Не бойтесь, я так запрячу своё горе в глубине сердца, я сделаю его таким далёким, таким тайным, что вам даже не придётся ему соболезновать. А. Дюма.
Из закрытого окна тянет весенним холодом. Кабинет, забытый Богом и ещё чёрт знает кем, представляет собой склад ненужных вещей и бумажек. Настолько много здесь всякого хлама, что Алина боится лишний раз шевельнуться. Отведёт руку назад — уронит шаткую коробку, облокотится локтями на стол — насобирает пыль на рукава непривычной белой рубашки. Она специально постаралась одеться посерьёзнее, чтобы к ней соответствующе отнеслись. Удивительно, но помогло. Либо же дело в том, что в этом месте её все и так знают. Немного даже приятно было на входе услышать: «А мы уж заскучать без вас успели!». Вампиры никогда никуда не торопятся — и в этом, как считает Руневская, состоит их главный недостаток. В Дружине это давно стало привычным делом, но вот за её пределами Алина обычно сбрасывала с себя оковы чужих нудных речей, засевших в ушах, и вливалась в привычный для себя стремительный темп жизни. Не по душе ей тот факт, что вампиры обитают в каждой отрасли, начиная от той же самой Дружины и заканчивая полицейским участком, который она и решила посетить. Как же долго здесь всё делается! Заснуть можно уже на пороге от одного лишь вида этих сонных мух, что гордо именуют себя служителями порядка. Руневская заручилась приобретённым у них авторитетом и небольшой поддержкой Виктора, который неохотно, но всё же выдал ей разрешения на разговор с одним из немногих подозреваемых. Подозреваемой. Старцева Мария Васильевна — дочь деревенского старосты. Каждый, с кем Алина успела поговорить, не упустил возможности пожаловаться на эту «полоумную девчонку». До Саши, конечно же, дойдёт, что она здесь была. Это его дело. Хорошо всё-таки, что Виктор имеет право в него вмешиваться. Сейчас они за городом. Сегодня же казнь. Руневская по-иному расставила приоритеты. Ей хочется до безумной дрожи увидеть смерть Загорски своими глазами, но упускать предоставленную возможность нельзя. Если просто смотреть, как кто-то умирает, ничего не изменится. Лучше действовать. В коридоре раздаются шаги, и Алина спешно выпрямляет спину, гадая, какой же будет эта загадочная девушка, про которую она не услышала ни одного хорошего слова. Должно быть, какая-нибудь избалованная, вечно возмущающаяся и ноющая дурочка с длинными ресничками и странной манерой держать себя. Руневская перевидала таких видимо-невидимо. Дверь распахивается, пропуская полицейского и тоненькую, как тростиночка, девицу, чьи руки скованы наручниками. Говорят, её еле как смогли задержать. Сопротивлялась и брыкалась, как дикая кошка. Видимо, она всё ещё не смирилась со своим бедственным положением. Мужчина заставляет подозреваемую сесть на стул напротив Алины. Угрюмо бурчит, чтобы та с ней больно не церемонилась, и выходит прочь, оставляя после себя напряжённую тишину, разбавляемую лишь шумом машин за окном. Руневская с плохо скрываемым любопытством разглядывает Марию Старцеву, изумляясь тому, что данная ей раннее характеристика, похоже, является в корне неверной. Избалованной дурочки нет, есть только зло смотрящая девушка с растрепанной буйной копной ярко-рыжих (крашеных?) кудрей. Она похожа на ведьму, которую приготовили к сожжению. Обескровленные сухие губы и колючие серо-зелёные глаза, смотрящиеся просто-напросто жутко на худом, бледном, словно выточенном из хрусталя личике, лишённом веснушек и родинок. Алине тяжело поверить, что вампирше перед ней всего лишь девятнадцать. Становится ещё тяжелее, когда девушка, не боясь пыли, кладёт руки в наручниках на стол, и становится заметно тоненькое обручальное колечко на не менее тонком пальчике с выпирающей неровной косточкой. — Ну-с, а вы кто такая? — насмешливо спрашивает Старцева, переворачивая всё вверх дном и заставляя Руневскую фыркнуть от ощущения, что именно она подозреваемая, а не наоборот, — Извините, но я привыкла к Александру Константиновичу. Боюсь, мы с этим настырным сударем уже друзья — так часто он меня посещает. — Я его жена. — О, семейное дело? Миленько. Как к вам обращаться, госпожа Руневская? Алина представляется, быстро понимая теперь, почему никто не смог добиться от этой девушки ничего толкового. Умеет на нервы действовать и зубы заговаривать. Ну, ничего, Алина тоже не из робкого десятка. — Как вам условия содержания? — вежливо интересуется она, предпринимая отчаянную и, увы, бесполезную попытку расположить Марию к себе. — Я в восторге от крови, которой меня здесь почивают. Никогда бы не подумала, что вы пьёте людей на постоянной основе. — А вы что пьёте? — Животных, — Старцева пожимает плечами, — С людьми у нас дефицит. А вы не столь щепетильны и жалостливы. Смешно, что именно меня обвиняют в… Господи, да я и забыла уже. Все вокруг так много болтают, что я стараюсь не слушать. — Мы пьём донорскую кровь, — Алина внимательнее вглядывается в свою собеседницу, пытаясь прочесть её мысли и чувства, — И вас никто не обвиняет. Вы с вашим отцом только подозреваемые. Упоминание родителя заставляют юную вампиршу скривиться. Она опускает голову, пряча лицо за ширмой растрёпанных волос. Её плечи заметно напрягаются, а в голосе, полном до этого насмешливого равнодушия, проскакивает волнительная нотка: — С ним… всё хорошо? Нам не разрешают видеться. — Он в порядке, — успокаивает её Руневская, — Но лучше бы он отвечал на вопросы Дружины, а не осыпал её вечной бранью. — Какие вопросы — такие ответы. Вы сами виноваты. Вы пришли в наш дом, стали устраивать обыски, забрали сначала его, а затем и меня, стали угрожать. Не ждите хорошего отношения. Мы ненавидим Дружину. И на то у нас есть причины. Мой отец ещё сто лет назад бежал от вашей глупой политики. — Вы считаете нашу политику глупой? — Я считаю вас всех откровенно неприятными, бесчестными и продажными. — Прямо-таки всех? — Ну, хорошо, не всех, — миролюбиво соглашается Старцева, — Мне не нравятся конкретные личности. Виктор, к примеру. Настырный, честолюбивый дурак. Вспоминается, что именно эта девочка звонила тогда Софии и убеждала её в том, что Виктор заодно с караморовцами. Алина доверяет ему. Он иногда кажется ей бестолковым и раздражающим, но он вроде и правда неплохой. — Но вы… — Мария понижает голос, склоняя голову в бок, — Вы иначе себя ведёте. Прошло пять минут, а я всё ещё не услышала ни одной угрозы. Вас специально ко мне подослали? Они думают, что я буду откровенничать с женщиной? — Я пришла не от Дружины, — честность — лучшая политика, и Руневская на свой страх и риск решает придерживаться именно её. Настращать успеют другие, так что самое время попробовать что-то новое, — И сейчас я говорю не от имени своего мужа или кого-то другого. Я говорю только за себя. Старцева ей не доверяет, и это видно по её злым, затравленным глазам. Алина неожиданно ощущает укол понимания и жалости в самом сердце. Это же совсем ребёнок. Юная, наверняка, очень напуганная девочка, показывающая свои острые зубки только чтобы защититься. Уверений в собственной невиновности будет недостаточно. Все понимают, как работает Дружина. Тем более, сейчас, когда все так устали, что не имеет значение, на кого вешать вину. Люди беспрестанно шепчутся о большой смертности среди важных шишек. Те важные шишки, которым повезло ещё не встретиться с пулей или ножом, оказываясь на улице, прячут лица и пистолеты в широких рукавах. Были задержаны несколько человек, которые никак с караморовцами не связаны, но уповают на их идеи. Пресса с ума сходит от количества новостей, слухи плодятся и распространяются по городу неизлечимой чумой; новое, интересное слово «Карамора» оседает заразой на языках. Позорным провалом оборачивается каждая попытка пресечь распространение сплетен и злостных анархистских идей. Чем больше запрещается, тем больше шансов на всплеск агрессии в обществе. Народ русский терпелив до крайности, но податлив, как масло. От малейшей искры может разгореться пожарище. Это совсем не то, что хочет Алина. — Вы можете мне доверять, — она не уверена, что улыбка выходит искренней, но никаких возражений не следует, поэтому она продолжает, стараясь придать голосу мягкости — той самой, к которой любит прибегать Саша. Его имя приходится затолкать в самую глубь. Чтобы не мешало, не отвлекало, не заставляло тревожиться, — Я хочу вам помочь. Я в силах вам помочь. Расскажите, что знаете. — Я ничего не знаю, — Старцева упрямо мотает головой. Повторяет, чеканя каждое слово, — Ничего не знаю. Сколько можно говорить об этом? Она лжёт. Алина чувствует это интуитивно, как училась когда-то чувствовать преступников, за которыми охотилась. Мария дышит ртом, суша и без того растрескавшиеся губы, через несколько секунд быстро проводит по ним языком и отклоняется назад, врезаясь лопатками в спинку стула и звякая наручниками. Не то чтобы у Руневской имеется время на прощупывание почвы и на поиск правильного пути. В любой момент сюда может заявиться Саша, а встреч с ним она избегает. Спасибо Владимиру Михайловичу за то, что приютил. С ним сложнее, чем с кем бы ни было, но хотя бы в этой ситуации он на её стороне. И с ним можно оставлять Варю. Он даже своего названного сына не любит так, как её. — Но вы указывали нам на Виктора. Почему? — Потому что он был дружен с моим отцом. Настолько, насколько вообще может быть дружен мой папаша. — Вы не доверяете и отцу? — удивлённо интересуется Алина, — Вы ведь беспокоитесь за него. — Я его ненавижу, — выплёвывает Мария, — Но кровь гуще воды. Я буду волноваться о том, кто дал мне жизнь. И буду вместе с тем подозревать его вместе с вами. Не просите доказательств, у меня их нет. И у вас тоже. — Тогда зачем его подозревать? — кажется, это то, что нужно. Вернее всего будет добраться до истины через разговоры об её отце. — Затем, — отрезает девушка, соскакивая с крючка. Руневская мысленно вскипает, но внешне остаётся невозмутимой. Старается, по крайней мере. — Это не ответ. — Ответы не даются врагам на допросах. — Вы считаете меня врагом? Я не сделала вам ничего плохого, — Алина совершенно искренне изумляется. — А кто вы, если не враг? — Мария удивляется не меньше, ещё больше становясь похожей на ребёнка, для которого существует только чёрное и белое. Она умна, кажется, но спеси ей не занимать. — Я друг. Могу стать им. Вам не помешают связи в этом месте. — Мне не нужна помощь жены начальника отдела внутренних расследований. Этот отдел сгнил до костей ещё в те времена, когда им заправлял Дашков. Надо же, кто-то до сих пор помнит его. — Он умер задолго до вашего рождения. Откуда вы про него узнали? — Эта тварь доставала мою мать. За то, что она спелась с… — Старцева резко обрывает себя и спешно тараторит, не сумев скрыть нервозности, — Он выжил маму из Петербурга. Давно. Не знаю подробностей. — Где она сейчас? — Умерла. — Простите, — Руневская сконфуженно прокашливается. Чёрт, она совсем забыла об этом, — Мне не стоило… — Без разницы, — Мария ненатурально усмехается. Вздохнув, она зачем-то оглядывается и понижает голос, — Вы правда пришли не от Дружины? Алина быстро кивает, чувствуя, как сердце пропускает удар. Только бы она что-нибудь рассказала! Дала бы хоть одну зацепку! О большем в таких условиях мечтать не приходится. — Вы не сильно старая, да? — Мне немного за сотню. — Значит, не сильно. Вы поймёте меня больше взрослого мужчины, — Старцева улыбается искусственной, суховатой улыбкой, — Я кто угодно, но не лгунья. Я не доверяю отцу, вы правы. Мы никогда особо не ладили. Из-за смерти мамы, наверное. Она… — пауза наполнена такой неуверенностью, что это ощущается даже физически, — Она когда-то имела связь с революционером. Мне неизвестно, был то большевик, меньшевик или анархист. Неизвестны подробности. Я знаю только то, что они лично были знакомы с этим вашим Караморой. Их роман был долгим, но мама влюбилась в моего отца — монархиста и консерватора — и ушла от того мужчины. Клянусь, Алина Сергеевна, больше я ничего не знаю. Это просто семейная байка, о которой все давно позабыли. С нами никто не связался, никто не просил у нас помощи. Я в жизни не видела ни одного революционера. Только читала о них, но не могу сказать, что с интересом. Я не люблю историю. О ней слишком часто все говорят. Я хочу жить настоящим, а не идеями давно мёртвых людей. Алина боится верить этой девушке. За несколько дней от неё никто не смог ничего добиться, так почему бы ей не соврать сейчас? — Почему вы мне это рассказываете? — Потому что я хочу домой. Вы все мне надоели, — огрызается Мария, но тут же смягчается, не видя никакой негативной реакции. Возможно, другим следовало не начинать с ареста и угроз, тогда она бы с самого начала была сговорчивее, — Вы не похожи на тех, кого я уже видела. Вы, очевидно, не дворянского происхождения. Ни один вампир старой гвардии не располагает к откровениям, а вы располагаете. Я надеюсь, что вы тоже не врунья. Не питайте никаких надежд на мою бескорыстность, я не альтруистка. Вы обещали помочь. Помогайте, госпожа Руневская. Вытащите меня отсюда. — Вы не альтруистка, а я не та, кому доверяют на сто процентов. От вас потребуют доказательств. Не слов, а фактов. Или хотя бы того, чтобы ваш отец подтвердил вашу историю. — Он не подтвердит. Он ненавидит мамино прошлое и скрывает его, — под полуопущенными ресницами мелькает разочарование. Похоже, она надеялась немного на другое. — Тогда я не смогу вам помочь, — просто отвечает Алина, хоть ей и тяжеловато огорчать этого ребёнка. В ней нет ни капли той твёрдости, которая нужна в подобных ситуациях. Девочка, сидящая напротив, кажется ей до боли потерянной и маленькой. До жути похожей на неё саму когда-то. Было другое время, другие люди вокруг, по-иному пахнущий город. Но также, как и сейчас, была опасливая недоверчивость загнанного зверька на столь же юном, как у Марии, лице, так же кривился рот и дрожал голос. Алине тоже было страшно, когда она очнулась в чужом доме и столкнулась с неизвестным прежде миром. Старцева, конечно, вампиром является от рождения, но во всём остальном она должна чувствовать себя, как Руневская когда-то. Брошенной и одинокой среди чужих, называющих себя своими. — Вы обещали. — И я сдержу слово. Но лишь после того, как смогу убедиться в ваших словах, — Алина чувствует приятный прилив уверенности. Теперь она более-менее понимает, в каком направлении ей двигаться. Она начинает рассуждать вслух, — Если вы не солгали, то многое вскоре может стать нам понятным. Я разузнаю побольше про вашу мать. Может быть, через её прошлое мы найдём того, кто возглавляет террористов. И убедимся конкретно в вашей непричастности. — А мне что прикажете делать? — Ждать. — Я занимаюсь этим уже несколько недель, — Мария раздражённо дёргает щекой. Немного помолчав, говорит уже больше для себя, — Я в Петербурге впервые в жизни, а не видела ничего, кроме полицейского участка. — Увидите ещё, — Руневская поднимается и ободряюще касается чужого плеча. Новая знакомая не воспринимает этот жест, как угрозу, но заметно напрягается. Прощание остаётся без ответа, и Алина, вздохнув, выходит прочь, аккуратно притворяя за собой дверь. Полицейского, ожидающего снаружи, она просит о том, чтобы с Марией хорошо обращались. И не забывает грозным голосом потребовать у него обещания, чтобы об её визите не сообщали в Дружину. Она знает, что сообщать, но перестраховаться стоит. В случае чего, прикроет Виктор. Иногда он просто душка. Алина довольна сложившимся разговором. Она даже не удерживается от улыбки. Слова Старцевой стоит делить на два, если не на четыре. Как бы не хотелось ей верить — делать этого ни в коем случае нельзя. Но всё-таки одной беседой Руневская добилась куда больше, чем остальные. Саша обязательно будет ей горди... Улыбка спадает с её лица так быстро, будто кто-то ударил её обухом по голове. Будто все краски разом из неё выкачали и оставили только оболочку. Прозрачную и на самом деле очень хрупкую. На радостях Алина позабыла обо всём. О том, что по приходу домой её никто не встретит на пороге, потому что вместо дома она отправится в пристанище, которое предоставил Свечников. Никто не поцелует в лоб и не промурлычет на ухо, какая она умничка. Никто не укутает в тëплый плед, не сожмëт в крепких руках. Потому что некому. Притупившаяся обида вспыхивает с новой силой. Она пожаром опаляет горло и застилает глаза. Алина рывком распахивает дверь и буквально выбегает на улицу, на ходу извиняясь перед задетым ей мужчиной. Ей нужно на воздух. Срочно. Чтобы не задохнуться в этой клетке. Апрельский ветер обманчивой лаской ластится к щекам. Шум города отрезвляет лишь на миг. Слишком короткий, чтобы придти в себя. Это даже не обида. Это что-то жалкое, разрастающееся в грудной клетке с каждым новым днём. После долгих ночных бесед с Владимиром Михайловичем, после его промоченных непрошеными слезами рубашек, Алина смогла поверить в то, что Саша не хотел её задеть. Он волнуется. И это естественно, это правильно. Но почему он всё ещё не пришёл? Три недели угнетающей тишины. Она в какой-то момент решила, что готова пойти на компромисс, но он не появился. А ведь Алина видит его почти ежедневно. Он слишком занят, чтобы посещать все собрания, но иногда они сталкиваются в коридорах. И ни слова. Только взгляд, полный непонятной ей мольбы и раздражающего принятия. В этом весь он. Легко смиряется с окружающей действительностью и стойко переносит удары судьбы. Его не гнут студëные ветра, не ломают штормы. Со стороны всегда кажется, что ему всё равно. Алина порой думает, что Саша считает себя немножечко ответственным за чужие чувства и от того почти никогда не делится своими. Боится то ли задеть кого-то, то ли не доверяет, то ли по привычке продолжает душить себя вежливостью так же, как и неизменными чëрными галстуками и тугими белыми воротниками. Алина никогда не была мастером по пониманию людей. Поэтому и связалась с Каразиным, легла в его постель, уверовала в искреннюю, чистую, такую необходимую для маленькой одинокой телеграфистки любовь с его стороны. Так было всегда. Она легко доверялась, неизменно разочаровывалась. Свечников называет это «недальновидностью». Он всегда с ней предельно честен. Алина очень ценит его за это. В начале брака они придумали с Сашей одну игру. При знакомстве с кем-то новым они пытались приоткрыть душу этого человека одним только взглядом. Гадали, что он чувствует, какие страхи его терзают, какими радостями он живёт, чего от него следует ожидать. Саша всегда выигрывал, и Алина наигранно дулась. Потом условия изменились. Они учились понимать друг друга. Ты расстроена. Правда или ложь? Все говорили, что они не протянут долго. Слишком разные. Но они пережили тех пророков. Перебарывали гордость раз за разом, злились, прощали, любили, ругались так, что Алина потом краснела перед очередными соседями, когда те спрашивали, что это за звон и грохот у них был. Она отмалчивалась на такие вопросы. Или вполне доходчиво объясняла, что случается с носом у тех, кто слишком любопытен. Не рассказывать же, что она в порыве чувств расколошматила сервиз, из которого ещё всякие дворяне чаи пили. Не объяснишь людям такого. Брак — не путëвка в увлекательное путешествие, а бесконечная, энергозатратная работа. И они с Сашей работали. Он никогда не идёт на уступки, а с ней только этим и занимается. Она обычно плюёт на этикет и игнорирует большую часть правил в нём, но её попытки постичь эту часть жизни обернулись для неё успехом. Очень ненадëжная и шаткая позиция у этого успеха, но и это лучше, чем ничего. Но сейчас что-то не так. Саша не просто не считает себя виноватым в своём недоверии — он думает, что он и только он прав! Алина не признает его правоты ни за что на свете. Не в этой ситуации. Пусть придёт и пообещает, что не будет в ней сомневаться. И она задаст ему вопрос. Ты меня любишь так же сильно, как и любил в начале. Правда или ложь?***
Белый расписной фарфор вызывает лёгкий прилив ностальгии. Тонкие белые бока украшены виноградными лозами, переплетающимися друг с другом, и чернокрылыми птичками, что порхают среди изящных ветвей. Помнится, у тëтушки был похожий сервиз. Она прожила в Англии почти всю жизнь, и любимым её времяпрепровождением было чаепитие по вечерам, на котором предписывалось бывать всем домочадцам. — Вы не сделали ни глотка. — Я не хочу, благодарю, — София отодвигает от себя чашку. Нога, закинутая на другую, руки, свободно покоящиеся на подлокотниках, вежливые ответы. Она не показывает и толики того волнения, что теплится в её напряжëнных жилах. Она замечает ворону, пролетающую мимо беседки в чудесном, пробуждающемся саду, полном весенних запахов. Край чëрного крыла задевает молодую веточку с набухающими почками. Птица оказывается единственным существом, допущенным сюда в эту минуту. Кроме охраны, конечно. — Неужели боитесь, что вам подсыпали серебро? — Николаша (Соня два раза чуть не назвала его так вслух) Романов улыбается величественно, спокойно. Его молодому лицу, в котором так явно прослеживается портрет Николая II, от чьей крови он успел далеко уйти, идёт подобное выражение. Говорят, законнее наследника не найти. В глазах Софии это почти не имеет смысла, но она давно пользуется его благосклонностью, и хотя бы за это можно быть благодарной. — Я не посмею даже мысли о таком допустить, — осторожно возражает она, — Это было бы невежливо и оскорбительно с моей стороны. — Это было бы предусмотрительно, Софи. А вы ведь предусмотрительны, не так ли? Разговоры с ним всегда странные. В глазах многих он лишь ребёнок. Для людей его лета преклонны, но среди вампиров он как молодой щенок. Все почему-то упускают тот факт, что и у кутят потом прорезаются зубы. — Пожалуй, — она пожимает плечами. Еë утомляют взгляды охранников, которые стоят поодаль. Ей не по себе от того, что на входе у неё забрали всё оружие. Без ножей и пистолета она чувствует себя голой. Хочется быстрее узнать, зачем её вызвали, но Романов медлит, меланхолично помешивая сахар в чашке. Он выглядит таким расслабленным и открытым, словно они старые друзья, встретившиеся за чаем после работы. Так выглядит и Соня. Роли известны каждому. Никто не имеет право от них отклоняться. — Вы, наверное, скучаете по Москве? — небрежно интересуется Николай. — Немного. Увы, петербургский климат мне не подходит. Сыровато у вас. И ветрено. — Что есть, то есть. Ну, ничего, скоро настоящая весна придëт. Незаметно она скашивает взгляд на наручные часы. Прошло уже полчаса. Николаша играет с ней, как кошка с мышью. Не убивает, а забавляется. Хоть бы что-нибудь толкового сказал. У самого дел невпроворот, так зачем время тянет? Романов, добродушно улыбнувшись, протягивает Софии портсигар. — Не желаете? Она соглашается больше из вежливости. Сигареты крепкие и горькие, но ни капли не похожие на то, что она курила в военные годы. Тогда и выбора особо не было. Папиросы, набитые всем, что только под руку попадалось, занимали в моменты скуки и тоски или позволяли отвлечься от голода в моменты затишья, когда на много километров вокруг не было ни единого врага, чьей кровью можно было бы полакомиться. — Возрождаете традиции своих предков? — она выдыхает белëсый дым, — Николай II ведь курил, если я не ошибаюсь? — Верно. Но предполагаю, что это единственное наше сходство, кроме имени. Говорят, мы как небо и земля. — Могу лишь догадываться. Я не удостаивалась чести его видеть. — Я, к сожалению, тоже, — Романов улыбается, пропуская горечь в уголки рта. Он вдруг задаёт крайне неожиданный вопрос, — Вы не монархистка, так? — Не уверена, что смогу ответить, — Соня слегка напрягается, — Скажем так, мне без разницы, кто руководит страной, пока этот кто-то хорошо и достойно выполняет свою работу. Ваши марионетки справляются... сносно. Я ни в коем случае не либералка. Но и не монархистка, вы правы. Я пытаюсь усидеть на двух стульях, но окончательного выбора сделать не могу. Вижу много недостатков в каждой из систем. — А что думают ваши друзья и близкие? — Мои мальчики придерживаются весьма свободных взглядов. Все они знают Российскую Империю лишь из учебников по истории, для них это занимательный рассказ, не более. Соколов же там жил, но это не мешает ему думать также. Руневский — вы, вероятно, знаете его, — консерватор. А вот его супруга наоборот. — Алина Сергеевна? Здорово, что вы сами её упомянули. Но не здорово, что об её существовании я узнал только вчера. Каюсь, я даже о вашем Викторе Алексеевиче постоянно забываю, но вот имя этой особы мне бы хотелось слышать чаще. Он рукой подзывает паренька, которого до этого было не видно и не слышно. Мальчишка, знающий прекрасно свои обязанности, оказывается рядом мгновенно и протягивает Романову несколько папок. Они с тихим, но весьма многообещающим хлопком оказываются придавлены к поверхности стола. — Бывшая любовница Петра Каразина состоит в Дружине. Ледяной тон впивается в кожу миллионом тонких игл. Соня в броне дольше, чем Романов живёт на свете. Она лишь слегка приподнимает брови и спокойно произносит: — Тактичнее будет использовать слово «возлюбленная». — Тактичнее будет открутить голову не всей Дружине, а лишь тем, кто подобное допустил, — Николаша открывает первую папку и, притворно улыбнувшись, достаёт из неё несколько листов, — Алина Сергеевна умерла осенью тысячу девятьсот десятого года вместе со своей группой, которую возглавлял мужчина, носивший известную нам партийную кличку. Не более чем через пару недель выясняется, что она жива. Более того, она — вампир. Знаете, чем хороша бюрократия? Она любит цифры и официальность. Взгляните, — он раскладывает перед ней несколько бумаг, — Дата её смерти. Дата, когда была подана форма на её обращение. Это подлинные бумаги. Тяжело было их достать, но вы сами видите, чьи подписи на них стоят. И ох уж эти даты! Удивительно, что она умудрилась стать вампиром через несколько недель после своей смерти. Что же это, Божья благодать снизошла на её мёртвое тело или… Или, может, она была обращена до подачи формы? Как считаете? Прежде, чем выругаться вслух, Соня успевает прикусить язык. Чёртов Романов с его чёртовой любовью к макулатуре! Это куда его люди залезли, чтобы откопать это? Не просто так всё, ой, не просто так. К чему он клонит? — Прошу прощения, я не понимаю, на что вы намекаете. — Я не намекаю, Софи, я говорю прямо: бывшая любо… Хорошо, бывшая возлюбленная Караморы попала в Дружину с помощью обмана. С помощью подкупа, если быть точным. Она была анархисткой. Более того, она причастна к минимум четырём вооружённым нападениям на дворян в начале прошлого века. Возможно, и к нескольким терактам, но тут я не уверен, так что врать не буду. В любом случае, прошлое её весьма богато на преступления. И тут всё сразу становится ясно. София вздёргивает уголки губ и едко произносит: — Вы не можете её подозревать. — Могу. И я буду её подозревать так же, как и подозреваю половину Дружины. Тем более, существует много фактов, указывающих на возможное предательство с её стороны. — А вас не смущает, что у неё была убита служанка и похищена дочь? Или вы не выяснили эту информацию в ходе своих исканий? — выходит куда более резко и грубо, чем дозволено кому-либо в общении с такой личностью. — Это могло быть сделано для того, чтобы отвести от себя подозрения. Вы сами сказали, что её позиция противоположна позиции её мужа-консерватора. Значит… — Ничего это не значит. Не стройте догадки на пустом месте. Я ручаюсь за Руневскую своей жизнью, — она тушит сигарету и заставляет себя успокоиться. Показывать свой гонор перед этим юнцом? Увольте, — Вы знаете, что я не раскидываюсь словами направо и налево. Если я говорю, что она не при чём, то так оно и есть. — Ну, хорошо, — неожиданно легко соглашается Николай. Он никогда не соглашается так просто. Ни с кем. Значит, эту тему он не оставит и вернётся к ней позже, — Тогда поговорим о прошлой, нынешней и, вероятно, будущей персоне нон грата. Вести об этом мужчине не доходят разве что Бога. Только ленивый не предупредил меня о нём. Я и не знал никогда, что в одиночку можно столько всего натворить. Тут тебе и спекуляции, и взятки, и убийства, и политические заговоры. И, главное, никаких доказательств. Из всего многообразия перечисленных мной преступлений, было доказано лишь одно. Убийство. И даже за него он получил всего лишь-то ссылку. Не на каторгу в Сибирь, а в его собственную усадьбу, в Подмосковье! Говорят, что его дед душу в эту усадьбу вложил. Вероятно, там и правда было очень красиво, но гораздо больше всех интересовали кровавые вампирские оргии, которые устраивал этот старик. Внук, по слухам, не сильно далеко ушёл. Ещё бы! Ведь далеко не каждый бы отважился убить Григория Распутина! Софии известно, кто был этим безумцем. Но она никак не ожидала, что о нём зайдёт речь. Видимо, она проклята, раз деяния Феликса настигли её и здесь. Про то, как он раскидывается взятками направо и налево, знают все, проблема лишь в том, что делает он это так виртуозно, что поймать его невозможно, будь ты хоть трижды натасканной псиной. Но когда и на чём он спекулировал? Соня ничего про это не слышала. Впрочем, её это мало интересует. Она по возможности старается игнорировать слухи о нём. О ней тоже чего только не городят. — Выходит, Юсупова вы тоже записали во враги? — Рад, что вы так быстро всё поняли, — Николай чуть улыбается, — Только не говорите, пожалуйста, что за него вы тоже ручаетесь жизнью. — Не жизнью, Боже упаси, — она морщится, — Просто ручаюсь. — Вы назвали Алину Сергеевну своим другом, и я могу понять, из чего складывается ваше мнение о ней. Но про князя будьте добры объяснить. — Я знаю, что его представление о морали весьма… странное, — начинает Соня, порядком утомлённая тем, что ей приходится каждому что-то да про Феликса разъяснять, — Но на такой ужас он бы не пошёл. Мы почти ровесники. Наша юность пришлась на годы отчаянного патриотизма и безрассудной смелости. Его отец был военным, а мать слыла щедрой меценаткой. Несмотря на то, что в мои годы считалось модным учить детей языкам и отправлять их учиться за границу, любовь к родной земле закладывалась в нас с младенчества. А то, о чём вы толкуете, походит на государственную измену. Даже для князя это будет чертой, из-за которой нет возврата. — Не знал я, что он теперь под вашим фавором, — протягивает Романов, сверкнув глазами. — Я не царица, чтобы фаворитов иметь. — Но всё же вы не будете отрицать, что те, кому вы покровительствуете, всегда оказываются на высоких должностях? — Никто не прислушивается к моему мнению, — она поджимает губы, — Наш мир — мир Дружины и вампиров — абсолютно и полностью патриархален. — Не лукавьте, Софи, мы оба прекрасно понимаем, что влияние ваше почти безгранично. Вы фигурируете под разными именами в хронике военных лет, и каждое из этих имён было удостоено немаленьких званий и высоких наград. Вы работали в русском посольстве в Бухаресте и вели переговоры с румынскими вампирами. Вы продвинули Льва Андреевича сначала в Негласный комитет, а затем и на должность главы, при этом официально в Дружине даже не состоя. Вам подчиняются те, кого вы обратили неизвестно с чьего разрешения, и многие из них занимают нешуточные посты. Через них ваше влияние распространяется на Москву. Через Соколова — на Министерство внутренних дел и Дружину. Скажите, многие ли из ваших либеральных друзей знают, на кого вы работали изначально? Просто невозможно разговаривать с тем, кто знает твою биографию едва не наизусть. — Только Лёва, — неохотно признаётся она, — В общих чертах. Конец девятнадцатого века принёс с собой много проблем. Меньшей из них была смерть матери. Гораздо неприятнее вспоминать о долгах, оставшихся после её кончины, и о долгах несколько иного толка. Карточные игры, будь они неладны. Соня не могла представить вечера без бутылки горячительного, а выпивка тогда влияла на неё крайне дурно и заводила в кабаки — за засаленный стол, на который звоном сыпались чужие монеты. Достаточно было спрятать волосы, натянуть на себя бесформенную мужскую одежду и слегка изменить черты лица косметикой — и вот она уже тасует краплёную колоду. Играть в карты её научил Феликс. Жульничать — жизнь. Кредиторы дышали в затылок, деньги пахли сладко. Она не боялась разоблачения ровно до того момента, пока её не прижали к стене в грязном переулке и не приставили дуло к виску. Каково же было удивление её облапошенного соперника, когда он понял, что перед ним женщина! Женщина, которой на вид около двадцати и от которой за версту несёт человеческой кровью. Была ли это судьба? Да или нет — неважно. Именно тогда София поверила в удачу. Дурак, у которого она выиграла несколько сотен, оказался вампиром. Полицаем, любившим пропустить по рюмочке со всяким рабочим сбродом. И он познакомил её с удивительным человеком — с Сергеем Зубатовым. Пока Петербург лопался от разного рода революционеров, как бродячий котёнок лопается от блох, московские власти слыли самыми эффективными в стране. Зубатов, пользовавшийся покровительством одного из дядьёв императора, усердно работал над этим. Он возглавлял охранное отделение и славился своими странными методами ведения допроса. Он был талантливым психологом и умел прекрасно заговаривать зубы. Он вёл задушевные беседы с арестованными за чашечкой чая, и почти всегда ему удавалось переманить их на свою сторону. Он спокойно и мило убеждал их в ложности выбранной ими дороги и сеял сомнения в их умах. Чистая работа, — подумала тогда Соня, и сама не заметила, как её заманили в тайную полицию. Об официальности речи не шло, всё-таки никто бы не стал давать женщине в руки реальную власть. Но для закулисной работы она годилась. Она легко притворялась мужчиной, когда того требовали обстоятельства, и ещё легче втиралась в доверие, играя роль глупенькой девицы или обедневшей дворянки, коей она и являлась. Платили много, а это было единственное, что Соню интересовало. Под видом возмущённого честного работяги она проникала в социал-демократические кружки и к эсерам, она врала больше, чем говорила, и даже приложила руку к устранению народовольцев. Зубатов лично учил её различным трюкам. «Ко лжи прибегают глупые и скверные люди, графиня. Хорошо, что мы не такие, верно? В юности я сам имел революционные мысли, но во время одумался. Я хочу помочь в этом и другим. А вы поможете мне. Не пропадать же, в самом деле, таким талантам!» Софии наплевать было на таланты, она пришла за деньгами, и только за ними. Она никаких методов не чуралась. Сдавала людей пачками, выведывала нужную информацию через постель и не имела жалости. Ей строго-настрого запретили убивать и применять любое насилие, но она и без этого справлялась на ура. Она была настолько хороша, что после отставки Зубатова её прибрала к рукам Дружина. Соня не гордится этим. Наоборот, воспоминания пробуждают в ней в ней жгучий стыд и раскаяние. По-видимому, это отражается на её лице, потому что Романов куда мягче произносит: — Вы побледнели. Вам не стоит стесняться работы на благо государства. — Я не стыжусь этого. Лишь не хочу, чтобы кто-то считал, что это результат моих амбиций. Возможно, когда-то я и была амбициозна. Но больше нет. — Вы будете отрицать, что умны и хитры, как лиса? — он изгибает бровь. — Умна, но не хитра. Мои методы топорны. — Иногда, — соглашается Николай, — Но даже так вы смогли стать нашим незаменимым серым кардиналом. Знаете, чем это чревато? — он делает намеренную паузу, которая явно не предполагает ответа, — Страшными последствиями. Вы на редкость хороший, совестливый человек для вашего послужного списка. Но вы привыкли продвигать своих протеже везде, где только можно. Я одобрил Соколова. Он мне нравится. Мужик толковый, дельный, хоть и злоязычный подчас. Но кого вы выберете дальше? Юсупова? Того, кто может и является нашим Иудой? Впервые за весь разговор Соня чувствует настоящий прилив злости. Она вскидывает подбородок и рассерженно спрашивает: — Почему он всегда выходит у вас крайним? Потому что убил Григория Распутина? — А вам известно, кто называл себя этим именем? — Известно, но это ничего не меняет. Князь был помилован вашей же семьëй, так зачем припоминать ему поступок более чем столетней давности? И зачем обвинять его сейчас, когда у вас не имеется ни одного доказательства? Вы просто тыкаете пальцем наугад. Я поставлю против Юсупова в любой игре, но в этой — нет. Считайте это фавором, но это просто по-человечески. — Допустим, вы правы, — мягко произносит Романов. Его ровный, ленный голос без труда может расположить к себе любого, — Но не навредит ли Дружине ваше покровительство такой персоне? Ваши полномочия... — Да неужели вы думаете, что я этого желала? — Соня вскакивает на ноги, — Вы все без конца твердите о данной мне власти, но я о ней просила? Да ничерта я не просила! Я пришла в тайный сыск ради денег! И в Дружину — тоже. Обо мне даже не знал никто, пока Столыпин не решил допустить меня к решению по-настоящему важных вопросов. Я не брала в руки весы и меч, мне их вручили против моей воли. Не смейте порицать меня за то, что я научилась этим пользоваться. — Не посмею, — следует негромкий, угрожающе ласковый ответ. За ним идëт полное сомнения, почти изумлëнное, — Неоднократно я удивлялся, глядя на вас. Вы убийственно хладнокровны и лишены тщеславия. И женского, и того, что свойственно людям, получившим большие полномочия. Но сейчас, Софи, спустя столько лет, я вижу, что заблуждался. Вы вовсе не холодная. Тщеславием же вы наделены сполна, — Николай усмехается, — Нам стоит поблагодарить Всевышнего за то, что вы не можете распробовать власть на вкус. И молиться, чтобы этого не произошло впредь. Она вспыхивает от смеси ярости и позорного страха, чей вкус был ей давно позабыт. Пугает не собеседник. Не его статус. Пугает проницательность. Одно дело осознавать свои недостатки и побеждать их в тайне ото всех, и совсем другое, когда кто-то хватает за шкирку и тычет в них лицом. София знает, что в ней есть гадкий червь властолюбия. Ох, Бог не даст ей соврать! Именно поэтому она не суëтся выше. Заиграется и испортит кому-нибудь жизнь. Ей этого не хочется. Чудовищно тяжело держать в руках десятки привилегий, ощущать их медовую сладость и в то же время обладать жалостливым сердцем. Соня боится, что однажды переборщит, сломается под гнëтом власти, навредит кому-нибудь. Она боится смотреть в глаза тем, кто замечает самый мерзкий и грязный её недостаток. — Молчите, — резюмирует Николай, заскучав от тишины, — Я вас задел, похоже. София опускается обратно в кресло, буравя его взглядом. Молчит, да. Не идут слова на ум. Только ругательства. — Равнодушия — того, которое в вас все отмечают, — на самом-то деле кот наплакал. Возможно, мне не стоит это говорить, но гнев вам к лицу. Я всё думал, почему в вашем фаворе лишь мужчины, но теперь понимаю. Не будь я царских кровей, я бы даже поразмыслил над тем, чтобы жениться на вас, — Романов шутит, конечно же. Пытается разрядить обстановку, не желая в случае чего озабочиваться борьбой с ещё одним врагом. Признаться, его это утомляет. — Я не злюсь, — цедит Соня. Злится. Бесится от того факта, что нельзя высказаться. Стоит следить за языком и держать себя в руках. — Ну-ну, — происходящее его забавляет. Впрочем, он быстро вспоминает о том, кем является. Серьëзным, хмурым становится его величавое лицо, — Буду с вами откровенен: мы все в большой беде. Ваши любимые друзья в большой беде. Над нами висит туча, прояснений на небосводе не предвидится. Вы будете докладывать мне всё, что происходит в Дружине. Вы станете моими глазами и ушами. Мне наплевать, кем вам приходится Юсупов, и что вы думаете о Руневской. Каждый их шаг хочу знать. С кем общаются и видятся, как проводят время. Юсупову уделите особое внимание. Всё равно, как вы это сделаете. Я не буду сдерживать вас. Все средства хороши, если речь идёт о спасении такого количества жизней. Князя я полностью отдаю вам. Делайте, что считаете нужным. Развлекайтесь. Думаю, вам понравится. Любимый бывший жених, как-никак. Озноб пробегает от спине. Он знает. Конечно, сука, он знает. Следовало бы удивляться, если бы он не был об этом осведомлëн. «Ненавижу». — Выберите другого, — севшим голосом шепчет Соня, чувствуя прилив слабости во всём теле. Слова еë пропитаны едва ли не мольбой, — Пожалуйста... Почему всегда я? — Вы хотите защитить своих близких? — Больше всего на свете, — она рвано выдыхает воздух, — Но не так. Молю вас. Прикажите — я встану на колени. Убью столько врагов, сколько потребуется. Всю документацию на себя возьму. Только крысой не просите быть. Иудой тогда я окажусь. — Я не освобождаю вас от других обязанностей. Убивайте врагов и возитесь с бумажками. Только за этими двумя следите в оба. Руневской я симпатизирую больше, но вот Юсупов... По-странному сильно вы за него ратуете. Воля ваша на то, мне это безразлично. Превыше всего я ставлю интересы государства, а не ваших любовников. Только знайте: если он виновен, и если я узнаю об этом не от вас, вы пойдëте под суд вместе с ним. За пособничество. А теперь можете быть свободны. Будьте добры, пришлите Соколова ко мне. Завтра, до обеда. До этого я буду... Она не помнит ни окончания его речи, ни то, как охрана отводит её к выходу и вручает обратно оружие. Пальцы путаются в ремешках портупеи, пистолет не вселяет привычной уверенности. Добравшись до машины, она падает на сиденье, больно ударяется коленом об руль и сжимает челюсть, жмурясь и сгоняя влагу с ресниц. Не плакать. Не сейчас, не здесь. Плачет она уже дома. Рыдает навзрыд, падая на постель и чуть ли не воя от отчаяния. Желает напиться, как в старые недобрые, и прячет лицо в ладонях, сгорая заживо от видений грядущих ужасов. Доносчица. Снова. Господи, спаси, смилуйся, она не выдержит. Не сможет Алине, такой хорошей, открытой, яркой, в глаза смотреть. Как можно?! Стыд сожрëт при виде неё, заглотит целиком и пережуëт до тошнотворного хруста костей. Захочется сдохнуть от мук совести в ту же минуту, как Руневская доверчиво схватит за руку и позовëт на прогулку с Варей. Соня уверена в Алине даже больше, чем в себе. Они вместе прошли слишком много. Алина, злясь на мужа, рыскала по лесам во время войны, а после её окончания она неведомым никому образом отыскала Соню, схоронившуюся под Москвой, и, ругаясь, вытащила ту из апатии. Руневская всегда была поразительно юркой, неутомимой и целеустремлëнной. Не видела никаких преград, шла напролом, зубами выгрызала своё место под солнцем, да ещё и других за собой тащила. Соня до сих пор давит в себе зависть. Она так не умеет. Она исполнительна, не более. Не умеет в ногу со временем шагать и так гибко мыслить. Алина умнее, чем все привыкли думать. Она проницательна в манере, принадлежащей только ей одной, она обладает чутьëм и интуицией, несвойственной даже дикому зверю. Алине дашь в руки нож, и она скорее язык себе отрежет, чем воткнëт его тебе в спину. Она бы взбунтовалась, получив такой приказ. Соня не привыкла. Она — деталь механизма. При неисправности её заменят. На Виктора или кого-то типа него. София при всём своём желании не может выставить это Николаше как претензию. Не потому что он выше, а потому что он прав. Он печëтся о стране и предусматривает риски. Он выбирает не отдельно взятую личность, а народ и его благополучие. Истинный царь. Она бы так же поступила на его месте. Да, так же. Но теперь придëтся Феликса не игнорировать. Чего именно от неё хотят? Ей следует просто втереться Юсупову в доверие или... Романов назвал князя её любовником. В прошлом Соня могла наречь этим словом многих. Постель — самый простой и действенный способ, чтобы выведать нужную информацию. Мужчины всегда на это ведутся, а потом гордо рассказывают друзьям, что смогли заполучить женщину с помощью невероятной харизмы или недюжинного ума. Никто из них никогда не догадывается, что послужил для исполнения определëнной задачи. Феликса несложно будет расколоть, он на подобное падок. Софии достаточно будет одной ночи, чтобы суметь обратить его похоть в выгодную для неё сторону. Она не давит всхлип, но машинально зажимает рот ладонью, опасаясь, что Лёва или Миша могли вернуться домой. Они не должны слышать. Весь мир давно считает, что ей наплевать. Ей никогда не было всё равно. Ей не было всё равно, когда Феликс отважился поцеловать её. Она успела позабыть о том, как он это делает. У него были ошеломительно горячие губы. И особенно сильно Соня это почувствовала, когда он целовал её руки. Она соврет, если скажет, что в ней совсем не было злорадства. Подумать только, самовлюблённый, гордый князь у её ног! Вымаливает, кто бы мог подумать, прощение! Несёт какой-то бред о том, что именно её ему нагадала ведьма. Один донос Романову, пара слов Лёве, и Юсупову конец. Он настоящий глупец, раз называет её ангелом. Никому в здравом уме и в голову бы такое не пришло. Тяжело, знаете ли, поправлять нимб и приглаживать белые перья руками, по которым ручьём стекает кровь нескольких… сотен? Считается ли война? А люди, убитые по её приказу? Если да, то лучше не браться за счет. Не самое хорошее число выйдет. «Это оправданные жертвы», — готовая отговорка вертится на языке. Жалко, что Соня больше не верит самой себе. Она находит в себе силы лишь на то, чтобы подняться с кровати и добрести до кухни. Да и то только затем, чтобы выпить. Немного. Пара бокалов, не больше. Лёва всегда отдаёт предпочтение водке, поэтому неудивительно, что она находит только её. Но даже высокого градуса будет недостаточно. Она давно разучилась напиваться. Крепкий спирт обжигает глотку, а ей отчего-то кажется, что он отдаёт на вкус солью. Слёзы пекут щёки, и Соня прислоняется лбом к гладкой, холодной поверхности стола, сдерживая неожиданное раздражение на саму себя. Негоже быть такой размазнёй и рыдать, глотая мерзкое пойло, из-за того, что ещё не произошло и, возможно, никогда не произойдёт. Романов скорее всего неудачно пошутил, когда сказал о том, что если она проворонит предполагаемое предательство Юсупова, то её саму ждёт наказание. Никто не станет казнить её из-за этого. Хотя бы потому что это глупо — отдавать её, такую верную и трудоголичную, в лапы смерти. Надейся на лучшее, готовься к худшему. Сглотнув пропитанную алкоголем слюну, София решается на звонок. Три прозвучавших гудка кажутся ей сущей пыткой, а милый сердцу голос — раем. Кто бы знал, насколько сильно ей Миша дорог, тот бы не поверил. Не скажешь этого, глядя на то, какой резкой она порой с ним бывает. Короткое приветствие вселяет в неё уверенность. Она вовремя останавливает себя от того, чтобы не всхлипнуть. — Я знаю, что ты занят, но дело безотлагательное, так что не задавай никаких вопросов. Мне нужно, чтобы ты установил слежку за Юсуповым и… Только за Юсуповым. Разрешаю вызвать кого-нибудь из Москвы. Тайно. Пусть через тебя мне докладывают о каждом его шаге. О каждом, слышишь? С кем-то выпивает — имена мне на стол, с кем-то спит — имена мне на стол, с кем-то видится... Ну, ты понял. Выследите всех его ищеек. Не убивать, ясно? Лишь выяснить личности. — София Володаровна, что... — Его подозревают в предательстве. И это секрет, за разглашение которого нас с тобой вместе расстреляют. Так что держи рот на замке. Даже остальным не рассказывай. Просто сочини что-нибудь правдоподобное. И ещё… — заминка короткая, но и она заставляет Соню усомниться во многих вещах. И насколько быстро эти сомнения мелькают в её голове, настолько же быстро ей становится на них наплевать, — Если подозрения небеспочвенны, если вы и правда что-то узнаете, то не смейте его трогать. Я знаю, ты вполне способен устроить самосуд. И я запрещаю это. Миша, наверняка, недоумëнно хмурится и лохматит волосы, как привык делать в минуты растерянности. Соня знает все его привычки. Когда-то она успокаивала его после кошмаров, учила, как ухаживать за девушками, и терпеливо разъясняла, почему аристократы на него так странно смотрят, когда он держит нож в левой руке, а вилку в правой. А потом он вырос. Стремительно и резко. Она бы всё отдала, чтобы он и правда был её сыном. Она бы отдала ещё столько же за возможность иметь собственного ребëнка. Миша, буркнув невнятное согласие, отключается. Соня убирает с лица мокрые, неприятно липнувшие к коже пряди. Она давно не чувствовала на себе столько грязи за раз. Ей совестно заранее. Ей страшно заранее. За ошибку с Алиной не накажут. Она сама не ошибëтся. А Юсупов, сука, облажается где-нибудь однозначно. И ей это всё разгребать. Чтобы князь не приносил столько проблем, его нужно отправить на Луну, если не дальше. Она отчаянно желает увидеться с Алиной и хоть как-нибудь ей намекнуть, как обстоят дела на самом деле. Лучше на плаху голову сложить, чем предать ту, что выручала её десятки и сотни раз. Об этом Соня подумает позже. Это ничего, это пройдёт, смоется с годами и заляжет в глубокой впадине, где хранятся самые нелюбимые воспоминания. Воспоминания же о бедствиях и радостях, принесëнных Феликсом, болеть будут всегда. Не прошло. Притупилось, отсырело, но всё-таки осталось уродливо-прекрасной кляксой на подкорке мозга. Не странно, не удивительно. Соня этого не боится. Душа её именно на князя истощила все свои надежды и слëзы, но она не станет требовать от него того же. Она не такая. Она убедится сама и убедит других в его невинности. И Феликс никогда об этом не узнает. София не позволит ему понять, сколько же на самом деле в ней веры в него. Никому не позволит. Это её, личное. Его не тронут, пока она сама этого не решит. Юсупову стоит быть предельно осторожным. Либо лучше врать, либо не врать вовсе. Потому что за ещё одну ошибку она заставит его расплатиться жизнью.