Ты такая ж простая, как все, Как сто тысяч других в России. Знаешь ты одинокий рассвет, Знаешь холод осени синий. По-смешному я сердцем влип, Я по-глупому мысли занял. Твой иконный и строгий лик По часовням висел в рязанях. Я на эти иконы плевал, Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдруг растут слова Самых нежных и кротких песен. С. Есенин.
— Вы невыносимы. Оба, — Соня складывает руки на груди и потирает босую ногу о щиколотку, пытаясь хоть немного согреть озябшие ступни. Вечно какая-то беда у Лёвы с отоплением, — Почему надо обязательно делать всё наперекор? Я вполне ясно дала понять, что хочу видеть тебя в Москве. Точнее, не видеть, так как я здесь. Когда Лёва с заговорщицким видом сообщил, что её ждёт сюрприз, она подумала о чём угодно. О новой деревянной фигурке, антикварной вещице, об отпуске, в конце концов. Но никак не о Мише, который должен быть в Москве, а не топтаться на пороге с лицом, заранее настроенным на сильную взбучку. София готова устроить ему полный разбор полётов за эту самовольную выходку. Ему и Лёве, который пообещал, что вызовет кого угодно, но не Мишу. Она возлагала огромнейшие надежды на своего подчинённого, она — что за наказание! — несколько раз объяснила ему, почему именно он должен контролировать работу в её родном городе. Остальным она доверяет не меньше, но Миша, в котором она, к собственному неудовольствию, видит своё отражение, лучше прочих может организовывать людей. И вот сейчас он стоит и оправдывается! — София Володаровна, там тишь да глушь. Ничего особо делать и не надо, только с полицаями иногда разговаривать и бумажки разбирать. Уж с этим-то ребята справятся! Я Серёгу вместо себя оставил, у него ответственности хватит на десятерых. А вам нельзя тут одной. По статусу не положено. Да и небезопасно нынче без сопровождения ходить. Тем более теперь, когда мы знаем, что Стенька этот на вас виды имеет. — Ничего точного мы не знаем, — она отбрасывает прочь желание передёрнуть плечами. Соня долго думала над словами караморовцев из церкви, и эти мысли не принесли ей ничего хорошего. Наоборот, есть в них что-то гадкое и неприятное. Так, должно быть, ощущают себя животные, запертые в клетку, осознающие, благодаря более развитым чувствам, что за ними кто-то наблюдает, но не понимающие, кто именно. Им нельзя её убивать. Интересная картина выходит, — И это в любом случае не отменяет того факта, что ты меня ослушался. Отправлять обратно не буду — не вижу смысла. Тем более, ты сам пожалеешь о своей горячности, когда увидишь объём работы. Оставляй вещи и езжай в Дружину. Найди Виктора, у него, наверняка, снова полный стол личных дел. Поможешь ему с этим. Я подъеду позже. На допросы не суйся, узнаю — надеру уши и отошлю в Екатеринбург. Там недавно целую семью убили. — Можно хоть чайку горячего с дороги выпить? Не май месяц всё-таки. — Нельзя, Миш. Вечером чаи распивать будешь. А сейчас брысь, пока я не передумала и не посадила тебя на ближайший поезд до Москвы. Его такое прельщает не слишком, так что через минуту за ним захлопывается дверь. Соня, убрав за ухо прядь распущенных волос, поворачивается и хмурится, замечая тень улыбки, затерявшуюся у Соколова под пышными усами. — Как мамка моя себя ведёшь, — со смешком изрекает он, — Ух и строгая была! Батя на кабана в одиночку ходил, а её боялся. Очень уж ты сурова с мальчишкой. Почему? — Мальчишке сто лет без пяти минут. Раз приехал, то пусть работает, — она проходит на кухню, — К слову, на счёт работы. Караморовцы что-то зачастили с убийствами. У меня знакомых меньше, чем трупов. Причём, они почти никогда не промахиваются. Как думаешь, каким образом им это удаётся? Как понимают, кто вампир, а кто нет? Я не слышала ни об одном случае добавления серебра в еду или напитки. — Некоторых не трудно вычислить. Меня гораздо больше волнует, что пресса зачастую узнаёт обо всем быстрее, чем мы. Кофейку хочешь? — Да, спасибо, — София опускается на стул, — С прессой вообще беда. Их высказывания сильно подстёгивают народ. Как бы до стычек не дошло. — Ну, в чём-то люди правы. Как говорится, глас народа — глас Божий, — Соколов засыпает зёрна в турку. — Пока что я тоже с ними согласна. Но это пока. Февраль подходит к концу, и весна нам не обещает ничего хорошего. Боюсь, что могут протесты начаться. — А если всё дальше пойдёт? Чью сторону ты займёшь? Ты любишь людей и не придерживаешься консервативных идей. — Вы в детскую войнушку играть собрались? Наша сторона, их сторона… Нет у меня стороны. Я, прежде всего, выбираю путь, позволяющий обойтись малой кровью. — Не знаю, не знаю, — Соколов с сомнением почёсывает бровь, — Не думаю, что нам удастся этого избежать. Что, например, с задержанными делать? Всех не казнишь — люди такое заметят. — Загорски уж точно в петле болтаться должен, — жёстко произносит Соня. — Алина Сергеевна объяснила мне это весьма доходчивым языком. Невероятная женщина. Она даже рыбу убедит, что той неплохо на суше будет. Её бы к нам, в министерство. Там такие прыткие ой как нужны. В ожидании кофе, София закидывает ноги на соседний стул и лениво потягивается, подставляя лицо солнечным лучам, льющимся сквозь окно. Сегодняшний день обещает не слишком много дел, поэтому она смогла выспаться. Благодаря сну, головная боль не такая заметная, так что настроение держится на приемлемом уровне — где-то между «терпимо» и «вполне неплохо». Неделю назад и это было бы роскошью невероятной — очень уж она опасалась, что Юсупов проболтается кому-нибудь о её… особенности. Пока что этого не произошло, и лишние тревоги оставили её голову. Князь вообще чересчур хорошо себя ведёт. Подвох очевиднейший, но у Сони нет ни сил, ни желания его искать. Если ему нравится таскаться за ней, то пусть таскается, она и без этого найдёт чем занять свои мысли. Тем паче, забавно видеть, как сильно его обижает её равнодушие. Ловя отблески его голодных взглядов на собраниях, замечая искусанные губы и слыша от Виктора: «Юсупов много про вас спрашивает», София ощущает не злое, но всё-таки немного мстительное удовольствие. Всё это помогает ей без малейших усилий наблюдать за ним, как и просил Лёва. С другом она делится лишь крохами информации, в основном предпочитая просто наблюдать и слушать не в меру болтливого Виктора. Соня знает, что Феликс умнее и хитрее половины Дружины, и это, конечно, её беспокоит, но гораздо больше её волнует повисшее между напряжение, предвещающее нечто неясное. Дело в его крови, не иначе. Юсупов, нарочно или нет, обнажил в ней скрытое доселе чревоугодие, и каждый раз при виде него София до боли кусает щеки, мечтая лишиться обоняния. Слишком сладкая, живая кровь. Слишком большой риск не сдержаться, сорваться, спросить, играет ли он или на самом деле столько всего чувствует? Почему ему это удаётся, а ей нет? В Соне столько жизни никогда не было, не было в ней ни огня, ни запала — только вечная усталость, мигрени и желание проспать до самого Страшного суда. А Юсупова, кажется, не потушить вообще ни чем. Два века прошло, а он всё тот же. В чём секрет? Лёва ставит перед ней кофе, и Соня, чуть кивнув в знак благодарности, подносит кружку к губам. — О чём задумалась? — спрашивает он. — Да так, — она отмахивается. Не желая молчать, интересуется, — Вы добились от Загорски хоть чего-нибудь толкового? — Нихрена мы от него не добились, — отзывается Соколов, раздражённо дёргая себя за ус, — Его как заело: только и повторяет, что его караморовцы заставили. Когда дом его обыскивали, то нашли деньги. Много денег. Ему хорошо заплатили за Варю. А он, пустоголовый, даже с этим не справился. Хорошо, что с девчонкой всё обошлось. Руневский бы за неё… Ой, и представить-то страшно. Что сказать — семейный человек. Уважаю его за это. Соня согласно угукает и делает очередной глоток на редкость горького и бодрящего кофе. Без сахара, как она любит. А вот Лёва всегда изводит чуть не по пол сахарнице за раз. Пьёт потом эту странную бурду, да ещё и нахваливать умудряется. — Знаешь, — внезапно произносит она, решая поделиться одной мыслью, — Когда война закончилась, то я подумала: ну, может, люди хоть теперь поймут, что кровью ничего не решается. Глупая мысль была, но всё-таки приятная. Жалко, что не сбылась. Я до сих пор… Мне иногда снится одна деревня. Её уж и на свете, наверное, больше нет. А тогда, в сороковых, была. Мы туда пришли, думали, что покормят да отмыться по-людски дадут. Чтоб не как животные, — в реке да уши навострив, — а нормально, в бане, пусть хоть и в самой плохенькой. Только увидели мы лишь трупы. Я удивилась, потому что никто не докладывал о боях в этой местности, а Миша — тогда лишь два месяца прошло с его обращения — разрыдался. Вот просто взял и разрыдался, хоть до этого уже убивал. Там детские тела были, и девочка одна напомнила ему его сестрёнку. Просто напомнила. Семья его тогда в эвакуации была. Это он, дурак, сбежал, чтобы в солдата поиграть. Не ждал таких ужасов. Меня саму в тот момент чуть наизнанку не вывернуло. Жара стояла, и тела гнили. Там было столько червей, так воняло вот этим сладковатым мерзким запахом, что связист наш хлопнулся в обморок. У нас даже не было времени приводить его в чувство — надо было людей хоронить. Одни женщины да дети. Миша спать после этого не мог, прибегал ко мне, и мы до утра сидели с часовыми. Они байки всякие травили, а он от них ещё больше пугался. Говорил: «Товарищ лейтенант, вижу во сне мёртвую мамку да сестрёнку, спать совсем не буду, всё равно упырь теперь. Буду тут сидеть, с вами ничего не боюсь». — С чего вспомнить это решила? — негромко спрашивает Лёва, отводя взгляд. Всё помнит и сам. Долины смерти помнит, помнит кровавые сгустки лёгких в госпиталях, что выплёвали те, кто не надел во время противогаз, помнит ядреные красные кляксы на снегу, кости, торчащие из животов, запахи рвоты и разложения, толкучки на вокзалах и длинные-длинные списки погибших и пропавших без вести. Сам во снах видит это из разу в раз. — Ты спрашивал, почему я так с Мишей строга. Я боюсь за него, Лёв. Он же дурной совсем. Не хочу я, чтобы он в этом участвовал. Чтобы трупы опять изуродованные видел, чтобы на допросах присутствовал, лез на рожон, меня прикрывая. Пусть я его лучше обижу, но хотя бы буду уверена в том, что он в относительной безопасности. — Такой вот он человек, — Соколов пожимает плечами и кидает на Соню быстрый взгляд, — Раньше другим был. Девок любил до жути, хвастался перед ними постоянно. А сейчас не увидишь его ни с кем. Понимаешь ведь почему? — Понимаю, — она медленно кивает, с силой сжимая кружку, — Ненормально это. — Отчего ж? Парень хороший, работящий. Где ещё такого сыщешь? — Глупости болтаешь. Он же как сын мне. Я его что, под крыло брала, чтобы потом в койку к себе тащить? Перебесится однажды, найдёт себе кого-то ближе по возрасту. Помягче да без заморочек всяких. — Не перебесится, он из твоей породы, — убеждённо произносит Лёва, — Вспомни, сколько ты по Юсупову своему убивалась. Вот что тебе в нём нравилось, никак не пойму? Замашки похлеще, чем у бляди последней, а спеси бы хватило на всю наполеоновскую армию. Ещё бы осталось даже! — Перестань, — как-то больше по привычке говорит она и делает последний глоток кофе. — Хорошо, — он прикладывает руку к груди, — Я бы хотел извиниться перед всеми блядями за то, что сравнил их с Юсуповым. Они менее вульгарные. И мужиков у них явно поменьше. Я вот всё думаю: а чего это он с Виктором так тесно общаться начал? Уж не спят ли они часом? — Ты ужасный сплетник, мой хороший, — укоряет его Соня, — Ради Бога, пусть кого хочет… Да тьфу ты, не хватало ещё и это обсуждать. Поеду я. На меня отдел внутренних расследований повесил одно из убийств. А это значит, что я до завтрашнего утра буду полицейские рапорты выклянчивать. Оказавшись на улице, она понимает, как же обманчива солнечная погода в такое время года. Промозглый сырой ветер проникает под пальто, моментально остужая кожу, и София неодобрительным взглядом окидывает грязное болотце из снега и грязи, по которому достаточно трудно судить, зима сейчас или весна. «После участка заеду за Мишей. Пусть он поможет мне решить, что подарить Варе на день рождения. Осталось всего-то четыре дня. Что бы я хотела получить на её месте? О чём я вообще мечтала в таком возрасте? О том, чтобы выучиться в Смольном институте и стать фрейлиной. Хорошо, что отец не пустил. Со своими способностями к музыке и языкам я бы вылетела оттуда с треском ещё в первый год. Но тогда мне нравилось представлять себя подле императрицы. Только я сомневаюсь, что у нынешних детей такие же мечты. Теперь мир совсем другой. И люди тоже. Это мы, вампиры, консервируемся в своём прошлом. Нет, я всё-таки лучше Мишу спрошу. Может, что-нибудь толковое да подскажет».***
— Подержите, — не дождавшись согласия, Свечников вручает Алине огромную стопку тарелок, которая тут же угрожающе накреняется, — Так-с, посмотрим, — он разворачивает длинный список, — Соколова позвали, но он вежливо отказал. Оно и к лучшему, нечего народ смущать. София Володаровна обещала придти, но предупредила, что с ней будет этот её мальчик… Миша, если не ошибаюсь. Новосильцев прибудет с женой и сыном. К мальчику приглядитесь, возможно, он станет отличной партией для Варюшки в будущем. Лихачëвы и Аракчеевы также будут с детьми, но к ним не приглядывайтесь, они какие-то шабутные. Феликс Юсупов, как обычно, не ответил на приглашение, но я уверен, что он заявится чисто из вредности. Ещё и опоздает, чтобы все обратили на него внимание. Ягужинский… Алина незаметно выдыхает, когда служанка забирает у неë тарелки. Почти не слушая Владимира Михайловича, усаживается на стул вместе с ногами и, пока никто не видит, переставляет вазу на столе на несколько сантиметров влево. Становится приятней глазу, не столь симметрично и неестественно. Она не успела возразить, когда Свечников заявил, что сам займётся подготовкой к Вариному дню рождения. Он был столь твёрд в этом намерении, что ей пришлось уступить и закрыть глаза на то, что он взялся приглашать всех тех, кого она терпеть не может. Её бы куда больше устроило празднование в домашней обстановке, но Свечников, когда она осмелилась об этом заикнуться, пришёл в ужас, словно она предложила пригласить цыганский табор с труппой бродячих артистов вдобавок. Ему нравятся пышные вечера в компании старых (скучных, по скромному мнению Алины) вампиров, нравится самому взваливать на себя всю подготовку и носиться, раздавая всем вокруг важные указания о том, как должны висеть шторы и стоять тарелки. В такие моменты он выглядит помолодевшим лет, эдак, на сто. Владимир Михайлович также настоял на том, чтобы празднование проводилось в его доме. Мол, у него прислуга, и куда больше места. Алина и тут уступила. Она давно уже поняла, что Свечников, если с ним соглашаться, становится милейшим человеком на земле. Более того, она научилась извлекать из этого определённую выгоду. Спустя годы притираний они стали видеть в друг друге верных союзников в спорах с упрямым, твердолобым Сашей. Сашу, к слову, она в последние недели видит не часто. У неё вообще иногда создаётся ощущение, что они вместе не живут, а соседствуют. То она умчится на очередные разборки с каким-нибудь преступником, то ему Дружина даст задание, которое практически невозможно выполнить. Вот и сейчас ему передали дело о Ворзогорах. Деревенский староста, задержанный по подозрению в сговоре, был доставлен в Петербург, но пока никто не услышал от него ничего, кроме «Это беспредел!» и «При Екатерине Алексеевне, царствие ей небесное, такого не было!». Старикашка оказался бесполезен и криклив, так что каждый вечер Саша возвращается с таким видом, словно его очень долго и изощрённо пытали. — Надеюсь, что при составлении своего важного списка, вы спрашивали Варю, кого она хочет видеть, а кого нет, — произносит Руневская, поняв, что Свечников не собирается заканчивать своё словоизлияние. — Это само собой разумеющееся, Алина Сергеевна. Варюша очень настаивала на трёх персонах: на Юсупове, на Софии Володаровне и на дочери князя Куракина. К слову, о последней. Девочка больно… своенравная. Я бы не рекомендовал, чтобы Варя с ней водилась. Мало ли. — Моя дочь имеет право дружить с кем угодно. Она и так тяжело сходится с ровесниками. Привыкла, что вокруг одни князья да графы, с которых песок уже сыпется. Так что пусть общается с Куракиной, раз ей нравится. Владимир Михайлович чуть покачивает головой, но спорить не берётся. Варе и правда не особо-таки легко даётся общение со сверстниками. Ей отчего-то нравится ездить с Сашей на работу и рисовать, сидя на его коленях, пока взрослые вокруг обсуждают вопросы государственной важности, нравится наблюдать за игрой Свечникова в покер, нравится слушать жаркие дискуссии о политике, от которых Алина не всегда может удержаться в присутствии гостей. Ей нравится, когда старшие воспринимают её как равную. Нравилось, по крайней мере. Руневская силится, но не может понять, сильно ли похищение отразилось на психике её дочери. Варя перестала перебивать взрослых, как всегда обожала делать, несмотря на тщетные попытки Алины это пресечь, стала бояться спать без света и уж тем более одна, но во многом не изменилась абсолютно. Немного хвастливая, излишне бойкая, но весёлая, добрая девочка таковой и осталась. Руневская старается изо всех сил надеяться на то, что так будет и впредь. Что боль, страх и омерзительный Загорски, по уверениям Соколова ждущий своей казни, испарятся из её памяти, словно ничего и не было. Сегодня Варя с самого утра была сама не своя. Вскочила ни свет ни заря и, опечалившись, что родители смеют спать в шесть утра в такой важный для неё день, позвонила и нажаловалась Свечникову. Владимир Михайлович пришёл, и следующие полчаса сонная, украдкой зевающая Алина слушала восторженные писки, вызванные тем, что Варя никак не могла определить, чей подарок ей нравится больше. Она пришла в абсолютнейший восторг, получив от родителей скрипку, некогда принадлежащую невероятному и, увы, неизвестному для Алины музыканту, но ещё больше ей по душе пришёлся необычный подарок Свечникова. Руневская не знает, чем он руководствовался, когда решил подарить восьмилетнему ребёнку дорогой и мощный арбалет, но эта опасная вещица привела в восторг и Сашу, так что вместо привычного утреннего кофе Алина любовалось на то, как двое взрослых мужчины, что прошли несколько войны и стреляли из всего, что только знала история, спорят, кому же достанется право выпустить первую стрелу. В итоге, выпустила её Алина, знать не знавшая о том, как держать арбалет в руках. Она, конечно, малость промазала, но зато Свечников и Варя здорово повеселились, наблюдая за тем, как сконфуженный Саша объясняет взбешённой соседке, что его супруга целилась вовсе не в неё. Потом Сашу срочно вызвали в Дружину, пообещав, что отнимут у него не больше двух часов, и он, скрипя зубами, уехал. Для Вари пришлось вызвать няню. Она, к счастью, против этого совсем не возражала. Лишь взяла с матери обещание о том, что торт будет шоколадным. Громкий хлопок входной двери оказывается неожиданностью, и Алина, гадая, кого же это принесло, спускает ноги на пол и принимает более приличное положение. Цокает, слыша голос Саши, и снова подтягивает ноги к груди. Рано он. Она не надеялась, что его отпустят раньше четырёх. Лицо его, имеющее выражение крайней озадаченности, заставляет Руневскую напрячься, а Свечникова — отложить в сторону список, что тут же свисает с края стола. Саша, ослабив галстук, присаживается на стул и с каким-то поистине мальчишеским предвкушением произносит: — Вы не поверите..! — Только не говори, что кого-то опять убили, — Алина хмурит брови, ощущая неприятный холодок где-то под сердцем. Саша не выглядит мрачным, значит, всё в порядке, но в последние два месяца она слышала лишь новости о трупах, поэтому нет ничего удивительного в том, что она заранее настроена на не самые приятные известия. — Нет. Точнее, не сегодня, — он, завидев её вопросительный взгляд, принимается разъяснять, — На днях я разговаривал с Софией Володаровной. Она — по секрету, конечно же, — сообщила мне крайне неприятную весть, которой я не мог поделиться даже с вами. Был убит Павлов. Высоко вскинув брови, Свечников уточняет: — Тот, что отделом внутренних расследований руководит? Или у нас есть другой Павлов? — Другого не знаю. Именно начальника отдела внутренних расследований нашли мёртвым. Ну, не прямо его, а некоторые его… фрагменты. Дружина не стала сразу этим фактом делиться, всё-таки персона значимая, громкая, народу известная. Оно и правильно, лишняя шумиха нам совсем ни к чему. — Лучше бы сообщили, — Алина складывает руки на груди, — И тебя из-за этого вызвали? Хотят, чтобы ты расследованием занимался? — Отныне я буду заниматься не только этим расследованием, но и всеми остальными. Большей их частью, — Саша выпрямляется и торжественно произносит, — Прошу любить и жаловать нового начальника отдела внутренних расследований, — он, качнув головой, усмехается, словно изумляясь своим же словам, — Признаться, не ожидал, хотя стоило бы. София Володаровна намекала, а я не понял. Алина поражённо приоткрывает рот, но сказать ничего не успевает — Свечников от всей души хлопает названного сына по спине и громко восклицает: — Ба, Сашка! Удивил так удивил! Не думал, что доживу до момента, когда Дружина по достоинству оценит твои таланты. Выходит, ты у нас теперь важная птица. Руневский улыбается, но Алина замечает, что это назначение вызвало у него не радость, а что-то совершенно иное. В его зелёных, словно бы кошачьих глазах видна и глубокая задумчивость, и тень совершенно чуждого для него сомнения. Он никогда прямо не скажет: да, меня это беспокоит. Он будет копить всё в себе, вариться в этих проблемах в одиночку, а потом просто сорвётся на неудачливом преступнике, попавшемся ему под руку. Свечников вздыхает, заслышав зовущую его из кухни служанку. Он коротко извиняется, бросая не самый лестный комментарий в сторону современных работников, и выходит из столовой, перед этим ещё раз и ещё с большим чувством порадовавшись за названого сына. Алина не любит молчаний и долгих переглядок. Она выпрямляется и сразу же Сашу спрашивает, надеясь, что в этот раз он не будет упрямиться и поделиться с ней тем, что его так волнует: — Ты не слишком доволен этим назначением. Почему? Он поначалу не говорит ни слова. Смотрит серьёзно и невесело на золотые, искусно выполненные подсвечники, ждущие вечера, на идеально белую, несмотря на приличный возраст, скатёрку, на одну из множества рамок, украшающих каминную полку. Алина прослеживает за его взглядом и как-то совсем не нарочно кривится, замечая, какое именно фото Саша так внимательно разглядывает. Тысячу девятьсот двадцать девятый год, где в голове ещё крепко хранится память о живом, ярком и поразительно умном Нобеле, что отдал свою жизнь шальной большевистской пуле, так обожавшей жрать амбициозных и талантливых. Жаркий модный Милан, чьё помпезное великолепие никак не передать камерой того времени. Саша, бережно обнимающий Алину за талию. И сама Алина. Юная, большеглазая и ещё только-только научившаяся ходить на каблуках. «Боже, я такой молодой была! А сейчас… Сейчас всё совсем иначе. И жить страшнее, и Сашу будто бы больше люблю. И морщинки у глаз появились. Некрасивые очень. Глупо, что думаю об этом, а не думать не могу. Стареть боюсь. Свечников говорит, что с таким рисковым образом жизнь я вряд ли до старости доживу, но он всегда так делает. Любит на слабо брать». — Не могу сказать, что недоволен, — наконец произносит Саша, — Работы однозначно станет больше, но я, несмотря на своё польское происхождение, человек с истинно русской душой, поэтому работы не боюсь и никаких нареканий к ней не имею. Другое меня тревожит, — он проводит рукой по подбородку, делая значительную паузу — решая, по-видимому, насколько сильно он хочет супругу своими размышлениями загружать, — Отдел внутренних расследований обладает огромной властью. Выше меня теперь только Соколов и Виктор. Ну, и София Володаровна в какой-то степени. Не могу судить о величине её полномочий, так как она неофициальный член Дружины. Так вот, мой отдел… Необычно звучит, да? мой отдел отвечает за большую часть грязных и незаконных вопросов. А это накладывает на меня определённые обязательства. Проще говоря, я оказываюсь под каблуком. На меня легче будет надавить. Легче подставить, если я сделаю что-то не так. Легче загнать в ситуацию, где потребуется выбирать между вами и Дружиной. Легче… — Александр замолкает, осознавая, что сказал он куда больше, чем планировал изначально. Поджав губы, он успокаивающе говорит, — Всё это, конечно, лишь мои домыслы. Должность хорошая, деньги платят немаленькие. Это главное. Алина мысленно закатывает глаза. Она не понимает, почему Саше так тяжело делиться с ней своими переживаниями. Она со скрипом пододвигает стул ближе к нему и горячо произносит, хватая его за руки: — Не нуждаемся мы ни в каких деньгах, Саш. В первую очередь, ты должен получать удовольствие от того, что делаешь. А такая должность непременно должна приносить удовольствие. Подумай только: какие перспективы тебе открываются! Ты теперь столько всего хорошего и правильного можешь сделать! — Могу, да, — соглашается он, крепче сжимая её маленькие ладони, — Порой я думаю… Нет, я всегда думаю, что тебе подобное подходит больше. Ты амбициозная. Ты никогда не боишься делать так, как считаешь нужным, и тебя совсем не волнует, что подумают люди. За это я тебя и люблю. Мне грустно, что Дружина всё ещё несколько предвзято относится к женщинам на руководящих должностях. Ты бы справилась гораздо лучше меня. — Я бывшая анархистка, — напоминает Алина, несколько смущённая столь приятными, замечательными словами, — Вампиры никогда этого не забудут. Сколько бы лет не прошло, я всегда буду для них немного чужой. Не такой, как надо. Всего-то девчонка, что удачно выскочила замуж за графа, по которому сходила с ума половина петербургских аристократок. — Максимум одна четвёртая, — на его лице мелькает тень улыбки. — Да ну тебя, — Алина беззлобно ударяет его по плечу, — Тебе нужно идти домой. Варя няньку любит, но всё же. А я останусь и дальше помогать Владимиру Михайловичу. — Он тебя ещё не замучил? — Если только самую малость, — с толикой напускной скромности отзывается она. Перед тем, как уйти, Саша целует её так крепко, что у неё предательски сильно сбивается дыхание. Ей не нравится, сколько времени он проводит на работе не только потому что ей не хватает разговоров с ним. Ей недостаёт и другого. Украденного у сна наслаждения, трепетных ласк, тёплых мужских рук, что умеют проникать не только под одежду, но и раздвигать собой грудную клетку, вынимая оттуда сердце и одаривая его нежностью. Алина безумно соскучилась по этому. Но об этом она не скажет ни слова, ведь ей прекрасно известно, что поимка караморовцев сейчас является первостепенной задачей. Саша всегда говорил, что у неё прекрасно развитая интуиция, и интуиция эта находится в состоянии тревожного, малость звериного ожидания. Что-то определённо грядёт в ближайшие недели. Руневской очень хочется верить, что в этот раз интуиция её подведёт.***
Довольная улыбка скользит по губам лишь тенью, но даже она поразительно заметно преображает острые черты, делая их более мягкими и плавными, сглаживая углы, заставляя светиться глаза в обрамлении пушистых ресниц. Отчего же радость такая? Феликс не ответит, даже если ему приставят пистолет к виску. Просто рад, и всё тут. Препятствие в виде луж впереди вызывает у него лишь глупое желание проскакать по всем ним. Он, конечно, так не делает, всё-таки князь, а не мальчишка дворовый. Да и лакированные туфли слишком хорошо блестят, чтобы пачкать их. Они, к слову, являются единственной приличной частью его образа. Феликс уверен, что Руневский прокомментирует всё, начиная от шëлковой красной рубашки с, мягко говоря, неприличным для выхода в свет вырезом, заканчивая кожаными брюками. Они столь прелестно обтягивают ноги и бëдра, что Юсупов, собираясь, трижды усомнился в том, что красавец в отражении — это он сам. Нет, он, несомненно, хорош собой, но не настолько же! Если сегодня он получит меньше десяти... нет, пятнадцати комплиментов, то будет грустно. Феликс заносит руку над дверью. Еë открывает молоденькая, но по-забавному серьëзная девчушка с оленьими глазками. Кокетничать хочется прямо с порога, но князь намерен приберечь свои силы для кого-то более стоящего, так что он лишь окидывает прислугу придирчивым взглядом и вручает ей своё пальто, гадая, приехала ли уже... — Дядя Феликс! Он немного теряется, когда на него с объятиями налетает нечто, похожее на огромный праздничный бант. Приходится постараться, чтобы распознать в этом нагромождении рюшечек и кружев Варю. Эту бесноватую девочку, которая, кажется, и думать забыла, что была похищена. Характер Алины, внешность еë же. Господи, Руневский ещё не сошёл с ума? — Не дядя, — цокает он, отцепляя от себя прилипчивые ручонки, — Князь, Феликс Феликсович, Юсупов. Да даже просто по имени лучше будет! — Папочка говорит, что... — Папочку слушать не обязательно. Я никогда, например, этого не делал, и, ничего, вырос как-то! — Разбалуйте мне ребëнка, — Руневский выходит из гостиной, вручая одной из пробегающих мимо служанок пустой бокал, — Хорошо одеты. Я потом шепну вам на ушко, где в таком виде лучше появляться. — Благодарю, надеюсь, Алина Сергеевна не приревнует, если я скажу, что старался ради вас. Александр закатывает глаза. Варя, недовольная тем, что на неё не смотрят, дëргает Феликса за рукав и важно произносит: — Мы будем сидеть рядом. — Восхитительно, — кивает Юсупов, не находя в этом ничего хорошего. Он извлекает из кармана плоскую коробочку и протягивает еë девочке. Приходится приложить усилия, чтобы выдавить из себя натянутое, — С днём рождения. Ответом служит довольный визг, и Феликс кривит губы. Варя, чуть ли не прыгая от радости, снимает ленту, и Руневский не без любопытства подаëтся вперëд, хоть и догадывается, что именно будет в коробке. — Дорого, — изрекает он, подтверждая свою догадку. Золотой браслет с определëнно драгоценными камнями до того великолепен, что Александр боится даже думать о его цене. Иного ожидать и не следовало — Юсупов страсть как любит демонстрировать всем в округе своё богатство, — Милая, что нужно сказать? — Спасибо! — Варя, широко улыбнувшись, с восторгом оглядывает украшение. Саша раньше ну никак не замечал, что ей нравятся подобные вещи. Обычно она даже маленькие серëжки надевать не хочет, а тут смотрит на этот браслет так, словно ей ни разу в жизни ничего не дарили. Немного даже обидно, потому что уж кто-кто, а Варя никогда не знала нужды в чëм-либо. Феликс, лишь краем глаза скользнув по девочке, увлечëнной новой для себя забавой, подходит к Руневскому. Покачнувшись на носках, небрежно произносит: — Слышал о вашем повышении. Примите мои поздравления. Спустя столько времени вы смогли утереть нос Дашкову. Он, наверняка, в гробу перевернулся. — С него станется, — Саша неопределённо махает рукой. Внимание его привлекает Варя, с гордостью демонстрирующая браслет, — Очень красиво, моя девочка. Ты довольна? — Да, — она важно кивает, зачем-то приподнимаясь на носках, — Папочка, а можно я покажу дяде Феликсу свою скрипку? — Что за скрипка? — интересуется Юсупов вежливости ради. На самом деле ему хочется лишь одного: поскорее увидеть Соню. — Страдивари, — Саша приятно улыбается дочери, касаясь еë головы, — Ты сегодня можешь сыграть. Юсупов даже согласится тебе аккомпанировать. Да, Юсупов? — Вы подарили ребëнку Страдивари, — ошарашено произносит князь, — Боже мой, Руневский, вы однозначно свихнулись. Ужасная расточительность! — Финансовой грамотности я обучен немного больше вашего, — Александр не удерживается от шпильки, — В кругу моих друзей есть люди, способные помочь достать такую дорогую вещь не за колоссально большие деньги. Феликса это ни в чëм не убеждает, но поспорить он не успевает — Руневского зовëт Свечников, и тот уходит, перед этим убедившись, что Варя, увлечëнная браслетом и его дарителем, никуда не денется. Дети, дети, дети... Юсупов ненавидит детей. Это источник шума, грязи, глупых вопросов и совершенно непонятных действий. Он неплохо разбирается в больших людях, но маленькие уже несколько столетий остаются за пределами его понимания. Само слово «ребëнок» кажется ему похлеще ругательного, а те, кто добровольно соглашаются на подобную каторгу, вызывают желание покрутить пальцем у виска. Феликс мастерски играет слепого по части своих недостатков, но вот один ему виден явно: отец из него вышел бы никудышный. В далëком-далëком будущем он планирует обзавестись наследником, — фамилия и род обязывают. Но это вряд ли сильно поменяет его жизнь. Деньги? Их он даст сколько угодно, ему вовсе не жалко. Но любить ни за что не станет. Ему будет искренне наплевать на все детские достижения, праздники и интересы. А если он выйдет из себя, то сможет ударить, несмотря на то, что его собственное детство было лишено рукоприкладства. У Сони наоборот. Феликс смутно припоминает еë рассказы о бешеном нраве еë отца. Нет ничего удивительного в том, что в те годы она всегда выглядела так, словно не просто ожидала, что еë ударят, а была к этому готова. Юсупов бы скорее отрубил себе руку, чем выкинул нечто подобное. Он старался, но не смог забыть тот день, когда ему по воле случая и бессердечной судьбы пришлось сообщить ей о смерти еë сестры. В награду за дурную весть Соня сломала ему нос. Конечно, ему хотелось ответить! Он привык отвечать болью на боль и оскалом на оскал, даже если именно его действия к этому привели. Но у него не вышло. Не смог он, сука, даже мысли о подобном допустить. Ему отчего-то было страшно причинить ей именно физический вред. Да и сейчас, признаться, тоже. Успокаивает лишь то, что вот теперь-то она может за себя постоять. Гостей много. Гораздо больше, чем хочется видеть Феликсу. Но, несмотря на свою неприязнь к большинству из них, он мило улыбается каждому, жмёт бесчисленные руки и даже перебрасывается парой слов с Алиной, которая, как и он, не в восторге от всех этих столпотворений. Соня опаздывает, и Юсупов, не знающий, чем себя занять, оказывается вынужденным слушать раздражающую детскую болтовню. Варя, сидящая по левую руку от него, совершенно не может закрыть рот, и Феликс окончательно убеждается в том, что настырнее никого не существует. Гораздо больше его увлекает долетающий до него разговор между Свечниковым и Виктором, который, к его изумлению, тоже был приглашён. Феликс прислушивается. — Вы молоды, Виктор Алексеевич, — Владимир покровительственно улыбается, — И из-за этого вы не совсем верно понимаете суть консерватизма. — А мне кажется, что верно. Ему нет места в современной России. Он против всякого прогресса, но лично я считаю, что все традиции лишь тянут нас назад, а мы должны двигаться вперëд, иначе на международной арене для нас просто не останется места. Юсупов фыркает. Варя обиженно протягивает: — Дядя Феликс, вы меня не слушаете? — Ты много болтаешь для своего возраста, — он морщится, — Давай договоримся так: ты сходишь поиграешь, а я пока отдохну. Если послушаешься, то я тебе заплачу. — Правда? А сколько? — она склоняет голову в бок, любопытно взмахивая длинными ресничками. Тут же стушёвывается, — Папа говорит, что нельзя брать деньги. Это нехорошо. — Я бы не советовал тебе его слушать. Стяжательство — полезное качество, и тебе лучше понимать это уже сейчас. — Что такое стягательство? — Стяжательство, — поправляет он, — Это стремление извлечь материальную выгоду. Жажда наживы. Стяжатель умеет копить и приумножать. А вот это уже можно назвать мудростью. — Если я буду стяжателем, то я буду мудрой? — Варя хмурит брови, раздумывая над его словами. — Именно, — Юсупов достаёт из кармана брюк кошелёк и, не думая совершенно ни о чём, протягивает девочке самую крупную купюру, — Если перестанешь называть меня «дядей», то потом получишь ещё столько же. А теперь погуляй. Она, донельзя довольная и весёлая, уносится прочь, и Феликс, поблагодарив всех богов за временное освобождение, закидывает ногу на ногу и достаточно громко, чтобы Виктор смог его услышать, произносит: — Я вынужден вмешаться и согласиться с господином Свечниковым. Консерватизм не против прогресса. Он его критикует и показывает его отрицательные стороны. Новое не есть хорошо. Лучше придерживаться того, что проверено временем, а не нырять с головой в непонятный омут. — Абсолютно верно, — кивает старый вампир, немного поражённый тем, что Юсупов выступает на его стороне, — Наши привычки уже показали себе в действии, и в их правильности мы уверены. — Если общество не будет развиваться, то оно себя изживëт, — возражает Виктор. — А кто сказал, что мы не хотим развития? — Феликс холодно улыбается, — Мы, консерваторы, считаем, что развитым нельзя считать то общество, которое утратило свой облик и ценностный мир. Если мы забудем наши традиции, открестимся от принципов, которых придерживались ещё наши отцы, то это будет не развитие, а... — он делает паузу, подбирая подходящее слово, — мутация. Лично я не хочу жить в мутировавшей стране. Раздаëтся чей-то одобрительный комментарий. Феликс и без него знает, что в этом вопросе его здесь поддержит почти каждый. — Для консерватора у вас очень свободные взгляды на жизнь, — с тихим смешком произносит Виктор, кажется, немного задетый отсутствием единомышленников. — Я имею право на такие привилегии. Нет ничего зазорного в том, что мы, как высший класс, иногда отходим от принятых норм. — Разве вам не хочется мира, где будет социальное равенство? — Социальное равенство — утопия. Заслышав новый голос, все трое оборачиваются одновременно. Юсупов растерянно оглядывает подошедшего мужчину, не сразу узнавая в нём Мишу. Разве он не должен быть в Москве? — Простите, что лезу, но меня заинтересовал ваш разговор. Редко в нашем обществе встретишь человека, не согласного с идеями консерватизма. Можно? — он обращается к князю, указывая на стул рядом. Феликс оторопело кивает, — Я согласен с вами, Виктор, практически во всём, кроме последних слов. Полного равенства практически невозможно достичь. Даже Маркс понимал, что для построения такого общества нужно будет пройти немаленькое количество этапов. — Марксистское учение, в принципе, далеко от реальности, — Свечников усмехается. Для Юсупова спор теряет всякую привлекательность в миг. Он выпрямляется и быстро осматривает комнату, пытаясь выцепить в разномастной толпе друзей Руневских одну интересующую его фигуру. Раз Миша здесь, то и она тоже. Феликс находит Соню в компании Алины, Вари и ещё одной маленькой девочки, личиком необыкновенно похожей на князя Куракина. Одетая, по обыкновению, официально и строго, с двумя длинными косами, с кобурой, спрятавшейся под пиджаком, она представляет собой такую волнительную для Юсупова картину, что присутствие кого бы то ни было перестает иметь для него значение. Есть лишь её восхитительное, улыбающееся лицо и ничего больше. Какой там Маркс — он с трудом сейчас своё-то имя вспомнит! Алчущим взглядом он следит за каждым её движением, за каждым человеком, что приветствует её. Далеко не все присутствующие состоят в Дружине, и Юсупов замечает, что за её пределами Софа, оказывается, пользуется спросом. Ей целуют руку старомодно одетые старички, дышащие на ладан, её ладонь дружески сжимают молодые мужчины. Её знают некоторые дети и многие женщины. В Дружине Софию ненавидит каждый второй, но здесь, в этом доме, ей рады. И хозяева, и гости. Феликс вдруг понимает: он не ревнует. Всё гораздо хуже. Он завидует. Её… любят? Не боятся, не презирают, а просто любят. Как друга, как женщину, как человека. Ей улыбаются не лживо, а по-настоящему, её, кажется, даже уважают. Не из нужды и страха, а по собственному желанию. Ему никогда такого не светит. Хоть сотню раз красиво оденься, хоть все деньги из кошелька выгреби — всё равно будут перемывать за спиной все кости. Будут осуждать, коситься, порицать за любую мелочь. Юсупов всё детство изворачивался, пытаясь добиться внимания отца, и вот сейчас, когда позади уже два с хвостиком века, он осознает пугающую истину: ни черта не изменилось с тех пор. Всё также лезешь из кожи вон, силясь доказать всем вокруг собственную важность. Всё также грезишь об уважении и похвале, о всеобщей симпатии. Ах, ну разве существует в этом мире что-то приятнее? Феликс уверен, что нет. Как же хочется, чтобы каждый любил его до страстного, нездорового обожания, чтобы перед ним клонились головы и разбивались о пол колени, чтобы его боготворили. Чтобы любили, чёрт возьми. Соня замечает, что он на неë смотрит. Взгляд еë беззастенчиво проходится по его шее и ключицам, бровь изгибается при виде кожаных брюк. Феликс вдруг ощущает странное, несвойственное ему желание прикрыться. «Признайс-с-ся, что оделс-с-ся так ис-с-сключительно ради неë. Надо же показать, каким взрос-с-слым мальчиком ты вырос-с-с. Не мечтай об этом, дружок. Я бы с-с-сказал, на кого ты похож, да рот мылить не хочу». «Вовсе не ради неё», — без энтузиазма огрызается он. «Верю, мой с-с-сладкий, верю!». Он вдруг жалеет, что при выборе наряда проигнорировал всевозможные нормы. Под прицелом Сониных глаз он чувствует себя не без одежды, а сразу без кожи. На еë лице ни восторга, ни осуждения — лишь ленивый, словно бы даже научный интерес. Но и он оказывается недолгим — еë вниманием окончательно завладевает Алина, и Феликс выдыхает свободнее. Руневские и Свечников сделали всё, чтобы день рождения Вари соответствовало всем еë желанием. У девочки определëнно есть харизма, — не от Алины, конечно же, думает Юсупов, — и она, находящаяся на седьмом небе от счастья, является безраздельной маленькой хозяйкой этого празднества. Принимает подарки, виснет то на руке отца, то матери, пытается даже, подражая взрослым, вслушиваться в их разговоры и по-умному отвечать. Феликс не без усмешки слушает, как она рассказывает своей подружке про стяжательство. «После свадьбы Руневского я думал, что меня ни чем не удивить, но он сумел это сделать, когда завëл ребëнка. Ему это правда нравится? Он странный. И все вокруг тоже странные. Не понимаю этой любви к детям. И такие долгие браки — тоже. Это скучно. Чем можно заниматься с одним человеком столько лет? Я бы давно помер от тоски». Среди приглашëнных есть и музыканты, но они не спасают Юсупова, когда Варя, подпрыгивая от нетерпения на месте, просит его сыграть вместе с ней. Обращается она при этом к нему по титулу, без всяких «дядь», и ему приходится расстаться с ещё одной хрустящей купюрой. Она оказывается весьма способной для своих юных лет. Ей, конечно, ещё учиться и учиться, но всё же даже Феликс не может удержаться от похвалы, пусть и мысленной. Прекрасный музыкальный слух, умение держать себя на публике, здравое честолюбие — всё говорит о том, что в будущем девочка будет пользоваться большим успехом. Юсупов через силу признаёт: ребёнок у Руневских всё-таки неплохой. Он не сразу замечает, что Соня куда-то пропала. Это приходится ему не по душе. Пуская они не перемолвились ни словом, но он всё равно чувствовал себя немного спокойнее, когда видел её перед глазами. Навязчиво и в то же время осторожно он узнаёт от Александра, что она сейчас в кабинете Свечникова — разговаривает по телефону. Что-то очень важное и, конечно же, связанное с работой. Еле отвязавшись от Вари, Феликс незаметно выскальзывает из комнаты. Его самого раздражает своя навязчивость, но поделать с этим он ничего не может. Над собой он вот уже сколько лет как не властен. Он находит её, как ему и хотелось, одну. Она, уже окончившая разговор, стоит лицом к окну, над чем-то раздумывая. Его присутствие она определённо улавливает, но поза её не меняется. Напряжённые плечи говорят больше любых слов, а идеальная осанка действует Юсупову на нервы. — Вы в порядке? — срывается с его губ прежде, чем он успевает что-то осмыслить. От интонации в собственном голосе Феликс приходит в ужас. Если Соня заметит, сколько в ней обеспокоенности, то он умрëт на месте. — Абашева помните? — она даже головы не поворачивает. — Помню, — он пожимает плечами, прижимаясь к дверному косяку, — Если вы сейчас скажете, что его убили, то я на радостях вам спою. — Убили, да, — как-то нервно отзывается Соня, — Только петь не надо. У нас пять трупов. Завтра все газеты будут об этом писать. Крупный чиновник, всё-таки. — Пять? — Пять. Он, его жена и три дочери. Лиза в их числе. Наверное, именно с ней он чуть не переспал. Феликс редко озадачивается тем, чтобы запоминать имена своих любовниц. Тем более тех, с кем у него по итогу ничего и не было. — Вы расстроены из-за этого? — беззаботно любопытствует он. — Обстоятельства сложились так, что несколько дней назад я разговаривала с Лизой. Она была агрессивно ко мне настроена, но мне кажется, что она хорошая девушка. Жалко, у неё вся жизнь впереди была. Но ей хотя бы повезло больше, чем её сестре. — Что с еë сестрой? — Она была человеком, — София в каком-то мимолëтном жесте обнимает себя за плечи, — Над ней вчетвером надругались. Там... Не хочу, княже, это описывать. Меня тошнит от этого. Его едва ли волнуют подробности. Он не понимает, как ей сил хватает на все эти бестолковые заботы, как она умудряется вмещать в свою голову мысли о других людях и искренне им сочувствовать. Если бы он мог, то он бы сделал всё, чтобы она прекратила копаться в этой грязи. Юсупову хочется оградить еë от любых мерзостей. Хочется, чтобы она знать ни знала ни о каких убийствах и изнасилованиях. Неудивительно, что она вечно ходит невыспавшейся и усталой. Ей же даже сейчас, когда она на празднике, звонят, чтобы сообщить новости! Феликса до зубного скрипа бесит, что Соколов позволяет ей работать и волноваться в таких количествах. Князь бы силой еë отдыхать заставлял, если бы она ему принадлежала. Это слово ему очень по душе. Как, в общем-то, и мысль о том, что Софа может ему принадлежать. Он привык, что ему принадлежат. Иначе не бывает. И не будет. — Никого, как обычно, не поймали, да? — краем глаза он замечает служанку, крадущуюся по коридору. Она оказывается как нельзя кстати, — Дорогуша, принеси нам что-нибудь выпить. Только крепкого, хорошо? Поройся в хозяйских закромах. Девушка оробело, но послушно кивает и испаряется во тьме коридора, поразительно легко удерживая гору посуды в своих руках. Соня никак это не комментирует, но Феликс надеется, что она не будет против пропустить с ним по бокальчику. — Поймали, — она разворачивается и складывает руки на груди, — Только не мы. — А кто? — Караморовцы. Они убили насильников сами. Развесили их тела в доме Абашева и написали, что за зло наказаны будут все — свои или чужие, неважно. — Вот как, — Юсупов улыбается не без доли театральщины, — Удобно вышло. Дружина настолько жалкой в последние годы стала, что теперь преступники сами за неë всю работу выполняют. — Дружина делает всё возможное, Феликс Феликсович. Канцелярия по самое не хочу завалена, некоторые вообще дома не бывают. И это я молчу ещё про бесконечные траты. На транспорт в места, где Дружины нет, на оружие, на подкупы журналистов и полицейских, на содержание задержанных, на... — Заведите себе рыбку, — перебивает еë Феликс, — Это будет куда интереснее того, что вы описываете. Или закрутите с кем-нибудь роман. Здорово отвлекает, так что советую. — Закрутить роман? — София вскидывает брови, — Спасибо за совет, но я уже вышла из того возраста, когда меня интересуют мимолëтные интрижки. — К слову о них. Позволите нескромный вопрос? — А ваши вопросы бывают скромными? — она слабо усмехается, — Дерзайте. Не обещаю, что отвечу. Юсупов облизывает губы. Выпаливает, пока его не оставила смелость: — Почему вы так и не вышли замуж? Вам... Простите, не помню нашу разницу в возрасте. Вам больше двух сотен. И вы не замужем. Даже не бывали, насколько мне известно. Я нахожу это странным, если учесть, какие ценности прививались нам с раннего детства. Она не успевает ответить. Служанка, словно подгадав момент, вырисовывается позади Феликса и вежливым, дрожащим голоском просит разрешения войти. Юсупов пропускает еë. Ему едва хватает сил дождаться, когда она оставит на столе поднос и осторожно проговорит: — Владимир Михайлович порекомендовал виски. Также он передавал... — она запинается, — передавал, что у вас наглость, как и полагается, является вторым счастьем. — Великолепно. Можешь быть свободна, — он нетерпеливо еë обрывает и властно махает рукой, отсылая прочь. Феликс закрывает за ней дверь. Он ни разу не оставался с Соней наедине с момента, когда она пила его кровь в церкви. Это было всего лишь-то две недели назад, но кажется, что прошла целая вечность. Ему будет приятно с ней поговорить. Но ещё приятнее будет, если она выпьет и перестанет так холодно себя вести. Насколько быстро она пьянеет? Он может рассчитывать на что-то? Без разницы, у него уже полно надежд. Он чувствует на себе еë немигающий стальной взгляд. Неуютно, если честно, когда она так смотрит. Юсупов подходит к столу и, даже не спросив, будет ли она пить, наливает оба бокала и вручает ей один из них. Она принимает без возражений. Произносит вдруг: — Шесть лет. — Что? — он непонимающе хмурится и делает глоток. Янтарная жидкость обжигает горло, и князь не без удивления отмечает, что Свечников не пожалел хорошего алкоголя. — У нас с вами шесть лет разницы. — Я думал, что меньше. — Удивительно, что не больше. Я была поражена, когда отец выбрал мне в женихи не столетнего старика. Он вполне мог. Ему без разницы было, под кого меня подкладывать, — Соня пригубляет виски, и на губах еë остаëтся влажный след. Юсупов честно пытается не смотреть и не представлять эти губы на своих, — Если по правде, то вы задали очень неожиданный вопрос. Никогда над этим не задумывалась. Времени как-то не было. Да и не везёт мне, князь, зачастую. Много кого схоронила. — Как много мужчин у вас было? — Феликс больно впивается клыками в щëку и делает новый глоток, лелея надежду на быстрое опьянение. Трезвым он это не вынесет. — Не думаю, что вас это касается, — мягко и в то же время категорично отрезает она, — С чего интересуетесь? — Любопытство — не порок, мой ангел, — бархатно протягивает он. — Не называйте меня так. — Почему нет? Мне нравится вас так называть. По имени-отчеству не хочу. Сложно. А вот ангелом в самый раз. — Это звучит странно. Вспоминаю письма Александра Сергеевича Наталье Гончаровой. Дурой, простите, быть не желаю. Феликс негромко усмехается. Пьёт, не задумываясь, порой совершенно невпопад отвечает на чужие реплики и бесконечно гоняет по круги одни и те же мысли. Ему нравится с ней разговаривать. Разговаривать так, словно они хорошие, близкие приятели, встретившиеся по случайности спустя долгие и долгие годы. Словно ничего их не разделяет, словно не было в прошлом ни обид, ни предательств. Словно можно рассчитывать на нечто большее. Он более чем уверен, что Соня всё замечает. Замечает похоть в глазах, дрожь в пальцах, искусанные губы. Видит ли она, сколь сильно его волнует еë присутствие? Она нарочно за сухостью интонаций прячется или ей просто всё равно? Пусть чувствует, что угодно, но только не равнодушие. Пусть смотрит. Князю так нравится, когда она на него смотрит. Ему хочется много выделываться, болтать без умолку и ловить еë нечитаемые взгляды на своих ключицах и бëдрах. Он чувствует себя одновременно и смущëнным, и возбуждëнным, и испуганным, он впервые в этой чëртовой жизни не имеет моментальной возможности получить желаемое или хотя бы что-то сделать для его достижения. Алкоголь оказывается настолько хорошим, что адекватно рассуждать он перестаëт уже после третьего бокала, а вот Соня выглядит чересчур трезвой, хотя пьёт с ним наравне. Говорит неспешным, ровным голосом, всё также прижимается бëдрами к подоконнику, а Феликс бесстыдно на эти бëдра пялится, представляя в голове такие картины, что пьяный жар приливает к щекам. «Мне одновременно и совестно, и нет. Мне кажется... Кажется, что рассуждая о ней в таком ключе, я очерняю всё то хорошее, что между нами было. Будто опускаю еë на самое дно. С другой стороны, что в этом плохого? Она красивая, это нормально, что я её хочу. И всё же мне не по себе от этого. Я бы не смог с ней просто переспать. Не желаю, чтобы так было. Это грязно. А мне так надоела окружающая меня грязь». В доме Свечникова отличная слышимость, поэтому Феликс не удивляется, когда до них долетают звуки скрипки. Играет явно не Варя, а кто-то, обладающий куда большим опытом. Лëгкая, пропитанная тоской и печалью музыка струится по всему дому, чередуя минор и мажор и заражая Юсупова какой-то странной, совершенно не подающийся объяснению тоской. — На балах что-то подобное играло, — Соня делает глоток. — Это Крейслер. Его не играли в нашей юности, ведь он тогда ещё даже не родился. — Я не разбираюсь, — она пожимает плечами, — Танцевать люблю, но сама уже ничего не смогу сыграть. Разве что мазурку. Да и то кривовато. Пальцы отвыкли. — Танцевать любите, — тянет Феликс, окидывая взглядом еë высокую фигуру, — Не откажете мне, графиня? Он отставляет бокал и протягивает ей руку. Его блестящие, поддëрнутые слабым хмелем глаза смотрят на Софию лукаво и немного вызывающе, но внутри сердце бьëтся громко и быстро, и он боится, Господи, как он боится, что она откажет, оттолкнëт или, того хуже, увидит, что в нëм сейчас нет былого насмешничества и заносчивости, а только глупая человеческая слабость. Вопреки его страхам, она слегка приподнимает уголки губ и протягивает свою ладонь. — Не такие танцы люблю, но нет, не откажу. Надеюсь, князь, вы хорошо помните вальс. Раньше вы его ненавидели. Никогда не понимала почему. Феликс помнит. Он сжимает еë пальцы и выводит её на середину комнаты. Он опускает руки на талию, которой он касался так много раз в прошлом, но никогда без корсета, и прижимает её к себе, чуть ли не с ума сходя от столь невероятной близости желанного женского тела. Он чует вермутовый аромат, так похожий на запах полыни. Чует металл и порох. Софа горькая-горькая, у неë запах открытый и прямой, как сама жизнь, простой, без примесей, но такой приятный, что хочется прикоснуться к еë коже губами и испробовать еë всю без остатка. — До сих пор его ненавижу, — признаëтся он, делая первый шаг, — Увы, вынужден признаться, что я не слишком в нём хорош. — Юсупов, вы набиваете себе цену. Вы буквально созданы для танцев. Я никогда не знала партнёра лучше вас. — Вы мне льстите, — с напускной скромностью отзывается князь, невинно хлопая длинными ресницами, — Но спасибо. Музыка тихая, но хорошо уловимая вампирским слухом. Феликс ощущает тепло чужих пальцев, которые создают сильный контраст с холодом его колец. Видит прямую спину, сменившийся взгляд. Кого Софа представляет на его месте? Так не смотрят на людей, с которыми ничего не связывает. Не касаются так тех, кто немил. Алкоголь — бесовская зараза, на которую он всегда был падок, — искажает его восприятие. Если закрыть глаза и представить под ладонью платье, а не рубашку, то легко можно вообразить себя на балу. Возродить в памяти запахи свечного воска, пудры, дорогой душистой воды, популярной в те годы. Можно краем уха услышать, как десятки каблуков вторят музыке, как взрываются хохотом офицеры, как мама пытается урезонить отца, за час до выхода узнавшего об очередной крупной сумме, потраченной юным князем на ловчих птиц, охотничьих собак или на наряд, способный всякого довести до инфаркта. Да, хорошее было время. Тогда Юсупов так не считал. Многого не понимал. Сейчас-то всё совсем иначе. Соня послушно вторит его движениям, позволяет вести и не говорит ни слова о том, что расстояние, разделявшее их, переходит все допустимые грани. У Феликса, признаться, голова идёт кругом от ощущения временной, но всё-таки власти. Мысль, что во власти скорее он, больно бьёт по хрупкому самолюбию, избалованному с ранних лет немедленным исполнением всех капризов. «Я слабый, раз готов на всë ради неë, — с неприязнью отмечает Юсупов, — Но ведь, в сущности, это не так уж и плохо. В какой-то степени, это даже приятно». София прокручивается под его рукой и снова оказывается там, где, по мнению Феликса, ей самое место — в его объятиях. С языка рвëтся всё то, что говорит нельзя. Прежде, чем себя остановит, он говорит: — Вы мастерски ушли от моего вопроса. Могу предположить, что вы не вышли замуж лишь потому, что никого неотразимее меня не существует. «Слишком хороший виски. Если Соня не заставит меня молчать, то я не замолчу. Надеюсь, что она всё-таки хоть немного опьянела. Если нет, то я потом ей в глаза смотреть не смогу. Мне будет... Не знаю, как мне будет, я просто чувствую себя жалко. Ненавижу это всё». — Знаете легенду про Нарцисса? — вопросом на вопрос отвечает Соня, нарочно или нет, прижимаясь к нему ближе. — Конечно. Он отверг нимфу, а в наказание Немезида заманила его в чащу к источнику с зеркальной водой и заставила влюбиться в собственное отражение. И любовь его была так сильна, что он не смог оторваться и умер от истощения. Но существуют и другие версии. В одной он отказывает юноше, в другой — теряет любимую сестру, как две капли воды на него похожую. Но я не понимаю, зачем вы спрашиваете. Я вовсе не нарциссичен. Соня не берётся это отрицать или подтверждать. Вместо этого крепко и, кажется, чисто машинально, сжимает его руку и произносит: — Да, существуют разные версии. Но исход везде один. Нарцисс погибает, осознавая тот факт, что отражение не способно полюбить его в ответ, — она превосходно вальсирует. Гораздо, гораздо лучше, чем раньше, — Вы глупый вопрос, княже, задали. И вы, если честно, совсем ещё ребёнок. Живёте с пониманием правды и нежеланием еë признавать. Смотритесь в воду, зная, что это вас погубит, но остановиться не можете. На людей вы тоже через своё отражение смотрите. Думаете, что весь мир крутится вокруг вас. Я видела мужчин и красивее, и умнее, Феликс Феликсович. А, учитывая, что вы сами и красивы, и умны, то представьте тогда, что за мужчины мне вообще попадались. И всё же... Да, я не вышла замуж. Причин тому множество, и я совсем не хочу углубляться в подробности моей биографии. Вам достаточно будет знать того, что да, так, как вас, я не любила никого. Вы, кажется, именно такого ответа добивались? Феликс поначалу не знает, что сделать: обидится на еë слова о том, что существует мужчины лучше него, или порадоваться тому, что замены ему она не нашла. Соня кажется ему невероятно трудной для понимания. Говорит честно, прямо, ничего не смущается, и он всё пытается найти в этом подвох. Не находит. Искренность сбивает его с толку. Он с запозданием понимает, что печальные звуки скрипки смолкли. Голова от выпитого кружится, и Феликс чертовски боится Соню отпустить. Боится, что она уйдëт, отстранит его от себя и скажет одну из своих обыкновенных сухих фраз. Этого не происходит. Она всё также прижимается к нему, опаляя тëплым, ровным дыханием его шею. От неë пахнет немного домом, немного юностью и более всего — горечью трав, виски и прошлого. Девичья голова всë ещё покоится у него на плече, и Феликс чувствует, как чëрные волосы щекочут ему лицо. А ещё он чувствует, какая у Софы шершавая кожа на кончиках пальцев, привыкшая к оружию, к боли. Если бы он был немного пьянее, то он уже бы ползал у неë в ногах, целуя эти пальцы и растрачивая силы на клятвы и обещания. Юсупову кажется, что он может простоять так всю жизнь. И не надо ему других женщин, не надо их тошнотворных ласк и мерзких запахов. Ему надо только Соню, эту серьëзную, несчастную, сломанную им же девочку. Он уже понимает, что бежать нет ни смысла, ни сил, и он признаëт свою симпатию, как факт. Факт своей слабости, факт своего безволия, факт того, что он бросается на любую нежность, как тощая дворняжка на кость. Феликс желает еë куда острее, чем раньше. Желает ощутить на лице касание еë губ, узнать руками еë изгибы, быть с ней так близко, чтобы вечный разлом внутри стал целым. Хочется подарить ей ласку и потребовать дар в ответ, хочется сжимать еë тело, обожать еë, обладать ей. Какая нелепость для бездушного князя, знавшего сотню женщин, любить одну-единственную спустя два столетия! Любить образ минувших лет. Нет, София не может быть совсем другой. Сегодня она была добра. Значит, прошлая она ещё есть, значит, ему можно даже приблизиться. Можно же, да? Юсупов ощущает себя излишне пьяным и излишне трусливым. Он никогда не чувствовал себя смущëнным в компании хоть одной, хоть нескольких женщин, но с Соней это не работает абсолютно. Она рядом, и Феликс только от одних объятий горит весь. Раньше было наоборот. Два столетия назад ему нравилось играть роль дьявола, что развращает невинного ангела, нравилось Софу целовать и знать, что до него еë не трогал ни один мужчина. Юсупов даже сейчас горд, что именно ему принадлежал еë первый поцелуй. Но был кто-то, кому досталось право первым овладеть еë телом. Феликсу только лишь от этих мыслей становится дурно. Учитывая, какой странный у Сони круг общения, то это, наверняка, был какой-нибудь солдафон. Он раздевал еë, лапал, прижимался к ней своим волосатым потным телом и... Юсупов с огромным трудом затыкает свою ревность к выдуманному им же субъекту. Спасибо, что хотя бы эта тварюга в голове молчит, князь представляет, сколько бы всего она могла на этот счëт сказать. Мол, идиот, ревнуешь женщину, которую бросил сам, и ещё и злишься из-за того, что она не лила по тебе слëзы всë это время. — Вы дрожите, — произносит София, разрезая своим голосом тишину, — Почему? — Холодно, — лжëт Феликс, прижимаясь щекой к еë виску и всё ещё не веря в то, что она его не отталкивает, — А вам разве нет? — Мне тоже, — негромко отвечает она, ведя пальцем по его руке и вызывая тем самым ещё больше мурашек. Князю кажется, что ничьи касания не способны доставить ему больше удовольствия и радости. Это будто сон, который вот-вот закончится. Слишком хорошо, слишком нереалистично, чтобы быть правдой. Юсупов забывает как дышать, когда женские пальцы ложатся ему на щëку. Он вспыхивает весь, он ощущает жар чужой кожи на своей, и ему мучительно сладко, так сладко, как бывало даже не в юности, а в детстве, когда мама успокаивала его после кошмаров, которых бы не было, если бы он тайком не шарился в отцовском кабинете, выискивая, чтобы такого жуткого на ночь почитать. И мама никогда не говорила ему быть мужчиной, мама утирала его слëзы и рассказывала сказки, где добро всегда побеждало зло. Мама хотела девочку, как он узнал после от деда. Он, не успев да и на захотев, честно говоря, подумать о чëм-то, прижимается к чужой ладони. Пальцы скользят по коже, будто бы пересчитывая веснушки. Софе, должно быть, забавно встречать в его глазах горькую, обжигающую нить истинной жажды и тянуть на себя целый клубок: хочу быть лучшим, хочу жить вечно, хочу денег, славы, власти, хочу покорить, уничтожить, возвыситься над всеми — вот они, настоящие пороки, что развращают душу и разлагают разум. Беги, мой ангел, а коль не убежишь, то подними повыше веки и подол юбки — хоть юбки на тебе теперь и редкость. Если бы Феликс знал, как иначе любить, то непременно иначе бы и любил. Но это едкое, короткое слово «иначе» ему незнакомо. Он знает лишь о желаниях. И о том, что падение может продолжаться до бесконечности, каким бы лëгким не казался полëт — внизу всегда поджидают, тянут руки, смыкают челюсти, заражают ядом и отпускают дальше, всё глубже утопать в порочности естества — человеческого или бессмертного, мраку без особой разницы. А хочется по-другому. Сил больше нет слушать собственное «я». Но сейчас оно молчит, и внутри наконец-то тихо. Ах, за тишину эту не жалко расплатиться гордостью! — Знаете, мне кажется, вы куда сильнее, чем все думают, — отчего-то шепчет София, — Я бы не выдержала столько лет в одиночестве. А вы так всю жизнь живёте и к иному даже не стремитесь. Юсупов слышит шум крови в ушах и ничего больше. Дышать тяжело, и пусть для него, как для вампира, это не является необходимостью, ему всё равно кажется, что он задыхается. Никогда такого не было. Ни в их совместном прошлом, ни в объятиях других женщин он никогда не чувствовал себя так. И этого «так» слишком много для сердца и слишком мало для нетерпеливого князя. Будь что будет. Он чуть склоняется и, замерев на секунду, поддаëтся вперёд, целуя губы, что во тьме кажутся алее крови. Феликс не только нетерпелив, но и пьян, поэтому он сразу толкается языком Софии в рот, прытко, горячо и влажно исследуя границы дозволенного. Кровь, промëрзшая в снегах суровой русской зимы, вскипает, Юсупов прижимает девушку к себе, моля всем своим существом, чтобы она не уходила. Не поцелуй — прыжок веры, попытка схватиться за давно ускользнувшее прошлое, где Соня — ласковый пугливый зверëныш, а не свирепая псина, не расстающаяся с пистолетом. Он так скучает по этому прошлому, так жалеет о том, что вся его молодость пропахла алкоголем, болью и продажными женщинами. Сердце в груди стучит, как заведëнное, стучит в насмешку, больно царапает изнутри, и Феликсу хочется его вынуть и впихнуть своему ангелу в руки: я у тебя всё забрал, и ты бери. Alea iacta est. Пройден тот самый Рубикон. Победа или новые грани унижения? Ангел с клыками. София дëргает головой, не давая испить себя, не позволяя насладиться тем, чего он желает больше всего на свете. Выскальзывает из объятий, подобно Протею, точно вся она море, волны, вздымающиеся вокруг. Какое же огромное количество мужчин имело подобные мысли, во скольких местах, под сколькими небесами они ощущали — нет, уверенно полагали себя единственными. — Вы меня не так поняли, Феликс Феликсович, — звучит мягкий, беззлобный отказ. У него внутри что-то рухает вниз, ломая кости и едва сумев сохранить шею. Больно аж до визга, но Феликс только пронзает щëку клыками, не стремясь заглушить обиду внутри, которая, при большом желании, может его удавить. Что он неверно истолковал? Как можно было иначе понять еë прикосновения и слова? Это у Сони норма: вот так вот общаться с теми, кто ей безразличен? Он был добр. По-настоящему, по-искреннему. Показал кровоточащие раны, полученные с помощью собственных непосильных трудов, обнажил суть свою, которую до этого не обнажал ни перед кем. И она отказала. Ему, Феликсу Юсупову, отказала женщина! Спокойно и ласково, как ребëнку, который бесится из-за того, что ему не купили игрушку. От этого ещё унизительнее. Будто она даже не воспринимает его желания всерьёз, а считает их чем-то вроде временной хотелки. Да, Соня и есть его хотелка, но какая же она временная, если два века прошло, а нужда в ней расцвела пышным цветом, словно он не травил еë все эти годы, а заботливо поливал? Какая временная, если он на неë смотрит и понимает: идеальнее женщины не существует, только она его достойна, только с ней хорошо. — Князь, я понимаю, что вы вымотались, — Соня приглаживает волосы, — Но я предпочитаю бороться с усталостью другими методами. Снимите шлюху и, пожалуйста, никогда больше меня не целуйте. Я не готова разделять такие внезапные порывы. От одной мысли, что она сочла его искренний порыв за простое низменное желание, Юсупова хорошенько так встряхивает. Похлеще, чем от кокаина. «Доволен? Даже она теперь думает, что ты хочешь прос-с-сто еë поиметь. Давай, возрази. С-с-скажи, что это лю-бовь». Феликс хочет кивнуть своим мыслям: мол, дружок, это и есть то, что люди любовью нарекли. Но он сам теперь не знает, будет то истина или мерзкая ложь. Всë хорошее, людское, что в нëм было, он продал за горстку цветных бумажек да за мнимые удовольствия. Так утоп в пороке, что со временем перестал различать возвышенное и низменное. Нет плохого и хорошего больше, есть только злая червоточина в груди, унылая брешь, которую не залатать никакими путями. — И сниму, — вырывается из его рта дерзкое, заносчивое. Он вскидывает подбородок, а внутри становится так больно, что хочется рыдать. — Удачи, — с бесящей до трясучки вежливостью говорит Соня, направляясь к выходу. Феликс резко хватает еë руку. Алкоголь ударяет по голове молотом, и он плохо осознаëт свои действия. Не то чтобы до этого он их понимал, но сейчас контроль, гордость оставляют его окончательно. Нет, нет, нет. Пусть не уходит. Пожалуйста, пусть останется. Он не выдержит других женщин, он ляпнул, как обычно, чтобы показать, что ему наплевать. Но ему не наплевать. Пересохшими губами он шепчет: — Останьте... — Вы пьяный. — Да я пьяный! — Юсупов сжимает еë запястье, — Но что это меняет? — Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Не хочу слушать ваши сожаления. — Вы думаете, я буду извиняться? — Разве нет? — с неожиданной насмешкой спрашивает София, заставляя сердце его рухнуть вниз. И летит сердце это в такую бездную, из которой во веки веков его не достать. Феликс падает на колени. Всë вокруг такое смазанное, нечëткое, и только спокойное, милое взору лицо выделяется ярким пятном. Князь стискивает девичьи пальцы в своих, прижимается к ним губами, не требуя впервые, а умоляя, как раненный дикий зверь молит знающего человека о спасении. — Мне жаль, мой ангел, — Соня рук не отнимает. Смотрит без удивления, без гнева, даже без жалости. Лишь устало прикрывает веки, словно подобная картина ей невыносима, — Всегда было жаль. Я не хотел, клянусь всем, что у меня есть. Жизнью своей клянусь. Мне просто было страшно. А потом вас не стало, и к страху добавились боль и стыд. И, пытаясь от них спастись, я творил зло. Вы не знаете и сотой доли моих грехов. Я много пил, много убивал, ещё больше лгал. Я делал всё, чтобы вас забыть. Но отчего-то не забыл. Знаете, кого я представлял на месте любой женщины? Знаете, чьë лицо я видел каждый раз в пьяных угарах, чьи руки и губы мне мерещились в чужих ласках? Исключительно ваши. Считайте меня мерзким, грязным, но это правда. Проблема только в том, что ваше сердце для меня куда желаннее вашего тела, — он оставляет горячий поцелуй на тыльной стороне ладони. В глазах щиплет. Феликсу сейчас всё равно насколько позорно и смешно его положение, — Я не могу без вас, не могу с другими. С ними плохо, они не понимают. Вас мне ведьма нагадала, мы друг другу были обещаны нашими родителями, но дело не в них, а в судьбе. Вы сказали, что не любили никого, как меня. Забирайте. Я ваш, я хочу быть вашим. И хочу, чтобы вы были моей. Не может быть такого, что вы любите других. Меня наизнанку выворачивает от той нежности, что вы дарите остальным, ведь это моё по праву. Вы должны принадлежать мне, должны дать мне шанс. — Я не вещь, Юсупов, — резко обрывает его Соня. Подавив в груди болезненный, колкий вздох, она гораздо мягче произносит, — Встаньте, возьмите себя в руки и оставьте эти бредни. И бросьте пить, в конце концов. Вы меня даже не знаете. А я не знаю вас. Мы лишь старые знакомые, не более. — Но вы же понимаете меня. Понимаете, почему я так поступил. — Понимаю, да, — медленный кивок, — Только от понимания этого совсем нет толку. Я не держу на вас зла, не хочу мести, могу легко простить, ведь я верю в ваше раскаяние. Но на этом всё. Она выглядит так, будто ей всё равно. Будто ни мольба, ни ярость, ни очевиднейшее, написанное чëрным по белому желание не способны еë напугать или смутить. Феликс не знает, к чему он ближе: к истерике или помешательству. Его разрывает на части от двух противоположных желаний. С одной стороны хочется просить прощение, пока не отсохнет язык, но с другой... С другой стороны его переполняет ужасная смесь гнева и обиды, щедро сдобренная похотью. Соня, завидев его горящий, хмельной взгляд, утомлëнно вздыхает и опускается на корточки. Склонив голову в бок, она произносит с пугающим дружелюбием: — Я сейчас кое-что скажу. Мне наплевать, воспримите вы это как просьбу или приказ — последствия в любом случае будет одинаковы. Не играйте за моей спиной. Я узнаю об этом. Если в результате ваших политических баталий пострадает кто-то из моих близких, то я убью вас сама. — Вот так вы прощаете, да? — Феликс кривит губы в злой насмешке, — Думаете, на цепь меня посадите? — Вы уже на цепи, — Соня говорит это просто и без всякого высокомерия. Просто сообщает сухой, очевидный факт, — Не заставляйте меня еë натягивать. Мне будет крайне неприятно делать больно кому-то столь... несчастному. — Знаете что? — Феликс, пошатнувшись, поднимается на ноги, — Идите вы к чëрту. Вы и ваша жалость! В это мгновение он ненавидит еë так яростно, что ему кажется, что он объят пламенем, что кровь кипит у него в жилах, подобно бурлящей сере, и жжëт изнутри, пробегаясь по телу, вливаясь в артерии, в сердце, обугливая его, и отравой течëт дальше — выжигать всё бесполезное. Все бесполезные, ядовитые чувства! — Я была у чëрта, княже. Мы не поладили, — она встаëт следом. Юсупов впервые слышит, чтобы его титул произносили так. Соня одним словом сбрасывает его с трона и венчает голову ржавой короной с поломанными зубцами. И для этого ей не надо менять выражение лица и касаться. Просто нужно открыть рот, и Феликс уже почти что мëртв. — Слухи о вас не лгут, они — мелочь, по сравнению с правдой, — выплëвывает он, — Я черствее вас никого не встречал. Вы и в самом деле бессердечная. Понимает сразу: задел что-то особое. Маска еë не слетает, но трескает. Губы сжимаются в тонкую линию, белеют костяшки пальцев, хватающиеся за дверную ручку. Взгляд на миг темнеет. Не по-злому. — Наверное, так и есть. Верьте, сколько угодно, но знайте, что я никогда не воспринимала всерьёз всё то, что о вас болтают. Вы не плохой человек, Юсупов, я видала и хуже. Вы просто чертовски слепой и бестолковый мальчишка. Я честно желаю вам удачи и счастья, но при вашем характере, боюсь, это будет невозможно. Няня моя однажды сказала мне, что лучшая месть — это прощение на пару с безразличием. Нам обоим неведомо, что моё прощение вам даст, но думается мне, что она была права: для вас это хуже мести. Она не хлопает дверью, как сделал бы он, а просто испаряется, подобно миражу. Была, а теперь нет. Только запах. Такой головокружительный, что у Феликса подкашиваются ноги. Он хватается за стол, чтобы не упасть. Со свистом пропускает воздух сквозь зубы, нарочно разрывает себе щëку клыками. Боль не отрезвляет. Становится хуже в тысячу, в миллион раз. Глупостей снова наговорил. Сначала в ногах ползал, потом бессердечной назвал, хотя и не думает так совсем. Не привык к отказам, к жалости. К доброте тоже не привык. Лучше бы нагрубила и ударила. Тогда бы не грыз сейчас стыд, не щемило бы в груди. Тогда можно было оправдать себя перед собой же. Раньше выходило, а теперь нет. От осознания вины становится дурно и желчно. Если бы Феликс мог вернуться назад, то он бы всё равно еë поцеловал. Ему без всяких преувеличений кажется, что не найти в этом свете женщины, больше ему подходящей. «Плевать она на тебя хотела. У неë влас-с-сть, крас-с-сота, с-с-сила. Таких не выбирают, выбирают они. Думаешь, легко под её фавор попас-с-сть? Она душу из тебя выпьет за это. Потребует того, чего ты не имеешь. Ей преданнос-с-сть безоговорочная нужна. С-с-сложишь голову на плаху за её идеалы? Ежели нет, то и не надейс-с-ся ни на что. Учти, она не примет тебя, ес-с-сли ты главой Дружины с-с-станешь». — Примет, — произносит Юсупов вслух, стараясь не смотреть на античную вазу с засушенными цветами, которую очень хочется разбить. «Зас-с-ставишь? Умница, конечно, но тогда тем паче о взаимнос-с-сти не помышляй». — Не буду заставлять. Она сама рано или поздно поймёт, что лучше меня никого ей не сыскать. «С-с-сам-то в это веришь?». И ответом служит тишина.