Ересь из ересей — здравый смысл. И ужасно не то, что тебя убьют за противоположное мнение, а то, что они, может быть, правы. В самом деле, откуда мы знаем, что дважды два — четыре? Или что существует сила тяжести? Или что прошлое нельзя изменить? Д. Оруэлл «1984».
Феликс внимательно наблюдает за карандашом в девичьих пальцах. За линиями, штрихами. Собрание ему не интересно, куда увлекательнее следить за тем, как Соня делает вид, что ей не скучно. Он опоздал на полчаса (не мог выбрать запонки), и единственное свободное место оказалось рядом с ней. Только она и отделяет его от нудного Соколова. Он говорит о чём-то очень важном, но Юсупов не слушает, а смотрит на Софу, которая, не зная, чем ещё заняться, марает страницы в своей записной книжке всякими мелкими рисуночками. Симпатичными, к слову. Взрыв в Мариинском дворце внёс в жизнь Дружины некоторые коррективы. Самым насущным стал вопрос о том, где же проводить собрания. Никто не горел желанием кататься до Соколова, живущего у чёрта на куличиках, а правительство Петербурга развело руками и сказало, что у них пока нет подходящего места. Сами, мол, не знают, куда вернее будет податься, ведь дворец в центре принадлежал и им. Дружина сошлась на доме жилистого, сутуловатого Аракчеева — бывшего начальника императорской канцелярии, как и прежде занимающегося военными и государственными делами. Юсупов терпеть его не может. До чего же некрасивый мужчина! Щëки впалые, голова безобразная и толстая, цвет лица нечистый, словно он чем-то вечно болеет. Он выглядит довольным, как кот, объевшейся сметаной. Ещё бы, Дружина почти полным составом прибыла к нему домой. Теперь все будут к нему прислушиваться. Соколов взволнованно вещает о прессе. Вчера известная редакция напечатала компромат на многих важных людей в государстве. Послание с такой опасной информацией было анонимным, и никто не смог найти ни одной ниточки, ведущей к отправителю. Статья, принадлежащая неизвестному перу, прошлась по всем. Раскритиковала стиль работы половины министров и чиновников, рассказала о множестве грязных секретов. Горе-писака что-то выдумал, что-то бессовестно приукрасил, но всё равно умудрился при этом достать откуда-то кучу правдивых фактов, о которых известно очень и очень немногим. Феликс не считает опасной сложившуюся ситуацию. Он вообще жалеет, что пришёл. Лучше бы поспал подольше. — Послушайте. Юсупов лениво переводит взгляд на того самого Аракчеева, который решил неожиданно взять слово. Соня зевает, подпирая щëку ладонью. Круги под её глазами не такие чудовищные, как обычно, но Феликс, признаться, больше пялится не на её лицо, а на ключицы, виднеющиеся из-под ворота рубашки. Ну, или слегка ниже. — У меня есть предложение, — продолжает Аракчеев, увидев, что вампиры готовы его слушать, — Как вы можете заметить, люди совсем перестали нас бояться. Теперь они отваживаются даже публиковать сплетни, полученные от наших недоброжелателей. Плоха не их смелость, плох тот факт, что мы теперь для них не страшнее птички. Стоит напомнить им, где находится их место. Давайте взорвëм редакцию. Кто-то погибнет, конечно. Они поймут, кто виновник, будут нас бояться, но не будут иметь доказательств. По комнате проходит шепоток, но никто не отваживается возразить или согласиться. Несколько пар глаз неотрывно следят за Соколовым, который в угоду своей привычки крутит усы так и сяк. Феликс громко произносит: — Я против. Совсем с ума что ли сошли? Вы бы ещё предложили развесить везде плакаты: «У власти — коррупционеры, взяточники и, вообще, полные мерзавцы», — он филигранным движением поправляет галстук-бабочку, — Если мы их убьëм, то тогда всем сразу станет ясно, что они писали правду. По-моему, не нужно иметь много ума, чтобы понять очевидность этого факта. Я предлагаю избрать более разумную, безопасную дорогу. Никто не будет прислушиваться к какой-то газетëнке, если мы просто проигнорируем еë. Все подумают, что раз мы не предпринимаем никаких шагов, то и правды, значит, там не пишут. — Феликс Феликсович, при всëм уважении, единичное мнение нами не учитывается, — Аракчеев улыбается так неестественно, что остаëтся только дивиться тому, как у него не сводит скулы, — И вам стоит быть аккуратнее в выражениях. В России нет коррупции. — Я тоже против, — Соня отрывается от своего занятия, — Господа, где ваша гуманность? Давайте вспомним, как мы подорвали редакцию в Амстердаме сто лет назад. Да, это сошло нам с рук, но спокойна ли после этого была ваша совесть? Ради чего губить десятки невинных жизней? Ради недельной передышки? Оно того не стоит. Я считаю, что вариант, предложенный Юсуповым, самый верный. Не будет этой газеты — будет другая. А если мы от них избавимся, то только больше подведëм себя под подозрение. Караморовцы только этого и ждут. Феликсу очень хочется поймать еë взгляд, но она смотрит куда угодно, но не на него. За кого она выступает? За его слова или за него самого? Конечно, первое, обольщаться ни в коем случае не стоит, но приятно становится всё равно. — А гуманны ли вы сами, София Володаровна? — Аракчеев прищуривается. — Подлинная гуманность означает прежде всего справедливость, — с мягкой снисходительностью отвечает она, но челюсть еë заметно напрягается, — Не вам меня судить, Алексей Андреевич. — Я вас ни в коем случае не осуждаю, а лишь стараюсь быть рациональным. Предложите альтернативу. — Князь Юсупов вам её предложил. — Пустить всё на самотёк? Хорошая идея, ничего не скажешь! Давайте тогда я предложу вам самый верный вариант. Вариант, который решит все наши проблемы раз и навсегда, который спасёт нас всех от смерти. Как некоторым уже известно, наша дорогая София Володаровна является нынче лакомым кусочком в преступных кругах. Мы лишь мишени, а вот её гибели караморовцы не желают. Вероятно, они хотят её себе. Почему бы ей не помочь и вампирам, и людям? Почему бы ей, такой справедливой и гуманной, не разрешить возникший конфликт? Это ведь в её силах. Друзья, я предлагаю быстрый и действенный план. Пускай она станет наживкой. Пускай... Прежде, чем он успевает закончить, Феликс, поднимается, как поднимается ленивый хищник, потревоженный небольшой, но навязчивой мелочью, и угрожающе нежным, по-страшному ласковым, мурлычащим голосом произносит: — Нет. — Нет? — изумлëнно переспрашивает Аракчеев. — Нет, — спокойно повторяет Юсупов, — Она не будет участвовать в ваших планах. Ни в каких. — А вы кто, чтобы решать? — Кто угодно. Судья, царь, Бог — выбирайте. Краем глаза он замечает тень явного недовольства на девичьем лице. Сонины глаза без слов молят его сесть и не вмешиваться. Иди к чëрту, мой ангел, хорошо? — Вы не вправе принимать такие решения в одиночку. — Верно. И вы такого права тоже не имеете. Она не живой товар. По взглядам других видно: товар. Выгодный бартер. Жертвоприношение. Собственная шкура, конечно, важнее. Феликс до мерзкой желчи в горле ненавидит их всех. Презирает больше, чем мог бы презирать себя, будь у него совесть. Ему наплевать на сотни загубленных им жизней, на мужчин, женщин, детей, которые использовались им всю жизнь в качестве ступеней. Они были расходным материалом, топливом, если уж на то пошло, но это не то же самое, что ставить под угрозу Соню. В чëм он хорош, так это в защите того, что считает своим. А она его, его, его. Пусть отказывает и не даётся. Всё равно это его женщина! И, значит, она на миллион уровней выше остальных. Она неприкосновенна. — Не драматизируйте, Юсупов, — Аракчеев удручëнно вздыхает, — О живом товаре речь не идёт. Мы не звери. Но всеобщее благо, безусловно, является нашим главным приоритетом. Любой бы на её месте пожертвовал жизнью без всяких возражений. Наоборот, это честь. — Удостоим этой чести вас? — Я не желанен для них. Она — да, — грязноватая усмешка на миг касается его губ, — Заранее прошу меня простить, возможно, многие сочтут этот грубым, но давайте я скажу прямо: это даст ей возможность искупить свои грехи. Она злоупотребляла своей властью неоднократно. Её стараниями были умерщвлены многие вампиры. И люди. А всё почему? Она знает, что ей ничего за это не будет, ведь она... — Аракчеев делает паузу, раздумывая. Неизвестно, что творится в его голове, но он отваживается продолжить — Ведь она греет постельку нашему дорогому главе. Женщина правит нами из-за его спины! Такие нынче времена! Прежде, чем Феликс успевает сделать хоть что-то, Соня поднимается и обхватывает его запястье с такой властностью и силой, что он теряет дар речи. Она явно не в восторге от его вмешательства. И всё же есть в этом прикосновение что-то естественное и правильное, что-то, что может быть в каком угодно мире, но не в этом. Уверенность, текущая сквозь женские пальцы, оказывается до того сильной, что он замирает, не смея ослушаться этого молчаливого приказа. Соколов грозно сдвигает брови к переносице, но встрять не решается, предоставляя Софии возможность разобраться самостоятельно. По его лицу, впрочем, видно, что он бы с огромным удовольствием затолкал эти слова Аракчееву обратно в глотку. Он мрачнеет ещё больше, когда замечает, что Соня сжимает руку Феликса. Льву очень не нравится Юсупов. Но ему нравится понимать, что эта сволочь у Сонечки на коротком поводке. — Вы забываетесь, Алексей Андреевич, — холодно говорит она. Ни один мускул не дрогает на её лице, она даже не выглядит возмущëнной, как некоторые вампиры, упоённо следящие за разыгравшейся сценой, — Никого не касается, кому именно я грею постель. Но если кто-то всё-таки желает обсудить этот вопрос, милости прошу. Уверяю, итог нашей беседы будет незабываем. Только, боюсь, сам факт этого разговора кое-кого не порадует. К вашему несчастью, я не член Дружины. Я помогаю ей на добровольной основе вот уже сотню лет. Все мы прекрасно знаем имя того, кому я на самом деле служу. — Ваши угрозы за эти сто лет мне успели осточертеть. Вы говорите о справедливости, но почему мы еë не видим? Почему ваше мнение правильное, а наше нет? С каких пор бабское слово вообще имеет в Дружине вес? Тем более, слово той бабы, которая в своë время опозорила себя и свою семью. Да-да, вы не ослышались! София Володаровна когда-то с удовольствием предавалась разврату. Изменила своему жениху до свадьбы, представляете? — Аракчеев, вы... — Соколов обнажает клыки. Феликс отбрасывает от себя женскую руку. Подавив в себе желание треснуть ладонью по столу и разораться, он медленно, смакуя каждую букву, протягивает: — Ещё хоть слово в еë адрес, и вы… О, лучше не знать, что тогда случится. Обещаю, вам это жутко не понравится. Стоило влезть хотя бы ради чужих изумлëнных глаз. Изумлëнных, недовольных, неверящих. Красивых очень. В Софии каждая мелочь до того прекрасна, что не верится, что это неземное создание вообще здесь находится. Хочется укрыть еë от грязи и жадных до сплетен взглядов, прижать к себе и запретить всем на неë смотреть. У них нет никаких прав на это! «У тебя тоже, с-с-сладкий». «Я не спрашивал твоего мнения. У меня будет столько прав, сколько я пожелаю». «Наверное, тебе жаль, что дуэли больше не в моде. Как же ты их любил! Было бы до ужас-с-са романтично вс-с-ступиться за чес-с-сть женщины, опозоренной из-за тебя же. И с-с-смешно вдобавок», — в голове звучит ехидное, шипящее фырканье. — Вы меня шокируете, Юсупов, — Аракчеев закатывает глаза, — Она вам же и изменила. Давно в подкаблучники заделались? — Вы ходите по очень тонкому льду, дружок, — Феликс приходит в ярость от мысли, что его — князя! — сочли за невесть кого. Как только он станет главой, то он их всех тут построит. Сейчас они его не уважают, потому что не боятся. Кто ж виноват, что у русского народа страх рождает почитание. Ничего, сука, он им устроит страх. Неблагодарные скоты. Да они должны в ноги ему кланяться за все преподнесённые им блага! Финансовая поддержка, которую он Дружине оказывает, заслуживает не такого наглого тона, а того, чтобы они благоговели перед ним, как перед божьим помазанником. — Всё, этот балаган мне надоел, — Соколов повышает голос, — Юсупов, займите своё место. Живо! А вы, Аракчеев, закройте рот, пока я вас пинками отсюда не погнал. И это ещё цвет русского дворянства, Боже мой! Феликс с удовольствием бы продолжил ругаться. От злости шестерëнки в его голове крутятся так лихо, что кажется ему, что он не выдержит. Но тихий голос сбоку ударяет обухом, вынуждая подчиниться и в который раз прочувствовать собственную слабость: — Князь, сядьте. С плохо скрытым вздохом недовольства Юсупов падает обратно на стул. Складывает руки на груди, пытаясь успокоиться и в тоже время продолжая сверлить Аракчеева ненавидящим взглядом. Соня бесшумно опускается на стул. Безукоризненная осанка, поднятый подбородок, ровное дыхание — ничего не указывает на то, что чужие слова еë хоть сколько-то задели. Феликс уверен, что она притворяется. Он видит еë руки, спокойно покоящиеся на коленях, и на миг представляет, как славно было бы к ним прикоснуться. Сжать в своих и повторить «прости», глядя ей в глаза. Ничего бы этого не было, если он не оболгал еë когда-то. Кто ж знал, что аукнется это спустя столько лет? — Раз развели здесь такую демократию, то давайте голосовать, — Соколов посылает Аракчееву полный ненависти взгляд, — Кто за теракт? Напоминаю, что вы можете воздержаться. Рука Аракчеева первой взмывает в воздух. За ней следуют ещё несколько рук, но Феликс, глядя на их количество, не унывает. Половина. Даже чуть меньше. — Хорошо, — глава кивает, — А кто против? Воздержаться решает Виктор. Свечников, кажется, вообще происходящим не заинтересован. Хитрый старый чёрт. Никогда и нигде своё мнение не озвучивает. От того его все и ценят. Вот Руневского сейчас не хватает. Где он только шляется? И его милой зазнобы Алины тоже нет. Чёрт бы побрал этих бездельников. Соня поднимает руку, это же проделывает Соколов. Поднимает еë и Юсупов. Ему нравится маленькая нить, связывающая его и Софу в этот момент, нравится, что хоть в чëм-то их взгляды схожи. Она сразу видится ему не такой недосягаемой и трудной для восприятия. Более близкой, почти что родной. Тех, кто против теракта, благодаря воздержавшимся, оказывается меньше. Феликса это по-приятному злит. Безмозглые идиоты. Вот потом он посмотрит, как они запоют. Сами же себе яму роют. — Что ж, спасибо, — Соколов заканчивает пересчитывать руки, — На этом мы закончим. Дружно начинают отодвигаться стулья, отмирает скучающий Свечников, Лев с удовольствием всхрустывает спиной, что-то ворча себе под нос. Юсупов небрежно поправляет манжеты и поднимается. Цокает, видя, как Соня, сказав Соколову, что будет ждать его на улице, уходит. Феликс нагоняет еë в коридоре. Как бы случайно. Абсолютное безразличие на еë лице ему, мягко говоря, не по душе. — Злитесь? — коротко спрашивает он, прищуриваясь и наглым образом вычленяя все мелкие детали еë внешности. — Да, — коротко отвечает Соня. Просто «да», без всяких уточнений. Неясно Юсупову ничерта. То ли на теракт злится, то ли на него. Она была благодарна, когда он подвёз её после взрыва, но при этом никак не дала понять, что их отношения вообще хоть как-то изменились. Как следует себя вести? Он навязчив? Или её всё устраивает? Сука, ну до чего же с ней тяжело! Феликс чувствует себя приворожëнным. Безумным. Думалось ему, что он совесть потерял, а досчитаться отчего-то гордости не может. Отродясь за женщиной не бегал. Избалованная, мелочная душонка требует всего и сразу на блюдечке. Конечно же, с голубой каëмочкой. Соня что, не видит, от чего отказывается? Он мил лицом, он сам бы в себя влюбился, если бы такая возможность была! И богат, и умëн, и остëр на язык. Большего требовать было бы немыслимой наглостью! Солнце на улице печëт совсем не по-весеннему и уж тем более не по-петербургски. Феликс сдувает с лица непослушную прядь. Начало мая ему определённо нравится. «Подстричься что ли? Или отрастить? Как лучше будет? Тут по настроению смотреть надо. А как по нему смотреть? Отрежу, через пятнадцать минут пожалею и с горя опять кокаин достану. А я бросаю, мне нельзя. Уж слишком эта зараза на нервы действует». — Графиня, у меня важный вопрос, — Юсупов по-ребячески перескакивает через две ступеньки разом, — Как думаете, какая длина волос мне больше всего пойдëт? Соня чуть приподнимает брови. Против его компании не возражает, но и восторгов никаких не выказывает. Просто останавливается и пожимает плечами. — Не знаю. Вам так хорошо. Мило, я бы даже сказала. Особенно, если не укладываете. — А если укладываю? — Если укладываете, то в довесок идëт и макияж. Я нахожу это... интересным. — Звучит, как сарказм, — обиженно протягивает он. — Звучит, как правда. Я уже давно вышла из того возраста, когда меня волнует, как выглядят другие люди. Вам идёт, вам нравится, а это главное, — София спускается со ступеней, не поворачивая головы, произносит, — Я считаю вас странным — это да. Но причина совсем не в вашей франтоватости. — В чëм тогда? — в его глазах проскальзывает любопытство. — В том, что вы умудряетесь в одинаковых ситуациях вести себя совершенно по-разному. Я не ожидала, что вы выскажетесь против взрыва. Почему-то раньше вы не были столь альтруистичны. — Во-первых, любой, у кого есть зачатки хоть какого-то разума, поймёт, что взрыв только ухудшит наше положение. Во-вторых, я не люблю массовые убийства. В них нет изюминки, и они совершенно лишены какой бы то ни было эстетической составляющей. Она закатывает глаза и, жмурясь от солнца, отходит к цветущей сирени, чьи белые цветы украшают землю. И когда всё успело зацвести? Юсупов как-то пропустил этот момент. Ещё бы, столько пить! — Как вы считаете, я правильно поступила? — спрашивает Соня, видя, что он не намерен оставлять её в покое, — Могла бы стать наживкой. Её взгляд теряет привычный холод, а голос звучит будто бы даже взволнованно. Она складывает руки на груди, и есть в этом жесте несвойственная ей нервозность. Феликс вздыхает. — Кого интересует, что правильно, а что — нет? — В первую очередь, меня саму. Мне бы не хотелось губить людей своим упрямством. Может, мне стоило согласиться? Вдруг я бы смогла... — Нет, не смогли бы. И не сможете, если продолжите изображать эту жертвенность. — Это не жертвенность. — Тогда глупость. В героя поиграть хотите? Желаете почестей или настолько свою жизнь не цените? — Ценю. Но и эгоисткой быть не могу. Это неправильно. — Пока вы в безопасности — это не имеет никакого значения, — Феликс, поддавшись внезапно возникшему желанию, срывает одну из множества белоснежных веточек. Он чувствует нечто незнакомое, но несомненно приятное. Возможно, в нём играет дурное юношеское безрассудство, что было свойственно ему всегда, — Позволите? Она вскидывает брови, не вкладывая, впрочем, никакого изумления в этот жест. Нет, она удивлена, но лишь тому, как легко он скачает с темы на тему. Софии, признаться, не хочется ему отказывать, поэтому она слегка кивает, ощущая, как раздражение перекрывается интересом. Не тем, который мужчина обычно ожидает от женщины, но и та толика тепла, что разгорается внутри, заставляет её молчать и поражаться тому, что она ещё способна на нечто подобное. Феликс аккуратно заправляет веточку ей за ухо. Так просто, будто в их мире, в реалиях отчуждëнности, лжи и недомолвок, такое является не то что приемлемым, а обыденным. У него тëплые, очень ласковые руки. Неужели были люди, которым эти красивые руки причиняли боль? Нужно сказать что-нибудь холодное или резкое, убрать его чëртовы пальцы со своих волос и уйти, заставив его опять изнывать от обиды и жажды при виде её удаляющейся спины. Но сила воли, которой Соня всегда гордилась, оставляет её. Она едва заметно улыбается и, будто бы подтрунивая, негромко, но чëтко произносит: — Вы ведь знаете, что сирень — это цветы первой любви? Чистой. Не той, которую умел давать Феликс. Искренней. А это уж и подавно было за пределами его возможностей. И всё-же сейчас он ещё меньше походит на того, кого описывают слухи. — Знаю, — он с видимым усилием отстраняется, — Не обольщайтесь, я просто падок на красоту. Et vous êtes sans aucun doute la plus belle femme du monde. — Oui? Merci. Ne vous attendez pas à un compliment de retour. Vous savez déjà que vous êtes belle. Il n'y a pas de personne plus dangereuse dans le monde qu'un homme conscient de son attrait. Феликс по-настоящему удивляется. — Вы наконец-то говорите по-французски! — Я говорила по-французски и раньше. — Вы и двух слов связать не могли. Мне хочется удавиться лишь от одних воспоминаний о вашем акценте. Языки всегда давались вам плохо. Но ваши старания окупились. Сносный результат. — Результат прекрасный, если учесть, что французский мне так и не пригодился. Но вы правы, я не сильна в языках. Совершенно свободно я владею только английским. На румынском и немецком я говорю заметно хуже, хотя с первым имела много практики. — У вас бабка румынкой была, верно? — вспоминает Юсупов. — Да, со стороны матери. А вы сколько языков за две века успели выучить? — ей и правда интересно. Разговоры с ним отвлекают её от дел насущных. Так легче, свободнее дышится. — Сложно сказать. Не считал, — с ложной скромностью отзывается он, — На тринадцати, как минимум, могу говорить без проблем. Некоторые понимаю только на слух, на некоторых умею лишь писать. Особенно горжусь тем, что знаю татарский. Всё-таки именно на этом языке говорила Сююмбике. Если честно, больше всего ненавижу пользоваться услугами переводчиков. Знание языка помогает лучше понять культуру страны или народа. И позволяет избежать обмана и всевозможных казусов. — Поразительная память, — она кидает на него взгляд, полный уважения, — Вам всегда подобное давалось без труда. Вы чертовски умны и талантливы, кто бы что ни говорил. Начитаны, обладаете превосходным слухом, врождённой грацией, способностями ко всему на свете. Прямо-таки золотой мальчик. Вас так называли, вы знали? — Меня как только не называли, графиня, — по нему видно, что он крайне польщён её словами, — Я нахожу приятным тот факт, что мы оба не оправдали родительских надежд. — Я тоже рада этому. Не думаю, что из меня вышла бы хорошая жена. Наверное, я создана немного не для этого. — Не для этого, — соглашается он, облокачиваясь плечом о дерево и складывая руки на груди. Солнце обволакивает его острые черты таким соблазнительным жаром, что невольно сбивается дыхание. Да, его ничем не обделили. Дали и ум, и ангельскую внешность, и деньги. Дуракам везёт? Едва ли это про него. Не страшно, когда везёт дуракам, страшно, когда везёт подонкам, прелюбодеям и хитрым острозубым лисам. Укусит? Не в этот раз. Феликс знает, что Соня при желании куснëт больнее, — Не представляю вас в такой роли. В роли символа — другое дело. — Символа чего? — она склоняет голову в бок. — Чего угодно. Революции, к примеру. Личико у вас в самый раз для агитационных плакатов. — Ужасно крамольные вещи вы говорите, княже, — София усмехается, качнув головой, — Не боитесь, что услышат? — Очень боюсь, — с напускной серьëзностью отвечает он, — Не хотите быть лицом революции? По-моему, это романтично. В духе тех бездарных романов, что вы читали в юности. — Такое мне тоже не годится. Быть солдатом и последователем легче, чем вдохновлять или вести за собой людей. — А мне кажется, вы вполне способны вдохновлять. Родись вы раньше веков эдак так на шесть, мужчины бы города жгли ради вас. Ради того, чтобы провести с вами хоть одну ночь. — А вы бы сожгли? — внезапно спрашивает Соня. — Нет, — Феликс обнажает клыки то ли улыбке, то ли в оскале, — Какую пользу моей женщине принесут кости и горсть пепла? Куда больше можно получить, если разграбить город и обратить в рабство людей, живущих там. Моей женщине... Ей не нравится подобное выражение. Она не чья-то. Не принадлежит ни Лëве с Дружиной, ни Романову, ни самой себе. Только стране. И никому больше. Родная земля — единственное, что вечно. Любовники и друзья уходят, умирают, предают, а Россия остаëтся. И всё. Остальное во власти времени. — Вы рассуждаете старомодно. — Потому что я стар, может быть? — Юсупов изгибает бровь, — Нам с вами третья сотня уже пошла. — Не прибедняйтесь, вас едва ли трогают годы, — у неё ещё прорва работы. Соня знает, что она должна уйти. Но не хочется, правда. Сильно не хочется. Ей, с удивлением понимает она, нравится с Юсуповым. Хотя бы потому что с ним не нужно говорить о всякой чепухе по типу полицейских рапортов, — Князь, а всё-таки... Зачем вы вмешались? Вы не должны были... — А что я должен был? Смотреть, как вы вежливо киваете, пока вас мешают с грязью? — Это называется дипломатией, — она поджимает губы, — Кому нужны эти скандалы? Аракчеев бесится от зависти к моему месту. Я не собираюсь подкармливать его склочную натуру. — Но вы ему угрожали. Очень тонко и аккуратно, но угрожали. Вам не только Соколов потворствует. Кто ещё стоит за вашей спиной, м? — А вы, как типичный мужчина, считаете, что женщина добивается власти только через постель? — Я бы сам так добивался власти, если бы мог. Но нет, я считаю иначе. Я считаю, что власть каждого держится на ком-то или чëм-то. Возьмëм, к примеру, Николашу Романова, того молодого щенка, что нами правит. Его власть среди наших держится на фамилии и, простите за пошлость, на Боге. Религия до сих пор удобна в этом плане. — Что ж, тут вы правы, — соглашается София. От упоминания Романова ей становится не по себе, и она спешит перевести тему, — Но вот истинный Бог не имеет к человеческой религии никакого отношения. Ни к церквям, ни к попам, ни даже к крестам. — Поэтому вы носите крест, креститесь при входе в церковь и одухотворëнно вещаете о вере. Вы лицемерка, вам не кажется? — Немного, — она приподнимает уголки губ, — Для Анюты это было важно. Значит, важно и для меня. Я... скучаю. — Вы настолько хорошо её помните? — Феликс кидает на неё любопытствующий взгляд. — Увы, но нет. Я не помню даже её лица. Но тоскую всё равно. Разве у вас нет тех, кого вы вспоминаете с любовью? — Есть, — его голос становится резким, уязвимым, ломким. Феликс щëлкает пальцами и куда тише произносит то, что становится неожиданностью и для него самого, — Я не скучаю по отцу и деду. Вспоминаю их иногда, но не из тоски вовсе, не из сожалений, а как урок для себя. По-настоящему я скучаю только по маме. Она очень меня любила. — А вы любили её? — Соня прислоняется к дереву рядом, поглядывая на него снизу вверх и гадая, отведёт ли он взгляд. Не отводит. — Любил? Я её обожал! Она была самой удивительной, замечательной и доброй. И очень умной. Даже отец к ней прислушивался, хотя их брак строился на одном лишь уважении. Мама умела им править. И мной, и дедом, и каждым, кто попадался ей на пути. Но она совсем не властной была. Сострадательной, чуткой, наивной, но не властной. И все на это велись, и все за это её любили. Даже слуги. Она запрещала их бить, хотя я считаю, что этим лентяям совсем не повредила бы небольшая взбучка. Но физические наказания для всех и в любом виде были у нас под запретом. Однажды друг отца сказал, что меня нужно выпороть. Мол, слишком дерзкий. Мне казалось, что мама не умеет злиться, но когда она выставила его вон, я понял, что это совсем не так. Она никому бы не дала меня в обиду. Софии очень хочется съязвить, назвать его маменькиным сынком, но она не делает этого, вдруг понимая, что злость, вспыхнувшая в ней, исходит из самой обычной зависти. Господи, она и правда ему завидует. Она бы что угодно в своё время отдала за такую мать, за такие отношения в семье. Его слова пробуждают в ней не самые приятные чувства, за которые ей моментально становится стыдно. Юсупов вовсе не виноват в том, что ему повезло, а ей нет. Некрасиво беситься из-за этого, глупо исходиться желчью и ядом. Но всё же больно. По-настоящему, по-живому. — Мужчины нередко выбирают женщин, напоминающих им мать, — продолжает Феликс, — И когда вы были юны, я думал, что вы и правда похожи. Но сейчас... Нет, вы совершенно другая. Хотя бы потому что вам не идёт белый, — он едва не касается ладонью её щеки, но вовремя останавливает руку, — Вы и в самом деле очаровательны, но вам пошëл бы красный. Цвет крови, власти, войны и силы. Но японцы считают, что красный цвет отгоняет злых духов. Не умеете случайно изгонять дьявола? — Если бы умела, то изгнала бы вас, — негромко говорит она, ощущая знакомую дрожь внутри от тембра его голоса. Юсупов откровенно её провоцирует, так нагло, так льстиво и приятно. Мучительный голод София теперь чувствует постоянно. Она уверена, что это голод. — Я дьявол? — он улыбается такой нежной, искренней улыбкой, что у Сони сжимается сердце. Он улыбался так и раньше. Тогда это было притворством. А сейчас?.. — Змий. Тот самый, который искусил Еву. — Это одно из лиц дьявола, — Феликс резко приближается к её лицу и с видом совершенно не одухотворëнным, но очень игривым цитирует, — «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним». — Если вздумаете так пошло цитировать Библию в церкви, то вас прямо там растерзают на куски, наплевав на заповеди. Откуда вы это вообще знаете? Заучиваете перед сном? — Вы меня рассекретили, — он закусывает губу, и Соня подавляет в себе громкий вдох. Феликс тем временем продолжает, алчуще наблюдая за её лицом, — Специально для вас, прелесть моя, я выучу наизусть не только это. Что предпочитаете: русскую или зарубежную поэзию? Или, может, народное творчество? Я прекрасно играю на гитаре и знаю множество чудесных романсов на самых разных языках. Хотя, вы такая серьёзная, что на ум мне сейчас идут не романсы, а Карамзин и Державин. Или даже Энгельс. Только его я не буду цитировать. Не хочу, чтобы мы вдвоём умерли от скуки. Умереть вдвоём — как же патетично это звучит! В юности я взахлёб рыдал над Шекспиром. Уверяю, вы бы сами плакали, если бы вас заставляли переводить его самостоятельно. Чудо, что я не заколол себя кинжалом раньше, чем это сделал Оттело. И всё-таки в молодости находишь подобное милым. — Милым? — Софии огромных трудов стоит не покрутить пальцем у виска, — Смерть Дездемоны от рук возлюблëнного и его дальнейшее самоубийство вы находите... милыми? Юсупов, для всеобщего блага я рекомендую вам воздержаться от чтения. На вас это очень дурно влияет. Кто знает, может, вы и сами сможете убить из ревности. — Любимую женщину? — он прищуривается, — Не смогу, мой ангел. Голоса не сумею на неё повысить. Потому что моя любимая женщина настолько совершенна, что логично предполагать, что рядом ей требуется нечто столь же прекрасное. А из прекрасного на всю Россию только я. «Самовлюблённый дурак. Намëки прозрачнее некуда». — Должно быть, она прехорошенькая. — О да! — горячо подтверждает Феликс, — Она самая поразительная женщина, которую я только знал. А знал я немало женщин. Но она... Поверьте, за таких убивают. Ощущение, что она на пороховой бочке, которая вот-вот взлетит, только усиливается, и не в силах себя сдерживать, она с жестокой, хладнокровной небрежностью интересуется: — А умирают ради таких? — Я бы умер, — серьёзно кивает он, и Соня перестаёт отрицать перед собой одну простую вещь: она и правда его хочет. Не его кровь. Сегодня она прослушала добрую половину собрания. Вместо обдумывания нудных речей глазела осторожно на княжеские руки, усыпанные дорогими кольцами. Эти руки перелапали столько шлюх, что впору их презирать, но сложно презирать что-то столь прекрасное. Тонкие пальцы и аккуратные ногти, синие вены под белой кожей, блеск камней и золота. Оно ей никогда не шло, но она любит его на других. Война вытряхнула из неё всю мишуру, как нищий вытряхивает мелочь из пустого кошеля, но София, несмотря на сохранившиеся армейские привычки и строгость нрава, никогда не могла бороться со своей любовью к искусству. А Феликс и есть настоящее искусство. Какое-то дикое, непонятное, неприрученное. Когда-то давно Юсуповы были нехристями-магометянами, и от того у последнего из них повадки нечеловеческие и странные. Он смеётся звонче всех, улыбается ярче всех, кокетничает с каждым, кто выглядит старше шестнадцати и моложе шестидесяти, не стесняется сверкать клыками направо и налево и гордится своими жеманными манерами. Хлопнет светлыми и длинными ресницами, глупо засмеëтся, а через минуту умудрится испортить настроение всем в радиусе ста метров. Пофлиртует с Руневским, доведëт Виктора до алых от стыда и недовольства щëк, а после с мрачным удовольствием старого циника вступит в словесную баталию с Лëвой (как же они действуют ей на нервы, когда оказываются в одном пространстве!). Юсупов изменчивее любых штормов, он непостоянен, как любовь за деньги, театральность настолько глубоко въелась в его нежную кожу, что её никакими розгами уже не выбить. Он не отделим от игры и драматизма, при взгляде на него всё тонет в липкой медовой сладости. Соня мечтает лишиться вообще всех чувств, лишь бы не замечать этого. Но она замечает. Глазами — его смазливое личико, ушами — тембр его голоса, который меняется каждую минуту, носом — его чарующий запах. И это невыносимо. Это противоречит всем её принципам, всем принятым в древности догматам. Это иррационально и глупо. Но всё же похоть воспринимается ей легче, чем любовь. Потому что похоть можно побороть, а любовь — нет. На неё так действует долгое воздержание, конечно же. Соня не помнит, когда в последний раз была с мужчиной. Не в этом году точно. Этот год наградил её только головной болью и отобрал нормальный сон. Да и она давно отвыкла спать с теми, кто не мил её сердцу. В прошлом это было обыденностью, но теперь она такого не переносит. Это слишком больно — до истерик и ненависти к себе. До разбитых зеркал, выкрученного на максимум душа и алкогольных срывов. От того у неё и дёргается глаз, когда кто-то заикается о том, что она, несомненно, спит с кем-то из своих близких приятелей. «Никогда никого не хотела так, как хочу его сейчас. Боже, какая я тряпка. Если он продолжит так открыто меня соблазнять, то я не сдержусь. Он мне… нравится? Наверное. Не всегда, конечно, но сейчас — ещё как. В качестве исключения, потому что чаще, конечно, мне хочется заклеить его сучий рот и отправить его куда-нибудь очень далеко. В Сибирь». — Вот когда умрёте, тогда и поговорим, — небрежно бросает она, замечая краем глаза, как Лёва выходит на крыльцо, — Но сделаете это позднее, так как мне уже пора. Спасибо за рыцарскую попытку вступиться за меня, но больше так не делайте. Хорошего дня. — Вам того же, — непонятно улыбается он. И недовольно, и приторно одновременно. Уходя, Соня чувствует на себе его пристальный взгляд. Не менее пристально на неё смотрит Лëва. Пока он не заметил, она молниеносным движением выдёргивает веточку сирени из волос и быстро прячет её в карман. Стоит ей только подойти, как он обхватывает её локоть и тянет скорее за собой, ворчливо процедив: — Я понимаю, что ты выполняешь приказ Романова. Но это совсем не означает, что нужно тискаться с Юсуповым у всех на виду. — Мы даже не касались друг друга. — Руками. Зато по глазам вижу, что всё остальное ты с ним уже проделала. Хорошо играешь. Поверил, если бы Романов меня не предупредил о том, что подозревает эту паскуду. Устроили с Аракчеевым не пойми что. Придушил бы обоих. Ты, надеюсь, не отнеслась к тем словам слишком серьёзно? Если хочешь, то я отправлю Аракчеева в командировку. На Дальний Восток. — Всё в порядке, — успокаивающе произносит София, — Ты же знаешь, он меня терпеть не может. Но он талантлив и умён. Ему бы должность, где мы сможем извлечь пользы из его чрезмерной жестокости. Только не в министерстве обороны, мне хватило того, что он в предыдущем десятилетии там всё под себя переделал. — Противный мужик, — в сердцах выплёвывает Соколов. С годами он всё меньше тяготеет к общению и всё больше времени посвящает вырезанию фигурок из дерева. Он всегда плохо ладил с людьми. Даже с Соней они далеко не сразу нашли общий язык. Когда её в компании нескольких вампиров отправили подо Ржев, именно под командованием Лёвы они и оказались. Строгим был. Мальчики, бывало, напивались. Он орал на них по-страшному — даже старшие офицеры пикнуть боялись. Поголосит, приведёт пьяную солдатню в чувство, отсыпаться отправит. И по три наряда вне очереди накинет. Соня была единственной женщиной в том отряде, и никаких поблажек ей никто не давал. Она и не просила. Ей сказали: не умеешь стрелять, значит, научишься на том свете. Она научилась на этом. Всех, кроме Лёвы, она знала с начала века, с некоторыми работала в тайной полиции. От того с ними было проще. Они любили играть в карты, а Соколов этого дела не уважал — вечно отбирал все колоды. А они сразу новые мастерили. Однажды он зашёл к ним и потребовал отдать. Соня хмуро глянула на него и огрызнулась: мол, все и так мёрзнут и от голода загибаются, так пусть хоть игрой отвлекутся. Лёва устроил обыск. Ничего не нашёл. Пришёл во второй раз — тоже ничего. Но он всё равно догадывался, что они продолжают нарушать запрет. Он сдался после четвёртого раза. Сказал, что разрешит им играть, но только если только они признаются, где всё-таки прячут карты. А их никто и не прятал. Просто когда он заходил, Соня незаметно клала колоду в карман его телогрейки, а когда выходил, так же незаметно забирала обратно. Ловкость рук, не более. Он хохотал, как сумасшедший, когда узнал про это. За смелость, хитрость и вопиющую наглость приставил к себе. И с тех пор они почти никогда не расставались больше, чем на два года. После войны вместе продолжили службу. Потом он её стараниями попал в Негласный комитет. Через тринадцать лет благодаря ей же стал главой Дружины. И все быстро поняли, что с ним лучше не враждовать. По крайней мере, пока она стоит за его спиной. София может представить свою жизнь без кого угодно, но Лёву она не покинет никогда и ни за что. Никто для неё так не важен. Он часто невыносим, любит сплетничать и жаловаться, критиковать всё и вся, ворчать, а потом сутками сидеть, как воды в рот набравший, но всё-таки она его искренне и бесконечно любит. За ним — хоть в геенну огненную, хоть к чёрту на рога. И она знает, что он предан ей не меньше. Лёва — единственный, кто видел десятки её нервных срывов, кто, вопреки всему брюзжанию, одобрит любой её поступок, кто не только за неё убьёт (он и это делал), но и умрёт. Хотя, конечно, Соня была бы совсем не против, если бы он поменьше совал свой любопытный нос в её личную жизнь. — Кстати, где Руневские прохлаждаются? — интересуется он, открывая перед ней дверь машины. — На счёт Александра не знаю, но Алина… — она запинается. Откидывается на сиденье и прижимает пальцы к гудящим вискам, — Она попросила меня познакомить её с Романовым. Он, наверное, сказал тебе, что и её подозревает. Естественно я отказала. Но ты же знаешь, какая она упрямая. Не оставила меня в покое, пока я не устроила их встречу. Николаша в восторге. Подозреваю, что она сейчас у него. — Ну и дела, — Соколов качает головой, — Отчаянная девчонка! Я бы на её месте не решился. «Я, может быть, и решилась бы. Но подчас мне кажется, что если я и умею бояться, то только Николашу и его приказов. Если с Алиной случится беда, то это будет исключительно моя вина. Моя. И ничья больше».***
Ветер очень приятный, тёплый и даже сладкий из-за немыслимого количества диковинных, ярких цветов, что растут вокруг. Не холодно, не жарко, а в самый раз. Именно так, как любит Алина. Она бы чувствовала себя ещё лучше, если бы волосы, не собирающиеся теперь ни в одну нормальную причёску, постоянно не лезли в лицо. Она до сих пор не может привыкнуть к такой длине. Когда мир переживал моду на короткие женские стрижки, она стриглась и короче, но тогда это был её выбор, а не воля огня. Случайно вспоминается, как Саша, подражая той же моде, отрастил усы. С её губ срывается невольный смешок. Веселье оказывается очень недолгим, но не потому что она вспоминает об их разладе, а из-за того, что замечает, как к беседке, в которой она сидит, приближается хоть и небольшая, но внушающая некоторые опасения процессия. Алина резво поднимается, с неприкрытым интересом оглядывая самого охраняемого мужчину в этой стране. Николай Романов высок и хорошо сложен. Как-то слишком хорошо. Его без всяких преувеличений можно назвать красивым. Осанка поистине царская, брови аккуратные, густые, улыбка приятная. В его чертах есть что-то знакомое. Руневская с удивлением понимает, что он чертовски похож на своего не слишком-то удачливого предка, второго носителя этого имени. Чем только руководствовались родители, называя его так? Понятно, что это лишь дань уважения, но Алина видит в этом какое-то зловещее предзнаменование. Не то чтобы она сохранила свою прошлую суеверность, но всё же она бы на такое не решилась. К слову, как к нему обращаться? «Здравствуйте, царь»? Но ведь, объективно говоря, он не царь. По имени-отчеству? А это уже вовсе какое-то панибратство. За спиной его Николашей кличут. Кто с презрением, кто с уважением. Его боятся. Говорят, он может долго идти на уступки, но если что-то всё-таки решит, то его вовек не переубедит. Свечников считает его очень хитрым и мудрым политиком. Даже знаком с ним лично, что является огромной честью. Николай оставляет свою охрану в стороне и в беседку заходит уже один. Поступь у него тяжёлая, как у льва. Алина приседает в чём-то, смутно напоминающем реверанс. Если Романов и находит её попытку в вежливость бездарной, то решает тактично промолчать. Он элегантно опускается в плетённое кресло, не сгибая спины ни на секунду. — Алина Сергеевна, — то ли вопрос, то ли констатация факта. Голос у него сильный, властный, идущий будто бы из самой глубины широкой грудной клетки. Он отвечает на её полный любопытства взгляд и будто бы даже немного поражается тому, что она отваживается так открыто на него смотреть. Конечно, следует кротко опустить глаза и проблеять что-то по типу «Государь мой, царь-батюшка, премного благодарна за оказанную мне великую честь!», но Руневская мало того что подхалимов не любит, так ещё и очень даже рада жить без всяких там царей и благоговейных падений ниц, — Присядьте. Негоже даме стоять. Она медленно опускается в кресло напротив. Неловкое молчание не успевает их настигнуть, ведь к ней тут же подлетает молодой парень, предлагая чай, кофе или «отличнейшую кровь». Алина мотает головой. Романов вдруг мягко усмехается. — Вы случаем не немая? Если да, то моим людям стоило предупредить меня об этом заранее. — Нет, — смело отвечает Алина, хотя, признаться, и чувствует себя не в своей тарелке. Не только из-за того, что её принимает у себя первый человек в стране, а ещё и потому, что таких ситуаций у неё в принципе никогда не бывало. Саша бы порог перейти не успел, а уже бы нашёл правильный подход. Она же привыкла рубить с плеча. Но десятилетия за спиной научили её какой-никакой, но осторожности, поэтому она послушно выжидает, надеясь, что Романов сам поинтересуется у неё о цели визита. Возможно, именно такой подход и окажется верным. Всё-таки ей нужно добиться освобождения Старцевой. Не ляпнуть бы какую-нибудь глупость, а то окажутся они сокамерницами. Опыт не то чтобы приятный — Алине в своё хватило обезьянников, в которые она попадала за участие в демонстрациях. Саша один раз едва не разорился, убеждая не очень сговорчивых полицейских в том, что она вовсе никакая не отъявленная революционерка, а простая женщина, ищущая справедливости. Руневская отдёргивает себя. Опять Саша. Куда ни ткни в её прошлое — везде он. Она злится на него уже не так сильно. Скучает. Но гордость мешает первой пойти на примирение. — Тогда, думаю, у нас с вами выйдет весьма занятная и содержательная беседа, — Романов махает рукой, отсылая паренька прочь, и тот исчезает моментально, — В первую очередь, хочу сказать, что очень рад этой встрече, хоть она и всплыла в моём загруженном графике немного не вовремя. Но ваше имя мне знакомо, и я глубоко сожалею, что смог принять вас только сейчас. — Я тоже, — Алина кивает, быстро заполняя резко возникшую паузу, — Вы от Владимира Свечникова обо мне слышали? — При всём моём уважении к опыту и возрасту Владимира Михайловича, я редко слышу от него что-то про дела насущные. Наши нечастые встречи наполняют меня скорее знаниями историческими, чем практическими. Но имя вашего супруга сейчас имеет большой вес, ведь он, как мне известно, с недавних пор возглавляет самый многозадачный и важный отдел в Священной Дружине. Узнав лучше про него, я узнал и про вас. Приятно удивился, услышав о столь приличном послужном списке. Поговаривают, вы берёте на себя все криминальные дела в Дружине. И боретесь за те, которые вам не дают. А потом — какое совпадение! — Софи известила меня о том, что вы просите о встрече. Поначалу увидеться со мной хотел и ваш муж, но я отказал. Но вам почему-то не смог. Надеюсь, вы оправдаете мои надежды. Алина поражается тому, как он называет Соню. Она мало кому прощает подобную фамильярность. Только ей, Соколову и иногда — очень редко — пьяному Виктору. Видно, она и правда в дамках. Руневская вовсе не осуждает. По её мнению, София заслуживает этого как никто другой. Просто странно понимать, что до недавнего времени Алина понятия не имела о том, что её хорошая подруга находится в таких близких отношениях с самим Романовым. Впрочем, Алина быстро об этом забывает после слов о том, что Саша тоже хотел встретиться с Николаем. Невыносимый, упрямый дурак! Она же просила не лезть! — Я пришла не оправдывать ваши надежды, а по поводу одного безотлагательного дела. — Вот как, — Романов вскидывает брови, — Вы, как я погляжу, настроены весьма серьёзно! Тогда не будем терять время. Я вас слушаю. Руневская прикусывает щёку, чтобы сдержать рвущийся наружу вздох облегчения. Её готовы выслушать! Она боялась, что Николай окажется более заносчивым, но нет, он точно не имеет ничего против этой беседы. Стараясь быть лаконичной и не слишком поддаваться чувствам, она рассказывает ему все подробности той ситуации, что сложилась с Марией Старцевой и её отцом. Последний не то чтобы волнует Алину, но не упомянуть о нём нельзя. Он противный, но это совсем не означает, что он не заслуживает справедливости. Раз уж взялась она за эту проблему, то нужно решать её основательно. Чтобы Дружина думала головой и не задерживала всех подряд. Тем более, без доказательств! В ходе своего монолога Руневская повторяет об этом пару раз, надеясь, что до Романова дойдёт вся неправильность их действий. Возможно, он и был тем, кто приказал задержать Старцевых. Пусть исправляется, потому что кто-кто, а Алина на такой беспредел глаза закрывать не будет. Николай ни словом, ни жестом не даёт понять, что думает. В его глазах мелькает любопытство, когда она рассказывает про мать Марии, но и подобное проявление чувств оказывается недолгим. Он заинтересован, но интерес этот скрывается столь ловко, что Алину неслабо поражает его искусное умение держать себя в руках. Ей самой трудновато это делать. Она ведь именно из-за этого и не ладит с большей частью вампиров. Они свои чувства привыкли прятать. Привыкли хитрить, врать, улыбаться в лицо тем, кого ненавидят. Она всегда была для них слишком невоспитанной, слишком громкой, слишком прямолинейной. Руневская готова поставить на то, что некоторые до сих пор осуждают Сашу за этот брак. Как хорошо, что на чужое мнение ей искренне наплевать. Романов долго молчит после окончания её рассказа. Смотрит на неё, но в то же время будто бы мимо, о чём-то очень усердно размышляет, барабаня пальцами по колену. Душистые ароматы цветов, витающие пьянящим дурманом вокруг, нисколько Николая не трогают, а вот сладостные птичьи перезвоны, кажется, доставляют ему неподдельную радость. Боги, до чего же величественное, умное у него лицо! До чего тяжёлый взгляд! И усталый, если приглядеться. На его плечах — груз ответственности за Дружину, за себя, за вампиров в целом. Интересно, есть ли у него семья? Некоторые Романовы, которым в своё время повезло родиться кровопийцами, живы до сих пор. По крайней мере, Алина слышала об этом краем уха от Владимира Михайловича. Но есть ли у Николая кто-то близкий? Братья или сёстры? Жена? Может, дети? Об этом не болтают, боясь, что это будет угрожать безопасности Романова. Ни одно сокровище России не оберегают так, как его. Ни одно имя не окутано таким количеством тайн. Это имя вообще не следует произносить без надобности. — Занятно. Очень, очень занятно, Алина Сергеевна, — наконец произносит он, проводя рукой по подбородку, — В который раз убеждаюсь, что женщины куда интереснее и удивительнее нас, мужчин. Мужчина не будет ратовать ни за врага, ни за чужого, а женщина… Не так давно была у меня одна гостья. На редкость мудрая, сильная женщина. Только такая жалостливая, что аж дрожь берёт. Скорее руку себе отрубит, чем обидеть кого-то. За врага готова биться, если ей покажется, что враг несправедливо обвинён. Вы, к счастью, толкуете мне не о врагах. Но поражён я куда больше, ведь вы просите за тех, кого даже не знаете. Есть ли тут мотив? Взгляд ваш говорит мне, что вас по-настоящему волнует судьба той девушки. Ни что не принесло миру больше бед, чем сострадательность женского сердца, Алина Сергеевна. Вы должны это понимать. — Шовинистский вздор, — в сердцах выплёвывает она, — Миру вредит отсутствие элементарной эмпатии у мужчин. У большинства. — В некоторые моменты — пожалуй. Но хорошо, оставим ненужную полемику и вернёмся к Старцевым. Вы просите освободить их, я правильно понимаю? — Да. — И вы настолько этого хотите, что решили аж ко мне придти? Руневская коротко кивает. — Тогда вы в меньшинстве, — с извиняющейся улыбкой сообщает Романов, — Я буду предельно с вами честен, сударыня. Я вырос в Европе. Прошло почти тридцать лет с момента, как я впервые вступил на русскую землю. Я был молод и неопытен, плохо знал язык и здешние нравы. Не прошло и месяца, как вокруг меня собралась толпа советников и помощников, искренне верящих в то, что мной легко будет управлять. Я долго позволял это делать и иногда позволяю до сих пор. Мы играем, хоть и знаем, что победителей не будет. Мы не доверяем друг другу, но уважаем. Я могу, но не буду принимать решение, предварительно не обсудив этот вопрос с другими. — Вы разрешили превратить себя в пешку? — с долей презрения спрашивает Алина. — Давайте не будем философствовать. Иначе мы придём к выводу, что мы все, по итогу, пешки в чьих-то руках. В руках дорогих нам людей, в руках системы и закона, в руках обычной морали. Я обдумаю ваши слова. Посоветуюсь с людьми, чьё мнение имеет для меня вес. Вам сообщат, когда я приму решение. Она сужает глаза и до острой, яркой боли прикусывает язык, старательно сдерживая рвущиеся наружу возражения. Ей нельзя спорить и уж тем более дерзить, но, видит Бог, как ей хочется это сделать! Раз он такой важный, то зачем вообще с кем-то советоваться? Разве её аргументов недостаточно? Наверняка, у него найдутся те, кто может проверить правдивость её слов. Или ему нравится прогибаться под всех тех советчиков? Тогда он просто слабак! Алина бы ни за что не стала так любезничать с теми, кто пытается ей манипулировать. Её снова одолевает ощущение того, что она чужая среди всех этих людей. Ей непонятны их поступки, и она презирает их неспособность быть честными с собой и окружающими. Сами же всё усложняют! Ну вот чем им помешала обычная девочка? В чём, сука, проблема просто оставить Старцеву в покое? Это же просто ребёнок! Руневская не то чтобы хорошо помнит себя в девятнадцать, но тогда в её голове вряд ли было что-то, кроме амбициозного, глупого желания доказать всем на свете, что она далеко не так слаба, как о ней привыкли думать. Да и несколько лет спустя, после встречи с Каразиным, она была не совсем взрослой. Иначе бы не стала так сильно очароваться обычным мерзавцем с комплексом Бога. «Я хочу к Сашеньке. Я не могу, не могу без него абсолютно! Хочу увидеть его, обнять, сказать, что люблю, чтобы он ни в коем случае об этом не забывал. Я скучаю. Он бы понял мои мысли. Только он их и понимает! Поеду к нему. Поставлю его перед фактом: либо он терпит меня здесь, в России, и не заставляет никуда уезжать, либо не терпит вовсе», — решает Алина. От этих мыслей не становится прямо-таки легче, но грудную клетку будто бы перестаёт так сильно стягивать. Романов стряхивает иллюзорную пыль со своих плеч и ласковым, но в то же время равнодушным голосом произносит: — Если у вас всё, то вас проводят к выходу. Приятно было познакомиться, Алина Сергеевна. Осмелюсь предположить, что это не последняя наша встреча. — Благодарю, что приняли меня, — с трудом выдавливает она, поднимаясь. Николай терпеливо дожидается, когда её проводят. И как только её фигура скрывается за воротами, он резко выпрямляется и властным жестом подзывает к себе одного из мужчин, крутящихся поблизости. — Сообщите моей матери, что я никак не успею сегодня к ужину. И пригласите ко мне Софи. Сейчас. Ему определённо нужно услышать мнение этой женщины насчёт некоторых вещей.***
— Тупые ублюдки... — бормочет мужчина себе под нос, взбираясь по лестнице. Ругается упоëнно и с чувством, наплевав на то, что кто-то случайный может посчитать его сумасшедшим, — Похожих сволочей ещё надо поискать. Такую мясорубку устроить — это именно что сволочизм. Самый настоящий сволочизм, да! Паскудная страна, паскудная власть, паскудная Дружина! На третьем пролёте он сталкивается с женщиной. Она растягивает губы, красные от полустëртой помады, в резкой улыбке, и тут же запахивает голый живот. Ничего не говорит, похоже, пугаясь его широких плеч и исполинского роста. Шлюха? Наверное. Их полно в этой части города. Она быстро сбегает вниз. Хлопает тяжëлая металлическая дверь, отрезая эту провонявшую табаком и мочой парадную от живого света. Какому идиоту пришло в голову устраивать штаб-квартиру в этом гадюшнике? Хотя, смягчается он, наверное, так даже лучше. Упыри сюда не суются. Избалованные, капризные твари. Сидят в своих роскошных особняках, пьют, трахаются, убивают. И счастливы. Поднявшись ещё на этаж выше, мужчина два раза ударяет по двери. Поначалу ничего не происходит. Приходится ждать и изнывать от нетерпения. Когда люди по ту сторону наконец-таки удосуживаются открыть, он облегчëнно вздыхает. Как всякий раз, когда навещает своих. Боится, что их могли поймать. — Всё-таки пришёл, — не слишком приветливо цедит встречающий, —Если честно, Алабин, я хотел бы никогда твоей уголовной рожи здесь не видеть. — А сам-то, — не обидевшись, отмахивается тот, кого назвали Алабиным, — Это ещё посчитать надо, кто из нас двоих больше сидел. Алабин переступает порог. Огромная, но почти полностью пустая квартира насквозь провоняла сигаретным дымом. Он, не снимая обувь, направляется в единственную заставленную комнату, выполняющую роль и гостиной, и кухни. Она набита битком. Мужчины, женщины, даже парочка чьих-то детей в этой толпе затеряться успела. Алабин треплет по голове мальчика и тепло ему улыбается, хотя внутри всё сводит от едкой, злой горечи. Отец этого мальчугана мёртв, а его мать всегда либо пьяна, либо обдолбана. От того он питает к этому ребёнку особую привязанность. Да и не он один, наверное. Здесь привыкли к никому ненужным детям, чьи родители пострадали от вампирского произвола. И не только дети, к слову. На подоконнике восседает молодая девочка. Не старше двадцати. Занималась проституцией с четырнадцати до девятнадцати лет. Рядом примостился старик. Отсидел за изнасилование. Упырь надругался над его дочерью, а он в ответ проделал то же самое с его человеческой кровинушкой. Алабин не осуждает. Его сестрëнку и вовсе толпой взяли. Проклятые упыри. Ну, ничего, придёт и к ним расплата. Стол окружëн людьми настолько друг от друга отличными, что остаëтся только удивляться тому, что нашёлся в стране тот, кто смог их объединить. Ленка сидит по правую руку от главного места. Она, конечно, сука, но во взрывчатке разбирается лучше всех. Ещё бы, с её-то образованием! Она химиком хотела быть. Но её место заняла дочь министра культуры. Похожие истории здесь у многих. Этой сгнившей страной правят деньги. Этой страной правит кровь. Алабин здоровается лишь с парой-тройкой из них. Царь здесь иной. Царь здесь — анархия в полустëртой узде. Стенька. Он пришёл, и это уже можно считать чудом. Стенька не высок, но и не низок, не толст, но и не худ. Плечи широкие, голос сильный. Он милосерден и безумен в равной степени. Алабин видел все его стороны. Он видел всё, кроме лица, что всегда скрыто под чëрной маской. Особенно тянется взор к глазам в узких прорезях. Ледяные, чистые глаза. По-волчьи недоверчивые, по-лисьи хитрые, по-медвежьи злые. Можно было бы назвать Стеньку Богом, но в этих стенах Бога не жалуют. Здесь жалуют месть. Под её эгидой она придут к справедливости. — Ну? — Лена перегибается через стол, дëргая Алабина за руку. Шикает, сгоняя одного из своих дружков со стула рядом, чтобы новоприбывший мог сесть, — Что с редакцией? Подорвали? — Подорвали, — Алабин прочëсывает рукой спутавшиеся от ветра волосы. Погода ужасная на улице. В такую погоду сильнее обычно ноют шрамы на спине, — Половина улицы туда сейчас сбежалась. Тридцать один труп. Пока что. Завалы до сих пор разгребают. — Тридцать один... — изумлëнно повторяет Наташа — та самая бывшая проститутка, — Ох, а может нам не стоило удочку так далеко закидывать? Людей-то жалко. Они же не знают, что за правое дело умерли. — Да чëрт с ними, — встревает мужчина, открывший Алабину дверь, — Это умный ход. Упыри повелись. Подорвали редакцию, как мы и хотели. Наши люди уже несут весть об этом по всей стране. У нас есть все доказательства причастности властей. Наш план сработал. Мы победили в этой битве! Да что там, мы каждый прожитый день можем считать победой. Да здравствует Стенька, благодаря которому мы можем продолжать дело Петра Каразина! Да здравствуют люди, а не всякая нечисть! Да здравствует светлый террор! — Да здравствует светлый террор! — с чувством повторяет Алабин и залпом опрокидывает рюмку дешëвой водки, которую так кстати ему подсунули. Это же проделывает растроганная Лена. Все смолкают, как по щелчку, когда Стенька со скрипом отодвигает стул. Наташа спускает ноги с подоконника, готовясь слушать. Старик подле поднимает глаза, преданно глядя на спину своего спасителя. — Мы победили, господа, — повторяет Стенька, сказанные до него слова, — Да-с, победили. Но быстрые победы почти всегда ведут к гибели. От того я не рад, — он говорит негромко, но необыкновенно чисто и ясно. От волнения у Алабина пересыхает во рту, — Я знаю историю. Не по рассказам, не по книгам. Я её видел. Идея революции захватила мой ум ещё тогда, когда Степан Разин повёл своих людей на русские города. Вместе с ним я взял Астрахань и Царицын. Мы были пьяны от лёгкости наших побед, мы обезумели от этого, посчитав, что матушка-Россия уже у нас в руках. Как позорен и смешон был наш проигрыш! Стёпу погубила его же уверенность. Но я выжил. Стал упырём — пусть и против воли. Столетия спустя был осчастливлен встречами с самыми видными революционерами мира. Собственными глазами видел Карамору! Ни один из вас не был удостоен такой чести. Он делает паузу. Тишина, повисшая в комнате, ощутима почти физически. Алабин в немом оцепенении внимает Стенькиной речи. Всем известно, что он вампир. Ему это прощают, ведь он обещал, что они найдут способ исцелять от этой дьявольской «хвори» и спасут тех немногих вампиров, что готовы за ними идти. Такие есть. В Дружине, в министерствах, в Думе. Их немного, и всё же это лучше, чем совсем ничего. — Это был удивительной души человек. Но он погиб, оставив нам в наследство только свои мысли. Мы должны не только ими пользоваться, но и извлекать пользу из чужих ошибок. Меня радует ваше счастье, но не забывайте: выигранная битва не означает выигранную войну. Впереди — долгий, тернистый путь. Мы должны убить ещё многих. Мы не так опытны, не так богаты. Но правда — в лаптях, кривда — в сапогах. Мы построим новый мир. Я люблю Россию. Больше жизни. Все восходы и закаты мира, все чудеса Европы и Азии, всю экзотику далёких земель я бы променял на один туманный, слякотный день на Родине. Но любовь к России не равняется любви к государству. Его я ненавижу. Я презираю его! Презираю тварей, что, не глядя, рушат наши жизни. Они даже не замечают этого. Мы для них не больше грязи под ногами. Конечно, я уже говорил вам: нельзя ненавидеть всех без разбору. Среди вампиров есть те, кто просто запутался. Мы поможем им. Наставим их на путь истинный. Я понимаю, что они вам неприятны, и не осуждаю вас за это. Но не забывайте, что мы нуждаемся в союзниках. Далеко не всем нравятся его словам, но все понимают, что он прав. Слишком сильно Стенке доверяют, чтобы хоть на секунду в нём усомниться. — За Россию, друзья! — он приподнимает край маски и выпивает полную рюмку, предложенную Леной. Алабин откидывается на спину стула, не сводя взгляда с широкой фигуры, возвышающейся над всеми ними. Он давно ни во что не верит. Ни в Бога, ни в людей, ни даже в собственные силы. Но в Стеньку… Только он может помочь. А если он не справится, если подведёт, ошибётся или сглупит, то им всем конец. Лучше позорная смерть, чем ещё более позорный проигрыш.