Никто из нас не знает, что он может забыть и что нет. Все мы должны забыть многое. Иначе мы с таким же успехом можем остаться здесь и умереть. Э. М. Ремарк.
Первое мартовское собрание Дружины проходит просто отвратительно. Алина молчит, когда Соколов объявляет о том, что казнят абсолютно всех задержанных. Алина молчит, слушая натянуто-вежливую перебранку Виктора и члена Думы о казнях. Алина молчит ровно до тех пор, пока Юсупов не удосуживается отвлечься от вина и проговорить: — Мы сами довели себя до таких дилемм. Отпустили вожжи, дали людям расслабиться и расчувствовать власть. Они, подобно скоту, разбегаются и творят анархию, если отвлечься хоть на миг. Их нужно пасти и для верности периодически пробегаться кнутами по их спинам. Казни мы запретили давненько. Зря. Поверьте, официальность подобного мероприятия здорово бы охладила пыл всем несогласным. А теперь придётся проворачивать это втайне. Седовласый мужчина угукает в ответ что-то утвердительное, почëсывает затылок и заявляет: давайте, мол, вынесем вопрос о смертной казни на рассмотрение. Алина взрывается. Внутри. Снаружи ей удаётся сохранить относительную невозмутимость. Свечников на слова Феликса только фыркает. — Вы не правы, Юсупов. Мы запретили смертную казнь, чтобы избежать ошибок, — Руневская отставляет бокал с кровью, — А люди вовсе никакой не скот. — Вы не можете оценить мои слова непредвзято, Алина Сергеевна, — князь одаривает еë благодушной улыбкой, — Вы сами были человеком. — Но больше я не человек, — напоминает она. — Верно. Только вы всё равно никогда не сможете понять, что это такое — быть вампиром с самого рождения. Знаете ли вы, для чего вообще создавалась Священная Дружина? — Для того, чтобы обезопасить наш вид от людского вмешательства, — отвечает Алина, нахмурившись. Она очень жалеет, что Саша сейчас не рядом. Она бы не позволила ему вмешаться, но с ним было бы легче. Но, увы, он сейчас разбирается с убийством, произошедшим вчера. — Именно. Люди столетиями нас уничтожали. В России стало безопасно лишь после того, как Пëтр Алексеевич пришёл к власти. Многим это ни о чём не скажет, но мои предки были вампирами со времён Золотой Орды. Немало из них было убито за то, кто они есть. Позже мы показали людям, где их место, но двадцатый век снова откинул нас назад. Большевики, войны, развитые технологии — всё это чуть нас не погубило. Сейчас мы должны реабилитироваться. А вы смотрите на всё так, словно до сих пор являетесь человеком. Смертная казнь — выход. Вы не пророните ни слова, когда вешать будут Загорски, но возражаете против остальных, я правильно понимаю? Дорогая, вы не находите свою позицию лицемерной? — Никакое это не лицемерие, — Руневская поджимает губы, — Загорски — отдельный случай. Я считаю, что в некоторых случаях подобные меры допустимы. Но ведь среди задержанных есть и те, кто ещё не успел никому навредить. — Я признаю важность всех идеологий, но идеология Каразина мне не близка, уж простите. Она откровенно опасна. — Любая идеология безопасна, пока в ней нет радикальности. — Выходит, нацизм вами тоже в какой-то степени приветствуется? — абсолютно невинно интересуется Юсупов, с издёвкой сверкнув глазами. — Вы всё сводите в крайности! Я совсем не это имела в виду. Я лишь хочу сказать, что среди караморовцев есть люди, просто жаждущие справедливости. Мы не имеем право убивать всех без разбора. — Имеем, — безапелляционно заявляет он, при этом мило улыбаясь. На этот поистине детский ответ Алина не находит что сказать. Она впивается ногтями в ладонь и раздражëнно закатывает глаза. Омерзительный характер Юсупова бесит её просто до ужаса. Его устаревшие взгляды — тем более. Сегодня он ведёт себя по-особенному неприятно, что не укрывается от Алины. Она смутно догадывается, что у него что-то произошло. Они знакомы давно, и пусть никто из них никогда не старался исправить натянутость в их отношениях, они всё равно волей-неволей узнали некоторые качества и привычки друг друга. Феликс имеет чëткие правила по части алкоголя. С утра он пьёт лишь красное вино. Не белое, как сейчас. Если он укладывает волосы, то на правый бок, а не на левый. Он обожает галстуки, узкие брюки, манжеты и всё остальное, что не имеет ничего общего с удобством, но сейчас, кажется, всё это причиняет ему дискомфорт. И, в конце концов, от него пахнет иными сигаретами. Вишнëвыми и только вишнëвыми. Не ванильными. Алина вздыхает, вдруг ощущая желание покурить. Не ту сладкую юсуповскую дрянь, а одну из крепких сигар, коими Саша и Владимир Михайлович балуются за игрой в шахматы или карты. Она с трудом дожидается конца бесконечного собрания. Потом дожидается, когда Свечников всласть наболтается с каждым встречным вампиром. А затем она оказывается засажена за документы с Виктором и Соней, которая не посчитала нужным явиться на собрание. Это затягивается надолго, и порог родного дома она переступает уже тогда, когда Варя видит десятый сон. Няню — доброжелательную старушку-вампиршу, что нянчила, судя по словам Свечникова, его самого, — она отпускает на заслуженный отдых, чувствуя себя немного неправильно от того, что она целый день не видела дочь. Варенька теперь отваживается спать одна. Но только со светом. Алина не будит её, а лишь оставляет на детском лобике короткий поцелуй и отправляется на поиски Саши, который должен был уже прийти. Его она находит на кухне, что кажется необычно осиротевшей после смерти кухарки. Вид мужа заставляет Руневскую встревожиться и неуверенно замереть в проходе. Отдел внутренних расследований отнимает у него большую часть времени. Алина видит его в Дружине. Порой за ужином. Порой не видит вовсе. Скучает. Привыкла к нему больше, чем ко всему на свете. Он без стыда пользуется открывшимися ему возможностями. Дом охраняют, Алину и Свечникова — тоже. Ей было тяжело привыкать к вечному сопровождению в виде молчаливого бугая под два метра ростом, но она пошла на уступки и не стала оспаривать это. Саша волнуется — это ясно, как божий день. Он плохо спит и почти не разговаривает, только думая, думая и думая о чём-то. Партизан хренов. От жены, поди, понабрался. Она-то знает, как партизанскому народу живётся. Два года по лесам скакала во время войны. Алина проскальзывает на кухню намеренно бесшумно. Касается мужских плеч, склоняется ниже и оставляет лëгкий поцелуй на чужой шее, ожидая ответной реакции. Её не следует. Ни одобрения, ни отказа. Ничего. Руневская с намëком произносит, зарываясь пальцами в короткие тëмные волосы: — Варя спит. Раньше — целую вечность назад — ей было неловко ластиться к нему и самой просить чего-то. С Петей такого не было. С Петей, как ей помнится, ничего хорошего не было. Сплошные обещания ни о чём. Заживëм мы с тобой, когда царька свергнем, ой, заживëм! Всю мразь эту из нор их вытурим. Будут, суки, знать, как на нас наживаться! Каразин, как она поняла со временем, хотел и брака, и детей. Не говорил прямо, но надеялся на мальчика. Мальчик. Все мужчины их хотят. Передать ему фамилию, наследство. Смешно, если вспомнить, что у Пети не было наследства, да и фамилию он свою нигде не называл почти. Просто Карамора. Маленький комарик, занëсший заразу Алине в кровь и отравивший её своими идеями. Саша никогда не говорил, что хотел мальчика, хоть имел наследство с достойной фамилией в придачу. Он был рад девочке. Алина удивлялась. Она всегда старалась мыслить современно и подстраиваться под время, но мужчины, знающие о своих детях хоть что-то, кроме их имени, и до сей поры еë изумляют. Своего отца она и не помнит почти, рано его смерть забрала. А второй мужчина матери, принëсший ей сифилис с пламенным приветом проститутки в подарок, отцом ей не был никогда. Лишь плохим человеком, из-за которого она так рано осталась одна. — Присядь, — Саша поводит плечами, чего не делал никогда, — Я хочу поговорить. Она, предчувствуя нечто неприятное, отбрасывает прочь горечь от неожиданного отказа и послушно садится напротив. Ждёт, хоть это и стоит ей немалых усилий. — Убили последнюю оставшуюся в живых дочь Столыпина, — без всяких предисловий начинает он. Глаза его горят огнём какого-то невысказанного, злого протеста, — Она жила близь Царского села. Дорога туда перекрыта пока что. Убийство не из простых, замять не вышло. Журналисты знают каждую мелочь, знают даже то, что в неë всадили три пули. И знают, что мы нашли её голову в фонтане в саду. Сомнений больше нет: в Дружине есть тот, кто сливает информацию. — Я тоже так думаю, — быстро отвечает Алина, — Мы с Соней думали на Виктора, но... — Нет, это однозначно не он. Виктор Алексеевич скорее умрёт, чем пойдёт на предательство. Я не разделяю его взглядов, но он отличный человек. Один из лучших, что я когда-либо знал. — Кто тогда? — Не знаю, — честно отвечает он, потирая переносицу, — Я пытаюсь понять, что за нить связывает караморовцев и Ворзогоры. У старосты деревни есть дочь, и она... — Она дала нам наводку на Виктора, — вспоминает Алина, поëрзав на стуле и закусив губу. Сашина взволнованность передаëтся и ей. — Она подозрительная. Зовут её Мария Васильевна Старцева, ей девятнадцать лет. С отцом у неё сложные отношения. Он, как и все жители их поселения, строго следуют традициям. Её это не устраивает абсолютно. Она никогда не покидала родной деревни, но сейчас её привезли в Петербург. На контакт не идёт абсолютно. Безумный нрав у девочки. — Вы её подозреваете? — Я — нет, остальные — да. Не верю я, что девушка, выросшая в определённых рамках, вдруг ни с того ни с сего будет помогать террористам. У неё воспитание, которое давали нам. Такие люди не предадут Родину, не пойду на сделку со всякой швалью. Но ей однозначно что-то известно. Я хочу её разговорить. — Я могу помочь, — незамедлительно отвечает Алина, выпрямляясь, — Саш, я хочу в твой отдел. Я не желаю больше просто на собраниях сидеть да с документацией иногда возиться. Я способна на большее. Саша отводит взгляд совершенно внезапно. Она успевает заметить нотки сомнения и страха в его глазах. — Именно об этом я и хочу с тобой поговорить, — начинает он, всё ещё упрямо избегая зрительного контакта, — Я волнуюсь за тебя и Варю, душа моя. Даже доверенную мне работу не могу сносно выполнять. Алина, любимая... — Александр вздыхает тяжко, болезненно, — Уезжай. Пожалуйста. У Свечникова есть дом в Италии, мы с тобой имеем недвижимость в Берлине и Лондоне. Варя не бывала в Англии. Лондон, конечно, тоскливый, но ей будет на что посмотреть за его пределами. Рядом Шотландия, и там чудесно. — Какая, к чертям собачьим, Шотландия? — срывается голос. Алина, не понимая ещё ничего, распахивает во всю ширь большие, шоколадные глаза. — Шотландия... Да, наверное, ребёнок не всё там поймёт. Да и язык она не знает. Тогда Франция. У Юсупова там есть собственность, насколько я знаю. Я найду деньги, чтобы он согласился нам помочь. За бесплатно он и пальцем не пошевелит, сволочь продажная. — Ты меня прогоняешь, — она не спрашивает, а сразу утверждает, чувствуя, как сердце сжимается от гнева и обиды, — Ты меня прогоняешь, Саш, и всё тут! — Алина… Она вскакивает на ноги, резко перегибается через стол и, встряхнув густой волнистой копной, шипит мужчине в лицо: — Я никуда не поеду. Ей не верится, что самый любимый её человек готов отослать её прочь! Она не думает ни о какой безопасности, она думает лишь о том, что Саша больше не желает её видеть. Подобные мысли часто посещают её голову. После каждой ссоры, ведь если они и ссорятся, то так сильно, что даже Свечников поджимает хвост и не суётся. Алина иначе не умеет. Привыкла в детстве, что мама много на отчима кричала, потом привыкла к страшным скандалам с Петей. А ещё привыкла не ждать, не мямлить, а сразу вставать в стойку и как на духу выкладывать всё, что только приходит на ум. Бабушка в детстве находила примету на каждый случай. Одежду, мол, с правого рукава надевай, чтобы беды не было и лихо в доме не поселилось, с подругой вместе в зеркало не смотрись — в одного мужчину влюбитесь, на пороге не сиди, если заболеть не хочешь. И с ножа не ешь — злой станешь, склочной. Алина в молодости суеверно обходила чёрных кошек стороной и трижды стучала упавшей ложкой по столу, чтобы избежать нежданных гостей. И с ножа не ела никогда. А ругалась всё равно отчего-то много. Ничего поделать с собой не могла. — Сядь, давай спокойно всё обсудим, — Саша утомлённо вздыхает. — Так какой смысл что-то обсуждать, если ты уже всё решил за меня? — едко интересуется Алина, почти не сумев скрыть своё уязвлённое состояние, — Все всегда во мне сомневаются, но я не ожидала подобного от тебя. Она годами доказывала Дружине, что может быть полезна. В ней долго сомневались и сомневаются иногда и сейчас. Она вышла из недворянской семьи, была незаконно обращена, так ещё и умудрилась в своё время обзавестись любовной связью с анархистом. Ко всему прочему, почти все вокруг ужасные шовинисты. В Негласном комитете нет ни одной женщины. Зато Саша есть. И Владимир Михайлович, чьё слово редко, но метко. Да даже Юсупов, который ни разу палец о палец не ударил и прошатался полжизни по заграницам, имеет там право голоса! Ещё бы, все страстно обожают его поистине царские пожертвования! — Я в тебе никогда не сомневался, — Саша поджимает губы, — Я просто не хочу, чтобы с тобой или нашим ребёнком что-то случилось. — Я могу себя защитить. А Варю — тем более! — Бережённого Бог бережёт. Почему бы не избежать рисков? Это будет грамотным решением, никто не посчитает тебя трусихой. — Пусть считают, кем хотят, я сама себя уважать перестану, — она со свистом выдыхает воздух, представляя на миг, как жалко она будет себя чувствовать, если и правда уедет, бросив мужа и закопав в себе жажду мести и справедливости, — Я не побегу, я же не корабельная крыса! — Поедешь, Алин, — тяжело, почти даже жестоко произносит Руневский, — Я не позволю повториться сороковым. Не позволю тебе опять вытворить такую глупость. — О, так мы вернулись к сороковым! — она придушенно усмехается, вскинув подбородок, — Так знай, я не жалею о том, как поступила тогда. Случись опять война, и поведи ты себя так неразумно, я бы снова ушла. — По-твоему, моя просьба о том, чтобы ты эвакуировалась, была неразумной? — Да, именно такой она и была! — Руневская яростно кивает, — Чтобы я где-то отсиживалась, пока мой муж жизнью рискует? Ни за что на свете. Не заставишь, Сашенька. Упрямый блеск её глаз, признаться, заставляет его передёрнуть плечами, в попытке сбросить с себя раздражение. Эта поразительная женщина с самого начала умудрялась разжигать в нём множество чувств разом, начиная от искреннего восхищения, заканчивая обжигающим желанием. Алина относится к тому типу женщин, которые умудрятся не просто коня на скаку остановить, а запрыгнуть на него в движении. Ей всегда надо быть в эпицентре взрыва, надо мчаться впереди всех, подтверждая свою полезность для общего дела, ей жизненно необходимо постоянно рисковать собой, никогда не задумываясь о последствиях. Саша никогда против этого не возражал, хотя её горячность нередко доводила их до беды. Он даже почти никогда не влезал, зная, что она способна со всем справиться сама. Он знал, на что шёл, когда влюблялся в женщину, с которой его отделял целый век. Ничего, он также шишки набивал и создавал проблемы на ровном месте, угрюмо потом выслушивая причитания Свечникова. Он много лет провёл в Японии и был одним из первых, кто узнал всю правду об удивительной природе капп. Страна восходящего солнца наградила его и теоретическими знаниями о другой нечисти, коей кишели все уголки мира, начиная от несуществующего для него ада, заканчивая Россией-матушкой, которую иной раз было и не грешно сравнить с преисподней. Александр считает себя скептиком, но порой ему так и хочется провести аналогию между своей женой и кицуне, что за время их совместной жизни отрастила себе пару-тройку хвостов, либо же с Юки-Онной — снежной ведьмой, про которую старые японские друзья прожужжали ему когда-то все уши. Алина больше увлекается славянской мифологией и подобное сравнение её уж точно не порадует, поэтому он благоразумно решает промолчать, поглядывая на её взбешённые глаза. Руневский открывает рот, твёрдо решая поставить супругу перед фактом, но детский звенящий голосок из-за спины выбивает у него почву из-под ног: — Мам? Пап? Алина застывает, а Саша с мысленно выругивается, проклиная себя за то, что не додумался закрыть на кухню дверь. Варя, потирая заспанные глаза, переминается с ноги на ногу, стоя в проходе. Недоумённый её взгляд перебегает туда-сюда. — Что такое, котёнок? — Александр с трудом, но заставляет себя улыбнуться, — Заснуть не можешь? — Я спала, — возражает она, — Но мама громко кричала, и я проснулась. Варя знает: уже несколько месяцев происходит что-то плохое и страшное. А ещё ей кажется, что все от неё что-то скрывают. Почему тот злой дядя, который постоянно приходил к ним в гости, запер её у себя дома и делал ей больно? Почему её так часто оставляют с няней или дедушкой? Почему сам дедушка всё время молчит? Что-то случилось? Нет ли её вины в том, что мама ругается на папу? Может, это она сделала что-то не так? Ей не нравится, что мягкий плюшевый мирок, к которому она привыкла, вдруг сменился на это. Теперь все грустные. И все врут! Говорят, что всё хорошо, но Варя-то знает, что это совсем не так, потому что пару раз ей удалось подслушать разговор родителей и дедушки. А ещё, позавчера, к ним приходили тётя Соня, и она, вместо того, чтобы, как обычно, с ней поиграть, очень долго секретничала с папой и дала ему много бумажек. Варя, подгоняемая любопытством, позже прочитала их. Смысл написанного едва ли уложился в её детской головке. Казнь через повешение. Подозреваемый такой-то и такой-то. Что это значит? И что подразумевается под «агитацией», «антигосударственной деятельностью» и «запретом на все демонстрации, включая мирные»? Если бы только ей разрешили снова позвать дядю Феликса в гости! Он знает всякие умные слова, и он совсем не такой, как остальные взрослые. Он весёлый и очень хороший. — Прости, мы с папой немножко заболтались, — Алина, по примеру мужа, выдавливает из себя некое подобие улыбки. Варя подозрительно осматривает всю комнату и жалобно выпаливает: — Неправда. — Правда. Мы с мамой просто приняли кое-какое решение, — Руневскому удаётся сохранить спокойствие и уверенность, — Котёнок, тебе, наверное, надоело уже учиться, да? Не хочешь съездить в новое место? — Хочу, — её глаза загораются интересом, — А куда? — Куда пожелаешь. Горькая, надрывная обида затапливает горло, мешая дышать. Алина короткими глотками впитывает воздух, хоть и не хочет этого. Просто смотрит на Сашу, позволяя досаде царапнуть сердце и разрешая озлобленности разгореться внутри. Он знает, чёрт возьми, как сильно её задевает, что почти никто в Дружине не воспринимает её всерьёз. Знает и всё равно прогоняет, словно она какая-то кисейная барышня, неспособная вообще ни на что! «Я докажу им всем. Саше, Юсупову, Петиному трупу. Докажу, что мои возраст, происхождение и пол не делают меня ни глупой, ни беспомощной. Никто не имеет право решать за меня. Не позволю». — Мы обязательно съездим куда-нибудь. Но позже, — её саму поражает, как мягко звучит её голос. Она выходит из-за стола и, подойдя к дочери, присаживается на колени, — Сейчас у меня много дел, но, клянусь, как только я закончу с ними, мы поедем с тобой на самый край земли, туда, куда захочешь именно ты, — Алина ласково проводит рукой по детской щеке, — Помнишь, ты просила научить тебя играть в карты? Давай-ка сходим к дедушке и попросим его об этом. — А дедушка не рассердится, что мы так поздно? — Он будет рад тебя видеть. Он даже разрешит тебе получше рассмотреть саблю твоего папы. Ту самую, которой он бил французов. Варя заинтересованно склоняет голову в бок, но её любопытство тут же сменяется недоумением: — А папа с нами не пойдёт? — Он очень устал на работе. Дадим ему отдохнуть, — последние слова пропитаны нескрываемым ядом, — Беги, собирайся. Когда Варя, приободрённая тем, что её наконец-то научат карточным играм, уносится прочь, Саша резко цедит, уже почти не пряча раздражение: — Ты поступаешь безрассудно. Неужели тебе совсем наплевать на то, что я беспокоюсь? Алина различает весьма смутную и призрачную попытку надавить на её совесть. Её это не трогает. Трогает. Настолько, что хочется взвыть так, как воют раненые звери, бьющиеся, но всё равно не умеющие без подмоги справляться с капканами. Неприятное, задевающее гордость осознание больно ударяет по ней. «Что если… Что если меня не допускают к важным делам лишь потому, что за моей спиной всегда стоит Саша? Все знают, что как бы велика не была моя ошибка, он придёт и тихо её исправит, не сказав мне и слова в упрёк. Так не должно быть. Я глупая, раз пыталась чего-то добиться, но при этом всегда позволяла ему поддерживать свой локоть. Так я никогда не смогу самостоятельной стать. Всё равно на остальных, я самой себе хочу доказать, что я чего-то стою. Что я не исполнитель и не пешка, что мной нельзя управлять. Я, конечно, уважаю Соню, но такой, как она, быть не желаю. Вот уж кто со всех сторон окружён разнообразными советчиками, давлением и обязанностями. Это плата за власть? Я не хочу власти, она губит людей. Я хочу изменить страну к лучшему. Утопических мыслей у меня давно нет, выросла, но, думаю, хоть что-то можно исправить. Каразин был не прав, когда решил прибегнуть к убийствам. Следует начинать, продолжать и заканчивать изменениями в мышление. Только так, и никак иначе. И я смогу. С Сашей или без». — Поговорим, когда научишься не только слушать, но и слышать, — холодно бросает она, не понимая, восхищает её или напрягает своё резкое умение напускать на себя равнодушный вид. Саша понял, что в мире существует право выбора лишь тогда, когда от него ушла первая жена. Нет, не от него. От вампиризма. От предложения сделать её такой же. От клыков, кровавых разводов на стекле и возможности томиться в вековой клетке, наблюдая историю. Саша понял, что есть право выбора, когда без разрешения Дружины обратил язвительную анархистку, ненавидящую его до скрипа зубов. Он понял, что ни у кого нельзя отбирать этот пресловутый выбор, когда анархистка, сиганув из окна, сломала ему цветы в саду и забрызгала кровью всю ванную, пытаясь вскрыться. И он не лишает Алину больше этой возможности. Не имеет право даже по своим собственным понятиям морали. Алина вольна выбирать. И всё же закрытая за ней дверь, кажущаяся неприступной стеной, вызывает у него стойкое, заевшее желание кинуться следом и убедить её в своей правоте. К сожалению, Саша знает: Алина не позволит за собой бежать.***
Ему наплевать. Ему наплевать, наплевать и ещё раз наплевать. Ему... Феликс уводит голову в сторону, не позволяя проститутке себя поцеловать. Губы всё ещё хранят чужой фантомный вкус, разрешить кому-то к ним прикоснуться — кощунство. Это тоже самое, что допустить грешника до рая. — Нет, — резко отрезает он и пригвождает девицу к постели. Вокруг — убийственно пресные стены снятой впопыхах комнаты. Пахнет дешëвыми духами, табаком и низостью. Перед глазами всё плывёт — очередная внеплановая доза кокаина убила всякое понятие стыда, но почему-то оставила грызущую сердце тоску. — А как тебе нравится? — девушка заискивающе хлопает густо накрашенными ресницами. Она не понимает, какое поведение будет правильным, потому что мужчина, который сперва показался ей смазливым юнцом, на деле оказался самым придирчивым и раздражительным клиентом за последнее время. Накрасилась неправильно, мол, такая яркая помада еë старит, духи ужасные, сама разделась слишком быстро, а его раздела слишком медленно, и вообще «аккуратнее, дорогуша, это шифон!». — Мне нравится, когда ты молчишь. Он не нарочно выбрал брюнетку. И глаза у неë карие, а кожа смуглая по чистой случайности. Если видеть только затылок и обнажëнную спину, то можно представить другую женщину. Правда, на ту другую Феликс боится даже посмотреть не так, а с этой церемониться даже не старается. Он привык обладать женщинами так, как обладали ими его далëкие предки, подчинять их, брать грубо и, желательно, сзади, чтобы не увидеть очередную нарумяненную мордашку. Юсупов знает, сколь жаден он до ласки и сколь скуп на еë проявления. Ради кого стараться, спрашивается? Два часа назад эта девица была под одним, через час будет под другим. Интересно, чтобы Соня подумала? «Вы не плохой человек, Юсупов, я видала и хуже». Насколько хуже? Она вообще знает, как он время проводит? Не дай Бог узнает! Увидит всю эту грязь и мерзость, поймëт, что он — случай пропащий, и никогда больше не посмотрит, не погладит по щекам, не улыбнëтся спокойной улыбкой, от которой на её щеках расцветают нежные ямочки. Полмира, нет, весь мир за эти ямочки! Девица под ним стонет так, что хочется заткнуть ей рот. Одной рукой Феликс крепче сжимает еë талию, другой скользит по ягодицам, царапая. Ведëт ладонь выше, пробегается пальцами по позвонкам, запускает их в волосы, с силой сжимая пряди и оттягивая их назад. Он тяжело, часто дышит, всеми силами стараясь не дать сорваться запретному имени с языка. Соня. Имя простое, звучное, но Юсупов давно не произносил его при ней вслух. Боялся: голос дрогнет — она всё поймёт. Поймёт даже больше, чем он уже сказал. Она до безобразия смышлëнная. Молчит, молчит, а после выдаст такое, что можно смело вешаться на ближайшей люстре. Он к ней немного привык. София рассказала ему о своей небольшой особенности, и он искренне был благодарен за оказанное ему доверие. Слишком большой риск делиться с кем-то тем, что ты чуть ли не каппа. Если кто-то узнает об этом, то что её ждёт? Казнь или вечное заточение? Феликс может пригрозить, что расскажет всем её тайну. Ах, старый добрый шантаж! Умирать не хочет никто, и Соня на всё бы пошла, чтобы сохранить свой секрет. Он бы смог сделать её своей женщиной во всех смыслах, значениях и позах. Нет, не женщиной — собственностью. И тут уже сколько угодно запрещай ей общаться со всякими Соколовыми и Мишами, сколько угодно её целуй и лапай, можешь даже из дома не выпускать — никто тебе указом не будет! Мерзкое, желчное чувство вызывают эти мысли. Юсупов хочет Соню как угодно, но не против воли. В этом, сука, нет абсолютно никакого смысла. Ему нужно добровольное внимание, добровольная любовь и не купленная ласка. Иначе зачем это всё? В мире слишком много людей, которых он может заиметь посредством принуждения или денег. И это до одурения скучно и неприятно! Он не видел Соню… около трёх недель? Он сам трусливо бежит всякий раз, как появляется возможность пересечься. Он не появляется там, где бывает она. Они словно живут в разных временных потоках, минуя друг друга на день, час, минуту. Видеть её не хочется по множеству причин. Юсупов испытывает праведный ужас, вспоминая, как он ползал в её ногах, вымаливая прощение. Подумать только, он целовал руки девчонке, что в прошлом не могла даже посмотреть ему в глаза, чтобы не залиться краской. Господь всемогущий, что с ними обоими жизнь сделала? Его душит злоба. Феликс искренне не понимает, как ему могли отказать. Он умён, богат, хорош собой. Просто чертовски хорош собой! Он через свою хвалёную гордость, которая, если честно, давно стала гордыней, переступил. Показал жуткие места, в которых болит. Он никогда так не делал. Не позволял приближаться, кусался, щерился. А тут унижение чистой воды. Отказ! Не будет Феликс за ней бегать. Не будет и всё тут. Существуют другие женщины, и у них тоже есть прелестные ямочки, соболиные брови и спокойные карие глаза. Выбирай новую хоть каждый день! А Софа пусть сидит над своими бумажками, раз ей так хочется. Больно нужна она ему. Из-за наркотической мути в голове Юсупов контролирует себя плохо, и это даже при учёте того, что контроль в принципе не является его сильной стороной. Нечëтким взглядом он мажет по женским бëдрам, по линии плеч. Удивляется, видя синяки, потому что не помнит, как оставил их. При последнем толчке Феликс кусает губы до крови, да только жертва оказывается напрасной, потому как чужое имя вырывается из самой глубины вместе с громким стоном. «Мерзос-с-сть. Трахаешь шлюх, выс-с-станывая имечко с-с-своей ненаглядной. Чую, что тебя с-с-слышали вообще вс-с-се обитатели этого ублюдошного мес-с-ста». Феликс падает на подушки, его обнажëнная, усыпанная веснушками грудь тяжело вздымается, кудри липнут к лицу, заслоняя потолок. Оно и к лучшему, князю совсем не хочется считать трещины на штукатурке. — Ты мог бы сразу сказать, что мне нужно назваться другим именем, — девица, тряхнув головой, спускает ноги с постели, — Многие так делают — это нормально. «Сука, ничего в этом нормального нет. Я уже над всеми хорошими воспоминаниями поглумился, как мог, осталось только Софе в красках рассказать. Здравствуй, милая, помнишь, как ты сказала снять мне шлюху, а я обиделся? Знаешь, что я сделал? Снял шлюху! Стало ли легче? Нет!». — Ты можешь идти, — сухо бросает Феликс, прикрывая веки. Ей не нужно повторять дважды, что несомненно является огромным плюсом. Можно наслаждаться профессионализмом, устанавливать свои правила, не разводить лишнюю драму. Можно не скрывать, что ему всё равно. За девушкой захлопывается дверь, и Юсупов с мученическим вздохом приподнимается на постели и запускает пальцы в волосы. Плотские утехи за деньги — суррогат всякой нормальной любви, так что удовольствие в теле на пару с внутривенной болью оказываются вполне ожидаемы. Феликс опускает ноги на пол и зябко проводит рукой по плечам. Прошлëпав босыми ступнями по полу, он распахивает окно, впуская в комнату свежий воздух. Теплее от этого, конечно же, не становится. Время близится... К чему оно там близится? Часам к двум-трëм ночи. Город светится, как рождественская ель, редкие прохожие внизу скачут по яминам, так свойственным началу весны. Поток злого ветра ударяет в Юсупова, но он не чувствует холода. Он вообще ничего не чувствует. Он сгорел, как щепка, сожранная костром, и больше ничего не осталось. Только благословенная пустота и ледяная тишина. Покой. Будто Софа своими мягкими улыбками изгнала из него все чувства, и они пока ещё не вернулись. «Они вернутся позже. Опять придут и будут меня мучить. Отчего люди так восхваляют любовь? Им правда нравится эта дрянь? Может, любовь не так ощущаться должна? Или это не любовь? Как другие понимают, что любят? Вот, Руневский. Ему тоже больно бывает? Вряд ли. У него всегда дела с женщинами лучше обстояли. Ещё бы, он настоящий дамский угодник». Феликс, поддавшись секундной своей хотелке, возвращается в постель. Грех предаваться унынию, когда есть много других грехов. Он набирает номер того, кто, наверняка, не будет рад его слышать, и складывает ноги крест-накрест, покусывая костяшку указательного пальца. — Вы с ума сошли? Юсупов, вы видели время? Если вы пьяный, то... Он со скучающим видом отодвигает телефон от уха. Пережидает поток недовольства по ту сторону и только затем мурлыкает в трубку: — Я вас разбудил? Простите, виноват! Думал, что вы, как в старые добрые, коротаете эту ночь в борделе на пару с вашим названным папенькой. Забыл, что вы теперь целомудреннее монашки, — Феликс хихикает. Тут же важно продолжает, — Руневский, спасайте, я умираю. — От наркотиков? — с усталым вздохом интересуется Александр. — От скуки! В Петербурге нынче совсем нечего делать. — Надеюсь, вы найдëте занятие, полностью удовлетворяющее ваши интересы. У вас всё? — На данный момент лишь вы полностью удовлетворяете мои... ммм... интересы. Не хотите выпить? Я даже готов лично отпросить вас у Алины Сергеевны. — Благодарю, но я откажусь. Видите ли, князь, — не слишком ласково говорит Руневский, — Сейчас два часа ночи. — Превосходно, значит, мы можем съездить в одно место. Там живая музыка и до невозможности хорошенькие официантки. Аппетитные, я бы даже сказал. — Нет, спасибо, я бы предпочёл остаться дома. — О, хотите позвать меня в гости? — Я вовсе не… Прежде, чем Александр успевает озвучить своё возражение до конца, Феликс отключается. Лицо его не выражает никаких эмоций, он даже не хочет видеть конкретно Руневского, он хочет видеть кого-нибудь. Без разницы, в общем-то. Лишь бы домой не возвращаться. Там так пусто. Нет, конечно, есть прислуга и, наверняка, в кабинете его уже ждёт очередная бестолочь, готовая опять посетовать на то, что им до сих пор не удалось выйти на караморовцев, но Юсупов, родившийся во времена крепостничества, до сих пор не научился воспринимать таких персон, как равных себе, так что их присутствие будет его скорее бесить, чем радовать. Поэтому пусть будет Руневский. Но сначала следует заглянуть в парочку мест…***
Гнетущее давление тишины разбавляется лишь шумом ветра за окном. Руневский затягивается, выпускает дым изо рта и тут же втягивает его носом обратно. Он уже даже не курит, а скорее балуется, не зная, чем занять руки. На столе рядом стоит бокал, чьи прозрачные стенки обагрены кровью, но Саша давно о нём забыл, задумавшись и увлëкшись мыслями, тревожащими его куда больше, чем простой вампирский голод. Вернувшись домой, он сел в гостиной, да так и просидел четыре часа, бестолково и бездумно пялясь на красивое родное лицо, которое смотрело на него с каждого фото. Алина не разговаривает с ним уже неделю. Она была дома днём, об этом свидетельствует знакомый запах, растëкшийся, подобно мëду, по комнатам. Что-то яблочное, чем она пользовалась последнее время. Она каждый период их жизни пахнет иначе, по-новому. Двадцатые годы — флëр духов и горя, тридцатые — чистый порох и кровь. Начало сороковых — безудержное отчаяние и решимость вперемешку с дымом. А потом она пахла временем, едкостью утрат и машинным маслом. Саша видел её сегодня. С Виктором. Она размахивала папкой перед лицом молодого вампира, но, судя по обрывкам фраз и выражению их лиц, настроения между ними царили самые что ни на есть хорошие. Руневский сдержался, но Виктора возненавидел вмиг. Абсолютно неведомым образом этот мужчина умудряется заполучать чужое доверие. Его искренне обожают все. И, неохотно решает Саша, есть за что. Приятная наружность, спокойный нрав, отсутствие ошибок. Ни единого незаконного убийства, идеальная исполнительность и здравая амбициозность. Прекрасной души человек. Молодой, что хуже всего. Всем известно, что Виктор до страстного обожания любит бывшую жену, которая сбежала в Америку, прихватив с собой их сына. Всем известно, что Виктор, будучи любителем выпить и кутнуть, обходит женщин стороной. Правда, несколько лет назад ходили слухи о его романе с Софией, но о ней всегда только так и сплетничают. Веры никакой в эти слова. Зато есть вера в принципы Виктора. И всё же Саша до невообразимости сильно захотел его сегодня придушить. Потому что Алина обижена, а обиженная Алина не видит границ. Он не станет намеренно вызывать ревность, она просто сделает всё, чтобы показать, насколько сильно её задела ситуация. Пойдëт и сделает так, как считает нужным, наплевав с высокой колокольни на мнение всего света. Саша всегда в ней это ценил, потому что ему жизнь столько свободы не дала. Он скучает. Не только из-за того, что он привык к ней, как к аксиоме своей жизни, нет. Дело в другом. Без неё Руневский чувствует себя никем и ничем. Просто набор скверных, пустых качеств, что потеряли всю полноту. И как-то даже... больно. Саша забыл, каким сильным может быть это чувство. Наивно было думать, что она не уйдёт. Она всегда уходила. Сбегала. Вперёд, вперёд, как гончая, не желающая повернуть головы и посмотреть, что осталось позади. Главное — идеалистическая цель, остальное — вторично. Алина чудесным образом умудряется совмещать в себе жажду добраться до вершины и пренебрежение к самому понятию власти. Она никогда не была корыстолюбива, но амбициозна — всегда. Ей так хочется улучшить жизнь всем вокруг, что Руневский, не кривя душой, готов сказать: ради Бога. Хочется — пожалуйста. Он даст, что угодно, поможет, своими руками очистит ей путь, не пролив при этом и капли крови. Соколов не вечен. Своим уходом или смертью он выстелит Дружине дорогу в ад. Виктор, бесспорно, будет претендовать на его место. София Володаровна, вне всякого сомнения, продвинет кого-нибудь из своих бесчисленных протеже. Возможно, присоединятся ещё три-четыре вампира. И пока все будут спорить и хлопать глазами, Юсупов вывернет всё в свою сторону и займёт кресло, видимое всеми в мечтах. Пока-пока, свобода слова. Алина — лучший вариант. Самый щадящий. Да, у неё нет столько опыта в управление, как у Виктора, и её рука не так тверда, как у Сони. И Алина — спасибо Богу за это — не имеет привычки топать ногами и впадать в агрессивные истерики, как Юсупов. Ладно, князь иногда может предложить что-то дельное. Впрочем, бывает это так редко, что Руневский не хочет видеть его главой Дружины даже во сне. Алину никто не пустит на должность главы, ведь она не вхожа даже в Негласный комитет. Там нет женщин. Даже София не присутствует на тамошних собраниях, хотя все знают, что ей покровительствуют вампиры, рядом с которыми Соколов разве что стоял. Саша считает это дикой несправедливостью. Алина умна, но даже не это главное. Главное, что она, пройдя через боль и десятки пуль, смогла себя сохранить. Главное, что она совсем по-серьëзному хочет всё изменить. Уже никакой наивности, она реально оценивает свои шансы и возможности. Руневский смело поставит на неё в любой игре. Потому что это его женщина, а его женщина способна на всё. И всё-таки самую малость ему горько. Потому что Алина совершенно неправильно истолковала его заботу и умчалась прочь, прихватив с собой и Варю, которой ему ужасно не хватает. Потому что Свечников, предатель, встал на её сторону. Обругал и пристыдил непонятно за что. Видите ли, Саше стоит меньше в ней сомневаться! «В себе самом больше сомневаюсь, чем в ней». — Признавайтесь, играли когда-нибудь трагического героя в пьесе Шекспира? Александр чуть ли не подпрыгивает от неожиданности, заслышав томный страдальческий выдох над головой, тут же сменяемый лëгким смешком. — Руневский, а, Руневский вам кто-нибудь говорил, как вы похожи на котëнка, когда пугаетесь? — Юсупов, твою ж... Как вы попали сюда? Феликс самая отвратительная и непредсказуемая сука, которую Саша только знает. Серьёзно, хуже никого во всём свете не сыскать. — Вам стоит сначала научиться закрывать дверь, а потом уже задавать такие вопросы, — князь, очаровательно улыбнувшись, опускается на стул напротив. — Вам стоит научиться стучаться и спрашивать, хотят ли вас видеть, — огрызается Александр, выдохнув. Так и до инфаркта недалеко, ей-богу, — Вы что, успели где-то напиться? От вас за версту водкой несёт. И духами. Опять женскими. Не вашими, что удивительно. Ваши дороже пахнут. — Я рад, что вы в курсе, как я пахну, — отзывается Феликс, кокетливо закусив губу. Духи его и правда обычно дорогие, но это не исключает того факта, что порой он ведёт себя похлеще всякой дешëвки, — Но оставьте свои фантазии при себе, я вообще-то по делу. Мужской разговор. Пару вопросов хочу задать. И выпить. — А не многовато на вас одного будет? — Я только вошёл во вкус. Сейчас меня так и переполняет желание потратить много-много денег. Цените, что я предпочëл вас безбожному кутежу. — Я польщëн, — Саша произносит это таким тоном, что становится сразу ясно: он не польщён и уж точно не рад. Он никогда не стремился водить дружбу с престранным князем, в чью кудрявую голову с пугающей частотой взбредали всякие членовредительские мысли или идеи, по типу переодеваний в образы, в которых бы его мать родная не узнала. Александр считает, что они с Юсуповым абсолютно разные, абсолютно друг на друга не похожие, а, значит, между ними даже приятельских отношений быть не может. Феликс, похоже, не задумывается над этим нисколько. Интересно узнать, задумывается ли он вообще хоть над чем-нибудь? Александр достаëт из серванта бутылочку отличного, хорошо выдержанного виски. Он сам не знает, почему прощает Феликсу такое возмутительное поведение, но иначе как-то не получается. Они, признаться, оба друг к другу привыкли, и порой у них получается неплохо ладить между собой. Руневский не заметил, когда Юсупов начал мозолить ему глаза не только на работе, но и дома. Сначала заваливался «по делам», потом вырастал на пороге со словами «шëл мимо, да решил зайти», а теперь появляется просто так, без всяких предлогов. — Ваш вкус по части алкоголя всë также неизменно прекрасен, — Юсупов принюхивается, когда ему протягивают бокал, — Я боялся, что брак в вас и это уничтожил. Саша наливает и себе, потому что выдержка выдержкой, но выносить князя трезвым — задача ой какая не простая. — К слову о браке. Где ваша миленькая жëнушка? — Занята, — сил и желания хватает лишь на холодный, скупой ответ. Феликс — последний человек в мире, с которым можно и нужно откровенничать. Он и крохи самой безобидной на свете информации сумеет превратить в смертоносное оружие. Александр едва переносит тот факт, что этому раздражающему элементу известен его адрес. — Ну, оно и к лучшему. Тема нашей с вами беседы не пришлась бы ей по вкусу. Вот скажите, Руневский, сколько лет вы женаты? — Если суммарно, то сто двенадцать будет в этом году, — Саша изгибает бровь, дивясь вопросу, — Во избежания подозрений мы, так сказать, обновляем свой брак раз в десять-пятнадцать лет. — Сто двенадцать... — задумчиво повторяет Юсупов, вытягивая ноги. Он поджигает сигарету, — И что же, вам не надоело быть лишь с одной женщиной? Разнообразия не хочется? — Под разнообразием вы подразумеваете проституток и единоразовые интрижки? — Не только, — он закатывает глаза, — Просто ваш образ жизни я нахожу скучным. Скажите мне на милость, откройте тайну: в чëм смысл? По-моему, это ужасно. — Если я захочу подискутировать на эту тему, то вы будете первым, к кому я обращусь. Сегодня, увы, я забыл составить словарь будничных острот. — Обожаю, когда вы язвите таким вежливым голоском. Само очарование. Но спор мне не интересен, я приехал ради другого. Вот слушайте, — Феликс с громким стуком ставит бокал, звякая своими браслетами, которые, наверняка, стоят целое состояние, — Представьте, что вы когда-то знали женщину, а потом... ммм... в силу обстоятельств ваши пути разошлось. И вот вы встречаете еë вновь и понимаете, что чувства, которые вы когда-то к ней питали, никуда не делись, а, наоборот, будто бы возросли в несколько раз. Только вот эта женщина больше не настроена к вам дружелюбна. Как бы вы поступили в подобной ситуации? — Я женат. Мне не хочется рассуждать о другой женщине даже чисто теоретически, — Саша делает глоток, с мрачным удовольствием отмечая отличный вкус. Жалко, что он не обладает удивительным талантом Феликса, — вусмерть упиваться за пару бокалов. Серьёзно, где он успел так налакаться? — Теоретически, — Феликс кивает, звякая серёжкой, — Теория, Руневский, не есть измена. Я даже не для себя спрашиваю, а так, для одного знакомого. Он, между прочим, хороший человек. — Вы не любите людей, князь. Тем более, хороших. — Я-то?! — он возмущëнно фыркает, встряхивая кудрями, — Я в людях души не чаю! Так мало живут, а столько сделать успевают. Создают музыку, очень недурную, кстати, пишут картины и книги, выдумывают всякие полезные изобретения. Обожаю людей за это так же сильно, как за кровь. Так что не делайте из меня мизантропа. Ответьте-ка на вопрос лучше. — Что я вам могу ответить без понимания ситуации? Мне нужна полная картина. Юсупов небрежно пожимает плечами. — Не знаю даже. Мне известно лишь то, что этот хороший человек сильно обидел ту женщину. Что-то связанное с репутацией. — А этот «хороший человек», — Саша складывает руки на груди, кажется, начиная понимать, о чём идëт речь, — жалеет о своëм поступке? — Невероятно жалеет! Он даже извинился перед ней, но она извинений не приняла. По-моему мнению, это было слишком жестоко с еë стороны. Короткий смешок невольно срывается с губ. Руневский проницательно прищуривается, поглядывая на Юсупова не издевательски, но всё-таки немного ехидно. Он припоминает скандал, развернувшийся в Петербурге и Москве в начале девятнадцатого века. Феликс Юсупов — всеобщий любимец, красавец, золотой мальчик, чьё состояние пугало своей колоссальностью всех, — оказался замешан в грязной истории. Его громкая помолвка оказалась разорвана из-за непотребного поведения невесты. Сашу в том возрасте дела светского общества волновали даже меньше, чем сейчас, он понятие не имел, что какой-то там Юсупов, которого он видел пару раз от силы, был помолвлен, и уж тем более он не был в курсе того, что его невестой является кроткая, молчаливая Соня — дочь одного из военных приятелей Свечникова. Сплетни правдой не были, что ему было понятно и без её слезливой истерики, свидетелем которой он стал по чистой случайности. При всём своём желании быть святым, Руневский таковым не являлся и не является. Немалое количество ошибок сотворено в прошлом. Но даже так он не может представить, какой сволочью нужно быть, чтобы обойтись так с женщиной. Он даже в самом страшном сне не может вообразить себя в таком амплуа. — Она пыталась из-за вас покончить с собой. — Простите? — Феликс непонимающе хмурится. — София Володаровна хотела застрелиться после фортеля, что вы выкинули, Юсупов. Я остановил еë. И мне известно, что то была не первая еë попытка. И я не уверен, что последняя. Князь ослабевшими пальцами вцепляется в столешницу. Почему-то не удивляется, слыша её имя. Руневский не дурак, увы. Нужно быть слепым и глухим, чтобы не догадаться, не заметить, не понять. «А теперь, дорогой, начни вс-с-сё отрицать, как ты любишь это делать. Докажи, что ты трус-с-с». Феликс нервно, истерично хмыкает, обнажая клыки, протягивает, перекатывая слова во рту, словно острую гальку: — Ну у вас и шуточки, Руневский. Бога побойтесь. Он понимает: никто не шутит. Саша сейчас сказал правду. Правду. Пра-вду. Нет, нет, нет, быть такого не может. Софа не могла... Господи, конечно же, могла! Она ведь была такой ранимой и чувственной, еë ведь так сильно любая мелочь задевала. А тут не мелочь, тут поруганная честь, облапанное сердце и искусанные лжецом и предателем губы. Феликс ломает сигарету. Случайно. Пепел окрашивает чёрную ткань брюк серым, но он даже не замечает этого. Он, стиснув зубы, вонзает остатки сигареты в переполненную пепельницу и откидывается на спинку стула, смотря на Руневского внимательно и зло. — Ваши прямота и догадливость просто удивительны, — он кисло улыбается, решая, что и чужую проницательность можно обернуть в выгодную для себя сторону, — Что тогда ещё в ней есть? Кроме суицидальных наклонностей. Не то чтобы это что-то новое в его жизни. Если кто-то отважится покопаться в его биографии, то он найдёт там немало тех, кто теперь вынужден томиться в аду по княжеской милости. Дьявол крупно задолжал Феликсу, ведь именно его стараниями на седьмом круге самоубийц на несколько больше, чем должно быть. — Я не привык обсуждать людей за спиной, князь, — бархатный голос Александра может одурачить и расположить к себе любого. Юсупов — не любой, — Я питаю к Софии Володаровне едва ли не братские чувства. Простите, но я не буду отвечать на вопросы, касающиеся её прошлого. — Ладно, — Феликс выпивает очередной бокал залпом. Знает, что с Александром спорит бессмысленно, — Скажите только, она... говорила обо мне? Когда-нибудь. — Нет. — Вы лжёте. — Нисколько, — Саша отвлекается, с удивлением замечая пустую бутылку. Качнув неодобрительно головой, он отходит к серванту и возвращается с коньяком. Присаживается и разливает его по бокалам, — Двадцатилетней выдержки. Подарок... — Мне наплевать, — грубо обрывает его Юсупов, — Но мне наплевать, что вы лгун, Руневский. Александр неожиданно спрашивает: — Вы любили её? Феликс кривит губы. Алкоголь снова поразительно быстро обжигает его горло. Пальцы с предательской неловкостью поджигают очередную сигарету. Вместе с облаком дыма из его рта вылетает: — А как это понять? Любовь... Она как ощущается? Он не выдерживает — отводит взгляд, делая вид, что статуэтки на камине ему интереснее, чем сам разговор. Вопрос детский, глупый и немного жалкий. Юсупов уже три недели не помнит, как ощущаются ясные мысли. Если завтра и вспомнит, то спишет всё на хмель. — По-разному всегда. Иногда приятно. А иногда так, что думаешь, что лучше бы в петле был. — И зачем тогда это всё нужно? — А чёрт его знает, — резко отвечает Руневский, уже даже не чувствуя вкус алкоголя, — Думаю, во всех нас есть некая тяга к мазохизму. Как вы там сказали? Пьеса Шекспира. Но если серьёзно, — он делает паузу, не зная, поймёт ли собеседник смысл того, что он хочет сказать, — Любовь — весьма абстрактное понятие, которое никто и никогда не сможет понять. Вы спрашивали, не надоело ли мне. Не надоело, князь. Даже спустя годы ты умудряешься открывать новые и новые стороны, о существовании которых ты раньше и не догадывался. В своё время я удивился, когда понял, что люди, которые друг друга любят, не только любовниками быть должны. Они должны быть друзьями. Вас не будет годами интересовать только тело. Вы будете любить разговоры до утра, нелепые шутки, странные привычки. Вы будете мириться с самыми страшными недостатками, ведь ваша женщина мирится с вашими. Вы будете часами стоять на морозе, пока она размахивает агитационным плакатом, и давать взятки, когда она попалась. Вы не пожалеете на неё ни денег, ни времени. Вы поедете на другой конец страны, потому что она самостоятельно хочет изловить тамошнего преступника, вы сломаете обе руки и ноги мужчине, который её обидел, вы, наплевав на всех, открыто выступите в защиту её мнения на собрание, даже если думаете иначе. И всё это будет происходит просто так, без причин, без влияния судьбы и некого незримого существа, как думают некоторые. Любовь просто воспринимается как данность, как часть тебя. — Невозможно так любить, Руневский, — ошарашенно произносит Феликс, — Это же смертоубийство какое-то! Сплошные жертвы! — Вы так считаете? — Саша улыбается, как взрослый улыбается, смотря на неразумное дитя, — Вы разве не готовы ради неё сделать всё? Имя не звучит, но подразумевается. Голова от выпитого кружится у обоих, но Юсупов куда более пьяный. Именно поэтому он задумчиво хмурится, всерьёз рассуждая над словами... знакомого? Господи, да после всех этих откровений, нужно как минимум переспать! Жалко, что Руневский ханжа. Вопрос встаёт ребром. Что ради Софы он сделает? Убьëт? Безусловно. Любой твари, что её тронет, он вырвет трахею зубами. Но он сделает это и просто так, ведь ему по-настоящему нравится причинять другим боль. Деньги? Забирайте прямо сейчас. Юсупов готов осыпать Соню золотом и купить ей самые лучшие вещи, которые только в этом мире есть. Но он делает так всегда. Ни одна из его более менее постоянных любовниц не знает нужды вообще ни в чëм, ведь он не скупится на их содержание. Всё это легко, просто и понятно для него. Смерть и деньги, деньги и чужая смерть. А если своя? Пожертвовать жизнью ради женщины, м? Принять её недостатки, снять розовые очки и не дожидаться момента, когда они стëклами во внутрь разобьются? Быть не только любовниками, но, как и сказал Руневский, друзьями? Феликсу вдруг становится страшно. Настолько, что тошнота подкатывает к горлу, а руки сводит от тремора. Пугает неизвестность. Своя голова — лабиринт, разобраться — закопать в могилу всё то, что было его смыслом, его вечным, неизменным. Люди — ресурс, вампиры — ресурс. Он — вершина всего, самопровозглашённый король, которому не выдали короны и трона лишь по какой-то нелепой ошибке, допущенной наверху. Воображаемую корону ломают, а зубья втыкают аккурат в сердце. Феликс и правда ничего не знает, и от осознания этого ему хочется рыдать и пить до скончания веков. Он всегда всё знал. Болевые точки людей, их страхи и надежды. Он не чурался пользоваться чужими слабостями, он не жертвовал ничем и никогда. Он выше этого, думалось ему. Это его формула выживания. Это его персональный яд, противоядием от которого служат смешные крупицы внимания. Её внимания. Ему хочется быть для Сони и битвой, и тайной. Он подобрал слова, но не время. Вре-мя. Феликсу кажется, что он борется с собой уже тысячи лет — ни пыла, ни веры, ни надежды, но тупое, упрямое, словно по наитию продвижение к далëкой цели — победить. Кого? Что? Наплевать. Он заведомо выбирает цели, для достижения которых понадобится свернуть горы и выстроить новые — уже из трупов. Соня — скверный вариант. Юсупов не знает, какое время, какие обстоятельства требуются для удачного завершения. Он не знает, каким должен быть он, чтобы снова не накликать беду. Может, ему должно быть всё равно? Жить дальше, как ни в чëм не бывало. Но что его ждёт там, сквозь века? Жалкое бродяжничество, молитва за упокой, животная ненависть к тем, кто сильнее априори? Ему должно быть всё равно, и ему всё равно. На последствия. Пусть какой угодно будет финал, лишь бы было что-то до этого конца. Только бы еë тëплая ласковая рука гладила кудри, только бы она снова посмотрела на него так, будто он самый значимый человек в её жизни, будто любит, будто они не заведомо проигравшие, растратившие себя в пустой борьбе за разные вещи. Заведомо проигравшие... Нет, Феликс не проиграет. Если ведьмины слова правдивы, то он победит судьбу. Никто не властен над ним, никому он не позволит определять свою жизнь. Фортуна была его верной спутницей с самого рождения, и так будет впредь. Он не встанет на колени, он поставит на них удачу. И Соню. Приятно будет совместить её и власть. Приятно будет лицезреть её возле своего трона. Немного высокомерная, но всё-таки почти нормальная, почти даже человеческая нежность захлёстывает его при взгляде на Руневского, с которым его не объединяло ничего и никогда. Что ж, будучи русским понимаешь, что ничего не связывает людей так, как ночь, бутылка и ничего не значащий разговор о мелочах.***
Влажная прохлада ласково касается кожи, как только душный салон машины остаётся за спиной. Глаза пробегаются по величественному фасаду дома, а ноги сами несут к пустырю, который спрятался за усадьбой, принадлежащей одному из видных чиновников. — Честь имею, Лев Андреевич. Будете ли вы на завтрашнем... — Соколов, у нас тут один закон на рассмотрение... — Лëвушка, дружище, что на счёт чая сегодня вечером? Пахнет разогретой землёй и первыми цветами, что неуверенно, будто бы не веря теплу, тянутся к солнцу. Соня глубоко дышит, с наслаждением впитывая в себя ароматы окружающего мира, но насытиться всё никак не может — давно апрель на вкус не пробовала. От сладости весны голова болит больше обычного, но ей и это в радость. Задолбалась в четырёх стенах сидеть. Она не отстаëт от Лëвы ни на шаг, терпеливо снося разговоры вокруг. Еë замечают и приветствуют лишь те, кому удаëтся разглядеть еë за широкой мужской спиной, но она не жалуется, ведь разговаривать совсем не хочется. Натянутая вежливость других немного действует ей на нервы, если вспомнить, зачем именно они сегодня собрались. Бог всенародные пороки оцеломудривает всенародными казнями, и то же самое делает Дружина, но без придачи огласки сию действию. София неохотно рассматривает пришедших. Дружина, по приказу свыше, прибыла почти в полном составе. Здесь есть и вампиры, в Дружине не состоящие. Присутствуют даже люди. Среди них — потомок Льва Толстого, яростно отказывающийся от обращения, несколько членов Думы, художник из Выборги, поражëнный некой душевной болезнью, которая заставляет его думать о себе, как о небесном посланнике. Его мало кто любит, ведь он состоит в родстве с давно почившим Мережковским, который всеми всегда воспринимался неоднозначно. — Разболтались, — буркает Лëва себе под нос, но при виде одного из членов Думы широко улыбается, — Доброго дня! Соня замечает Руневского, но подойти не успевает — Соколов тащит её дальше, боясь, что с ним завяжут разговор. Александр провожает её тоскливым взглядом, и она понимает: он надеялся, что рядом с ней будет Алина. София теперь видит её чаще всех. Руневская часами сидит в её кабинете, болтая ногой и помогая с бумагами, и зовёт на прогулки с Варей. Это становится единственной отрадой, ведь во все остальные моменты Соня чувствует себя грёбаным пауком-скакуном: из зала, где проходят собрания, в архив, из архива в канцелярию, из канцелярии к Руневскому или Лëве, от них в другой зал (сколько их, сука, там вообще понастроили?) и только потом обратно в свой кабинет. По Мариинскому дворцу она бродит, словно палач. Молчаливый, внушающий тихий ужас. В груди суетятся вороны, стучат клювами по рëбрам. На волю просятся. Соня с трудом наскребает по четыре часа сна в неделю и пьёт только человеческую кровь, выливая тайно ту, что жертвуют ей Лëва и Миша. Это сильно сказывается на её внешности, несмотря на то, что она старается держать себя в идеальной физической форме. Качает пресс, пока не свалится от усталости, и продырявливает все бесхозные ржавые банки у Соколова на заднем дворе, тренируясь в стрельбе. Всё бессмысленно. И будет таковым впредь, если она не перестанет морить себя голодом. Соня по утрам едва успевает одеться, но иногда у неё находится время, чтобы взглянуть на себя в зеркало, и вот тогда она ужасается. Синяки под глазами, лихорадочный блеск в глазах, щëки, потерявшие румянец и здоровый цвет. И рёбра немного торчать стали. «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?, — не без сарказма думает она, — Да-с, не быть мне героем этого стиха, не быть, увы. Я ещё не скоро от обывательского мышления избавлюсь. А от рутины — вообще никогда». Она дëргает Лëву за рукав, не позволяя ему, такому невнимательному, наступить в лужу. Дождь был с утра и будет ночью. София выть готова от такой погоды. Они останавливаются у группы самых высокопоставленных лиц, и Соня, машинально пожимая руку одному знакомому, оглядывается вокруг, стараясь не дать недовольству затопить сознание. Дружина давно не проводила именно таких казней. Обычно неугодный просто пропадает без следа. Но в этот раз решили, что казнь должна быть не только массовой, но и поучительной. Пусть все посмотрят, как сразу шестнадцать человек болтаются в петле, да подумают. Милосердного, быстрого расстрела, на который надеялась Соня, не будет. Новый, недавно смастерëнный эшафот заставляет нервно сглотнуть. Странно всё-таки, что Алина решила не идти. Софии казалось, что она с удовольствием полюбуется на смерть Загорски. Но Руневская как в воду канула. Лишь бы не сунулась куда-нибудь, а то с неё станется. Каждый осуждëнный уже бывал на суде. Каждый из них получил немаленький срок. Сейчас люди думают, что они за решëткой. Через месяц скажут, что один умер от сердечного приступа. Через год второй «скончается» от врождённой выдуманной болезни. Тоже будет и с остальными. Видимость закона и демократии создаëтся для народа. — Господи, Сонечка, глянь-ка, как этот стервец вырядился, — Лëва фыркает, привлекая её внимание. Она делает медленный глубокий вдох и прикрывает глаза. Ей не нужно смотреть, чтобы узнать о ком говорит друг. И она не будет смотреть. Не будет, не будет, не будет. Будет, конечно же. София, обругав себя в не самых ласковых формулировках, прослеживает за возмущëнным взглядом Соколова и тут же изумлëнно изгибает брови, усмехаясь. Феликс Юсупов скромен, как всегда. Одну его руку можно продать и жить безбедно до самой смерти. Золото. Много, много золота. Драгоценные камни в ушах, на пальцах, на запястьях. Небрежно распахнутое пальто светло-жëлтого цвета красиво облегает его плечи и стройное гибкое тело. Высокие сапоги, наверняка, сделаны из натуральной кожи, и на таких длинных ногах они смотрятся по меньшей мере изумительно. Что ж, приятно видеть, что Юсупов стабильно красив и богат. Загадкой остаëтся лишь то, что он умудряется так одеваться и при этом не выглядеть словно сорока. Вкус у него определëнно есть. Соня не то чтобы в этом что-то смыслит и не то чтобы ей есть до этого дело. Просто ей, как художнице, тяжело не оценивать его внешность. Его сопровождают Виктор и какая-то девица, чьë плечико оккупировано княжеской рукой. — Сукин сын, — в сердцах выплëвывает Лëва, — Уже и дочку судьи себе заграбастал. Такими темпами, в Петербурге не останется женщин, с которым он не траха... — Не выражайся, — машинально обрывает его Соня. Она не видела Феликса больше месяца. Она не горела желанием встречи, но и не видела смысла еë избегать, просто плывя по течению, но он, похоже, придерживался иного мнения. София не припомнит, чтобы ещё хоть кто-то так рьяно от неё скрывался. Было забавно заходить в кабинет к Виктору, чуять там запах Юсупова, но не видит его самого. Забавно. Глупо. Он приспускает на нос солнечные очки в изящной оправе, смеясь какой-то шутке. Солнце, падающее на его лицо, освещает лисью улыбку, полные розовые губы, златые кудри. София не слепая, София смотрит дальше — видит больше. Золото и камни настоящие, улыбка искусственная. Кожа слегка бледнее обычного. Пальцы, скользящие по талии судейской дочери, немного трясутся и будто бы соблюдают дистанцию. В глазах мелькает отвращение, когда девушка приглаживает его волосы. Могло показаться, думает Соня. — Дëрганный он, — продолжает нашëптывать Лëва ей на ухо, — Он будто и не хочет, чтобы девица эта его трогала. Слушай, а может у них с Виктором всё-таки... Ну, ты понимаешь. — Мне всё равно, — безразлично цедит она, — Я уже сама скоро думать начну, что ты к князю неровно дышишь. Пойдём, ты должен сделать обращение. Все уже пришли. — Ты со мной? — Очевидно, что да. Я не для красоты рядом хожу, а для защиты. Она поправляет ремешки портупеи. Хорошо, ей и правда стоит признать свою помешанность на оружии. Без него страшно даже из дома выходить. Соня не знает, откуда у неё это взялось. Она просто надеется, что у неё не поедет крыша на почве паранойи, как у её милой матушки однажды. Не хотелось бы загреметь в жëлтый дом по её примеру. Новые доски, размокшие от дождя, скользят под подошвой ботинок. Соня рада, что все взгляды сейчас прикованы к Соколову, а не к ней. Поднимаясь по ступеням на эшафот, что сейчас послужит для Лëвы прекрасным помостом, она старается игнорировать верëвки, раскачивающиеся над головой. Она не позволяет себе опустить подбородок или пренебречь выправкой, потому что знает: одна слабость, и любой честолюбец сделает всё, чтобы занять её место. Многие давно порываются это сделать. Дарованные ей привилегии манят немалое количество вампиров. Лояльность властей, неограниченный доступ к информации, возможность игнорировать большинство законов. Последним она, конечно, не пользуется. — Хм... — Лëва прокашливается, и гул голосов смолкает, — Прошу минуточку внимания. Она не слушает. Содержание речи ей известно, ведь она сама же её и писала. Соболезнования родственникам погибших, лживые уверения в том, что ситуация под контролём, обещания. Феликс отстраняется от своей пассии, как ошпаренный, когда замечают Соню. Глаза его быстро пробегаются по еë фигуре. Губы криво изгибаются при виде портупеи. «Он меня сейчас за пять минут умудрится этими глазами раздеть, отыметь, а потом одеть обратно. Смешно, если вспомнить, как отчаянно он меня избегает. Умрёт на месте, если я с ним заговорю. Но я не буду. Хватило». Всё это просто не имеет смысла. — Ты ужасно бледная, — негромко произносит Лëва уже тогда, когда они стоят на земле. Никто из них не обращает внимания на зачитываемый приговор, — Не возвращайся сегодня в Дружину. Отдохни. — Я в порядке, — она выдавливает из себя улыбку, — Голова просто кружится из-за запаха цветов. У меня излишне чуткое обоняние. — Точно всё хорошо? — он незаметно для остальных придерживает её локоть, — Когда ты в последний раз спала? — Вчера, — лжëт Соня, — Не волнуйся. Соколов с сомнением прищуривается, но больше не произносит ни слова, устремляя свой взор к эшафоту. Обвинение в терроризме. Слепящее глаза солнце. Тошнота, засевшая внутри. Тихий звон наручников, скрип досок под чужими шагами. София внимательно вглядывается в лица, различая пот, текущий по белому лицу Бориса Загорски. «Они убили Юру. Они убили служанку Руневских. Похитили их дочь. Устроили взрыв в Москве. Ранили меня. Они ублюдки все до одного. Мне жалко их? Нет, просто противно. Это необходимость». Шестнадцати осуждëнным остаëтся жить не более пяти минут. Звучат имена. Господи, одному из них, по виду, не дашь и двадцати, а самый старый уже едва ли может переставлять ноги. Их почти не кормили. Свет они видели лишь тогда, когда их перевозили из Мариинского дворца в эту усадьбу в пяти километрах от Выборги. «Однажды я брошу Дружину», — клятвенно заверяет себя Соня, зная, что она так не поступит. Четыре. Три. Два. Один. Она так сильно сжимает зубы, что становится больно. А Лëва сжимает еë локоть. В эту размытую от мигрени и тошноты минуту София яростно ненавидит свой вампиризм. Спасибо, сука, за отличный звериный слух. Настолько отличный, что она слышит, как ломаются шейные позвонки первого террориста. Мерзкий хруст костей, ноги, сучащие по воздуху, вздувшаяся венка на чужом виске. Сжимается сильно сердце. От отвращения, от усталости, от запахов, звуков, чувств. Чувства. Ощущение игл под кожей, зудящей пляски где-то в районе рëбер. Ощущение слежки, разбора каждой её эмоции. Известно, кто этим промышляет. К гадалке можно не ходить. Она не сразу находит в себе силы, чтобы отвлечься от болтающегося в воздухе тела. Второго уже. А когда находит, когда замечает, как смотрит на неё чëртов Юсупов, оторопело застывает, не понимая, дурман ли на неё нашёл или князь в самом деле умеет так смотреть. Единожды в жизни она видела такой взгляд. Ей было девять или около того. Няня скончалась, немного не дожив до восьмидесяти, и на замену ей пришла бывшая дворовая девка, крайне довольная повышением своего статуса. Не углядела она за маленькой девочкой, прозевала, проспала момент, когда та, желая узнать, правда ли в Купальскую ночь можно отыскать русалку, улизнула под покровом ночи. Русалку не нашла. Лишь злющего отца да три подзатыльника разом. Служанку с утра уволокли на задний двор. Воткнули лицом в землю. Высекли до истошных визгов, до потери сознания, до кровавых брызг на изящных детских туфельках. Соню крепко-крепко держал отец, показывая воочию последствия необдуманных поступков. А потом Аня — Аня, которая падала в вечные обмороки, не переносила криков и красного цвета, которая по ночам лила слëзы над романами и строчила письма многочисленным ухажëрам, Аня, которая ещё не встретила своего дражайшего Илюшу, — бросилась розгам наперерез, вынуждая отца остановить экзекуцию. Она провела несколько дней в горячем бреду. Бог бы этого не одобрил, отец. У неё остался уродливый шрам, за который батюшка вымаливал прощение. Сестра говорила много. Сестра не вставала с постели неделю, но гладила ревущую Соню по щекам, шепча, что никакому ребëнку, даже вампирскому, не следует видеть такую жестокость. Анечке самой было четырнадцать. Она смотрела на Софию взглядом, за неё болящим, она обещала, что не позволит случаться подобным зверствам, что укроет от всякой гнили и тьмы, что защитит. Она обещала пристанище. Это абсурдно и смешно до несмешных слëз — видеть такой же взгляд у князя и понимать, что он прекрасно замечает еë худобу и бледность. Он не знаком ни с жалостью, ни с пощадой. Он не пойдёт по головам ради цели — он пойдëт по трупам. Он бесконечно, чудовищно жесток и с врагами, и с любимыми, он сломает тебе жизнь и заметит это лишь спустя два века, он будет целовать твои руки, вещая громогласно и пафосно о судьбе, и сразу же в красках опишет, как он, трахая кого-то, представлял тебя. Феликс не смотрит на людей, как на людей. Для него они не более чем вещи, существующие для поднятия самооценки, для удовлетворения плоти, для забавы и как спасение от скуки. Древняя кровь всегда играла в нём особенно ярко. Соня не удивится, если узнает, что он любит примерять на себе роли своих славных предков, которым позволено было убивать и присваивать себе женщин. Спасибо, что родились они гораздо позже, и ей не довелось узнать ничего о жизни наложницы. И всё же... Ей стоит больше отдыхать. Потому что, даже вглядевшись в князя внимательнее, она видит только обеспокоенность. Не более. Никакой его безумной похоти или злобы, никаких раздеваний глазами или усмешек. Простое, человеческое волнение. За неё. Соня привыкла, что у неё есть она сама и Лëва с Мишей, которые предложат помощь лишь в самой крайней ситуации, да и то осторожно, чтобы не задеть её уязвимую в этом плане гордость. Но Феликс этого знать не может. Ему невдомёк, что такие взгляды сильно её раздражают и вгоняют в ступор. Потому что никто её не жалеет. Софии это нравится. Она намеренно окружала себя людьми, которыми можно править. Но Феликс с норовом. Ему будто специально надо делать всё наоборот. Когда следовало жениться, он не женился, ведь это всё навязанное и, вообще, ему и одному хорошо. Если бы его родители запретили этот брак, то он бы пошёл на тайное венчание. Просто так, назло. Когда отец его захотел, чтобы он был военным, он сделал всё, чтобы военным не быть. Если бы отец был против, то Юсупов в эту же минуту облачился бы в мундир и зашагал строевым шагом. Странный он, если честно. Не нужно его внимание больше Соне, так он теперь с ним лезет. Обижается, должно быть, на её отказ, а всё равно беспрерывно смотрит, словно путник, затерявшийся в бескрайних песках и неожиданно набрëдший на спасительный источник. К счастью, обида пересиливает, и он не подходит к ней, когда последний террорист под злобный шепоток толпы оказывается в петле. Соня властно хватает Лëву за руку и тянет его за собой, мечтая избежать лишних бесед с окружающими. Её молитвы оказываются услышаны, и до машины они добираются меньше, чем за пять минуту. Лëва забирается на заднее сиденье, прося водителя двигаться в сторону Петербурга. — Из казни сделали какую-то ярмарку, — досадливо произносит Соня, садясь следом, — Зачем было устраивать такое сборище? Нельзя было без шума? — Приказ свыше, — следует короткий ответ, — К слову, о том, что выше... Тебя хотят видеть. Она откидывается на сидение, закрывая глаза. Соколов знает, какие страшные мигрени её порой одолевают, поэтому приоткрывает окно, чтобы хоть немного избавиться от духоты. — Кто именно? — спрашивает София, быстро думая, где и что она сделала не так. Несколько трупов в церкви? За них она отчиталась на бумажках. Излишняя жестокость при пытках? Нет, за это наоборот хвала да честь тебе. Страшная ошибка в отчëте, которая привела к краху экономики? Смешно. — Романов. Приказано сегодня. Она выругивается громко и со смаком, используя разом слова, украденные ей из казарм и окоп, да те, на которые иногда не скупилась Алина, своим красноречием поражающая в такие моменты всех. Почти сто пять лет Россия не зовётся царской. Почти сто пять лет вампиры, так похожие на людей, вещают о правах и свободах, преподнося своё господство под соусом демократии. Почти сто пять лет самые высокие посты занимают сами люди. А над ними дëргаются ниточки. Николаша Романов, которого зовут так за глаза исключительно в память об одном из его предков, правит всем тайно вместе с представителями других великих фамилий. Николаша слишком молод, чтобы не прислушиваться к соратникам, и достаточно умён, чтобы суметь заставить других прислушиваться к себе. Соню давно к нему не вызывали. Лëва с ним дружен, он бывает удостоен и приглашений, и похвал, но вот её там любят и опасаются в равной степени. Потому что знают, что с чего она свой путь в Дружине начинала. — Зачем он меня зовёт? Почему не тебя? — Не имею ни малейшего понятия, — Соколов потирает кончик уса, — Вот тут и думай, чьë слово больше веса имеет. — Твоё, не сомневайся. Ты же понимаешь, что он никогда не вмешивается в дела Дружины. Даже во времена монархии нам давалась неограниченная свобода действий. Царь мог разве что главу сам выбрать, и то случалось это редко. Тебя, вероятно, не хотят тревожить. — Да нет, сдаëтся мне, что ты для них фигурой позначимее будешь. Исполнительнее, вернее. Чище в плане крови. Дворянка, так ещё и урождëнная вампирша, на чьих глазах творилась история. Ты была уже далеко не ребëнком, когда Дружина появилась. Тогда ты туда попасть не могла, ведь ты женщина, но, в любом случае, ты была свидетельницей важных событий. — Тебя это обижает? — прямо интересуется Соня. — Обижает ли? — Лëва фыркает, но слишком натянуто, чтобы это можно было принять за веселье, — Нет, я же понимаю, как наш закулисный мир устроен. Благодаря тебе, я вообще хоть что-то в этом обществе значу. Трудновато было бы простому казаку такой пост без помощи занять. Я тебе всем обязан. Не знаю, смогу ли расплатиться когда-нибудь. — Не мели чепуху. На горизонте собираются тучи, предвещая очередной холодный дождь, но земле пока что открыто солнце, ласкающее измотанную холодами почву. Соня, не таясь, зевает и позволяет плечам расслабленно опуститься вниз. Её, мягко говоря, не радует предстоящая встреча, но ничего плохого от неё она не ожидает. Надеется на лучшее. Николаша — тот ещё паникёр, хоть и прячется за маской спокойствия и ленивой властности. Время жалко на него тратить. Он славный, конечно, но чересчур притязательный. Впрочем, быть таким его обязывает статус. Софии это хорошо знакомо. Лишь бы он не задержал её надолго. Она ещё планировала… Даже думать не хочется. Лёва прав. Если она не отдохнёт, то свалится в обморок при разговоре с какой-нибудь важной шишкой. Будет неловко. «Завтра никуда не пойду», — решает она. От этой мысли становится и легко, и тяжело одновременно. Страшно представить, каких дел наворотят все вокруг, если она отпустит вожжи. От кривых отчётов Виктора дёргается глаз, от одного вида бумажек, над которыми сейчас в одиночку страдает Миша, начинает болеть спина, но всё же это находится под её контролем, а контроль в собственных руках всегда наделял Соню уверенностью и чувством защищённости. Но мир ведь не перевернётся, если она хоть раз выспится? Теперь хотя бы кошмары не мешают. Ей вообще ничего не снится. Спасибо и на том, ведь Лёва, как ей известно, во снах частенько заседает на собраниях и толкает унылые речи. Издержки профессии, что сказать.