— Значит, вам уже все равно? — Нет, мне не все равно. Мне до такой степени не все равно, что я прямо болен от этого. Р. Брэдбери.
Крови так много, что её можно черпать вëдрами. Ладно, не настолько, конечно. Соня замарывает свои любимые берцы и обзаводится парой багровых клякс на ладонях, но в остальном очередное место преступления награждает её лишь парочкой болезненных головных спазмов, которые быстро сходят на нет. Её приемлемое настроение остаëтся на таком же уровне, потому что доза принятых ей сильных успокоительных способна удержать на плаву любого. Теперь можно даже разговаривать с людьми без желания огрызнуться. Она почти без стыда скинула на Мишу всю бумажную работу. Куда больше ей нравится кататься по местам убийств и ошиваться в полицейском участке. Хотя бы потому что там не надо сидеть по двенадцать часов за столом. Новый труп даже оказывается не в таком ужасном состоянии, как предыдущие, и Соня больше времени тратит на болтовню с Руневским. Он бледный, раздражëнный и погрязший в работе. Делает всё, чтобы не думать об Алине. Соня говорила ей, что он волнуется, но в ответ получила многозначительное молчание и колючий взгляд. Тема сама тогда сошла на нет. Руневская увлечена чем-то. Выпросила у Софии доступ к чужим личным делам и сидит теперь, носа не высовывая. На собраниях молчит и даже не ругается с Юсуповым и постоянно о чëм-то думает. И занимаются они с Сашей по отдельности исключительно рабочими делами, откровенно пожирают друг друга глазами при каждой встрече и не разговаривают. Соня не помнит, чтобы они так долго были по раздельности, не считая военных лет. Она всегда им завидовала, если честно. Немного, не по-злому, но завидовала. После возни с трупом Лëва зовёт её в гости к одному из членов Думы, и почти четыре часа ей приходится слушать неприятных и откровенно скучных людей. Но всё же это лучше, чем оставаться наедине со своими мыслями. Такими пакостными, что ей тяжело игнорировать наличие выпивки в доме. Похоже, женский алкоголизм и правда неизлечим. В Дружину она приезжает уже под вечер. Миша недовольно зыркает на неё, когда она буквально из-под носа утаскивает у него несколько бумаг. Он не отваживается с ней спорить, но ему не нравится, сколько она работает. Соня тоже не в восторге, но иногда её успокаивает иллюзия того, что всё под контролем. Она садится на диван и, закинув ногу на ногу, погружается в работу. Её смущают многие вещи, и порой ей приходится по десять раз перечитывать одно и то же, чтобы понять, пропустила она что-то или их дела в самом деле так плохи. Улик подозрительно мало. Вернее сказать, их нет совсем. Это кажется невозможным для нынешнего времени. Раньше убивать было легче, ведь всё, что было у людей в прошлом, — это собственная смекалка и, если повезёт, пара-тройка возможных свидетелей. Сейчас возможностей столько, что поймать и вычислить можно любого. Любого, кроме этого сумасшедшего Стеньки. Состоит ли он сам в Дружине или ему помогают последователи? София больше склоняется ко второму. По мнению Николаши, это либо эгоцентричный князь, либо бывшая террористка. Первый скорее умрёт, чем примкнёт к кому-нибудь, вторая выберет что угодно, но не предательство. Романов, конечно, тот ещё параноик. Молодой же совсем. Боится, ведь не сталкивался ещё с таким. — Он очень умный, — ни с того ни с сего произносит Миша, привлекая её внимание. Соня переводит на него выжидающий взгляд, — Я про Юсупова. Я не представляю, как вы хотите выйти на тех, кто на него работает. Это невозможно. Он так хитро всё вокруг себя организовал! Дьявол во плоти, ей-богу. — Да, есть такое, — она снова возвращается к бумагам. Сосредоточиться, впрочем, у неё не получается, — Именно поэтому он до сих пор жив. Если бы он не был таким изворотливым, то его бы давно зарезали в собственной постели. Хотя бы за то, что он ужасный наглец. — Со стороны кажется, что у него ветер в голове. — Большую часть времени там и правда ветер. Княжеская лёгкость напускная, но именно за неё Соня его и любила когда-то. Дома не дозволялось и половины того, что позволялось с ним. Нетрудно было спасаться от отцовских наказов в объятиях того, кто не только сам нарушает все правила, но ещё и тебя подбивает на это. Лишь спустя долгие годы София поняла, насколько же сильно Феликс похож на её отца. И, честно говоря, хуже этого осознания она ничего и никогда не испытывала. Невольно её взгляд падает на материнский портрет над диваном. Не хочется как-то повторять её судьбу. Хорошо, что их сходство начинается внешностью и ей же заканчивается. Дядя всегда про это говорил. И не в положительном ключе. «Вылитая мамка. Подождите-с, годков двадцать пройдет, так и глазища такими же злющими станут. Смотри, девочка, не вздумай становиться такой же занозой, как моя сестрица». А вот Анечку он как-то окрестил ангелом за белые локоны и полное светлой одухотворённости лицо. Соня сильно тогда на него обиделась. А он извинялся долго. Даже свою любимую лошадку, выигранную у цыган, ей подарил. До чего же трудный у неё был характер! Соня и так лошадей боялась, а после дядиного подарка вообще была готова передвигаться исключительно пешком. Феликса эта норовистая кобыла просто обожала. У хозяйки сахара с рук не брала, а ему радовалась. Софии приходится прикусить внутреннюю сторону щеки, чтобы не улыбнуться. Не то чтобы она имеет что-то против этих воспоминаний. Она даже против Юсупова почти ничего не имеет. Но ей не нравится, что память — любительница окрашивать самые скверные вещи в весёлые, приятные тона. Начинаешь в такие моменты сомневаться в собственном здравомыслии. — И всё-таки я совсем не могу понять, почему Николаша его подозревает, — Миша откидывается на спинку стула, лохматя волосы, — Я слышал всякие мерзости о нём, но он… Ну, не знаю, неплохой мужик вроде. Подумаешь, немного чудаковатый. Зато амбиции у него очень здравые. — На грош амуниции, на рубль амбиции — вот так, Миш, про таких, как он, говорят. А тебе он, видимо, приглянулся сильно, — усмехнувшись, поддевает она его. — Нет! Вы что, думаете, что я… София Володаровна, да я в жизни бы… — он возмущённо нахохливается. — Успокойся, я же шучу. Ты не в его вкусе. — Потому что вы в его вкусе. Вы слышали, что вообще в Дружине говорят? — Общение с Лëвой не идёт тебе на пользу. Мне хватает того, что он кормит меня сплетнями на завтрак, обед и ужин. Избавь меня от подобных «радостей». — Нет, это не сплетня. Я знаю, — Миша выпрямляется, — что вы были его невестой. Все об этом, оказывается, знали. Она поджимает губы. Значит, кто-то об этом болтает. Великолепно. Ей ведь было мало мифического романа с Соколовым. — Не все, — сухо говорит она, — Просто это не секрет для тех, кто жил в Москве в начале девятнадцатого века. — Вы не рассказывали, — вопреки его стараниям, в голосе сквозит ничем неприкрытая обида. Он привык, что ему известно о ней куда больше, чем остальным. — Я не обязана, — Соня старается смягчить тон. Она бы предпочла не знать, что её милый мальчик в неё влюблён. Он не виноват, она понимает. Но легче от этого не становится. Неправильно это всё. Табу. Почти что кровосмешение, пусть они и не родственники. Достаточно того, что он, взрослый лоб, всё тот же перепуганный, но дерзкий шестнадцатилетний юнец в её глазах. Как можно вообще помышлять о подобном? — Иди-ка домой, уже поздно. Я поработаю ещё немного. — До утра? — он недовольно поводит плечами, — София Володаровна, вам даже Лев Андреевич запрещает столько работать. Так нельзя. — Можно, милый. Вам не стоит забывать, что официально я вообще Дружине не принадлежу. А значит и приказы-то выполнять не обязана. Это моя инициатива. Поезжай. Я буду до полуночи, обещаю. Она ценит его беспокойство, но понять не может. В конце концов, ей достаточно лет, чтобы самой решать, чем, когда и в каких количествах заниматься. Уж если кто её заставляет, то она сама. Хочешь сделать что-то хорошо — сделай это сам. Миша нарочно собирается целую вечность. Что-то ворчит себе под нос, чуть ли не десять минут застёгивает пуговицы на пальто, прощается коротко, но не забывает добавить в свой голос нотки осуждения к её образу жизни. Если честно, сегодня Соня абсолютно не настроена на работу. Нет ничего удивительного в том, что перечитывает каждую строчку по пятнадцать раз. С каждым днём она всё больше думает о том, когда её наконец-таки отпустят в Москву. Петербург надоел ей хуже горькой редьки. Она скучает по многим друзьям, по родному «аканью», по деловитости и практичности, да даже по многочасовым пробкам! Пусть Москва суетлива и шумна, пусть там всегда не протолкнуться, но это всё равно её дом. И находится там в тысячу раз приятнее, чем в ветреном, сыром Петербурге, чья весенняя, слякотная мрачность навевает тоску. То ли заскучав, то ли банально подустав, она скидывает ботинки на пол и, устроившись поудобнее, быстро засыпает, используя свой локоть в качестве подушки. Ей снится что-то хорошее, приятное, но совсем не запоминающееся. Может даже Анечка. Соня боится себе признаться, но она уже давно не помнит, как выглядит лицо сестры.***
Это оказывается неожиданным и по-незнакомому страшным. Соня прижимает руку к носу и заходится в тяжёлом кашле, не понимая даже самого простого: где она находится. Сон отступает не сразу, хоть пробуждение и вышло внезапным. В кабинете темно, а в ушах звенит. С трудом удаётся избавиться от пелены перед глазами. Она различает громкий грохот, женские визги и самую простую на свете русскую брань. Где-то оглушительно хлопают двери и звенят стёкла. Ладони, вдруг замечает она, все в крови от того же стекла. И как это она очутилась на полу? Поднявшись на дрожащих руках, она спешно натягивает обувь, пытаясь понять, что происходит. Краем глаза она замечает, что окна разбиты, а небо за окном имеет подозрительно яркий для позднего вечера цвет. Пахнет… дымом? Всё так же не ничего не осознавая, Соня вскакивает на ноги и толкает плечом дверь. Та поддаётся не с первого раза. Приложив чуть больше усилий, она понимает почему. С обратной стороны к ней прислонено тело, а по всему коридору тянется кровавая полоса. Кто этот мужчина? София падает на колени и выругивается. Слава Богу, это не кто-то из знакомых. Но неприятно становится всё равно. Надоели трупы. У мужчины торчит осколок стекла из брюха. И как только ему хватило сил до сюда доползти? «Лучше бы умер там, где поранился. А не под моей, сука, дверью», — проскакивает циничная мыслишка, за которую Соня тут же укоряет себя. Убедившись в том, что признаков жизни точно нет, она вскакивает на ноги, но не успевает сделать ни шагу — наталкивается на всклоченную, перемазанную в копоти и крови Алину. — Ну хоть ты в порядке, — срывается с её губ облегчённый вздох, — Так и знала, что ты здесь! — Что… — Потом, — Руневская хватает Соню за руку и тянет по коридору, едва не срываясь на бег. Нужда в ответе отпадает быстро, потому что обо всём можно легко догадаться, глядя на некогда прекрасный и помпезный дворец, от величия которого осталась ровная половина. Теракт? Похоже на то. Вряд ли бомба была сильной, ведь часть здания, в которой они сейчас находятся, мало пострадала. Но стоит им оказаться в западном крыле, как масштабы разрушения становятся видны во всей красе. Выбитые стёкла и двери, шторы, картины и ковры, охваченные пламенем, осколки древних ваз, трупы тех, кому «повезло» оказаться в нужное время и в нужном месте. В воздухе стоит отвратительный, удушающий запах подпалённой плоти. Соня закрывает нос, стараясь дышать через раз, но гарь всё равно забивается в ноздри, заставляя голову кружиться. Каждый вдох отзывается колючим, судорожным спазмом в груди. Перед лестницей уже собралась толпа, и Алина привстаёт на носках, пытаясь выяснить причину этой толкучки. — Лестница обвалилась, — она раздражённо дёргает щекой, — А дальше по коридору идти нельзя, там вообще потолок упал. Софии никакого доверия не внушают куски штукатурки под ногами, и она надеется, что над ними потолок будет оставаться целым как можно дольше. — Сигать в окно я не хочу, — признаётся она, — Я кровь не пила… давненько. Кости целую вечность срастаться будут. — Пойдем через другую лестницу, — решает Руневская. Она тыльной стороной ладони стирает кровь с щеки. Никаких внешних повреждений на ней, к счастью, нет, но что-то определённо не так, как обычно. Соня приглядывается внимательнее. На языке вертится с полсотни вопросов, но она не озвучивает ни один из них. Ситуация не то чтобы располагает к беседам. Под ногами хрустит штукатурка, пожар, особенно сильно бушующий в противоположном конце здания, потихоньку пробирается дальше, захватывая собой всё большую площадь. Судя по лицу и рукам Алины, что перепачканы сажей и кровью, она могла находиться недалеко от места взрыва. София старается не думать о возможных масштабах разрушения, но одна мысль юрко проскакивает через все заслоны, заставляя споткнуться об чью-то ногу. Они потеряли многое и потеряют ещё больше, если пожарные не прибудут во время. Не у всех документов имеются копии, многие из них хранятся, по старинке, в бумажном виде. Ценность архива же вообще невозможно переоценить, там найдётся всё и на всех. Огромные знания, накапливаемые веками. И всё это исчезнет без следа. Многое, конечно, можно будет восстановить, что-то хранится у кого-то в головах, но всё это затянет расследование ещё на несколько месяцев. Подумав об этом, Соня грязно выругивается себе под нос и крепче сжимает руку Алины. Звучащие отовсюду крики заставляют кровь стынуть в жилах. София аккуратно переступает через гору битого стекла, а Руневская тянет её дальше, к лестнице, у которой тоже уже толпятся люди. Некогда шикарные костюмы теперь будто подраны дикими животными, сильно воняет кровью и жжённым мясом. Морщинистая женщина — кажется, она из канцелярии, — прижимает руку к животу, в котором красуется длинный осколок стекла. Её сухонькие ладони пытаются остановить кровотечение, но количество ожогов на желтоватой, натянутой, как мембрана, коже, даёт понять, что она не протянет долго. Так и происходит. Мужчина рядом машинально пытается её поддержать, но она, кашляя кровью, спотыкается об ступеньку, заваливается на перила и катится с грохотом вниз, заставляя упасть ещё человек пять. Алина со свистом выдыхает воздух. С лестницы им удаётся спуститься только ценой отдавленных ног. Несколько раз чужие локти весьма больно ударяют по рёбрам. Каждый вдох усиливает мигрень, по меньшей мере, раз в сто. Соня уверена, что она бы точно свалилась, если бы не Алина рядом. Неудивительно, что Руневский от неё вот уже столько лет без ума. Она замечательная. Куда лучше остальных. Уж София теперь это точно знает. Ещё бы не знать, когда сама являешься не более чем лживой доносчицей. Соня не может сказать, что ей хорошо известны все залы и коридоры Мариинского дворца, — всё-таки порой она не бывает здесь годами, — поэтому когда они оказываются на первом этаже, который больше напоминает собой полыхающий, полный воплей и стенаний ад, она целиком и полностью доверяется Алине. Руневская легко лавирует меж копошащихся, словно могильные черви, людей, огибает горы раскрошенного мрамора, и зло и звонко рявкает на двух молодых мужчин, которые суетяся в коридоре, затрудняя проход остальным. В обычные дни и моменты она совершенно другая: где-то неловкая, где-то излишне дерзкая и прямолинейная, но в ситуациях, где требуется крайняя сосредоточенность, она преображается. Лёва всеми правдами и неправдами мечтает заманить её к себе в министерство. Таких там нет. Тех, кто хочет что-то делать не из привычки и нужды, а из реального желания. Всё происходящее — звон, визги и грохот — напоминает собой войну. Это София предпочла бы забыть насовсем. И если что-то давно стёрлось из памяти, то некоторое вцепилось клешнями намертво — старайся, не старайся, не выдерешь никакими силами. Особенно отчётливо Соня помнит мину, на которой подорвался Ваня. Мужчина, бывший её солдатом, другом, редким возлюбленным. В ночь перед гибелью он, смеясь, предрекал свою смерть, задорил её, будто бы она была соседской девчонкой, а не грозным лейтенантом, и — скорее от удивления, чем от нежелания — фыркал в ответ на прикосновения обветренных женских губ к своей коже. Соня давно не помнит, где находится братская могила, в коей он нашёл свой приют. Алина закашливается от дыма, и Соня спешно отгоняет от себя ненужные воспоминания, чуть морщась от сильной хватки на своём запястье. Рокот стремительно погибающего здания заставляет кровь стынуть в жилах. Впереди показывается выход, и София, облегчённо вздохнув, ускоряет шаг, стараясь не вздрагивать каждый раз, как Руневская давится едкой, всепоглощающей гарью. Оказавшись на улице, Алина едва ли не падает, но Соня успевает её поддержать и отвести, поддерживая за руку, подальше от входа. При ночном, но всё же ярком, городском свете становится заметно то, что никак нельзя было разглядеть в том жутком пекле. Алинины ладони в крови, и она по-кошачьи шикает, когда Соня, осматривает её руки. Они целы, если не считать парочку достаточно крупных стеклянных осколков, торчащих из кожи. София быстро убирает их, чувствуя, как со всех сторон её обдувает ледяным ветром. Ей кажется, что это лучшее ощущение, которая она когда-либо испытывала, кажется, что она вовек не сможет надышаться этим воздухом. И Петербург, который она ненавидела до глубины души большую часть своей жизни, вдруг становится до умиления родным. — Где была бомба? — задаёт она самый главный вопрос. Сейчас её мало что волнует. Только это. — В Красном зале, кажется, — хрипло отвечает Алина, потирая розоватое горло окровавленной рукой, — Я была недалеко. По хребту мне здорово прилетело. Я думала, что вообще все кости переломались, но нет, повезло. — Мой кабинет буквально в противоположном конце. Как ты оказалась там? Мужа искала? — Саша с Варюшей и Свечниковым, — Руневская пытается добавить в голос как можно больше равнодушных ноток, но Соня не оценивает эту маленькую ложь, — Я нарочно за тобой пришла. Знаю же, что ты всегда здесь. — То есть… Ты совершила этот променад ради меня, при этом рискуя собой? — Не было никакого риска, — Алина отмахивается, — Просто я испугалась за тебя. — За меня? — тупо переспрашивает София, кидая на давнюю подругу недоумённый взгляд. В грудной клетке разгорается ой какое нехорошее чувство. Необоримый, безумный стыд. Она судорожно вздыхает, и воздух больше не кажется ей таким приятным. Он горклый, колючий, пропитанный виной, которую нельзя показывать, если хоть немного дорожишь жизнью. Руневская, подвергая себя опасности, пришла за Соней, а Соня вчера в очередной раз виделась с Романовым и сухо излагала ему доносы, параллельно попивая чай и ковыряя ещё мёрзлую землю в его саду кончиками своих берцев. Конечно, доносить было нечего, ведь Алина совершенно чиста перед законом, но сам факт этого… Сердце отдаётся стуками у барабанной перепонки, вызывая ноющую тяжесть в животе. Становится душно, несмотря на ветер. Соня сглатывает, пытаясь прочистить слюной горло. Бормочет, кажется, что-то наподобие благодарности, не смотря в глаза. Наспех слепленные оправдания в голове легче не делают — София никогда не умела себя выгораживать. Руневская ничего не замечает, и от этого становится чуточку легче. Зато Соня, откидывая со лба растрёпанные, провонявшие дымом пряди, наконец видит, что с Алиной не так. Её шикарные, длинные волосы пострадали от пожара, при чём настолько сильно, что от прежней длины осталось меньше половины. Теперь они даже не доходят до плеч. — Твои волосы… — Я знаю. Это не важно, — Руневская безразлично пожимает плечами. Ей не настолько всё равно, насколько она хочет показать, но она и правда считает, что сейчас это не имеет никакого значения, — Я не понимаю, как террористы сумели подложить бомбу. Там столько охраны, столько камер! Соня кивает, как китайский болванчик, в такт её полным силы словам, но сама мыслями находится далеко не здесь. Какой же наивной она была, раз верила в то, что власти снова не решат натянуть ей поводок. К ноге, дорогая, не забывай, что порочный круг начинается и заканчивается одним и тем же, не забывай, из какой грязи тебя достали и куда подняли, не рядись в классический чёрный, когда цветом предательства исконно считается жёлтый. Жёлтый… Он идёт самому обольстительному Иуде на этом свете, самому подлому, трусливому мужчине, права на осуждения которого София медленно, но по-ироничному верно теряет с каждым днём.***
— Абсолютно безалаберное отношение к нам, к элите общества! — Феликс, не глядя, бросает Виктору свой пиджак. Тот вопросительно изгибает брови, — Где была охрана, мне кто-нибудь скажет? Между прочим, у меня сгорело пальто. Оно было моим любимым. Яркие цвета мне к лицу, согласитесь? В особенности, мне было к лицу это пальто! Кто возместит ущерб? А если бы... Да что ж вы столбом замерли? — он обращает на Виктора раздражëнный взгляд, — Вы не видите, что у меня руки чистые? Стряхните пепел с пиджака. И не сбивайте меня с мысли! О чëм я говорю? О том, что Дружина совсем не заботится о нашей безопасности. Я мог пострадать. Вы тоже, кстати. Кто будет нести ответственность за это? — Юсупов, при всём ува... — Вот именно, никто не понесëт никакого наказания. В моё время, тех, кто подобное прозевал, ждала бы виселица. Эти террористы тоже хороши! Взорвать Мариинский дворец — надо же до такого додуматься! Знаете, какую огромную ценность представляет это здание? Мария Николаевна уж точно бы не захотела его в таком виде лицезреть. — Дочь Николая I? Вы её знали? — Конечно, знал. Не делайте, ради Бога, такое глупое лицо, я старше вас в три раза. Феликс говорит и говорит, не замолкая ни на секунду. Откровенно говоря, ему скучно. Последние несколько недель выдались откровенно никакими. Отчëты о допросах и нескольких казнях, прошедших тихо и мирно, личные дела и пыльные папки из архива заполонили Дружину в таком количестве, что даже Юсупову, мотающемся без дела, Соколов поручил пару дел, а работать, да ещё и на пару с навязанным Виктором — дело неблагодарное и усыпляющее. Взрыв, а это, кажется был именно он, разрушил половину здания. Юсупов искренне благодарен, что они с Виктором были в самом далëком его конце. Он прикуривает сигарету, прижимается бедром к забору, огораживающему памятник Николаю I, и косится на знакомого, который не смог его во время послать и теперь вынужден чистить его пиджак. Рядом толпятся любопытные зеваки, гудят уже прибывшие пожарные, из Мариинского дворца каждую секунду кто-то да выползает. Шум стоит невообразимый, но Феликс не слышит почти ничего, кроме собственных мыслей — слишком вялых и несобранных, чтобы из них можно было извлечь хоть что-нибудь полезное. Тëмное небо горит от подымающегося вверх зарева. Звучно щëлкает зубьями огонь, безжалостно пожирая культурное наследие. Князь чувствует долетающий до него жар и кусает сигаретный фильтр, мрачно радуясь тому, что он не пострадал. Сколько погибших? Больше десяти? Однозначно. Во дворце ведь и люди есть. Они — голова, Дружина — шея. Куда последняя повернëт, туда голова смотреть и будет. Внимание Юсупова привлекают журналисты. Они держатся друг друга, выискивая новую жертву для своей стаи. Виктор для них будет как красная тряпка для быка, что не по нраву Феликсу. Он уже считает его немножечко своим. Эдакая замена Дашкова, но без всех качеств, которые Дашкову были присущи. Ни злых волчьих глаз, ни сердца на блюдечке, ни даже спешных умопомрачительных ласк в перерывах между делами. Слава Богу. Юсупов бы застрелился, если бы его любовник был либералом. Европейские веяния, чëрт бы их побрал. Пепел сигареты обжигает пальцы, когда Феликс замечает Алину. До Алины, в общем-то, ему дела нет, но с ней рядом Соня. Он не помнит, сколько они уже не разговаривают. Точнее, сколько он уже её избегает. С дня рождения. С той нелепой выходки. С украденного у прошлого поцелуя. Шелухой рассыпаются уверенность и кичливость. С вершины самолюбования — в пучину гадкого самоедства. Юсупов рвано выдыхает воздух. Он надеялся, что она не здесь. Глупо было. К сожалению, она слишком далеко, чтобы он мог понять, пострадала она или нет. А это единственное, что его сейчас волнует. На мгновение он думает, что стоит подойти, но мысль эта быстро оказывается подавлена. Ещё чего не хватало. Не будет он себя дураком выставлять. Руневский несколько дней назад и так заставил его скривиться, сказав после собрания, что ничего не изменится, если он просто будет смотреть на Соню, как на чëртов Священный Грааль. Феликс надеется, что Александр преувеличил. А если нет, то скоро всей Дружине станет известно, что преисполненный гордыни князь с ума сходит по женщине, которая знать его не желает. Позор да и только. Он оказывается не готовым к тому, что Соня, распрощавшись с Алиной, направится к ним. К Виктору, вернее. Она удостаивает Феликса целого «Добрый вечер» (у неё странное представление о добрых вечерах), требовательно спрашивает у Виктора о местонахождении Соколова и заметно мрачнеет, когда тот пожимает плечами: — Я думал, вы с ним у того противного мужичка из Думы. Одоевцев, кажется. — Я ушла от них ближе к семи. Мне казалось, что Лёва приедет потом в Дружину. — Его не было. Значит, он в министерстве. Не волнуйтесь вы так. Далее разговор ведётся о совершенно неинтересных для Юсупова вещах. София с присущей ей властностью просит Виктора подойти к журналистам и чуть ли не слово в слово продиктовывает ему всё, что можно и нельзя говорить. Она грязная. Не в том смысле, в котором Феликс привык. Не внутренне, а всего лишь-то внешне. Росчерки сажи на щеках, оборванный рукав неизменной рубашки. Кажется, ожогов нет. От этого становится легче. Вся лёгкость улетучивается, когда Виктор, тяжело и недовольно вздохнув, отдаёт Феликсу пиджак, коротко прощается и отправляется добровольно в лапы журналюг. Предатель. Что прикажете делать без него? — Какая вы умница. Сбросили всю работу на чужие плечи, а сами сейчас домой пойдете, — Юсупов кидает на Соню насмешливый взгляд. Первые его слова ей спустя долгое время. — Я не имею права разговаривать с прессой, — она почему-то не сбегает. Это уже кажется подозрительным. Но приятным. У неё от ветра слегка дрожит голос. Во всём остальном она ведёт себя, как королева. Идеальная осанка, спокойствие на лице, отсутствие нервозности или волнения, которое, как кажется князю, должно присутствовать хоть в каком-то количестве. Последняя их встреча лицом к лицу закончилась отвратительно. Не ссорой, но подвешенной в воздухе недоговорëнностью и обидой. И оба сейчас разговаривают так, словно этого не было. — Вы не умеете одеваться по погоде, — зачем-то говорит Феликс, хотя вернее всего будет умчаться самому. — Поразительно слышать это от того, кто вечно расхаживает полуголым. — Грешно скрывать такую красивую фигуру, как у меня. Соня не отвечает, вместо этого смотря куда-то в сторону. Пламя играет резвыми вихреподобными языками в её поразительно тëмных глазах, его блики опаляют её точëнное лицо, скрывая следы усталости. Она похудела. Окружающая обстановка должна делать её старше, а делает наоборот. Софа вдруг кажется Феликсу ощутимо ниже и меньше, чем есть на самом деле. Она в прошлом призналась ему, что ненавидит каблуки не потому что это неудобно, а потому что так она становится выше многих мужчин. Возможно, сказала она, это их оскорбляет. Феликс тогда ответил, что ей придётся постараться, чтобы стать выше него, и она пробормотала невпопад, что он не такой, как остальные мужчины. Лучше. Хуже в стократ. Она сама в этом убедилась после. Он не должен испытывать противоестественных для его сущности чувств по типу желания позаботиться. И всё же он, устало и без особого желания себя обругав, протягивает ей пиджак. — Надевайте. На вас без слëз не взглянешь. Что-то однозначно не так, ведь она принимает протянутую вещь без единого возражения. Интуиция пытается что-то сказать, но её доводы оказываются без внимания, ведь всё, о чëм Феликс может думать, так это то, как хорошо Соня смотрится в его одежде. Ещё лучше она бы смотрелась в шелках и драгоценностях, которыми он может её одарить. Юсупова, через силу размышляет она, стоит вежливо послать к чëрту. Но нельзя. Он сам подбивает её на то, что она так долго откладывала. Вечный вопрос о его доверии. Николаша ждёт. Но глядя на Феликса, ей хочется забыть о чужом приказе. Потому что Феликс, всë ещё, кажется, задетый отказом, смотрит на на неё умилительно чутко. Он пытается скрыть обеспокоенность, но выходит у него из рук вон плохо. В воздухе кружится пепел. Она молчит. Молчит и Юсупов. Взгляд его — взгляд оголодавшей, но всё ещё хитрющей лисы, что, вопреки милой мордочке, может укусить, — сосредотачивается на ней и только на ней, будто никого и ничего в этом мире больше нет. Он выглядит до тошноты преданным. Соня тоже преданна. Не ему, а им когда-то. Люди суетятся вокруг, живут, и она тоже живёт. Дышит легко, но неохотно: в ноздрях застревает запах гари. В сознании всё путается, в глазах рябит. Соня почти что справляется с волной отторжения, жалости и нежности, когда Феликс, наглец из наглецов, вдруг мажет мягкой подушечкой пальца по еë щеке, стирая копоть. Молочную его кожу украшает чëрный след, одновременно нехороший и естественный на этом до правильности неправильном мужчине. — Вы грязная, словно чертëнок, — он как-то неловко усмехается, быстро отстраняясь. — Я в курсе, — просто отвечает она, не находя в себе сил на более содержательный ответ. Соня уверена, что Романов установил за ней слежку. Проверяют не только Юсупова, но и её саму. Следует быть аккуратной. Нужно мило беседовать, а потом мчаться с донесениями на хвосте. Будь её воля, она бы ушла прямо сейчас. Выпила бы немного и легла спать. Страшной силы звук резко и болезненно ударяет по барабанным перепонкам, заставляя машинально схватиться за голову и едва ли не завыть от дикой боли в висках. Соня зажмуривается всего на секунду, а потом сразу поднимает веки, смаргивая пелену перед глазами и непонимающе рассматривая взбудораженную толпу. — Что случилось? — она встряхивает головой, едва избавляясь от тихого, но весьма раздражающего звона в ушах. Ответа не следует. Она прослеживает за взглядом Феликса, и громкий изумлëнный вдох невольно срывается с еë губ. Мариинский дворец всё ещё пылает. Пылает, исходя чëрным дымом, и Исаакиевский собор. Соня вжимается в ограду, когда мимо проносится мужчина в полицейской форме. Инстинкт молит её о том же. Побежать. Убедиться, что никто не пострадал. Помочь. — Отлично, теперь они взялись портить ландшафт в моём городе, — буркает Юсупов себе под нос и неожиданно хватает Софию за руку и тянет за собой, — Пошлите, если не хотите, чтобы нас затоптали. — Я должна быть там, — она не может не смотреть на новый пожар, на заново засуетившихся людей. Крики звучат отовсюду. Перепуганные люди и вампиры сбиваются в стаи, рёв пожарных сирен оглушает. — Кому? — Самой себе хотя бы. — Чепуха. Если вы что-то и должны себе, так это отдых. Вы жутко выглядите. Либо долг, либо сердце. Сердце молит о побеге, долг обязывает пойти за князем. Или наоборот? Неважно. Важно только волнение, текущее сквозь его обжигающе горячие пальцы. Ни Лëва, ни Миша не посмели бы выкинуть нечто подобное. Они привыкли к её незыблемой власти в их дружбе, не привыкли указывать и беспокоиться. Знают, что она не прячется за спинами, а прячет сама. Феликсу на это наплевать, кажется. Его изнеженные ручки, вряд ли державшие когда-то что-то тяжелее скрипки, оказываются на удивление сильными. Ладонь его ложится на её талию, не давая ей отстать, и жест этот странен до невозможности. Не властный и указывающий, а скорее вопросительный. Он боится, — вдруг понимает Соня. Боится её трогать и ожидает от неё того бегства, о котором она и помышляет. — И куда мы идём? — вздохнув, интересуется она. — Вы не на своей машине сегодня, иначе бы не топтались здесь, а уехали сразу. А вам нужно домой. — И кто это решил? — Я. Вас будто протащили по всему аду. Попробуйте для разнообразия выспаться. Хотя бы сегодня. Говорят, что если спать, то не будет таких кругов под глазами. Проверьте. Вдруг не врут. — Какая же вы язва. Что же, потратите своё драгоценное время и отвезёте меня домой? — Именно. Можете не благодарить. Они останавливаются у явно дорогой машины, и Соня чуть кивает, когда Феликс открывает перед ней дверь. Что ж, хотя бы о манерах он не забыл. Мило. Внутри оказывается спящий водитель, которого Юсупов треплет по плечу. Тот, проснувшись, прокашливается и лишь на секунду задерживает на Софии взгляд. Привык к женщинам? Похоже на то. Лучше не думать о том, сколько княжеских любовниц здесь успело побывать. Она по просьбе Феликса называет адрес Лëвы. Дорога неблизкая, но его никто за язык не тянул. Ей не хочется дожидаться Соколова или Мишу, ей ужасно хочется спать. Машина трогается с места, и в салоне воцаряется молчание. Не напряжëнное, а желанное, необходимое. Это блаженство, увы, приходится нарушить, когда Юсупов щëлкает застëжкой портсигара. Соня просит: — Не курите при мне. Он останавливает зажигалку у самого кончика сигареты и интересуется: — Почему? — Голова болит, — признаëтся она, — У маменьки были мигрени. Мне передалось. — У нас не бывает болей такого типа. Как и не бывает болезней. Наследственных в том числе. — Ой ли? Я, князь, самых разных вампиров видала. Бывают дефекты, мутации, странные особенности. Наш вид горазд на сюрпризы. Он буркает что-то неопределëнное, но сигарету убирает. Причëм делает это с такой мученической гримасой, что создаëтся ощущение, что его лишили последнего куска хлеба. Нервно качнув ногой, Феликс также нервно поправляет манжеты на рубашке. — Вы пробовали что-то сделать с этими вашими мигренями? — небрежность в интонации перекрывается чем-то иным. София слишком устала, чтобы с этим разбираться. — Да, конечно. Я бывала в Азии. Никто лучше них не разбирается в нашей природе. Даже румыны. — И что? Вам не помогли? — Нет. Это и правда всего лишь наследственность. Я поэтому сразу после войны курить бросила. Выяснилось, что от табака голова ещё больше трещит. — Кошмар, никакой радости в жизни, — он цокает, качнув неодобрительно кудрями. Смотрит на неё, ожидая продолжения беседы, но его не следует. Ему тоже требуется молчать — хотя бы за тем, чтобы сохранить при себе жалкие остатки гордости, — но держать рот на замке тяжело. А ещё ему немножечко нравится действовать ей на нервы. Пусть она никогда раздражения и не показывает, — Ехать, вероятно, далеко. Нам не обязательно всю дорогу молчать. — А вы закончили дуться на меня? — Соня приподнимает брови. Если в ней и есть желание поиздеваться, то она его очень умело скрывает, — Надоело шарахаться от меня в коридорах и избегать? — Я вас не избегал, у меня были дела. А что, соскучились? Понимаю. Неприятно, наверное, знать, что мне есть к кому пойти, кроме вас. К зависти многих, я всегда и везде пользовался спросом. Особенно среди красивых женщин. — Перед каждой на коленях ползаете? — она каким-то неведомым образом умудряется произносить самые неприятные вещи голосом, лишëнным эмоций и чувств. Умелое притворство? — Смотря в каких целях, — фривольная улыбка украшает его лицо, — Боюсь, такие подробности не для ваших ушей. — У вас грязный язык. Вам говорили об этом? — Люди обычно обращают внимание на другое. Например на то, что я умею этим языком делать. — Разносить сплетни? Да, в этом вам равных нет, — она не поддерживает его флирт. Рубит безжалостно, с плеча. Вдруг поворачивается лицом. Небольшое расстояние между ними позволяет ещё раз убедиться в том, что она заметно похудела. Пьёт ли она вампирскую кровь? — Знаете, Юсупов, я про вас слушаю с января. Вообще ото всех. Все почему-то считают, что я получаю удовольствие от таких разговоров, что мне нравится бередить старые раны. Все говорят, что я должна вас ненавидеть. Или бояться. Бередить старые раны... Значит, она лгунья. Значит, ей всё-таки не всё равно. От этого должно быть легче? Предполагалось, что да. На деле — хуже. От странного осознания того, что она ничего не забыла, что она хранит это в своей памяти. Болит, наверное. Стыдно? Немного. Меньше, чем полагается нормальному человеку, но больше, чем бывает Феликсу обычно. — Вы меня не ненавидите. Боитесь, в таком случае? — Думаете, стоит? — Нет, — совершенно серьёзно отвечает он, — Другие пусть боятся, но вы не должны. Не меня. На самом деле, если отринуть прочь вечное желание выделываться, фарисействовать и лгать, с ней легко разговаривать. Проще, чем с остальными. Потому что она не засмеëт и не осудит. И как будто бы не обязательно даже целоваться, чтобы находить общий язык. Феликс редко разговаривает с людьми. Бессмысленный трëп со всеми подряд в его жизни присутствует просто в колоссальных количествах, но нет в мире никого, кому он мог бы сказать истину. Не секреты, а самые обыденные, но близкие его сердцу вещи. Как прошёл день, отчего он так любит музыку и почему плачет над плохими финалами в книгах, откуда у него привычка что-то вечно теребить в руках и почему эти руки так часто дрожат. Это удивительно: стоять всегда в комнате, полной людей, быть в центре внимания и понимать в тот же миг, что тебя любят только за красоту или деньги и исключительно на одну ночь. — Не буду, княже, — Соня чуть улыбается. Просто берёт и улыбается, заставляя Юсупова невольно замереть, — Я ничего не боюсь. У меня ведь нет сердца. Вы сами так сказали. — Это лишь слова. Вы вывели меня из себя. Мне никто не отказывает. София умеет различать мнимую и истинную уверенность. И Феликс, нелепый в своей гордыни, как ребёнок, пробуждает в ней искреннее изумление. Неужели его отношения никогда не выходили за границы постели? Он походит на мальчишку больше, чем когда-либо. С этими кудряшками, пушистыми ресницами, странными жестами и повадками. Так вëл себя Миша, когда впервые влюбился. Обычно наглый и дерзкий, он отчаянно хватал ртом воздух и нëс околесицу перед объектом своего воздыхания, хотя до этого репетировал несколько часов, капая Лёве на мозги. «Князь же и правда в меня влюблëн!» — от осознания этого ей хочется нервно засмеяться. Или разрыдаться. Она не делает ни того, ни другого, сохраняя холод на лице. Не забавно быть предметом обожания того, кто покинул её когда-то. Не страшно ловить на себе мечтательные взгляды мужчины, который, как все говорят, не имеет души. Это горько — только и всего. До одурения несправедливо. И жалко. Себя — самую малость, его — до сжатой диафрагмы. Поздно, милый. Так поздно, что она успела состариться и пережить несколько своих версий. Так поздно, что сгорели все надежды и шансы. Остался лишь оглушительный стук сердца в ушах, тëплый запах его кожи и чужой приказ, пеплом обсыпавший закоренелую боль внутри. Николашины слова до сих пор звучат в ушах. Соня почти чувствует, как ладонь оплетает поводок. Дëрнуть можно так, что княжеская шея переломится. Улыбнуться, коснуться его щеки — и он уже в ногах, едва ли не рыдающий и греющий её руки жаром своим губ. Так мерзко от этих мыслей становится, что её чуть ли не дрожь охватывает. Разве может она так жестоко поступить с Феликсом? Разве может превратить свою прошлую чистую любовь в это грязное нечто? Пусть они будут кем угодно, но не врагами. Соня не сумеет, не захочет никогда сделать ему больно, потому что понимает, каково ему. Одному страшно. Как бы он не поступил с ней, она также не сможет. Феликс был для неë всем. Еë опасным, убийственным солнцем, что вместо тепла плавило органы, особое внимание уделяя сердцу. И всё же было хорошо. Жить хотелось рядом с ним. Даже сейчас, подле него, Софии кажется, что она не такая усталая и равнодушная. Кажется, что он пахнет летом, долгими жаркими поцелуями, юностью, чистым смехом в тëмной ночи, кипучей яростью и свободой. И бедой, конечно же. Да, быть беде. Кто из них кого погубит? Это случится, Соня теперь уверена. Феликс столетиями холил и лелеял своë гордое одиночество, она носилась кругами, пытаясь найти спасение и от любви, и от ненависти. Куда их это привело? В разломленный напополам мир, в колыбель из костей, в вечный омут воспоминаний, которые крутятся в голове на повторе. От усталости ломит мышцы, но она едва ли это замечает. Она обещает себе, что пока Феликс не предаст Дружину, она его не тронет. Пожалуйста, пусть он оправдает её неозвученные надежды. Пусть приведёт доказательства, которые она не просила. Пусть... Их обоих немного подбрасывает, когда машина налетает на яму. Феликс, как раз открывший свой извечно незатыкаемый рот, прокусывает губу и состраивает жалобную мордашку, не замечая, как стекленеют девичьи глаза. Розы от зависти чахнут в лучших садах мира. Их туго налившимся, молодым бутонам никогда не познать такого цвета. Ягодный красный сок имеет тусклый, скучный цвет. Тëтя носила гранатовое колье. И даже оно невзрачно. Соня позировала нагой своему другу-любовнику. Давно. В молодости. И пока его лëгкая рука облагораживала девственный холст линиями её тела, она любовалась на тонкие пальцы творца, украшенные одним-единственным кольцом. Рубиновым. Только с рубином и можно сравнить алые капли на княжеских губах. Ей хочется застонать от отчаяния, когда Феликс слизывает кровь. Это такой машинальный, обыденный жест, что Соне становится жутко стыдно за себя. За попытку увидеть подтекст и смысл. Она как в тумане слышит слова, с которыми он обращается к водителю. Ей становится по-настоящему дурно, когда Юсупов перегибается через переднее сиденье, продолжая без умолку трещать. Ноги у него столь стройные, что она резко скрещивает свои собственные и, пока на неё не обращают внимания, выдыхает неожиданно горячий воздух, ощущая, как жар приливает к вискам. Это ощущается как что-то новое, хотя она сталкивалась с этим сотни и сотни раз. Но у неё давно никого не было, а Феликс был первым, кого она хотела. И это чувство вдруг восстаёт из самой глубины, заставляя её зажмуриться. Клыки так и тянутся наружу, клыки желают попробовать беленькую шейку на вкус. Ах, хоть бы раз! — На этой улице ужасная дорога, — Юсупов опускается обратно. Господи, отберите у него эти узкие брюки! «Это отвратительно. Так и до каннибализма недалеко. Докатилась. Может, правду говорят. Может, я и есть то чудовище, которым все меня считают. Будь я человеком, я бы не возбуждалась от такой грязи. До ужаса сильно мечтаю его укусить. Гореть мне в аду». Соня спешно переводит взгляд на окно, молчаливо созерцая проносящиеся мимо здания, а после и вовсе отодвигается. Она прислоняет голову к стеклу, пытаясь утихомирить разбушевавшиеся думы. Станет просто, если не думать. Не представлять, не вспоминать, не желать. С Феликсом никогда не выходит просто. — Меня самого в сон от вашего вида клонит, — он касается её локтя. Прикосновение едва ощутимое, осторожное, — У вас не то что мигрень будет, вам вообще голову разобьëт, если вы так заснëте. Я сегодня в настроении побыть милым, так что, дорогая, можете нагло использовать меня в качестве подушки. Я разбужу. — У вас сажа на рубашке останется, — голос, к её радости, звучит так же спокойно, как и всегда. — А если мы снова налетим на яму, то на стекле останется ваша кровь. Испачкаете мне салон. Слово «кровь» требуется запретить законом. Соня стискивает зубы. Если она возразит, то Юсупов начнёт спорить. И ей снова придëтся лицезреть его кокетство. Она и без этого ощущает себя как на пороховой бочке. Легче согласиться. Она молча опускает голову на подставленное плечо и закрывает глаза. Она молчит старательнее, когда его рука проскальзывает между сидением и её спиной, чтобы им обоим было удобнее. Вот бы лишиться обоняния. Тот, кто бывал летом в степи, знает, как она начинает пахнуть в жару. Воздух становится настолько плотным, что можно брать ложку и черпать его, подобно киселю. А он колышется, раскачивается, создавая миражи, где-то гуще, а где-то прозрачнее. И ветер там такой же горячий, он не приносит ожидаемой прохлады, а обжигает своим дыханием, добела калит ковыль, сушит сорную траву до желтизны старых костей. Аромат в степи не так однозначен, как йодистая свежесть моря или хвойный настой леса, он симфоничен, многозвучен, изменчив. Чаще запахи тимьяна, медуницы, астрагала, — цветка жизни и вечной молодости, — переплетаются и сливаются в одну мелодию, а иногда разнятся меж собой, разбегаются. Феликс не может так пахнуть. Не должен, потому что для Софии это слишком. Слишком маняще. И зачем он только прячет этот аромат за сладкими духами и приторными сигаретами? Ведь он, настоящий он, пахнет совсем иначе. Не столь вызывающе и пошло. Софии не по себе от ощущения этого плотского, низменного желания внутри себя. И дело не в присущей ей когда-то стыдливости. Тяжелее понять: хочет она Феликса или только его кровь? Каким угодно богам она готова молиться, какие угодно жертвы приносить, но только бы дело было не в крови. Пожалуйста. Она ведь не пала настолько низко. Это неправильно, это ужасно даже по отношению к тому, кто когда-то искромсал её сердце на лоскуты. У него сбивается дыхание — она слышит. София завтра всё спишет на усталость, Феликс же хочет её так сильно, что оправданий этому придумать нельзя. Внезапно это становится не сухим фактом, а чем-то осязаемым и хорошо ощутимым, благодаря напряжению в его мышцах. Она боится лишний раз шевельнуться, чтобы не искушать ни себя, ни уж тем более его. После нескольких минут этой пытки ей удаётся себя успокоить. Ей просто не хватает физической ласки. И пусть с моральной точки зрения собственные мысли кажутся ей недопустимыми, они всё же нормальны и даже естественны по отношению к тому, кто выглядит как чёртово произведение искусства. Как бы мерзко не было это признавать — это простая похоть. Не более. И нечего о таком вообще думать.***
Пламя из камина отбрасывает на стены жуткие, змееподобные тени. Жар, струящийся волнами от чёрных поленьев, греет ноги, но совсем не греет заледенелое сердце в алом обрамлении кровеносных сосудов. Пиджак, повидавший за сегодня достаточно, давит на плечи так, как небосвод давит на могучего Атланта. Руневский знает, что ему следует уйти, чтобы не злить своим присутствием и без того недовольную им жену, но как только он об этом задумывается, становится поздно. Острый рысий слух различает хлопок двери, стук упавшей на пол обуви, раболепную, кривоватую речь молоденькой сербки, работающей на Свечникова. Он не любит тех, кто много болтает. Алина крадётся по коридору аккуратно и медленно, не желая никого будить. У лестницы её шаги сначала затихают, а потом смолкают вовсе, погружая дом в пугающую тишину — служанка ушла спать. Александр предполагает, что со стороны он смотрится странно: не занятый никаким делом, глазеющий в огонь, как загипнотизированный, и курящий трубку из бриара. Он уверен, что Алина уйдёт, решив, что он её не заметил. Но она не уходит, а обозначает своё присутствие немного хрипловатым, немного чужим голосом: — Это даже пошло. — Что именно, радость моя? — мягко спрашивает он, не поворачивая головы и страдая в то же время от невозможности взглянуть на неё. — То, насколько ты похож на вампира. — Ты меня разоблачила, — Руневский чуть улыбается, пусть и знает, что она этого не увидит. Он ощущает кожей её присутствие, чует слегка странноватый запах и некую хрипотцу в её обычно звонком голосе. Он очень скучает, и от того голос этот кажется ему слаще херувимской песни, — Что же теперь, Алина Сергеевна? Чеснока в доме нет, а осины поблизости не растут — только клёны да черёмуха. Но у Владимира Михайловича есть серебряный нож. Мне стоит опасаться? — Я про другое, — колко отзывается Алина, заходя в гостиную тихой, кошачьей поступью, — Я прочитала недавно Брема Стокера. Ты собрал в себе все клише. Не хватает только убитой тобой красавицы. — Я не Юсупов, — он тихо усмехается, — А Стокер немного неправдоподобен. Хотя он явно был осведомлён о нас. Кто знает, может, ему в своё время не повезло столкнуться с вампиром. Или, наоборот, повезло, раз он остался жив, — он чуть поворачивает голову, ожидая увидеть её всегда румяное лицо, но взгляд его находит картину весьма и весьма неожиданную. Первым делом в глаза бросается сажа, коей она перепачкана с ног до головы. Сюрприз, к сожалению, этим не ограничивается, ведь стоит Александру только начать ужасаться, как он замечает, что тёмные женские волосы, так им любимые, теперь едва ли достают до плеч. И будь это просто новая причёска, он бы лишь похвалил, но обожжённые концы обычно вьющихся, густых прядей дают понять, что Алина не имела к этим преображениям во внешности ровным счётом никакого отношения. Она, всё ещё обиженная, но слишком гордая, чтобы это признать, не удостаивает его внимания. Подходит к столику у камина и наполняет кровью хрустальный бокал на длинной изящной ножке. При свете пламени становятся заметны засохшие бордовые пятна на маленьких, узких ладонях. Руневский шумно вздыхает и выпрямляется. — Что произошло? — Мариинский дворец подорвали. И, кажется, Исакиевский собор, — Руневская с вызывающей беззаботностью пожимает плечами и делает глоток, — Давай. Скажи, что ты предупреждал. Именно это ему и хочется сказать, потому что он, чёрт возьми, и правда предупреждал. Он не может спать нормально уже несколько недель, потому что во снах из разу в раз видит девичье тело в подвенечном платье, падающее под тяжестью пяти маленьких серебряных пуль. Видит мерзкие руки Караморы, прижимающие к своей груди женщину, им изрешечённую и ему больше не принадлежащую, и языки жаркого огня, пляшущие вокруг. Саша тогда и правда уверовал в свою смерть, а потом, ползая по земле и жадно глотая свежий воздух и кровь, в первый и последний раз в своей жизни, со всей присущей неудавшимся смертникам страстью, вознёс благодарность всем когда-либо существовавшим, существующим и ещё не придуманным богам. И Свечникову, который подарил ему уже третий шанс на жизнь. И даже этому чудаку Нобелю. Огонь преследует их — Саша уверен в этом так, словно это высечено на Скрижалях Завета. Не только в кошмарах, но и в жизни. И мысль, что в этот раз Алина оказалась с ним один на один, причиняет Руневскому почти физическую боль. Он должен был быть рядом. Не пить кофе со Свечниковым, а быть с ней, со своей женой! — Ты не пострадала? Всё хорошо? — наконец выдавливает из себя он. Слова ни в каком из миров не имеют ценности, но Алина не дозволит ему к себе прикоснуться, пока он в полной мере не раскается за то, что хотел отослать её из России. А он хочет сделать так до сих пор. Ему не нужны компромиссы в её пользу, ему нужно хоть раз быть уверенным в том, что она будет в безопасности. А в этой стране угрозы и смерть поджидают их за каждым углом. — Как видишь, — она садится в кресло напротив. Её холод напускной — и это заметно, но легче всё равно отчего-то не становится. Алина мнётся, хмуро поглядывая на него из-под насупленных бровей и наблюдая за трубкой в его руках. Спустя несколько долгих, напряжённых секунд спрашивает, — Можно? Руневский кивает, кажется, слишком резво. Протягивает ей трубку, и она принимает её, но нарочно не касается его кожи. Он только чувствует отголосок тепла, исходящей от неё. Алина не тратит время, а пробует сразу. Александр прячет смешок за отворотом головы, когда она закашливается. В уголках её глаз собираются слёзы. — Ну и дрянь! Хуже армейского табака. Она сдувает дым в сторону и спешно делает глоток из бокала, стараясь избавиться от горечи во рту. Руневский всё ещё не может отвести взгляда от тёмных коротких волос. От напряжения, что царит в гостиной, немеет всё тело, а от мучительной нежности сжимается сердце. Алина поразительно красива даже сейчас, грязная от копоти и взъерошенная, как птенец, выпавший из гнезда. Её округлые плечи сгорблены, она, вопреки всем попыткам выглядеть безразличной, мнётся, как девчонка, кусает нежно-розовые губы. Она явно не мириться пришла. Так и оказывается. Вернув ему трубку, она наконец произносит: — Мария Старцева невиновна. Вы должны её отпустить. Он чуть удивляется. Его сейчас мало заботит дочка деревенского старосты. Куда важнее для него придумать, как уговорить его упрямую жену уехать. Но она, по-видимому, не собирается более возвращаться к этой теме. — Многие считают, что её семья причастна к убийствам. — Мне наплевать, что они считают. Это ребёнок, Саш! — Алина окидывает его разозлённым взглядом. Вкупе с её внешним видом это смотрится жутковато. — Объективно говоря, это не ребёнок, — возражает Руневский, — Мария Васильевна совершеннолетняя. Ему успели доложить о том, что Алина была у этой девочки. Он знал, что она будет за неё просить. Предполагал. Потому что любой человек, обладающий хотя бы каплей здравомыслия, поймёт, что Старцева не имеет к убийствам никакого отношения. И он сам это прекрасно осознаёт. Будь его воля, давно бы отправил гулять на все четыре стороны, чтобы не трепала нервы ни ему, ни его подчинённым. Но его мнение мало кого интересует. — Хорошо, не ребёнок. Но, в любом случае, это противоречит всем правилам. У вас нет доказательств её вины, вы просто не имеет право удерживать её, как какую-то преступницу, — Алина так сильно сжимает бокал в руках, что костяшки её пальцев белеют, — Я всё про неё разузнала. Я получила доступ к архиву и расспросила каждого старого вампира. Свечников знал её родителей. Её отец состоял в Дружине, но бежал, не сойдясь во взглядах с этим мерзким Дашковым. А её мать, Ольгу, подозревали в связях с анархистами. Скорее всего, у неё был роман с революционером. Я думаю, она была влюблена в того, кто был знаком с Каразиным, — фамилию своего бывшего, ныне покойного возлюбленного она произносит с нескрываемым отвращением, — Она умерла через несколько дней после рождения Маши. Причиной смерти назвали самоубийство. Но я видела своими глазами все отчёты, рапорты и фотографии. Это было убийство! Ольгу хладнокровно убили, когда она даже не успела оправиться после родов! Как думаешь, кто мог такое сделать? Её бывший любовник, я уверена. Тот самый, чьи взгляды она когда-то разделяла, но по какой-то причине перестала. И он, я знаю, ненавидит её дочь. И специально подставляет её семью. Этот сукин сын, этот чёртов ублюдок, взявший себе прозвище Степана Разина, где-то среди нас. Ходит на свободе, как ни в чём не бывало, и мечтает убить всех, кто насолил ему и его идолу Каразину. Мы будем идиотами, если поведёмся на это! И ты будешь идиотом, если не прекратишь на меня так смотреть! Откровенным восхищением и уважением наполнены серо-зелёные глаза мужчины, который и сейчас, по прошествии стольких лет, не может поверить в то, что его жена так дотошна, незаурядна и умна. Мог ли он ожидать подобного, когда эгоистично повёлся на её красоту и юность? Едва ли! Никогда не рассчитываешь найти столь уникальную и сообразительную женщину среди грязных террористов, что готовы предать Родину ради своих дружков и своих дружков ради сделки с полицией. Особенно сильно поражается Руневский сейчас, когда Алина разговаривает с ним только потому, что ей жалко ту несчастную девочку. Ему тоже её жалко, но он бы никогда не подумал копать так глубоко. Его ум пытлив и заточен, но он почти никогда не учитывает человеческий фактор. Важно ли это? Важно. И Алина обращает внимание только на это, сквозь рукава смотря на всё остальное. Именно поэтому ему её и не хватает. Они ведь так идеально, так слаженно работают вместе. Компенсируют недостатки друг друга, составляя вместе нечто цельное и непобедимое. — Я поражаюсь тебе, душа моя. Ты многое смогла разузнать. Никому из моих людей и в голову не пришло рыться в прошлом этой семьи. Да и я, к сожалению, не обратил на него внимания, — Александр не просто не старается скрыть нежность в своём голосе, а намеренно говорит с ней, надеясь, — Господи, как сильно, как отчаянно надеясь! — что Алина уловит каждую ласковую, любовную нотку во всех его словах и взглядах. Он бы всё на этом чёртовом свете отдал, весь бы этот гнилой мир перестроил ради того, чтобы она перестала на него злиться, — Я верю, что Мария Васильевна ни в чём не виновата. Я сам вижу, что девочка хоть и заносчива, но отнюдь не сосредоточие зла. Как и её грубиян-отец. Но мне никто не позволит их отпустить. — Соколов позволит. Он справедлив, — убеждённо произносит Алина, ставя на стол пустой бокал. — Справедлив, — Руневский кивает, — Но он не дурак. Все считают, что мы слишком долго возимся с жалкой шайкой террористов. Наличие подозреваемых и уж тем более наличие задержанных создаёт иллюзию того, что работа не стоит на месте. А иллюзия того, что у нас всё под контролем, держит сейчас Дружину на плаву. Как только подозреваемые и арестованные исчезнут, то все поймут, что мы в тупике. Будет много недовольных. Недовольство среди наших — не то же самое, что недовольство народных масс. Соколова сгонят со всех постов к чертям собачьим. И назначат того, кто не будет церемониться ни с нами, ни с подозреваемыми, ни с людьми. Лев Андреевич не любит своё место — это всем известно. Но он никогда не оставит его из-за чувства долга перед страной и людьми. Алина задумывается. Откидывается на спинку кресла и подтягивает одну ногу к груди. Заламывает пальцы, хоть и знает, как Саша этого не любит. С укоротившимися волосами она выглядит моложе. Она могла умереть, напоминает себе он. Мрачнеет от этих мыслей и мигом забывает обо всех на свете. Ничто не заботит его так, как безопасность семьи. Безопасность упрямой Алины, несносного Свечникова и его единственной, любимой дочери, ответственность за жизнь которой он чувствует острее всего прочего. Варя была рада его видеть. Алина не настолько зла, что запрещает им видеться, но он иногда просто не успевает, барахтаясь в навалившихся делах, как муха в объятьях шёлковой паутины. Порой он искренне поражается тому, что это их ребёнок. Одолевают ли подобные думы других родителей? Терзаются ли они также сильно страхами за будущее своих чад? Удивляются ли тому, что женщины способны вырастить в себе целую жизнь? Руневский вот до сих пор не может до конца этого осознать, а он ведь своими глазами всё видел и держал Алину за руку, когда она душераздирающе кричала, рожая их дочь. Он боялся, что родится каппа, хоть риск этого и был невелик, боялся узнать, что их ребёнок окажется человеком, боялся за жену, за своё сердце. И плакал потом от облегчения и счастья, отмахиваясь от Свечникова, которому не терпелось подержать в руках новорождённую внучку. — Тогда попроси не Соколова, — вдруг произносит Алина, заставляя Руневского отвлечься от своих мыслей, — Он не Бог, есть тот, кто выше. Николай Романов может освободить Марию. И никто не посмеет возразить. — Я с ним не знаком лично. Меня не пустят к нему. — С ним знаком Владимир Михайлович. Он со всеми на свете знаком! — Но не настолько хорошо, — Саша потирает переносицу, — Алина, Романов — это последняя инстанция. Крайний случай. Мы его не знаем. Он может быть опасен, может быть глуп или, наоборот, слишком хитёр. Не будем рисковать и соваться в глубь змеиного клубка. — Я не боюсь змей, — её глаза загораются решимостью, которая не сулит ничего хорошего, — На счёт Свечникова ты, возможно, прав. Но тогда я знаю, к кому пойти. Соня работает на Романова. Об этом не говорят, но я уверена. Её не просто так боятся. Соколов не способен напугать даже ребёнка, значит, у неё иной покровитель. Это Романов. И она меня с ним познакомит, если я попрошу. — Но ты не попросишь, — категорично говорит Руневский. — Попрошу, — тон в тон отвечает она, поднимаясь и давая ему понять, что разговор закончен. Он не успевает её остановить — она уходит раньше, упрямо на него не смотря. В какой же ярости она будет, когда узнает, что он окружил её незаметной охраной. Ещё больше разозлит её то, что количество охраны, похоже, придётся увеличить. Иначе её никак не уберечь. Этот Романов… О нём только говорят, но вот что он представляет из себя на самом деле известно очень и очень немногим. По слухам, он невероятно опасный игрок. И Алина хочет к нему идти, Господи! И она ведь добьётся этого, как привыкла добиваться всего, что взбредёт ей голову. Нельзя этого допустить ни в коем случае. Руневский вздыхает устало и малость раздражённо. Алина желает, чтобы Старцеву освободили? Что ж, похоже, придётся самому требовать аудиенции у главного серого кардинала страны. Всё, лишь бы не допустить туда Алину. Если она не думает о своей безопасности, то придётся озаботиться этим вопросом самостоятельно. Иначе никак.