмном, полуобвалившимся проёме, за которым когда-то скрывалась пономарка. Юсупову на миг чудится, что во тьме блестят чьи-то красные, определённо нечеловеческие глаза, но это оказывается лишь игрой воображения, потому что вдруг раздавшийся хрипловатый голос принадлежит мужчине: — Вы не Руневские. — Они не смогли приехать, — с поразительной для такого момента вежливостью отвечает Соня, — Придётся вам разговаривать с нами. К слову, не хотите показаться? Не люблю беседовать, не видя собеседника. Первым из темноты показывается дуло ружья, а только затем и сам караморовец. Совсем обычное, смугловатое, ничем непримечательное лицо, — Феликс бы и внимания не обратил, увидь он эту крамольную рожу на улице, — но обезображенное белёсым шрамом, тянущимся от правого виска до подбородка. — Тебя я знаю, — он ружьём указывает на Соню, — Ты провластная шавка, но наше руководство в тебе души чает. Она вскидывает брови, не понимая, расценивать это как комплимент или нет. Феликса напрягает оружие в чужих руках. Ну так, совсем немного. Он не понимает, почему София не хочет стрелять сразу, ведь разговаривать с теми, у кого прострелена нога, явно легче, чем с таким здоровенным, увы, не истекающим кровью амбалом. — Почему нет Руневских? Их бешеного упырёнка мы отдадим только им. — Где Варя? — Соня разом теряет всё своё благодушие. Жёсткая складка трогает пухлые девичьи губы, в глазах вспыхивает опасный огонёк. — Не здесь. — Мы и не надеялись, что здесь. Это слишком очевидная ловушка, дорогой, — Феликс криво усмехается, — Поэтому тебя и спросили, где именно. Носом он чует, что здесь есть ещё люди. Это плохо настолько, что ему тяжело не поддаться панике и не сбежать. Мерзкий шепоток в голове нисколько ситуацию не улучшает, потому что князь и без него знает, что он полнейший дурак, рискующий своей драгоценной жизнью даже не за «спасибо», а за новую порцию равнодушных взглядов и скупых ответов. — Именно вам я ничего не скажу. Тебя мы вообще можем убить, — чёрные, недобрые глаза вперяются в Юсупова, — А вот за неё нам головы открутят. — Не знаю, что за больной ублюдок вас возглавляет, но это сейчас и не важно. Я спрашиваю ещё раз: где ребёнок? — София делает небольшой шаг вперёд, стараясь не отвлекаться ни взглядом, ни мыслями. Они не могут её убить, потому что им запретили? Что за бред? — А ну-ка стой на месте! — караморовец крепче сжимает ружьё, — Ни шагу, сучка. Оружие на пол. Оба! Соня вдруг улыбается. Улыбается так опасно, по-звериному, что Феликс едва сдерживает рвущуюся с языка благодарность за то, что сегодня они на одной стороне. Она кидает на него мимолётный взгляд, и глаза её говорят ему больше всяких слов. Пора. Она срывается с места так быстро, что террорист от неожиданности нажимает на курок. К счастью, пуля пролетает в целом метре от Юсупова, но грудь ему всё равно тревожно сдавливает. Если он умрёт, то вернётся с того света, чтобы высказать Соне всё, что он думает о её глупой смелости. Она рывком выдёргивает ружьё из чужих рук, но вот от её удара мужчина каким-то чудом умудряется уклониться. Впрочем, его это не особо спасает, потому что Феликс стреляет. Оглушительный звук оказывается столь будоражащим для всех чувств разом, что он не сдерживается — скалит клыки, предвкушая для себя славный пир. Он попадает караморовцу в самую голову, и стены, украшенные фресками, окрапляются кровавыми брызгами. Насладиться триумфом князь не успевает — совсем нежданная пуля проскальзывает в жалких сантиметрах от его лица. Крутанувшись на каблуках, он замечает, что его подозрения оказались ой как верны. Один убит. Пятеро осталось. Не уж то всё это время они прятались за пределами церкви? — Твою ж мать, это же та девка, на которую Стенька слюни льёт! Какого хрена Руневских нет?! — один мужчина замирает в проходе, но другой тычет дулом ему в спину. — Пасть закрой и стреляй. — Но… — Стреляй, кому говорю! Феликс едва успевает добежать до солеи. Пули теперь льются градом, и ни одна из них его не задевает только потому, что София хватает его за локоть, вынуждая спрятаться за полуобвалившемся алтарём. Она падает рядом, с щелчком перезаряжая ружье. Мужчины прекращают стрельбу, не отваживаясь подходит к ним близко. Юсупов прижимает дрожащую руку к груди и выдыхает на надрыве: — Божечки, я только что чуть не умер! Соня, пропустив его реплику мимо ушей, осторожно выглядывает из-за укрытия и тут же прячется обратно — пуля разносит в щепки гору трухлявых полусгнивших ящиком в метре от них. — Скажите, что у вас есть план, — требует Феликс срывающимся голосом, — Скажите! — У меня есть план, — спокойно отвечает она, — Вы будете меня прикрывать, — Юсупов не успевает возразить, как она едва ли не силой впихивает ружьё ему в руки, — Здесь осталось шесть патронов. Промажете больше двух раз — я оторву вам руки. А если попадёте в меня, то и ноги тоже. — Рехнулись? Я не буду вас прикрывать, я же не самоубийца, — очередная пуля со свистом разрезает воздух над головой, и Феликс сползает ниже, истерически воскликнув, — Чёрт дёрнул поехать с вами! Чтобы я ещё хоть раз… Да стойте вы! Она, не дослушав, вдруг вскакивает на ноги и стреляет. Вампирская скорость даёт ей огромное преимущество, и прежде, чем Юсупов успевает моргнуть, она перепрыгивает через алтарь и снова выстреливает, судя по крику, вполне удачно продырявливая кого-то. Феликс грязно выругивается. На душе от этого легче не становится. С языка рвутся ещё с полсотни ругательств — все они бесполезны в ситуации, где нужно выбирать между своей и чужой безопасностью. Не чужой, нет. Сониной. «Меня тошнит и от неё, и от тебя. Она безумная, а ты трус-с-сливый шакалёнок». «Сделай одолжение, милый, — заткнись. Я не трус». Пробежавшись кончиком языка по пересохшим от волнения губам, он слегка привстаёт, опуская ствол ружья прямо на алтарь. Плевать он на все эти святыни хотел. Палец опускается на спусковой крючок. Феликс, если честно, не питает никаких надежд на свои способности, в конце концов, он не снайпер. Да и давненько он в подобных ситуациях не бывал. Соня слишком, слишком быстро двигается. Не удивительно, что её ещё не убили и даже не ранили. Зато один из караморовцев орёт, подобно резаной свинье, зажимая руками рану на правой руке. Правда, левой он всё равно умудряется стрелять, но особой пользы это не приносит, потому что нужно обладать великолепным зрением и предельной точностью, чтобы попасть в вампира, который перемещается так резво. Юсупов, прикусив щёку, выстреливает в раненого мужчину. Попадает в грудь, от чего довольная, по-детски беззаботная улыбка трогает его губы. Минус один. Ладно, это не так сложно, как казалось. Вторая пуля, увы, лишь проходит по касательной, но даже это выбивает караморовца из колеи, давая Софии прекрасный шанс. Она его не упускает — сбивает мужчину с ног, пинком перемалывая его рёбра, подобно жерновам. Она сильно экономит патроны, основные надежды возлагая на скорость и силу. Пока что ей везёт. Феликс надеется, что так будет и впредь. Сумасшедшая, честное слово. Неудивительно, что она так хорошо ладит с Руневскими — одна порода. Он резко перезаряжает ружьё. Неожиданно обнаруживает, как взмокли руки и как громок шум крови в ушах. Даже громче, чем нескончаемая пальба. Встряхнув кудрями, он прицеливается, но стрелять не отваживается, боясь попасть по Соне. Ему тяжело уследить за её перемещениями. И за караморовцами, которых осталось трое. Трое. Сука, где третий?! У Феликса вышибает весь воздух из лёгких, когда приклад дробовика опускается на его спину. Неизбежная встреча лица с полом оказывается до визга унизительной, но прежде, чем изо рта успевает вырваться хоть звук, чужое колено надавливает на позвоночник, а обжигающее серебряное лезвие упирается в нежную кожу — аккурат под кадыком. Юсупов замирает. — Я предпочитаю быть сверху, — срывается с языка хриплые, но от этого не менее дерзкие слова. Время превращается в тягучую резину. Феликс едва различает выстрелы. Чуткий слух царапает собственное оглушительное дыхание — дыхание страха, который он сотни, тысячи раз слышал у всех тех, кто попал ему в руки. Оказаться на том же самом место мало того, что неприятно, так ещё и возмутительно неправильно. Он — вершина пищевой цепи, хищник по существу и натуре, так почему же липкий ужас завладевает каждой частицей тела, заставляя мысли лихорадочно биться о стенки черепной коробки? Караморовец, по неведомой причине, не убивает его. Вдавливает лезвие ещё глубже, руки у него трясутся. Феликс не сдерживает предательский скулёж, когда нож оставляет на шее тонкую, но глубокую полосу, из которой на пол начинает сочиться кровь. — Я тебя убью, — самым неуверенным на свете тоном произносит террорист. Голос-то мальчишеский совсем, юный. Значит, вкусный будет. — Рискни, сучёныш, — выдавливает Юсупов через силу. Ему кажется или стрельба в самом деле прекратилась? Соня ведь справится сама? Конечно, справится, она ведь такая храбрая, такая сообразительная, такая… Внезапно — так внезапно, что он не успевает поймать этот момент, — нож отлетает в сторону, и раздаётся глухой удар со следующим за ним криком. Феликс заходится кашлем, зажимает ранку на горле, благодаря себя за то, что ему хватило ума выпить вчера несколько бокалов крови. Кожа, несмотря на холод в воздухе, горит огнём и чешется. Трогать не желательно, но Юсупову всё равно. — Вы, видимо, хорошо стреляете, раз суётесь в самое пекло, — сипит он, не поворачивая головы. И так знает, что помогла ему Соня. — Это всё, что я умею теперь, — она горько улыбается, нисколько не лукавя. Порой ей и правда кажется, что только убийства даются ей так просто. Она с отвращением оглядывает свою одежду, грязную от крови и пыли, и, убедившись, что Феликс больше испугался, чем пострадал, переводит потяжелевший взгляд на мужчину, которому она, похоже, сломала несколько костей. На мальчика, точнее. Он князя даже убить не решился. Очередной дурак с запудренными мозгами. Всякая жалость испаряется от мысли, зачем именно они здесь находятся. София хватает караморовца за воротник и впечатывает в стену. — Где ребёнок? — Не… помню… — Не нужно мне лгать. Феликс, всё ещё дрожа, наконец-то находит в себе силы, чтобы подняться. Он облокачивается на алтарь, посылает полный злобы взгляд на мальчишку и подавляет резко вспыхнувший зуд в руках, призывающий к немедленному убийству. Случайно он замечает трупы, поразительно гармонично смотрящиеся на замусоренном церковном полу, и зрачки его непроизвольно расширяются. Почему Соня ведёт себя так, словно металлический запах ей безразличен или вовсе неприятен? — Не могу… Террорист сплёвывает на пол сгусток крови. Его, словно щенка помойной дворняжки, трясёт от страха, боли и холода. В уголках глаз блестят яркие крупинки слёз. — Я клянусь… Девчонка у старика. Фамилию не помню. Кажется… польская. — Руневский — польская фамилия, — недовольно подмечает Феликс, снова проводя рукой уже по зажившей ранке, — Он что, держит нас за идиотов? На лице Софии мелькает осознание. — Он говорит о Загорски. — О ком? — О… Мальчишка взбрыкивается, и она от неожиданности ослабляет хватку. Он падает на пол, молниеносным движением выкидывает руку вперёд и хватает свой нож. Не дожидается новых ударов, а сразу вскакивает на ноги. Соня потратила уже немало сил, поэтому такая резвость сбивает её с толку. Она выставляет ладони перед собой, но длинное лезвие вонзается под самые рёбра, с лёгкостью вспарывая кожу. Крик застревает внутри и там и остаётся вместе с ножом и глухим выдохом. Секундное, едва уловимое непонимание сменяется адской болью, сравнимой разве что с… Ни с чем несравнимой. Игнорируемая до этого мигрень вспыхивает в висках жарким пеклом, к горлу мощным спазмом подкатывает тошнота, а бок словно пронзает тысячами маленьких, обожжённых на концах игл. «Только не потерять сознание. Только не потерять сознание. Только...». От загривка до самых пят проходится волна озноба. София вдруг ощущает немыслимую благодарность к давно закончившейся войне, ведь именно закалка, приобретённая в те годы, позволяет сейчас не свалиться без чувств. Софии выпускает клыки, вонзается себе в щёку, чтобы не заорать, и резко выдёргивает нож, чей кончик достал до поясницы. Плохо. Охренеть, как плохо. Караморовец, испуганный и обрадованный одновременно, кидается к брошенному на пол ружью, но Феликс оказывается быстрее. У Сони плывёт взгляд, но она всё равно, пусть и туманно, видит сведëнные к переносице брови, рот, искажëнный оскалом, жалящую ярость в глазах. В свои семнадцать она боялась Феликса и его внезапных вспышек агрессии. Они, на удивление, еë не затронули. А вот его изворотливый, лживый язык — ещё как. Гремит выстрел. Короткий, громкий звук разрезает тишину свистом. За ним следует крик нечеловеческой боли, словно ранили зверя. Караморовец оседает на пол, держась рукой за кровоточащий бок, но Феликс не даëт ему и секунды на отдых. Он со всей силы ударяет его сапогом, за один раз превращая лицо в уродливое месиво. И снова ударяет. И снова. Их с Соней карта — пятëрка чаш, но Феликс всё равно взрывается от осознания, что кто-то сделал ей больно. За такое он готов убить. Кости ломаются легко, приятно. Ах, как же сладки крики! Как несвязная мольба человека, захлëбывающегося в собственной крови, ласкает слух! Не сыскать в этом мире ничего лучше чужой агонии, не найти ничего прекраснее силы, бегущей по венам бешеным водопадом. Юсупов готов раствориться в этом, отдаться во власть гнева и позволить самым грязным чувствам оплести своë сердце усыпанной шипами лозой. Ему нравится, он этого хочет. Давай, милый князь, раздроби, разорви тело своей жертвы, покажи всю глубину ямы, из которой тебе не выбраться, и в которую ты из вечной злости тащишь других. Покажи, что за женщину, взгляда которой ты даже не достоин, ты готов ломать шеи и увечить тела. «Покажи и понадейс-с-ся на похвалу. Ты ведь только ради этого и живëшь. Может за убийс-с-ство в еë чес-с-сть она пос-с-считает тебя хорошим мальчиком и почещет за ушком». — Перестаньте! — Соня, превозмогая боль, на свой страх и риск вцепляется Феликсу в локоть, — Он мëртв, хватит. Сначала — шипение, боль ожога на фантомной коже и испуганный визг в голове, заставляющий картину перед глазами покрыться алыми пятнами. А потом — внезапная тишина. Феликс, тяжело дыша, медленно поворачивает голову, но не произносит ни слова — у Софии подкашиваются ноги, и он едва успевает еë поймать. Успевает крепко обхватить еë тело, которое вдруг кажется ему легче, невесомее птичьего. — Твою ж мать, — выругивается Юсупов, моментально забываю о теле, всё ещё лежавшем рядом. Ярость, как всегда, отливает от берегов так же быстро, как прилила к ним, — Просто превосходно, графиня! У неë темнеет в глазах, когда он отводит еë от луж крови и помогает сесть прямо на пыльный пол, рядом со стеной. В другой ситуации Софию бы позабавила лихорадочность его движений и растущая паника на хорошеньком личике, но сейчас мельтешение и нервные его трепыхания выводят еë из себя. — Не суетитесь, — выдавливает она. — Я не суечусь, — огрызается Юсупов, окровавленными руками резко откидывая кудри со лба, — Я просто в ужасе! А если вы умрëте прямо передо мной? Что тогда будет? А я скажу что. Меня арестуют, запрут в сырых застенках, будут долго-долго пытать, а потом казнят. Расстреляют или, того хуже, сожгут! — Ну и фантазия, — с еë губ срывается слабый смешок, и она, склоняясь к полу, заходится в надсадном кашле. Холодный пол совсем не остужает покрытую испариной кожу. Долгие годы службы подарили ей способность быстро рассуждать даже в самых тяжëлых ситуациях. В голове вата, но мысли летят стремительно. До города полтора часа, в лучшем случае час. У неë повреждены мышечные ткани и, кажется, задета левая почка, значит, добраться до Петербурга она не успеет. Рана от серебра, человеческой крови будет достаточно, чтобы продержаться минут на двадцать дольше. Этого не хватит. София поднимает на Юсупова мучительный взгляд. Рядом лишь он. Мужчина, которому ни в коем случае нельзя доверять еë тайну. Были бы здесь Руневские, она могла бы сказать правду, не побоявшись, что через сутки она станет известна всей общественности. Но есть только Феликс, который на еë глазах убил человека с такой лëгкостью, словно сам дьявол его направлял. Не зря князя боятся, ой, не зря. И Соня бы его опасалась, будь у неё выбор. Но у неë только колотая рана и жажда крови, которой нет дело до увиденного. — Вы долго будете глазами хлопать? — Феликс щëлкает пальцами перед самым еë носом, — У вас тут целый фуршетный стол. Выбирайте любого, а то в самом деле помрëте. Она судорожно выдыхает воздух сквозь стиснутые зубы, отгоняет прочь головокружение и, стараясь придать голосу твëрдости, говорит: — Мне нужна ваша кровь. — Дикость какая. Я понимаю, что крамола жуть как на зубах хрустит, но всё же лучше это, чем варварство в виде вампирской крови. Это уж совсем для патовой ситуации, а у вас есть выбор. Бежать некуда. Либо смерть, либо Юсупов. Она приподнимается на трясущихся руках. Без всякого стеснения задирает рубашку до груди, обнажая истекающий кровью бок, и произносит, пытаясь собрать в кучу разрозненные мысли: — У меня задета почка. Мне нужна именно ваша кровь. Дайте руку. Считайте это приказом. Феликс, должно быть, недоволен. Она не знает, потому что его лицо плывëт так, будто она выпила, по меньшей мере, ящик водки. Рана по-страшному пульсирует, в горле стоит тошнота. Соня чувствует себя так, будто собирается с головой нырнуть в озеро с лавой. Феликс сейчас узнает еë секрет, и она, наверняка, всë равно умрëт. Еë казнят, и никакой авторитет, никакой друг, что занимает высокий пост, не спасут. Она чуть вздрагивает, когда Юсупов касаëтся еë локтя. Озеро с лавой, да? Определëнно. Кожа у него горячая, даже сквозь ткань рубашки и муть в голове София это ощущает. Или еë просто лихорадит, как и любого нормального вампира, что неделями морит себя голодом, а потом неожиданно оказывается ранен. Какая же она дура. Прикосновение у Юсупова по-странному бережное, но Соня всë равно губу до дикой боли прокусывает, когда он помогает ей принять сидячее положение. — Только чтобы не больно, — просит он, встряхивая золотистыми кудрями, — И потом вы мне всё объясните. Соне требуется невыразимое усилие, чтобы поднять свинцовую голову. Она нерешительно берëт князя за запястье. Он смотрит на неë с нескрываемым интересом, и она в болезненном оцепенении замечает, что ресницы у него светлые и пушистые, как белые зонтики одуванчиков. Ей не хочется доставлять ему дискомфорт, но выбора нет. Она легко протыкает клыками его кожу, ощущая, как холодеет на сердце, когда он чуть вздрагивает. Его кровь лучше, чем она представляла. Одна капля, и ей хочется застонать от невыразимого словами удовольствия, хочется засмеяться и заплакать одновременно, потому что впервые за долгие десятилетия она чувствует. Чувствует каждую нотку, чувствует всë-всë, что не чувствовала годами, по чему так бешено скучала, что хотела вернуть. Вкус крови! Настоящий, сладкий вкус. Крепче любого коньяка, слаще любого мëда, прекраснее всего, что вообще в этом мире существует. Где-то за сладостью есть солоноватость, но она почти не ощущается. Соня впервые в жизни пробует чистокровного вампира, и, наверное, именно тот факт, что Феликс родился кровопийцей, а не стал, так влияет на его вкус. Наверное. Она не уверена. Она знает лишь то, что никогда не пила такой вкусной крови. Если бы она не училась контролю долгие годы, то разорвала бы его на куски, искусала бы всего, оставив лишь кости. От этого еë удерживает холодная рука рассудка. Не поддаваться. Не поддаваться. Это исключительно ради того, чтобы ранение поскорее зажило и перестало причинять ей такую муку. Она крутит в голове стихи. Повторяет строчку за строчкой, стараясь максимально абстрагироваться от нежной кожи под зубами. Некрасов. Они играли в карты когда-то. Маяковский. Столкнулись в тюрьме в тысяча девятсот восьмом, когда она вытаскивала своего знакомого, заподозренного в связях с анархистами. Кто ещё? Блок? Пушкин? Бальмонт? Да кто угодно! София буквально заставляет себя отстраниться. У неë расширены зрачки. Она дышит, дышит, дышит, пытаясь совладать с инстинктом. Отпустить княжеское запястье стоит немыслимого усилия воли. Гораздо больнее, чем расправить изломленные падением крылья. По мужским пальцам алой речушкой струится кровь. Соня, кажется, впервые замечает, что руки у Феликса красивые. Под молочной кожей синеют тонкие линии вен, ногти ухоженные и ровные, заметно, что он тратит на них немало времени. Эти руки созданы не для убийств, а для золотых колец с кричащими камнями, дорогих сигарет и музыкальных инструментов. Таким холëным ручкам не доверишь ни оружия, ни даже поводьев. По крайней мере, без перчаток. — Спасибо. Рана медленно-медленно заживает, посылая горячие импульсы по всему телу. София стирает красную полосу с подбородка. Выглядит спокойной, уверенной, хотя внутри всё больше нарастает ужас: как жить, зная, что в мире существует такая кровь? Разве можно, вкусив из Грааля, вернуться к простым чашам? — Обращайтесь, — отвлечëнно произносит Феликс, взбудораженно рассматривая небольшую, но глубокую ранку от клыков. Нездоровый восторг на его лице яснее всего прочего. Прелюбодеяние в этом месте было бы меньшим грехом, чем то, что они сотворили. Оросили кровью человеческой и вампирской святую землю, вывалили наружу всю накопленную грязь и даже не устыдились. «Какое право я имею его судить? — вспыхивает невесёлая мысль, — Мы же похожи во многом. Оба столько всего сотворили! Разница лишь в том, что он борется за свои цели, а я — за чужие. И кто больший лжец?». — А теперь объяснитесь. — Сначала позвоните Руневским, скажите, что Варю нужно искать у Загорски — говорит она, умеючи игнорируя неприятное жжение внутри. Регенерации, чëрт бы еë побрал. Юсупов кривит губы, мимикой сообщая, что он думает о еë приказах, но всё-таки делает, как было велено. Надо же, какой хороший мальчик. Интересно, а за палкой побежит? Пока Феликс кружит по церкви в поисках связи, Соня позволяет себе немного расслабиться, давая телу зажить спокойно и без лишней суеты. Хочет она или нет, но теперь князь входит в узкий круг лиц, знающих самую сокровенную еë тайну. Будь на дворе лето, она бы погадала на ромашках, чтобы узнать, как скоро она за это заплатит и заплатит ли вообще? Юсупов ведëт себя странно, даже учитывая, что это вполне естественное слово в его адрес. Откровенничает и носится везде следом, словно она просила об этом. Этим можно воспользоваться. С врагами ведь так поступают, да? «Рассуждаю, как Лëва. А я не хочу так рассуждать, он всегда только плохое в людях видит». — Хочу знать всё, — он возвращается так внезапно, что Соня не успевает настроиться на нужный лад. Придëтся на ходу свои разрозненные мысли сплавлять. — В этой истории нет ничего интересного. Несколько десятилетий назад я связалась с недоязычниками и поучаствовала в паре-тройке их обрядов. Последствия видите сами. Лишь вампирская кровь заживляет раны от серебра. Но не подумайте, я не каппа. — Для каппы вы слишком хорошенькая, — Феликс легко улыбается, кокетливо поводя плечами, — А человеческую пьëте? — Да. Толку от неë мало, но потребность в ней никуда не делась. — Занятно. Чем ещё вы от нас, простых упырей, отличаетесь? — Легче переношу боль и дольше обхожусь без крови. Мой хороший друг, изучающий нашу природу, считает, что это особенности моего организма, но я предполагаю, что дело в практике. Феликс и правда выглядит очень заинтересованным. Соня не собирается и дальше подкармливать его неуëмное любопытство. — Я думаю, нам пора. Подброшу вас до дома, — она сжимает челюсти. Мокрая от крови рубашка неприятно липнет к коже. Великих усилий стоит просто подняться. — Я за рулëм, — категорично заявляет Юсупов и обхватывает еë локоть, нарушая все мыслимые и немыслимые границы, — Не глупите, вас всю трясëт. — Со мной всё хорошо, — возражает София, но вырваться даже не пытается. Знает, что упадëт. Делать первые шаги тяжело. Хочется шипеть и орать от боли, но она не издаëт ни звука. Только радуется, что руки у князя, несмотря на всю их изнеженность, крепкие и сильные. Приходится, хоть и не без внутреннего раздражения, облокотится на его плечо и позволить себя вести. Уже на улице она понимает, как на самом деле замëрзла. Яркое, но холодное солнце играет со снегом, превращая весь мир в сказочную картину льда и света. Высокие мохнатые сугробы задорно переливаются, подмигивают, блестят. Красиво. Даже очень. Гораздо красивее, чем кровь, трупы и документы. Родная, любимая земля, за которую она воевала, умирала и шла на страшные жертвы. Россия. В одном слове весь смысл. Никогда Соне не понять Юсупова, десятилетиями мотающегося по заграницам. — Дайте мне несколько минут, — просит она, облокачиваясь на бампер и давая отдых измученным ногам, — Я редко бываю за городом, а здесь хорошо. Спокойно. — И холодно, — Феликс шмыгает носом и открывает дверь машины, заглядывая внутрь. Обратно он выбирается с сигаретой в зубах и шубой. Роскошный предмет гардероба, наверняка, стоящий целое состояние, он небрежно кидает Соне, — Надевайте. Ваше тоненькое пальтишко вообще не для зимы. — Там меховая подкладка. Ей вдруг на всё наплевать. В прошлом — возлюбленные, в настоящем — чужие друг другу люди. Никому из них не хочется в будущем быть врагами. Оба от вражды, какой бы то ни было, устали. Поэтому Соня, вздохнув, надевает шубу, утопая в мягком широком вороте. Феликс в прошлом никогда себя так не вëл. Ей самой непонятно, за что она тогда его любила. Сейчас он другой. Более раздражающий, жестокий и... сердечный? Так по-неуверенному сердечный. Видно, что ему это ново, и он совсем не знает, как себя вести. Соня и сама не ведает. Ей просто немного приятно, что он заметил, что она замëрзла. Никто никогда не замечает, ведь она сама же не позволяет. А Юсупов чхать хотел на все еë непозволения. Она всегда была тенью других, защищая их спины. Вечно шагая сзади, не вставая в центр, где явное внимание, идя за кем-то и получая совсем немного. Ей казалось, что большего и не нужно. Видимо, плохо она себя знала. Сейчас, стоя в чужой тяжëлой шубе, чей мех пахнет вишнëвыми сигаретами и духами, и всё ещё ощущая вкус княжеской крови во рту, Соня чувствует себя чуточку важной, такой в центре внимания: о ней заботятся, кажется, даже искренне и по-настоящему. Заботятся не на поле брани, пожертвовав собой, не в пылу драки, а так банально, как бывает у обычных людей, живущих обычной жизнью. Всё-таки ей этого всегда не хватало, не хватает и, наверное, не будет хватать. Она яростно отрицает это перед другими, но себе врать смысла нет. Так поступают лишь слабые. Соня не хочет думать, что Феликс может кому-то разболтать еë тайну. Пусть разум знает его истинную сущность, но сердце не верило в неë никогда. Сколько бы лет не прошло, она не в силах истребить в себе остатки веры в князя. Она видела не раз, как власть имущие закрывают глаза на его деяния, потому что он им заплатил, слышала, как о его диких выходках шепчутся в Дружине, но ни факты, ни сплетни не могут заставить еë полностью оставить надежду, что всë не так плохо. Ей кажется, что существуют два, отличных друг от друга князя. Один — с жестоким холодным умом, другой — с ранимой душой, полной страхов, надежд и мечтаний. Вторую ипостась его Соня когда-то знала. Тогда и она была другой. Порой ей нравится возрождать в памяти давно сгинувший в прахе времëн образ солнечной себя, нравится помнить о чувствах, которые никогда больше не вернутся, о нежных голубых рассветах, о чужом смехе, самом звонком, чистом и ещё даже почти не тронутым бездушием и злобой. Эти воспоминания существуют не для того, чтобы тянуть назад, а чтобы лелеять их нежно и ласково, как самую успокаивающую в мире колыбельную. «Я вообще не учусь на своих ошибках, — безразлично думает Соня, поглядывая на Феликса. Его тонкие пальцы филигранно держат сигарету, а губы — Господи, что это за губы! — выпускают облако дыма вперемешку с морозным воздухом, — Если Лëва в следующий раз скажет, что я лояльно настроена к Юсупову, то мне придётся признать его правоту. Не могу иначе. Не умею делать больно тем, кого когда-то любила. Это и хорошо. Око за око — и весь мир ослепнет» Феликс щурит большие глаза и улыбается только одному ему известным мыслям, смотря на яркое холодное солнце, а она смотрит на него, думая о том, что он сам — солнце. Не зимнее и даже не весеннее, а летнее, ослепительное, со светло-медными кудрями, с сусальной нежностью внутри. В окровавленной одежде, с трупами за спиной, с ужасающим высокомерием в повадках. Всë равно солнце. И Соне тепло, потому что Феликс, по-странному живой и сломанный одновременно, пахнет горячей сладкой кровью, медвяным вереском и нагретым степным ковылëм. Он — лето в эту холодную злую зиму. И поэтому она не мëрзнет сейчас, когда колючий ветер хлещет по щекам, а мороз кусает налитые свинцом веки. Феликс косит на неë взгляд и снова отводит, вдыхая неожиданно свободной грудью холодный воздух. Смотрит вверх так пристально, что думается ему: авось увижу звëзды днëм. Или как Солнце встретится с Луной, затанцует, спрятавшись в облаках, запоëт. Какая тайна: свидание Луны и Солнца. Позволена ли им подобная роскошь, когда небо из года в года режут багровые всполохи и опадающие градом надежды? В этом святом месте убийц небес не наблюдается, и Феликс, словно истинный романтик, верит, что из облаков в плавном танце на колеснице выйдет Луна и поприветствует своë Солнце. Они всё понимают. Чувствуют подсознательно, что внутри каждого давно дыра. Всë, что они имеют — это маленькое выстраданное «ничего». И пусть висит тишина, и больше не произносится ни слова — «ничего» в это мгновение делится пополам и болит чуть меньше.***
— Мы не будем ломать дверь, — строго произносит Виктор, раздражённо косясь на своего подчинённого, который от скуки играется с предохранителем на пистолете, — Мы, как цивилизованные люди… — Хотите постучать и попросить разрешения войти? Нет уж! Постучите лучше себе по… — Алина хочет сказать, — аккуратно прерывает супругу Александр, — что вежливостью мы ничего не добьёмся. Загорски вообще может сбежать, когда увидит, как мы топчемся на его пороге. Руневский ощущает какой-то неприятный укол при упоминании этой фамилии. Тонкий, как от иглы, но глубокий и задевающий нервные окончания. Всё выходит как-то скверно и немного даже печально. Он никогда не питал к Борису особой симпатии, знал о его мелочности и продажности, но всё же… Всё же не ожидал он такого. — Слушайте, я вас прекрасно понимаю — у меня самого есть сын, — тон Виктора становится на несколько оттенков теплее, — Он, правда, живёт с матерью, и я давно его не видел, но всё же я легко могу вообразить ваши чувства. Но им нельзя поддаваться. Мы должны действовать в соответствии с законом. — Ваши законы работают только тогда, когда вам это удобно! — гневно выпаливает Алина, — Знаете что? Стойте тут дальше. Лично я не собираюсь терять больше ни минуты. Она уверенно расправляет плечи и разворачивается, вдавливая снег каблуком сапог. Решительность, коей дышит каждое её движение, по-видимому, обескураживает Виктора. Он обречённо выдыхает морозный воздух и кивком головы зовёт за собой собранную группу. Давно он усвоил, что ругаться с этой женщиной бесполезно. Когда-то дом Загорски принадлежал его состоятельному отцу, но теперь от прежнего великолепия не осталось и следа. Замызганные окна глазеют на неухоженный двор с нечищеными дорожками, покосившийся забор больше не является хоть сколько-нибудь серьёзным препятствием, а мёртвая яблоня скрипит так жутко и неприятно, что Руневский невольно натягивает ворот выше, пряча щёки от ударов пронизывающего ветра. Алина, кажется, вообще ничего не замечает. Она кидает не особо-таки заинтересованный взгляд на людей Виктора, окружающих дом, и легко вспархивает по ступеням. Александр поднимается следом и настоятельно отодвигает её в сторону. Прежде, чем Алина успевает озвучить свои возражения, он одним мощным пинком распахивает дверь, заставляя ту затрещать и с грохотом удариться о стену. Руневский выхватывает пистолет и осматривает маленькую, тёмную прихожую, насквозь провонявшую табаком и дешёвым алкоголем. Пусто. В соседней комнате что-то громко разбивается. Саша устремляется на звук, краем глаза видя, что Алина и крайне недовольный Виктор следуют за ним бесшумной тенью. Зрелище, открывшееся их глазам, достойно и пера сатирика, и кисти карикатуриста. Загорски, одетый в женский капот горчичного цвета с выглядывающими из-под него босыми старческими ногами, нервно елозит трясущимися руками по полу, собирая осколки бутылки, что так некстати его подвела. Руневский неприязненно кривит губы. Картина до того жалкая, что он поначалу даже теряется, думая, что их обманули. Разве это убогое создание способно хоть на что-то? — Я ни в чём не виноват! — моментально вскрикивает Борис, с молодецкой прытью вскакивая ноги. Его испуганный вид подтверждает обратное. Саша быстро оказывается рядом. Он хватает его за грудки и хорошенько встряхивает. — Где моя дочь?! Загорски вжимает голову в плечи, стараясь показаться меньше, чем есть на самом деле. Его перепуганный, мышиный вид вызывает волну отвращения в самой глубине, и тщательно сдерживаемый гнев потихоньку, словно хитрая змея из-под камня, выползает наружу. Руневский многое может стерпеть, но такое — никогда. Караморовцам стоило подумать, прежде чем лезть к его семье. — Александр Константинович, друг мой, жизнью клянусь, что не понимаю о чём вы, — Загорски поджимает нижнюю губу, пытаясь сделать всё, чтобы она не дрожала, но попытка оборачивается провалом. Зубы лязгают друг о друга, выдавая страх на блюдечке и распаляя Руневского ещё больше. — Если ты, мразь, сейчас же не скажешь… Алина внезапно цыкает. Взводит палец к потолку, молчаливо прося прислушаться. Саша весьма неохотно замирает. Поначалу он не слышит ничего и думает, что ей просто показалось, но спустя несколько долгих секунд он различает слабые всхлипы. Детские. Они срываются с места одновременно. Руневский на ходу бросает Виктору: — Не дайте ему сбежать. Давно требующие замены ступени издают пронзительный скрип, когда Александр наступает на них. В другой ситуации он бы не рискнул перемещаться по этой рухляди, вполне способной переломать пару-тройку костей, но сейчас это последнее, что его волнует. Он вихрем поднимается на второй этаж, слыша топот Алины за спиной. Плач доносится из дальней комнаты. Руневский дёргает ручку — закрыто, что вполне себе ожидаемо. Напряжение уже давно достигло самого пика, и он лишь мысленно благодарит Бога, дьявола — наплевать кого — за то, что он вампир, и ключ не является для него чем-то необходимым. Но несмотря на это, плечо всё равно отзывается болью, когда он выбивает им дверь. Должно быть, содрал кожу. Нехорошо, Алина ругается, когда видит кровь на одежде. Облегчение при виде его живого ребёнка оказывается столь огромным что Руневский боится не выдержать глубины и силы этого чувства. Варя не просто жива — она в полном порядке. Сидит на полу, и на ней нет ни единого пятнышка крови, её одежда цела. Лишь маленькое личико, в котором он так часто видит лицо своей жены, мокрое от слёз. — Мамочка! Папочка! Алина первой оказывается рядом. Она падает на колени и сжимает дочь в крепких объятиях, сама всхлипывая через раз. — Больно! — Варя душераздирающе взвизгивает. Александр недоумённо хмурится, опускаясь рядом. Он ещё раз осматривает дочь, но ничего, что могло бы вызвать у неё боль, не находит. Она выглядит пусть и перепуганной до смерти, но здоровой. Тревожная догадка пронзает мозг электрическим разрядом: они могли дать ей серебро, могли подмешать его куда-нибудь или силой запихать внутрь. Маленький, не до конца сформированный организм может убить даже небольшая доза. На его счастье, причина оказывается в другом. Варя, заливаясь слезами и пытаясь что-то объяснить, показывает свои крохотные ручки, скованные наручниками. Руневский пытается их разорвать и обжигается. — Тут смесь некого металла и серебра, — бормочет он себя под нос и, приготовившись к не самой приятной процедуре и для себя, и для Вари, медленно произносит, глядя ей в глаза, — Всё хорошо, папа рядом. Сейчас мы это снимем. Придётся немного потерпеть, но ты ведь сильная девочка, да? — Угу, — Варя размашисто кивает и снова заливается слезами. От громких всхлипов Руневскому мучительно тяжко самому. Он бы пошёл на что угодно, чтобы поменяться с ней местами, чтобы кто угодно, но не она, переносила что-то столь страшное и неприятное. Любой родитель бы так сделал, и Саша даже готов вознести молитву к небесам. Пожалуйста, Господи, пусть ей не будет слишком больно. Ему приходится пересилить себя, чтобы снова прикоснуться к наручникам. Кожа моментально вспыхивает, и Саша принимается старательно себя убеждать, что подобное можно легко перетерпеть. Варя вскрикивает так громко, что срывает себе голос, Алина от этого звука вздрагивает, будто от удара. Комнату наполняет запах подпалённой плоти. Руневский разрывает металлические тугие звенья, и отбрасывает наручники в сторону. От вида тоненьких запястий, прожженных почти до костей, его обуревает такая ярость, что в глазах мутнеет. Он, стараясь придать голосу твёрдости, произносит: — Отведи её домой, родная. Напои кровью, как можно скорее. Алина, прижимая дрожащую девочку к себе, спрашивает, необычно проницательно для себя сверкнув глазами: — А ты? Руневский стискивает челюсти, чётко обозначая резкие линии скул и подбородка. Алина, конечно же, всё понимает, вопрос её не подразумевает никаких ответов. Ей прекрасно известно, что он будет делать. Холодный, хищный гнев, блестящий во тьме его расширенных, блестящих, как речная галька, зрачков настолько ярок, что им без всяких проблем можно подпалить целый город. Вопреки грызущей его злости, он мягко, совсем по-кошачьи говорит: — Я скоро приду. Хочу побеседовать с Загорски. Алина медленно кивает, не возражая. Бледными губами прижимаются ко лбу Вари, ими же шепчет: — Не перестарайся, Саш. Пожалуйста.***
Кровь во рту неприятно горчит. Вязкая, густая, пропитанная алкоголем и отдающая старостью. Мерзко. Руневский сплёвывает её на белоснежный снег и ссутулится, прижимаясь плечом к балке, подпирающей крышу на крыльце. Теперь холод не заботит его нисколько. Он безразлично поглядывает на Виктора, разговаривающего с полицией, и на Свечникова, всего перемазанного красным. Он к Загорски даже не прикался, но ему пришлось два раза оттаскивать от него самого Руневского, который планировал выпустить человеку кишки, а вместо этого получил лишь десяток нотаций. Он всё-таки успел сломать ему руку, и понимание этого греет его целиком. Бориса ещё ждут долгие допросы, и, возможно, даже пытки. Будет замечательно, если к ним допустят Соню или Виктора. Последний — безупречный дипломат, а первая способна всегда добиться правды. Вечереет. По дворам разливаются плотные сумерки, удалённость от города позволяет разглядеть крохотные искорки звёзд на небосводе. Пахнет снегом и кровью. К дому Загорски подъезжает чёрная машина, и из неё выходит Соня. До Руневского долетает: — … спорить. Это место преступления, и для нахождения здесь требуется либо разрешение, либо определённый статус. Когда приобретёте что-то из этого, то сообщите мне. А пока посидите в тишине и дайте нам обоим отдохнуть от вашей болтовни. Я быстро. Она, перекинув через плечо длинный шарф, хлопает дверцей, пресекая на корню все возражения своего собеседника. Саша оказывается не удивлён, когда она, заприметив его высокую фигуру, поднимает руку в приветственном жесте и направляется в его сторону, лишь мельком взглянув на полицейских. — Вы ранены? — участливо спрашивает он, замечая покрытую засохшей кровью рубашку под небрежно распахнутым пальто. — Была. Теперь всё хорошо. — Не стоило вам лезть. — Стоило, не стоило — моë дело, — она дëргает щекой, — Помочь хотела, Александр Константинович. Вы всегда мне на выручку приходите. Я вообще только благодаря вам жива. — Поясните, — Руневский хмурится. — Тысяча восемьсот пятнадцый год, — Соня чуть понижает голос, — Помните? Помнит. Помнит, как Свечников приволок его в гости к бывшему приятелю по службе, а он, заскучав в слишком взрослой компании, отправился с разрешением хозяина бродить по дому. Так они с Софией и познакомились. Он, вчерашний мальчишка, оставивший родные польские земли, прошедший войну, вынужденный привыкать к новым реалиям жизни и вампиризму, и она — растрëпанная, шмыгающая девчонка с револьвером у виска. Дурëха, решившая свести счëты с жизнью из-за одного чрезмерно длинного, не самого честного языка. — Такое не забывается, — коротко отвечает он. Немного подумав, добавляет, — Спасибо. Вы — самый близкий человек для нашей семьи. Алина в вас души не чает. — Я в ней тоже, — искренне признаëтся Соня, — Как Варя? — Я ещё не был дома. Но, когда мы еë нашли, плакала. Тяжело ей будет это пережить — ребëнок всё-таки. — Надеюсь, что она справится, — Соня ëжится от налетевшего ветра и запахивает пальто, — Пойду я. Виктор телефон чуть не оборвал. Не любит в одиночку работать. — Всего хорошего. Знаете же, что также можете рассчитывать на меня и Алину? — Знаю, — она чуть улыбается, — В случае чего, у меня надежда только на вас, Мишу и Лëву. Она уходит, оставляя после себя необычный запах. Руневский пробует воздух на вкус. Так пахнет Юсупов. Побыть наедине со своими мыслями ему не дают. Свечников приближается внезапно, не давая никаких шансов для отступления. Саша вздыхает. Взрослый человек, а слова от названного отца те же будут, что и в шестнадцать. — С ума меня сведëте, бедовые вы мои, — с нескрываемым сарказмом протягивает старый вампир, — Это же надо так приложить эту тварюгу было! Если он не сможет на допросе ничего внятного сказать, то с тебя три шкуры спустят. А если б убил? — Убил бы, да вы не дали, — выплëвывает Саша. — Нет, такого нам сейчас не надо. Хоть что-то он должен знать. Мы уж почти месяц добиться ничерта от этих горе-революционеров не можем. Вот и выходит, что горе — это мы, раз не в силах этот кружок самодеятельности разогнать, — Свечников прикуривает толстую сигару. Проводит рукой по подбородку и с несвойственной теплотой протягивает, — Эх, Сашка, Сашка. — Как звать-то? — Сашка. — Хорошее имя. Сильное. А я, значится, Владимир Михайлович Свешников. Считай, что родитель твой теперь. — Вроде смотришь, смотришь на тебя — спокойный, тихий даже. А как взорвëшься, так и семеро тебя не удержат. — Никто в такой ситуации не сдержится. — Твоя правда. Повисает молчание. Александр складывает руки на груди, ощущая приятное спокойствие, обволакивающее всё тело. Нет, не спокойствие — пустоту. Злость ушла, оставив после себя только тлеющие угольки да металлический запах. Стало никак, вместе с тем стало и хорошо. Правильно. Варя жива. Иного он и не просил. Что-то, кроме благополучия семьи, никогда не задерживается в его мыслях подолгу. Мораль, закон — всё испаряется, как вода на солнцепëке, когда дело касается Алины или их ребëнка. Важнее ничего быть не может. В жизни Руневского лишь две женщины, два смысла, две причины вставать по утрам. От другого он уже устал. Простая вампирская истина — всё приедается, тускнеет. Кто-то ищет спасение в алкоголе и наркотиках, кто-то — в продажных женщинах. Кто-то просто влачит безрадостное существование, моля Бога о скорейшей кончине. Саше не нужны грязные способы умерщвления скуки. Он будет счастлив, пока счастливы Алина и Варя. Пока они дышат, улыбаются, смотрят на него одинаковыми глазами, полными бунта и непослушания. Пока они просто есть. — Правильно говорят: не очаровывайся, чтобы потом не разочаровываться, — произносит он невпопад собственным мыслям. Свечников быстро ловит пока что призрачную тему разговора. — А-то ты прям очарован Загорски был. — Да нет, конечно. Просто земляк же мой. — Точно, — следует небольшая, но напряжëнная пауза, — Скучаешь? — По Польше? Нет, отскучал уже своё. — Злился на меня когда-нибудь? За то, что обратил? — Злился, — следует честный ответ, — Дураком был. Вы мне жизнь вторую дали. Не каждому такая удача выпадает. — Кто-то не считает это удачей. Скорее, проклятием. — Смотря с какой стороны смотреть. Мы, Владимир Михайлович, историю видим и творим. Эпидемии, войны, тысячи и тысячи смертей. Но ещё — новые изобретения, множество великих людей. Любовь, если уж совсем банальным быть. Не хочу рассуждать, прокляты ли мы или вознаграждены. Мы существуем, значит, так решила природа. Глупо пытаться еë перебороть. Это то же самое, что идти с саблей на ураган. Свечников усмехается сравнению. Александр выпрямляется. — Заболтался я с вами. Домой пойду. Вы со мной? — Завтра зайду. Лишним буду сейчас. Боюсь Варюшу сильно волновать. Руневский плохо помнит дорогу. Он бредëт, словно во сне, всё ещё пытаясь осознать, что всё закончилось. Прошедшие сутки выжали его до самого конца и заставили изрядно помотать нервы. Он незаметно проскальзывает в дом, а затем также тихо отыскивает в нëм Алину. Она не спит. Сидит, прижавшись лбом к детской кровати, и сжимает крохотную, уже зажившую ручонку в своей. Она никак не комментирует кровь на его одежде, только произносит шëпотом: — Варя боится одна спать. И свет просила не выключать. Как хочешь, но я завтра поеду на допрос. Пусть только попробуют меня не пустить. Александр присаживается рядом и молча кладëт подбородок на чужое плечо. Алина втягивает носом воздух и мрачно спрашивает: — Он хоть живой? — Свечников меня остановил, так что да. — Тогда я завтра его с собой не возьму. Меня не нужно останавливать. Я этому ублю... человеку объясню, какая судьба его ждëт. — И кто просил меня не перебарщивать, любимая? — Саша фыркает ей в шею, — По-моему, мне стоит умолять тебя об этом. Ты же его до могилы за минуту доведëшь. — Не преувеличивай, — Алина недовольно морщит нос, нагоняя на себя обиженный вид. Обратно серьëзной она становится быстро, — Посижу здесь до утра. Спина будет болеть, но не хочу уходить. Вдруг Варя проснëтся и испугается, что никого нет. — Я и сам уйти не готов. Они так и сидят до рассвета. В неудобной позе, на полу, почти не имея возможности разговаривать. Вдвоём не боязно. Вдвоём, втроём. Просто вместе. Руневский из прошлого лишь дивится. Мрак поместья, безразличие и разочарование во всём свете разом были для него привычны когда-то. Сейчас он не может представить такую жизнь. Да и не хочет, честно говоря.